Сокрушительный удар Фрэнсис Дик
– Чтобы избавить его от необходимости украсть их.
– Но… – Она осеклась.
– Когда ему приспичит, – объяснил я, – он действительно способен на все ради того, чтобы добыть спиртное. Милосерднее позволить ему добыть его, сохранив хотя бы остатки достоинства. Сегодня он весь день будет пьян, но, возможно, к завтрашнему дню все кончится.
– Но в пабе…
– В паб его пустят, – сказал я. – Там все понимают. Ему продадут бутылку, а когда увидят, что он готов отключиться, отошлют его домой.
На мой взгляд, Софи все же стоило бы лечь, но она настаивала на том, чтобы лично проследить за тем, как будут увозить ее машину. В конце концов она все же позволила мне самому позвонить в местный гараж, где меня знали, и все устроить. Потом она облачилась в свитер и джинсы, которые были ей велики на пару размеров, и провела большую часть утра у меня в кабинете, сидя в глубоком кресле и слушая, как я обсуждаю по телефону свои дела.
Керри Сэндерс была очень рада услышать про Речного Бога и не стала возражать насчет цены.
– Ну вот, это куда лучше, – сказала она. – А то этот Катафалк мне с самого начала не нравился. Что это за имя такое?
– Ладно… Его могут доставить из Девона в любое время. Куда и когда вам его привезти?
– На выходных я буду в гостях у этого семейства. – Я отметил, что даже теперь она избегала называть их по имени. – Я приеду туда к ленчу, и мне хотелось бы, чтобы лошадь привезли где-нибудь около половины пятого.
– Пожалуйста, – сказал я. – А по какому адресу?
– А разве я вам его не давала?
Я сказал, что при необходимости, конечно, мог бы и сам его узнать…
Наконец она выдала мне эту информацию – так неохотно, словно это была бог весть какая великая тайна. Деревня в Глостершире. Ясно как день.
– Ладно, – сказал я. – В полпятого будем на месте.
– Вы сами приедете?
– Нет. Обычно я сам не езжу.
– А-а… – Она была разочарована. – А… а не могли бы вы?..
– Да я вам не понадоблюсь.
– Но мне бы очень хотелось, – сказала она. Тон ее был чем-то средним между заискивающим и требовательным, и я понял, что, несмотря на всю свою самоуверенность, она все еще сомневается насчет этого подарка.
– То есть вы хотите, чтобы я их представил друг другу?
– Ну да, что-то в этом духе…
Николь Бреветт, это Речной Бог. Речной Бог, познакомься с Николем Бреветтом. Привет, приятель, дай лапу… то есть копыто.
– Ладно, – сказал я. – Я приеду с лошадью.
– Спасибо.
И опять этот смешанный тон. С одной стороны, она явно полагала, что я должен ходить перед ней на цыпочках, а с другой, когда я согласился, она испытала неподдельное облегчение. Я подумал, что с ее стороны чистое безумие – пытаться войти в семью, членов которой она боится. Интересно, почему она к ним так относится?
– А про тех двоих вы больше ничего не слышали? – спросила она.
– Нет.
Я бы уже давно забыл про них, если бы не шишка на затылке, которая напомнила о себе, когда я причесывался. С тех пор столько всего случилось…
– Мне бы хотелось выяснить, зачем они отобрали у нас эту лошадь.
– Мне бы, конечно, тоже этого хотелось, – сказал я. – Но как? Если для вас это действительно важно, почему бы вам не обратиться в агентство Рэднора-Хелли? Они как раз занимаются такими вещами…
– Частные детективы?
– Специалисты по лошадям.
– Да, конечно. Но… Я не знаю…
Все упирается в ее отношения с Бреветтами.
– Я сделаю все, что смогу, – пообещал я. Она удовлетворилась этим ответом, но я вовсе не был уверен, что смогу что-то сделать.
Потом я позвонил в транспортную фирму в Девоне и договорился, что они заберут Речного Бога рано утром и встретятся со мной в три за Струдом. Они спросили, куда именно нужно будет доставить лошадь, но на меня вдруг напала осторожность, и я не сказал. Миль через десять после места встречи, и все. Дорогу я покажу. Я повесил трубку, чувствуя себя немного глупо, но ведь потеря Катафалка – далеко не шутка…
Я позвонил девонскому фермеру и попросил его послать с Речным Богом кого-нибудь из своих людей, чтобы присматривать за ним, и позаботиться о том, чтобы лошадь была вычищена и ноги и подковы были в хорошем состоянии. Фермер сказал, что ему некогда со всем этим возиться. Я ответил, что, если лошадь будет выглядеть как чучело, он получит ее обратно. Он побухтел, поворчал, потом согласился и повесил трубку.
– Как вы его! – улыбнулась Софи.
– Лошади, прибывшие с мелких ферм, иногда выглядят так, словно на них пахали…
Она закурила сигарету. Перевязанная рука двигалась с трудом.
– У меня кодеин есть, – предложил я.
Она криво улыбнулась.
– Ну давайте.
Я принес обезболивающее и стакан воды.
– И часто вам приходится лечить людей? – поинтересовалась она.
– В основном самого себя.
Пока я звонил по телефону, она разглядывала фотографии со скачек на стенах.
– Это все вы, да? – спросила она.
– В основном да.
– Я про вас слышала, – сказала она. – Сама я на скачках не бываю, но у моей тети коневодческая ферма, и я вроде бы видела вашу фамилию в газетах и слышала по телевизору.
– Теперь она там больше не появляется. Я уже три года как бросил это дело.
– Жалеете?
– О том, что бросил? – Я пожал плечами. – Всем когда-нибудь приходится, рано или поздно.
Особенно после того, как проведешь полгода в корсете и получишь строгое предупреждение от людей в белых халатах.
Она спросила, не отвезу ли я ее туда, где она разбила машину, чтобы посмотреть на место аварии при дневном свете.
– Конечно, – согласился я. – И мне еще надо поискать попону, которую сбросила моя лошадь. Хотя попона наверняка порвалась… На самом деле это плохо, что она потерялась: попона была светлая, а сама лошадь темно-гнедая, так что в попоне она в темноте была бы куда заметнее.
Софи задавила окурок, но не успели мы выйти, как телефон зазвонил снова.
– Привет, Джонас! – сказал веселый голос с американским акцентом. – Как твоя сделка?
– Которая? – уточнил я.
– Ну… Та, которую ты устроил для Керри. Знаешь, Керри Сэндерс.
– Знаю, конечно, – сказал я. – Только мне пришлось покупать ей другую лошадь. Она тебе не рассказывала?
– Не-а. Сказала только, что вы едете в Аскот покупать какую-то лошаденку с совершенно богомерзким именем.
Паули Текса. Я живо представил его себе: коротенький плотный человечек слегка за сорок, бурлящий энергией, духовной и телесной, и не стыдясь делающий деньги. Я встречался с ним всего несколько раз, и главное, что мне запомнилось, – это его способность молниеносно принимать решения. Общаясь с ним, ты все время чувствовал, будто тебя влечет неудержимый поток, и, только расставшись с ним, ты задавал себе вопрос, все ли его мгновенные решения безошибочны.
Он приехал в Англию на аукцион годовиков в Ньюмаркете. Паули Текса был не простым барышником – у себя в Штатах он ворочал большими деньгами и частенько выходил на мировую арену.
На прошлой неделе мы с ним вместе выпивали в Ньюмаркете в компании других барышников. Видимо, он запомнил меня по этой и другим случайным встречам, потому и посоветовал Керри Сэндерс обратиться ко мне.
Я рассказал ему, что произошло с Катафалком. Краем глаза я видел, что Софи слушает, недоверчиво приоткрыв рот. Паули Текса удивился меньше: он лучше знал мир, в котором мы оба жили, но это неприкрытое насилие возмутило даже его.
– Давление – да, – говорил он. – Пусть даже нечестными методами. Согласен. Но насилие?!
– Странно, что она тебе не сказала.
– Меня со вторника не было в городе. Только что вернулся из Ирландии. Наверно, она просто не могла меня найти.
– Ну, во всяком случае, ничего страшного, – сказал я. – Деньги за Катафалка к ней вернулись, и даже с прибылью, а я ей другую лошадь купил.
– Да, но я бы на твоем месте поднял шум.
– А-а, пусть этим миссис Сэндерс занимается!
– Мне как-то неловко, что я втравил тебя в такие неприятности.
– Ерунда, – сказал я.
– Но я рад, что тебе все же удалось устроить эту сделку.
Он сделал многозначительную паузу.
Я криво улыбнулся в телефон.
– Ты хочешь сказать, что я тебе должен процент за комиссию?
– Джонас, дружище, разве я у тебя что-то просил? – обиженно воскликнул Паули.
– Учусь, – вздохнул я. – Учусь.
– Два процента, – сказал он. – Чисто символически. Всего два процента, Джонас. Идет?
– Идет, – сказал я и снова вздохнул. Два процента – звучит действительно скромно, но это были две пятых моей оплаты. «Надо было запросить с Керри Сэндерс больше, чем пять процентов, – подумал я. – Дурак я!» Но пять процентов – это было честно.
Отказывать Паули не стоило. Оставшиеся три процента – это все же лучше, чем ничего, даже если считать шишку на голове, а портить с ним отношения ни к чему. Если Паули будет на моей стороне – это сулит хорошие перспективы. А если Паули настроится против меня, ничего хорошего это не сулит.
К тому времени, как я повесил трубку, Софи успела закрыть рот и вновь обрести свое обычное спокойствие. Она вскинула брови.
– Вот тебе и мирная деревенская жизнь!
– Главное – душевный покой, – ответил я.
На шоссе оранжевый «МГ» тащился за аварийкой на буксире, точно раздавленная игрушка. Софи с сожалением проводила его взглядом и подобрала погнувшийся диск с колеса, отвалившийся через несколько шагов.
– Я ее любила, эту машину, – сказала она.
Джип уже исчез. Когда аварийка скрылась из виду, все, что осталось от аварии, – это черные полосы на асфальте и печальная кучка разбитого стекла.
Софи зашвырнула диск в кювет, встряхнулась и сказала:
– Ну, пошли искать вашу попону.
Мы нашли ее неподалеку, на противоположной стороне шоссе, – она лежала мокрой кучей, полускрытой кустами. Я поднял ее, ожидая, что она будет вся изодрана – лошади обычно сбрасывают попону, когда наступают на волочащийся край и, испуганные неожиданным препятствием, раздирают ее, пытаясь освободиться. Лошадь, спокойно стоящая в деннике, попону почти никогда не сбрасывает, но удравшие лошади, бегающие по кустам, делают это довольно часто.
– В чем дело? – спросила Софи.
Я поднял голову.
– Попона цела.
– Так это же хорошо!
– Ага… – задумчиво сказал я. Интересно, как это лошадь могла снять попону, расстегнув три пряжки, одну на груди и две под брюхом? Попона была действительно целехонька, и пряжки на ней расстегнуты…
Глава 5
Софи была непреклонна. Ей надо вернуться домой. Я предложил ей позвонить в аэропорт и дать им мой телефон на случай, если она им понадобится, но ее стальной характер ощетинился колючей проволокой. Она снизошла до того, чтобы перекусить жареной курицей у меня на кухне, которую я так и не удосужился прибрать, а в Гатвике она даже позволила мне внести залог за машину, но единственно потому, что она отправилась в гости без чековой книжки и удостоверения личности, а в моем свитере и джинсах вид у нее был не самый впечатляющий. Я сказал, что мне очень нравятся голубые носки с серебряными туфлями. Она сказала, что я придурок. Мне ужасно хотелось, чтобы она не уезжала.
Криспин вернулся из паба тогда же, когда я вернулся из Гатвика. Он был в слезливом настроении и экспансивно размахивал руками, в одной из которых была зажата полная бутылка джина. Он сообщил мне, что не знает, как я его вообще терплю, что я – соль земли, «с-соль этой гребаной земли», и пусть все слышат, ему по фигу.
– Ага, – сказал я.
Криспин рыгнул. Интересно, если поднести ему к носу спичку, винные пары воспламенятся или нет?
Его взор сфокусировался на остатках курицы, и он заявил, что хочет курицы.
– Да ты ж ее есть не будешь, – сказал я.
– Буду! – обиделся он. – Для девки готовишь, а для родного брата жалко, да?
Я положил еще кусок курицы в гриль. Курица чудесно пахла и выглядела замечательно, но есть он ее не стал. Сел за стол, взял, откусил пару раз и отодвинул тарелку.
– Жесткая, – сказал он.
Потом закурил сигару. Для этого ему понадобилось шесть спичек, уйма времени и проклятий.
Мы пробовали лечиться. Шести недель в частной клинике, где психиатр ежедневно выслушивал повествование о его горестях, хватило всего на месяц трезвости. Потом полицейские однажды вытащили его из канавы в парке, он проснулся в вытрезвителе, и ему это не понравилось. Я говорил ему, что участвую в скачках не затем, чтобы оплачивать его психиатров. Он отвечал, что я о нем не забочусь. И весь этот безнадежный цирк тянулся годами.
Софи позвонила вечером, в девять. Ее голос показался мне таким до боли родным, что я просто не мог поверить, что мы с ней знакомы меньше суток.
– …Просто чтобы поблагодарить вас за все.
– За разбитую машину?
– Ну, вы же знаете, о чем я.
– Как рука?
– Гораздо лучше. Слушайте, у меня мало времени. Мне все-таки придется ехать на работу. Очень некстати, но что поделаешь!
– Скажите, что вы плохо себя чувствуете.
Она помолчала.
– Нет. Это неправда. Когда я приехала домой, я проспала несколько часов и теперь чувствую себя прекрасно.
Я не стал спорить. Я уже знал, что убедить ее в чем-то против ее воли невозможно.
– Послушайте, – сказала она, – как ваши рыцарские инстинкты?
– Малость подзаржавели.
– Могу предоставить возможность их почистить.
Я улыбнулся:
– Что вам нужно?
– Да… М-м… Теперь, когда дошло до дела, мне пришло в голову, что я, пожалуй, не имею права вас просить…
– Вы согласитесь стать моей женой? – спросил я.
– Чего-чего?!
– Э-э… ничего, – сказал я. – Так что вы хотели?
– Да, – сказала она.
– Что «да»?
– Да, соглашусь. Стать вашей женой.
Я уставился в стену невидящим взглядом. Я ведь не собирался ее об этом спрашивать… Или собирался? Во всяком случае, не так быстро. Я сглотнул. Прокашлялся.
– Ну, тогда… тогда вы имеете право просить о чем угодно.
– Хорошо, – сказала она. – Тогда придите в себя.
– Уже пришел.
– Моя тетя – та, которая разводит лошадей…
– Да?
– Я с ней говорила по телефону. У нее очень серьезные неприятности.
– Какие?
– Честно говоря, я не очень поняла. Но она живет возле Сайренсестера, а я знаю, что вы завтра утром едете в ту сторону с лошадью миссис Сэндерс, и я… э-э… ну, вроде как пообещала, что вы ей поможете. Во всяком случае, если у вас найдется время к ней заглянуть, она вам будет очень признательна.
– Ладно, – сказал я. – А как ее зовут?
– Миссис Антония Хантеркум. Ферма Пэйли. Пэйли – это деревня. Недалеко от Сайренсестера.
– Ладно. – Я все записал. – А вы завтра вечером работаете?
– Нет. Только в субботу утром.
– Тогда я мог бы… мог бы к вам заехать по дороге домой… Чтобы рассказать, о чем мы говорили с вашей тетей.
– Да, – ее голос звучал нерешительно, словно ей было неловко. – Я живу…
– Я знаю, где вы живете, – перебил я. – Где-то в конце пятифарлонговой прямой Сэндаунского ипподрома.
Она рассмеялась.
– Если высунуться из окна моей ванной, то видно трибуны.
– Я приеду.
– Ну а мне надо бежать, а то опоздаю. – Она помолчала, потом недоверчиво спросила: – Вы серьезно?
– Я думаю, да, – сказал я. – А вы?
– Нет, – сказала она. – Это же глупо!
Утром в пятницу я наконец-то избавился от двухлетка, стоившего семьдесят тысяч фунтов. Ночная пробежка не принесла ему вреда. Отправляя его вместе с двумя другими, несколько менее ценными экземплярами, я думал о том, что мне незаслуженно повезло. При воспоминании об этой бешеной ночной скачке вдоль шоссе я до сих пор обливался холодным потом.
Криспин в это утро, как обычно, валялся в отключке у себя на кровати. Я позвонил доктору, и тот пообещал заглянуть во время обхода.
– Как та девушка, которую я зашивал? – спросил он.
– Вернулась домой. Поехала на работу.
– Крепкий орешек!
– Да.
Я вспоминал о ней не реже чем раз в десять минут. Прохладная девушка, которую я один раз поцеловал в щеку вчера, стоя рядом со взятой напрокат машиной в Гатвике. Она только улыбнулась в ответ. Разве это любовь? Быть может, узнавание…
Несколько позже я отправился в Глостершир и без труда нашел тетушкину ферму в Пэйли. Ферма носила все следы упадка: булыжник во дворе пророс травой, изгородь вот-вот завалится, крыша конюшни тоже нуждается в починке, краска на стенах наполовину облупилась…
Хозяйка жила в славном деревенском домике, каменном, чересчур заросшем плющом. Я постучал в парадную дверь, которая была не заперта, и густой женский голос пригласил меня войти. В прихожей меня встретили собаки: гончая, лабрадор, два бассета и такса. Все пятеро проявляли любопытство, сдерживаемое хорошим воспитанием. Я позволил им обнюхать и облизать меня и подумал, что, если я приеду сюда еще раз, они меня узнают.
– Входите, входите! – повторил тот же голос.
Я вошел в длинную гостиную, обставленную весьма обшарпанной старинной мебелью и застеленную персидскими коврами. Портьеры и занавески с бахромой, шелковые абажуры и стаффордширские фарфоровые собачки говорили о том, что в прошлом обитатели дома жили в достатке; но дырки в ситцевой обивке дивана выдавали нынешнее положение вещей.
Антония Хантеркум сидела в кресле, держа на коленях еще одну собачку. Йоркширский терьер, ходячая муфта. Антонии Хантеркум было около шестидесяти. Резкие черты лица и стоическая готовность выстоять, несмотря на титанические трудности.
– Вы – Джонас Дерхем?
– А вы – миссис Хантеркум?
Она кивнула.
– Проходите. Садитесь.
Голос у нее был низкий, сочный, и слова она выговаривала очень отчетливо. Я вроде бы как приехал сюда, чтобы помочь, и тем не менее она не казалась особенно дружелюбной.
– Извините, что принимаю вас сидя, – сказала она. – Маленький Дугал плохо себя чувствует, и мне не хотелось бы его тревожить.
Она погладила свою живую муфточку. Интересно, где у него хвост, а где голова?
– Софи попросила меня к вам заехать.
– Не вижу, какая от вас может быть польза, – неприязненно сказала она. – И к тому же вы ведь один из этих…
– Один из кого?
– Из этих барышников.
– А-а!
Ситуация начинала проясняться.
Миссис Хантеркум угрюмо кивнула.
– Я говорила Софи, что просить вас о помощи бесполезно, но она настояла, чтобы я хотя бы изложила вам свои жалобы. Софи очень решительная девушка.
– Да, очень.
Антония Хантеркум проницательно взглянула на меня.
– Она, похоже, неплохо к вам относится. Она звонила, чтобы узнать, как у меня дела, но говорила в основном о вас.
– В самом деле?
Она кивнула.
– Софи нужен мужчина. Но не мошенник.
Про себя я подумал, что немного на свете женщин, которым мужчина нужен меньше, чем Софи, но вслух оспорил только вторую часть утверждения:
– Я не мошенник.
Она хмыкнула.
– Я нашел вас в каталогах, прежде чем ехать сюда, – сказал я. – У вас один хороший жеребец, Бэрробой, но он стареет. А молодой, Бунджи, был бы куда лучше, если бы больше интересовался своими обязанностями. У вас восемь племенных кобыл, лучшая из которых – Уайндарк, которая пришла третьей на скачках в Оуксе. В прошлом году ее случили с высококлассным производителем, Уинтерфрендом, и на прошлой неделе вы отправили родившуюся от Уинтерфренда кобылку на аукцион в Ньюмаркет. Она пошла всего за тысячу восемьсот фунтов из-за шумов в сердце, а это означает, что она принесла вам большие убытки, потому что только сама случка с жеребцом обошлась вам в пять тысяч, плюс расходы на содержание, выращивание и прочее…
– Это ложь! – резко сказала она.
– Что – ложь?
– Что у кобылки шумы в сердце. Не было у нее никаких шумов. Сердце у нее здоровое, как колокол.
– Но я же сам был на этих торгах, – возразил я. – Я помню, как говорили, что кобылка от Уинтерфренда никогда не будет участвовать в скачках и, возможно, даже в племенные кобылы не годится. Потому никто и не хотел ее покупать.
– Вот именно, – с горечью произнесла она. – Но это неправда.
– Тогда вам стоит рассказать мне, кто распустил этот слух, – сказал я. – Кто и почему.
– Кто – это понятно. Один из вас – этих подлых акул, называющих себя торговцами лошадьми. Кровопийцы вы, а не торговцы! А почему… Но зачем вам-то это знать? Я вам на лапу давать не собираюсь!
Она имела в виду распространившуюся в последнее время практику, когда барышник приходит к коневоду перед торгами и говорит примерно следующее: «Я позабочусь о том, чтобы ваша лошадь пошла за хорошую цену, если вы потом поделитесь со мной прибылью». Это бы еще ничего. Но за этим обычно следовало более угрожающее: «А если вы не согласитесь, я позабочусь о том, чтобы никто вашу лошадь не купил, так что если вы ее и продадите, то только себе в убыток». Десятки мелких коневодов дают на лапу только ради того, чтобы удержаться на плаву. А проблемы миссис Хантеркум – пример того, что бывает с теми, кто не соглашается.
Я об этом прекрасно знал. Я знал, что крупные, солидные фирмы почти никогда не требуют подобных взяток, но барышники, работающие на себя, могут потребовать от сущих пустяков до совершенно грабительских процентов.
Читать бесплатно другие книги:
