Королева пустыни Хауэлл Джорджина

Глава 8

Предел прочности

Дик Даути-Уайли вызвал значительный поворот в жизни Гертруды. Это было в конце лета 1913 года, в течение нескольких недель после его визита в Раунтон, когда он сжег ее письма и отправился в Албанию с Джудит принимать новый пост в Международной комиссии по границам.

Их роман, хотя и несвершившийся, подарил Гертруде дни такого экстатического счастья, какого она никогда не знала. Это была эйфория сексуального влечения, испытываемого обоими, и новизна – быть с мужчиной, который не относится к ней настороженно, не шарахается от ее исследований, не пытается озабоченно скрыть невежество в предметах, которые она обсуждает с таким знанием дела. Гертруда давно переросла самодовольный английский свет, в котором плавала теперь, как золотая рыбка среди головастиков. В свои сорок четыре ей досадно было видеть, что, несмотря на все достижения, за которые она получила международное признание, лондонское и йоркширское общество по-прежнему считает ее старой девой с отпугивающим интеллектом. Прошло тринадцать лет с тех пор, как она написала в порыве восторга: «Я стала Личностью!», но вне широкого круга родных и друзей она была всего лишь чудаковатой старой девой, пусть даже красиво одетой и окутанной облаком славы. Не потому ли, наверняка спрашивала себя Гертруда, что она блестяще и молниеносно получила образование, стала первопроходцем дорог, какие раньше считались исключительно мужскими, овладела археологией, картографией, альпинизмом и шестью иностранными языками? С другой стороны, Дик хорошо понимал значение ее экспедиций и, зная Ближний Восток не хуже ее, мог стоять с ней на одном уровне – история против истории, приключение против приключения.

Теперь, когда он уехал в Албанию, Гертруда осталась совершенно одна. Не приходилось сомневаться, что семья не потерпела бы романа с женатым мужчиной. Друзья из общества об этом ничего не знали. В любой момент имя Дика Даути-Уайли могло всплыть в разговоре и вызвать боль, как от поворота ножа в ране. Хуже того, всегда был шанс, что на каком-нибудь благотворительном мероприятии в Лондоне или на концерте можно встретиться лицом к лицу с его женой. Прямодушная до эксцентричности, Гертруда и думать не хотела о том, чтобы уклоняться или изворачиваться. Она писала Чиролу: «Если бы вы знали тот путь, которым я расхаживала туда-сюда последние месяцы по мостовым ада, то подумали бы, что у меня есть право поискать любой выход оттуда. Я хочу обрезать все связи с миром… Это самое лучшее и самое умное… Я хочу дороги и рассвета, солнца, ветра и дождя, костра под звездами, ночного сна и снова дороги».

Последние полтора года глубоко ее потрясли. Теперь в будущем оставалось ждать только писем. Мысленно и духовно Гертруда погрузилась в глубочайшее отчаяние, такое, что менее стойкую личность могло бы сломать. Сейчас, стоило ей услышать меланхолическую музыку, или прочесть трогательное стихотворение Хафиза, или вспомнить, как она искала Дика взглядом в переполненной гостиной и считала секунды, когда он окажется рядом с ней, тут же глаза застилали слезы. Бичуя себя, как она умела, за поведение в стиле «маленькой глупышки», которое сама так презирала, Гертруда признавалась себе, что не может выбросить его из головы. Последним бастионом самоуважения для нее было не дать отцу и Флоренс узнать, что она впала в зависимость от чужого мужа. Хью, чрезвычайно необычный викторианец, обожал дочь за независимость, интеллект, храбрость и хороший североанглийский здравый смысл. Вот эти качества он больше всего ценил в женщине, и второй женой выбрал женщину, отличавшуюся высоким интеллектом и вдумчивостью. Всю жизнь Гертруда стремилась получать его одобрение и завоевывать поддержку в своих приключениях. И не дай Бог, чтобы он увидел, как неудачный роман поставил ее на колени.

И потому она изо всех сил старалась казаться обычной на семейном ужине, когда Беллы вместо сплетен обсуждали вопросы политики, сельского хозяйства и промышленности, спектакли и книги. Потом Гертруда пожелала всем спокойной ночи и вернулась в свою комнату, где принялась курить сигарету за сигаретой, сидя на кровати обхватив голову руками, или расхаживала по комнате до раннего утра. Если бы было иначе – если бы одиночество сломило ее сопротивление и пошатнуло гордость настолько, что она согласилась бы стать любовницей Дика, – Гертруда смогла бы это вынести, но в конце сказала бы себе: «Не при жизни отца». Она решила оставить это страдание за спиной – единственным доступным ей способом. Она ждала, надеясь, возможно, что что-то изменится, пока Дик не уехал в Албанию, а потом стала действовать. Гертруда снова собралась сбежать в «дикое путешествие», уйти от доброго полупонимания друзей и родных, от которого только хуже. Точкой старта для нее будет Дамаск. И снова она заговорила с собой строчками Хафиза, который так хорошо выражал ее душевную муку по поводу того давнего и не такого глубокого романа с Генри Кадоганом:

На самом деле Гертруде было все равно, куда ехать. Требовалось именно уехать, но состояние мыслей диктовало ей, что путешествие должно стать эпичным, монументальным, и уезжать надо надолго. В этот момент ее не очень волновало, вернется она вообще или нет.

Как изменилось ее настроение в августе тринадцатого по отношению к весне, видно из того, как изменились ее закупки. Гертруда в этот раз брала с собой много багажа и готова была ко всему. Прежде всего она взяла два шатра английской работы, один для купания и сна, другой для еды и письма, оба со свободными пологами, которые можно было подвязать, закрыть наглухо или использовать как навес для тени. Она заказала еще юбок, которые придумала вместе со своим портным для верховой езды на Ближнем Востоке: не наряд для дамского седла и не бриджи, а разделенная юбка до лодыжек, и лишний материал собирается сзади на сторону, где в профиль похож на беспорядочную кучу. Если спешиться, вставка опускается вокруг как передник и скрывает разделенность юбки. Она купила кружев и батистовых вечерних платьев со сборками для обедов с консулами и шейхами, для сидения за столом в посольстве или по-турецки на ковре в шатре. Она взяла с собой мундштуки, серебряные портсигары, вечерние сумочки, набор белых или полосатых хлопковых блузок с подкладными плечами и высокими круглыми воротничками, со сборками или кружевами, с перламутровыми пуговицами и тугими манжетами. На шею она решила надевать мужской галстук или овальную брошь.

Список был длинным: дюжина полотняных юбок до лодыжки, приталенных, чтобы подчеркнуть тонкость стана, и целый чемодан туфель и сапог для хождения в скалах и развалинах: кожаные до колен, парусиновые со шнурками до лодыжек, туфли на низких каблуках с ремешками и пуговицами на вечер, бежевые фильдеперсовые чулки, шелковое белье и зонтики, револьверы Перде и ящик винтовок, теодолиты, футляры с цейсовскими подзорными трубами в качестве подарков шейхам, которые помогут на пути. Гертруда купила дюжину широкополых полотняных и соломенных шляп: если шляпу унесет ветром, вряд ли станешь спускаться с верблюда и гнаться за ней. По мере увеличения температуры можно будет заменить шляпу купленной на месте куфией, обвязанной ярким шелковым шнурком вокруг головы и свисающей на плечи, чтобы прикрыть их от солнца.

На этот раз в пустыне ее ждала зима, и в саквояж от Уолси было уложено меховое манто и жакет. Список продолжался: твидовые дорожные костюмы, шерстяные кардиганы, набор пятифутовых муслиновых мешков с эластичными шнурками у горловины, как у мешка для ботинок. В такой можно залезть под одеяла в кровать, чтобы защититься от блох и прочих насекомых; далее – множество маленьких тетрадей в кожаных переплетах для археологических заметок и дневников, два фотоаппарата и запас пленок, стопки писчей бумаги, циркули, картографическая бумага, карандаши, ручки и чернила, бруски лавандового мыла и флаконы туалетной воды, серебряные расчески и подсвечники, полотняные простыни и вышитые скатерти, приборы для наблюдения и вычерчивания карт, предоставленные Королевским географическим обществом, сделанные на заказ парусиновая кровать и стул, который будет украшать спальный шатер, и парусиновая ванна – «моя роскошь», которая к концу путешествия станет еще и поильной колодой для верблюдов, и наконец аптечка, косметика и самое важное – патроны, которые Гертруда заворачивала в белые шелковые вечерние чулки и прятала в острых носках туфель и сапог.

Наконец-то путешествие, организацией которого она сейчас занималась, начало ее волновать – не в последнюю очередь потому, что ее серьезно отговаривали, но еще и благодаря физическим трудностям и географическим задачам, которые перед ней оказались. Пунктом назначения намечался Хаиль – почти мифический город в центре Аравии, описанной Чарльзом М. Даути, бесстрашным геологом и дядей Дика, в книге 1888 года «Аравийская пустыня». Эту книгу Гертруда брала с собой во все свои экспедиции. Он мрачно писал о двух своих несчастливых посещениях этого города и опасных странствиях на границе между Аравийской и Сирийской пустынями. В Хаиле он был задержан и чуть не лишился жизни.

Выбрав Хаиль, Гертруда пойдет по одной из самых изменчивых и малоизвестных частей света. Объявленной целью поездки был сбор информации для министерства иностранных дел. Вероятность войны с Германией все увеличивалась, и внимание британского правительства обратилось на политическую ситуацию в центральной Аравии, где Германия укрепляла связи с Османской империей, обучая ее армию, поставляя оружие и строя железные дороги.

Уже столетие узловым пунктом истории центральной Аравии была борьба двух главных сил полуострова: саудитов и рашидидов. Британия в основном поддерживала оружием и деньгами харизматического, но жестокого вождя Абдул-Азиза Абдуррахмана аль-Сауда, хакима Неджда – обычно называемого Ибн Сауд[25]. Этот предводитель фанатичных пуритан ваххабитской секты ислама действовал из столицы саудовцев Риада, и его авторитет рос по мере отвоевания территорий, которые утратили его предки. Османское правительство поддерживало враждебную ему династию Ибн-Рашида из шаммарской федерации – вероятно, самого жестокого и кровожадного из всех племен Аравии. Сейчас саудиты готовы были ударить по рашидидам, и именно в твердыню рашидидов Хаиль решила первым делом направиться Гертруда. Она держала в уме и второй план: двигаться дальше на юг, в Риад, собирать дальнейшую информацию, которая может представлять интерес для министерства иностранных дел. Капитан Вильям Шекспир, вышедший в Риад почти одновременно с Гертрудой, через пятнадцать месяцев попал в битву между саудитами и рашидидами и погиб.

Охват планируемого Гертрудой путешествия был экстраординарен. Она предполагала пройти тысячу шестьсот миль на верблюдах, выбрав круговой маршрут на юг из Дамаска, потом на восток через северную треть Аравийского полуострова – массив суши, окруженный Красным морем, Персидским заливом и Аравийским морем. Географически и политически такое путешествие вполне могло напугать даже самых опытных землепроходцев. В сравнимой по трудности экспедиции Чарльз Губер, наиболее отличившийся среди исследователей Аравии, потерял присутствие духа и повернул назад – только чтобы погибнуть от рук собственных проводников. Австриец барон Нольде был доведен до отчаяния и покончил жизнь самоубийством. Дойти до Хаиля стало самой честолюбивой целью для исследователей пустынь. Проникнуть в эту бесплодную землю было бы достаточно опасно, даже если бы можно было положиться на дружелюбие бедуинов. Гертруда же собиралась идти туда, где разгорался саудо-рашидовский конфликт, и в то время, когда события мчались к кульминации.

Первая часть путешествия приводила ее на юг центральной Аравии и дальше через обширный внутренний горный массив Неджд, протянувшийся от Сирии на севере до Йемена на юге. Ей предстояло перейти зыбучие пески Нефуда, стать первым западным человеком, кто прошел этот угол пустыни. Из Нефуда ей предстояло уходить через горы Мисма – странный, неземной пейзаж, напоминающий видения Гюстава Доре, иллюстратора «Ада» Данте, жившего в XIX веке. Ландшафт, утыканный каменными башнями высотой с десятиэтажный дом, обладал еще одним необычным свойством: из-за кремня в составе скал он был черен как ночь. Предстояло спускаться на безликое сухое плато гранитной и базальтовой крошки, в сердце которого парил подобно миражу белоснежный средневековый город Хаиль.

Гертруда думала об этой экспедиции и долгое время ее откладывала. Теперь же стала таким опытным путешественником по пустыне, что ей мало что было недоступно. На этот раз по личным причинам ей понадобилось не просто бегство от цивилизации, но и трудности, которые испытают ее до предела, авантюра, которая произведет впечатление на Дика Даути-Уайли, заставит его волноваться за нее, привлечет его внимание. Гертруда хотела добиться его восхищения, даже если не вернется. Родителям она сказала, что пункт назначения пока не определила и получит совет в Дамаске, но Дэвид Хогарт сообщил ей в письме, что вряд ли ее проект будет одобрен османскими властями и главным представителем Великобритании в Турции сэром Луисом Маллетом. Этот новый посол в Константинополе (и друг семьи Беллов) настойчиво отговаривал ее от этого путешествия, еще когда работал в министерстве иностранных дел в Лондоне. За четыре года до того один друг, Ричмонд Ритчи, организовал для Гертруды встречу с резидентом индийского правительства в зоне Персидского залива, когда этот резидент был в Англии, для обсуждения маршрута в Хаиль. Резидентом был подполковник Перси Кокс – имя, которое впоследствии стало для нее значимым. Он тоже отговаривал ее от путешествия, в особенности возражал против южного маршрута.

В сумку с книгами, кроме карт, карманного собрания Шекспира и зачитанного экземпляра «Аравийской пустыни», Гертруда уложила «Паломничество в Неджд» Анны Блант, которая посещала Хаиль с мужем Уилфридом и там не поладила с рашидидами. Гертруда встречалась с ней однажды на ее конюшнях в Каире. Хозяйка была в бедуинской одежде и в окружении волков. Гертруда еще много раз перечитает ее книгу, отметив пророческие слова Анны Блант: «Это был урок и предупреждение… что мы, европейцы, все так же находимся среди азиатов, предупреждение, что это [Хаиль] – логово львов».

В теперешнем душевном состоянии Гертруде было все равно. Она почти приветствовала опасность и страхи. Путешествие должно было оказаться поразительным. Она еще не знала, но эта ее экспедиция в пустыню станет последней. В ней Гертруда познакомится со страхом и с удивлением узнает это новое ощущение. Поездка позволит ей сообщить в министерство иностранных дел новые подробности в критический момент, предоставить новые данные имперским администраторам, политическим деятелям и военным географам. Она также окажется самой долгой и трудной из всех ее путешествий, столкнет ее лицом к лицу с ворами и убийцами. И заставит задуматься, стоила ли игра свеч.

Пока же Гертруда написала Дику лишь о намерении достичь Хаиля, и он взволновался, как ей и хотелось. Сам опытный путешественник, к тому же полностью понимающий причины ее предприятия, он тревожился из-за этого извращенного выбора цели и продолжительности времени, когда она будет вне сферы британского влияния. Его тревога ясно проглядывает в письмах, которые Гертруда получила в первом же «порту захода», Дамаске. И все же эта тревога кажется недооцененной, что понятно для человека его класса и профессии: «Да будет с тобой Господь и вся удача, что есть в мире… я несколько нервничаю из-за тебя, чтобы как-нибудь не случилось чего не надо… к югу от Маана и оттуда до Хаиля – это несомненно колоссальный переход. Насчет твоих дворцов, твоей дороги, твоего Багдада и твоей Персии я не так переживаю, но в Хаиль из Маана – Иншалла!»

27 ноября 1913 года Гертруда на пароходе, потом на поезде прибыла в сирийскую столицу Дамаск. Она приехала прямо из Бейрута. Поскольку ее сопровождала большая пирамида багажа, она не стала заглядывать к Т. Э. Лоуренсу, шпионившему за немцами из Каркемиша. «Мисс Белл проехала мимо, – писал он брату в некотором разочаровании. – До весны у нас не появится».

Прибытие Гертруды в ее любимый «Палас-отель» в Дамаске вызвало обычный переполох. Она была самым знаменитым британским путешественником своего времени, и среди мужчин, и среди женщин равным образом. Ее новая шестая книга, «Дворец и мечеть в Ухайдире», должна была вскоре выйти и привлечь пристальное внимание археологов и историков Ближнего Востока. Никто еще и не слышал о Т. Э. Лоуренсе, чья репутация не затмила репутацию Гертруды до 1920 года, и тогда только из-за несколько сенсационной биографии. Управляющий отеля принял ее с глубокими поклонами, шампанским и корзиной абрикосов в номере. Пока рассыльные вносили чемодан за чемоданом, Гертруда распахнула окно и выглянула на переполненные улицы, сады в поздних цветах и всенощные базары. Ее печаль на время смирил вид знакомого города, приятно окрашенного золотым и красным под мягким ноябрьским солнцем.

Ее ждали визиты, организационные хлопоты. Она заказала себе черный кофе и стала распаковывать коробки на кровати и коврах. Вскоре в комнате воцарился знакомый беспорядок и запах сигаретного дыма. Устроившись, Гертруда связалась с Мухаммадом аль-Бессамом, хитрым и очень богатым дельцом, скупающим сейчас земли вокруг будущей багдадской железной дороги. Гертруда его знала, и знала, что он может найти для нее лучших верховых верблюдов и лучшего проводника. Он ее представил Мухаммаду аль-Марави, который пользовался отличной репутацией. Аль-Марави путешествовал с Дугласом Каррузерсом – человеком, которому было поручено начертить ее карты для Королевского географического общества, когда она вернулась в Лондон. Из Англии Гертруда написала Фаттуху, своему прежнему товарищу по путешествиям, чтобы он ее встретил в Дамаске, и была рада встретиться с ним на второй день своего пребывания, когда он приехал из Алеппо. Как и прежде, Фаттух должен был отвечать за ее личный комфорт в дороге, разбивать шатры, приносить воду для ванны, устраивать сложную кровать с муслиновым мешком, распаковывать скатерти, серебро и фарфор, накрывать освещенный свечами стол и удаляться на почтительное расстояние в ожидании приказаний.

Оставив его распаковывать вещи, Гертруда тут же начала восстанавливать контакты и выяснять все, что было можно, о состоянии дел в племенах вокруг Хаиля. Почти сразу же она начала писать домой, успокаивая родителей, и почти сразу же в ее письма стало закрадываться небольшое расхождение с истиной. Она живо писала Флоренс 27 ноября: «Мухаммад говорит, что в этом году в Неджд проехать легче легкого. Похоже, я попала в невероятно удачный момент и… в пустыне почти противоестественно спокойно… Если окажется, что это так и есть, я точно поеду. В любом случае дам вам знать из Мадебы».

Если Мухаммад аль-Марави действительно сказал это Гертруде, то наверняка знал, что дело обстоит иначе. Вероятно, он, как Бессам, чьего совета она тоже спрашивала, слишком жаждал ее денег. Возможно, оба верили, что она наверняка повернет обратно намного раньше, чем доберется до Неджда. Конечно, крайне трудно было бы ее удержать, но потом Гертруда обратилась к Хью тоном балованной дочки, которой всегда была. Она написала так, будто его отказ заставит ее вернуться домой ближайшим пароходом, но при этом зная, что всегда сможет обвести его вокруг пальца. «Я надеюсь, что ты не скажешь “нет”. И вряд ли ты стал бы, потому что ты такой любимый отец, что никогда не говоришь “нет” на самые возмутительные требования… Дорогой и любимый отец, не думай, что я совсем сумасшедшая или неразумная, и помни всегда, что я тебя люблю больше, чем можно сказать словами».

Гертруда знала, как надо организовывать караван, но ее теперешнее предприятие оказалось куда сложнее, чем все предыдущие. Ей нужно было 17 верблюдов, в среднем по 13 фунтов каждый, с седлами и сбруей. «Надо ориентировочно 50 фунтов на провизию, – писала она в своем дневнике, – …50 фунтов на подарки – плащи, куфии, хлопчатобумажная ткань и пр.». Следуя совету Бессама, Гертруда взяла с собой 80 фунтов и дала 200 фунтов агенту рашидидов за аккредитив, который позволит ей получить эту сумму в Хаиле. И, подсчитав издержки, она неожиданно обнаружила, что набралось 600 фунтов. Ей понадобилось вдвое больше против того, что она привезла, и нужно было просить отца телеграфом перевести деньги через Османский банк. 28 ноября Гертруда телеграфировала ему просьбу прислать 400 фунтов – не совсем уж запредельная сумма, аналог сегодняшних 23 тысяч, – и, поспешив в отель, написала длинное письмо с объяснением. «Я прошу не подарка. Фактически я на это путешествие трачу весь свой доход будущего года, но если я потом сяду и напишу о нем книгу… не вижу, почему бы ей не окупить расходов полностью… В пустыне все абсолютно спокойно, и путь до Хаиля – это столица Ибн аль-Рашида – не должен представлять трудностей». Тот факт, что пришлось объяснять значение Хаиля, показывает, как мало она рассказала отцу. Хью, как всегда, в библиотеке в Раунтоне задумывался над картой, держа в руке письмо от дочери, и знал только то, что хотела довести до него Гертруда.

Как обычно, она открыла душу своему другу Домнулу, одному из немногих, которому могла написать о своих отношениях с Даути-Уайли: «Я не знаю, будет ли это решительным выходом из ситуации, но попробовать стоит. Как я вам уже говорила, случившееся – в основном моя вина, но от этого оно не перестает быть неисправимым невезением для нас обоих. Однако сейчас я ухожу в другую сторону, а время притупляет даже самую острую боль».

Заявляя, что за несчастье своей жизни ответственна она, Гертруда могла быть неискренней. Вероятнее всего, зная привязанность и уважение к ней Домнула, она чуть-чуть подкручивала факты. Ей неловко было бы объяснять, что ее любимый предпочитает жить с собственной женой. Она могла предпочесть подчеркнуть то, что все же было чистой правдой: адюльтер оказался для нее невозможен.

Между тем Гертруда обсуждала маршрут с Мухаммадом. Как начальник ее штаба и лидер команды, он поведет экспедицию через пустыню Хамад в район Нефуда, на который нет карт. На фотографии, сделанной Гертрудой, он с усами и синдбадовской курчавой бородой сидит по-турецки на земле, держа сложенную подзорную трубу, и острым взглядом смотрит в камеру из-под куфии. Это «человек, которого я бы выбрала среди всех прочих», решила Гертруда. В этот вечер Мухаммад сопровождал ее на обед в Майдан – местный базарный квартал – для встречи с агентом рашидидов, который должен был получить от Гертруды 200 фунтов. В ее описании почти предполагается дурное предзнаменование. Будто бы мелькнуло предчувствие опасности, ждущей ее в Хаиле.

«Любопытная фигура. Молодой, очень высокий и худощавый, завернутый в золотой вышитый плащ, голова покрыта огромной отороченной золотом мантией верблюжьей шерсти, затенявшей хитроватое узкое лицо. Он откинулся на подушки и едва ли поднимал глаза, говоря тихо и медленно… рассказывал чудесные сказки о скрытом сокровище, древнем богатстве и загадочных письменах… Сидящие по обе стороны от меня мужчины только повторяли время от времени полушепотом: “О благословенный! О вездесущий!”… Наконец мы все вместе поели, а потом – а потом мы вернулись на электрическом трамвае!»

В ожидании денег из дома Гертруда купила верблюдов и наняла погонщиков вместе с Мухаммадом, добавив к своему персоналу улыбающегося черного африканца Феллаха и первого в поездке рафика – сопровождающего из племени гийяд. Нанимая рафика, путешественник получал союзника, чье оплаченное общество обеспечивает защиту от нападения этого конкретного племени. Ей придется еще набирать их десятки, по одному, встречая на пути различные племена.

Гертруда обходила базары в поисках подарков, облегчающих путь через пустыню, и волновалась по поводу Фаттуха, с которым, как она начинала понимать, что-то не в порядке. Идея выходить без него ей совершенно не нравилась, но было подозрение, что у него малярия. Подождав несколько дней, за которые ему стало только хуже, она уже опасалась тифа. Оставив Фаттуха на попечение жены, Гертруда решила выходить без него. Он сможет догнать ее по пути. Именно желание встретиться с Фаттухом заставило ее изменить запланированный маршрут. Сейчас она собиралась обойти друзские горы по северо-востоку Мертвого моря и двинуться к станции у Азиза, где, как надеялась, он ее встретит. У него будет три недели на поправку здоровья.

Перед выступлением Гертруда получила письмо от Дика. «Интересно, где ты сейчас в великой пустыне можешь быть? – спрашивал он, не зная, что ей пришлось задержаться. – Мне будет недоставать тебя куда больше обычного, когда я вернусь в Лондон… я навещу леди Белл». Как всегда, Дик бросал ее то в жар, то в холод, высказываясь в своей велеречивой и уклончивой манере, что наверняка было для нее мукой. «Неужто мы не могли бы быть мужчиной и женщиной, какими создал нас Господь, и быть счастливы? Я знаю, что ты чувствовала, что ты сделала бы и почему нет, – но все же и все-таки ты не знаешь: на том пути ждет великое и прекрасное, но для тебя – все виды опасностей». Дик ей говорил, что сожжет все ее письма – «человек смертен, и всякое бывает», – и Гертруда знала, что он так и сделал. Но она все его письма сохранила.

Итак, она выступила во вторник, 16 декабря 1913 года, мимо абрикосовых и оливковых садов, навстречу своей партии к месту ее сбора. Закончив погрузку – весь багаж, снаряжение и шатры навьючили на верблюдов и ослов, – солидная процессия двинулась в направлении Адры. В первый день переход был короткий, только до границы оазиса Дамаска. Следующий день принес потоки дождя, колючие ветры и переход по заледенелой вулканической земле – весьма не похоже на жгучие желтые пески и дрожащие миражи, которые принято себе представлять. Гертруда писала: «Мы пробивались… сквозь грязь и оросительные каналы – страшное дело, когда верблюды скользят и падают… ночью было ужасно холодно… постель не сохраняла тепла. Я не готова к исследованиям Арктики. У мужчин замерз шатер, и чтобы его сложить, пришлось размораживать парусину, разжигая костры».

Начало было необнадеживающим. Выйдя в 9.15 двадцать первого числа, отряд вскоре заметил дым, поднимающийся на горизонте тонкой струйкой. Погонщики верблюдов занервничали. Хамад, новый рафик, заметил: «В пустыне каждый араб боится другого». Полная своей обычной уверенности, Гертруда подняла его на смех и направилась к вершине ближайшего скалистого холма, на ходу раскрывая подзорную трубу. Она увидела собрание шатров в окружении овец и решила, что это всего лишь пастухи. Но Гертруда ошиблась, и ее заметили. Не прошло и получаса, как вихрем прилетел друзский всадник, стреляя на ходу.

Хамад двинулся вперед, подняв руки. Всадник нацелил на него винтовку. Вперед вышел Мухаммад и крикнул: «Постой! Да вразумит тебя Бог! Мы из шавама, агайла и канасила!» Он назвал три племени, которые не должны были восприниматься как враждебные. Всадник с гривой спутанных волос объехал караван галопом, вертя винтовкой над головой. Наехав на полной скорости на Али, одного из погонщиков, он потребовал его ружье и меховой плащ. Али, пятясь от наступающего коня, бросил их на землю. К одинокому всаднику присоединилась большая группа столь же дикого вида бедуинов, кто верхом, кто пешком, все палили куда придется. Один из них, направив ствол на Мухаммада, схватил саблю проводника и хлестнул его плашмя поперек груди. Потом он устремился к к верблюду Гертруды и ударил его по голове. Ухватив поводья, он заставил испуганное животное лечь, а пара мальчишек, отпихнув Гертруду, шарила в седельных сумках. В то же время другие дикари, все полуодетые, а один «совершенно голый, если не считать носового платка», с жуткими криками стали отбирать у ее людей оружие и патроны, а она лишь беспомощно наблюдала за этим. И тут положение спас Феллах – черный парнишка, присматривавший за шатром слуг. Разразившись театральными слезами, он заорал, что знает их, а они знают его, он был у них гостем всего год назад, покупая верблюдов. Наступило внезапное молчание, напряженную секунду воины колебались, а потом традиционный этикет пустыни начал вступать в свои права. Награбленное вещь за вещью возвращали. В это время пара шейхов, на конях, оценили ситуацию и приветствовали Гертруду и ее отряд. Но вести себя продолжали зловеще. Гертруда последовала в их лагерь и выполнила обычай, заплатив за местного рафика. Однако шейхи оставались недвижимы, пока она с видимой неохотой не добавила еще денег. Ночью она со своими людьми возвратилась в свой лагерь, вопя и распевая.

На самом деле могло случиться все, что угодно: если бы отобрали ее оружие и имущество, пришлось бы вернуться обратно в Дамаск. Не прошло и недели с начала пути, как ей пришлось увидеть собственную уязвимость. Но она не призналась в этом даже себе, не говоря уж о письме родителям. Гертруда написала только: «Сегодня нас задержал дурацкий и досадный эпизод».

На следующей день, ведя за собой мрачного нового рафика, караван двинулся в пустыню, превратившуюся от ночного ливня в «липкую мякоть». Над головой нависали зазубренные черные вулканические скалы, а над ними – черное небо. Гертруда писала: «Каменные холмы смыкаются перед нами, как врата покинутого ада. Заброшенный мир, холодный и серый… Ибрагим разжег костер. Он мерзко дымил, и Али упрекнул Ибрагима: “Дым по утрам далеко виден, а звук далеко слышен”».

Завернувшись в мех, Гертруда сидела у огня, пила кофе пинтами и слушала, как мужчины говорят о кражах, набегах и убийствах, привидениях и предрассудках. От нескольких племен, представленных в ее отряде, она услышала о старой вражде, несведенных счетах и стала мысленно прикидывать схему связей и вендетт, которая потом станет для нее весьма важной. «Враги сухурцев – феданы, сба и все джебенийцы, кроме иса и сердийех», – написала она однажды вечером перед тем, как ложиться спать. В другой раз она отметила слух, что османское правительство для борьбы с Ибн Саудом послало Ибн Рашиду семьдесят вьючных верблюдов с оружием.

К Рождеству они оказались в Бурку – практически нагромождение скал, на которых стоят развалины римского форта. Воздух был ледяной. Гертруда шла сквозь замерзающий туман скопировать куфическую надпись, осторожно обходя полусъеденное человеческое тело. Она думала о Раунтоне, о том, какой совершенно другой день сейчас у ее родных. А она и ее люди идут среди бушующих ветров, верблюды оскальзываются на заледенелых камнях, стонут на ходу. Отряд остановился на месте стоянки рувалла, одного из ваххабитских племен, предводительствуемых Ибн Саудом, – одной из самых больших пустынных группировок в Аравии, где-то пять-шесть тысяч шатров. Постоянно оглядываясь, ее люди разбили лагерь, где его было бы не видно. Волею случая они встретили группу из племени бени-сахр, враждебного рувалле, и Гертруда обедала в шатре некоего шейха Ибн Митаба. Домой она написала: «Крайне противный обед… баранина и хлеб в жирном вареве, которое он перемешивал для меня пальцами, приговаривая: “Отличная еда. Я ее сделал своими руками”».

Гертруда завершила формальности, поменявшись с ним винтовками и преподнеся ему подарок – шелковое белье, кофе и сахар. Вода, которую им удалось найти, была чистый ил, у мужчин бороды покрывались коркой, когда она высыхала. Гертруде пришлось отказаться от умывания, а также от роскоши садиться за ужин чистой и свежей. Сидя рядом с палаткой, она слушала тишину. Ночью мерцали вдалеке арабские костры, перемигиваясь со звездами.

Путешествие продолжалось, полное тревог и предвестий. Однажды толпа агрессивных селян не позволила Гертруде снимать планы крепости, в другой раз она напоролась на мертвеца, чье «страшное присутствие нелегко будет забыть». В одной деревне жители требовали, чтобы она вылечила больного от гангрены. Ее люди у костра говорили о джиннах, о ведьмах, которые идут рядом с путешественниками, и глаза у них на лице не поперек, а вдоль. Иногда приходилось пить воду, кишащую красными насекомыми, однажды треснул и сломался опорный шест ее шатра, обрушив на кровать мокрую парусину. В дневнике, который писался для Дика, Гертруда отметила, что ей настолько не нравилась эта часть путешествия, что она едва не повернула назад. Это была какая-то «гора зла… и я совсем не чувствую себя дочерью королей, которой мне полагается здесь быть. В Аравии быть женщиной – это бремя».

Восьмого января отряд прибыл в Зизу, где заканчивалась железная дорога и где ожидалась встреча с Фаттухом и прибытие дополнительного багажа. Гертруда была рада увидеть Фаттуха – все еще не до конца выздоровевший, он привез ей восхитительные продукты и давно ожидаемую почту. Дик только что получил экземпляр «Дворца и мечети в Ухайдире». «Книгу эту я читал целый день, – писал он. – Она совершенно чудесная, и я полюбил ее и люблю тебя. Я не могу об этом пока написать – потребуется целая книга моей души, чтобы на нее ответить. Целую руки, целую ноги, любимая женщина моего сердца».

Сейчас надо было остерегаться турецких военных патрулей. Султан, глава Османской империи, не поощрял странствий иноверцев по своим провинциям, а его генерал-губернаторы имели право дать разрешение или отказать в нем. Пока Гертруда ускользала от бюрократии и, не имея разрешения ни от британцев, ни от турок, намеревалась ехать дальше быстро. Но тем не менее она решила немного отклониться от маршрута, чтобы сфотографировать древнюю каменную нишу, украшенную резьбой, которая, по слухам, существует в развалинах на месте, называемом Мшетта. На обратном пути Гертруда заметила вдали три быстро приближающиеся к ее шатру фигуры, и сердце у нее упало. Она поняла, что ее обнаружили.

Когда она добралась обратно, турецкие солдаты уже устроились вокруг ее костра, крича, смеясь и ведя себя грубо и угрожающе. Скоро к ним присоединились другие – всего их стало десять – под командованием сердитого капитана и его штаб-сержанта. Оказалось, власти насторожились, когда Фаттух попросил разрешения присоединиться к ним, и послали телеграмму в Константинополь. И солдаты получили приказ прекратить экспедицию и доставить Гертруду в Амман. «Идиотка я была, что так близко подошла к железной дороге, – отмечает Гертруда, – …но я была как страус, спрятавший голову в песок, и понятия не имела, какой вокруг меня поднялся шум».

Она попала в беду. И первым делом послала погонщика Абдуллу в Мадебу, милях в двадцати от лагеря, телеграфировать консулам в Бейруте и Дамаске. Абдулла тихо выбрался из лагеря, но его заметили, перехватили на пути и к ночи посадили в тюрьму в Зизе. Гертруда с высоко поднятой головой держалась своего обычного высокомерия. Но пришел момент, когда ей пришлось немного отойти от лагеря, чтобы облегчиться. Когда за ней последовал назойливый солдат, Фаттух встал между ними и потребовал от турка, чтобы дал даме возможность соблюсти приличия. Как ни возражала Гертруда, Фаттуха арестовали и увели под конвоем туда же, где был Абдулла. Ночь выдалась бурная. Небо потемнело, ветер гремел, вокруг лагеря стояли часовые. «Ночь была ледяная – как и моя манера поведения».

Багаж Гертруды вывернули на землю, все оружие конфисковали. Солдаты ждали прибытия местного правителя, вали, чей правильный титул звучал как каиммаккам города Ас-Сальт. От него многое зависело: он мог дать ей разрешение. Если он этого не сделает, Гертруду почти наверняка отправят под вооруженной охраной на турецкую территорию. Пригласив эту важную персону, капитан стал тревожиться, правильно ли поступил, и его бравада немного уменьшилась.

Ледяная сдержанность Гертруды вместе с ее впечатляющим богатством вскоре обеспечили возвращение Фаттуха и Абдуллы. Однако ситуация сложилась неловкая и патовая. Гертруда смогла разрядить обстановку, попросив своих людей починить сломанный шест шатра. Даже солдаты приняли в этом участие. Укрывшись за столом во втором шатре, она спокойно достала карту разрушенного города Харане, про себя решив, что если разрешения ей не дадут, она вернется в Дамаск и начнет путь снова по маршруту через Пальмиру. После этого она записала события последних двух дней с несколько ироническими интонациями в дневнике и для родителей: «Все это довольно комично, и я не особо обращаю внимание. Смешной эпизод в моем приключении, но я не думаю, что оно закончено, просто нужен новый поворот». Прибегая к языку детской в Раунтоне («И не выдумывайте ерунды, мисс!»), она заключает настоящим йоркширским выводом: «В общем, надо сказать, все это ерунда».

Конечно, в этих затруднениях не было ничего комического, но Гертруда все же закончила день на светлой ноте, которая – если они слышали ее смех – не могла не удивить часовых, мерзнущих возле ее палатки. Засмеялась она в ответ на шутку Фаттуха: «Первую ночь путешествия я провел на вокзале, вторую в тюрьме – где следующую?»

Утро заявило о себе секущей снежной крупой. Гертруда в сопровождении штаб-сержанта и четырех его солдат поехала на станцию забрать остаток своего багажа. По дороге они заметили вдалеке группу солдат – это, похоже, наконец прибыл глава района со свитой. Гертруда поменяла своего верблюда на лошадь штаб-сержанта и, поскакав навстречу легким галопом, спрыгнула на землю, чтобы обменяться рукопожатием. Она всегда предпочитала иметь дело с главным человеком и немедленно составила себе образ каиммакама, впоследствии описав его в письме как «человека очаровательного, образованного, христианина, с охотой готового дать мне разрешение ехать куда хочу любой дорогой… но тут возникает вопрос совести». Гертруда не хотела подставлять этого доброго человека под неприятности, объяснила она Хью и Флоренс. Только поэтому она телеграфировала в Дамаск с просьбой о разрешении на посещение некоторых местных развалин – чтобы снять с него ответственность после своего отъезда. Она явно старается оградить родителей от волнений, как поступала всегда. Совсем иное описание событий она заносит в свой дневник, и становится ясно, что ей было велено телеграфировать с просьбой о разрешении. Сейчас ей приходилось день за днем ждать ответа из Дамаска, да и из Константинополя, догадываясь, каким он будет.

Во время своей вынужденной остановки Гертруда встречалась с теми, с кем подружилась в предыдущие экспедиции, в том числе и с племянником Абу-Намруда – проводника, помогавшего ей в путешествии в Джебель-Друз в 1905 году. Обедая с каиммакамом в доме Мухаммад-Бега, богатейшего из жителей Аммана, она услышала слух о русской графине, недавно ушедшей из Дамаска с двадцатью верблюдами. Среди бурного смеха все трое решили, что если учесть обычные искажения при словесной коммуникации через пустыню, эта графиня наверняка должна быть самой Гертрудой. Она вернулась к себе в шатер с букетом бархатцев и гранатово-красных гвоздик.

Вскоре период ожидания увеличился до четырех дней, и Гертруда уже не находила себе места. Она занялась местными делами, побывала на черкесской свадьбе. Перед ней открыли лицо невесты. «Она стояла, как образ, в комнате, набитой женщинами и очень жаркой. Стояла, опустив глаза, с виду очень усталая… мучнистый цвет лица, а в остальном очень хорошенькая». И сама Гертруда стала объектом общего любопытства. Она без комментариев приводит замечание человека, с которым встретилась в тот же день позже, по поводу собравшихся мужчин: «Они любят нюхать, как вы пахнете». Лавандовая вода с Бонд-стрит была для них внове.

Наконец она получила ожидаемую весть от раздраженного посла Маллета, предупреждавшего, что не стоит пускаться в это путешествие. Он кратко сообщил, что правительство ее величества снимает с себя всякую ответственность за судьбу Гертруды, если она сделает еще хоть шаг дальше. От турецкой стороны ответа до сих пор не было. Гертруда написала в дневнике 14 января: «Решила сбежать».

Она теперь вела параллельные дневниковые записи. Один дневник представлял собой беглый обзор и должен был писаться ежедневно, по свежим следам. Чтение этих фактологических кратких и плохо организованных записок, набитых арабскими словами и фразами, дает нам живой портрет Гертруды, усталой и грязной после дневного перехода, с растрепанными волосами: она поспешно пишет на складном столе, пока Фаттух устраивает спальный шатер, распаковывает и раскладывает вещи. В этих записках содержалась информация и позиции, которые она передавала в министерство иностранных дел, и материал для писем домой. Второй дневник[26], в котором записи делались через несколько дней, был вдумчивым и отшлифованным отчетом о путешествии и ощущениях и велся только для Дика. Хотя совершенно не столь эвфемистичный, как письма к родителям, он рисует ее чуть-чуть более бесстрастной в отношении опасности, чем, вероятно, она была на самом деле.

В тот вечер Гертруда сообщила своей команде, что дальше ждать разрешения не будет. Послышался ропот, некоторое возмущение. В то время как ее верные слуги готовы были идти за ней куда угодно, трое погонщиков из племени агайл очень боялись последствий. Однако Гертруда знала, что, если ждать, ситуация только ухудшится и в разрешении будет отказано окончательно. Она сказала турецкому капитану, что хочет посетить некоторые интересные для археологии места. Он ей то ли поверил, то ли нет, но Гертруда в конце концов дала ему подписанное письмо, освобождающее турецкие власти от какой-либо за нее ответственности, и заявила, что у Англии не будет причин для претензий, если с ней что-то случится. Пряча документ в карман, капитан заявил, в свою очередь, что она может поступать как хочет. И Гертруда ушла спать, не оглянувшись, однако в своем шатре долго жалела о том, что подписала, и всю ночь переживала по этому поводу. В другом дневнике, для Дика, она написала:

«Есть что-то такое в писаных словах, что действует на воображение, и я провела всю ночь без сна в мыслях об этом… Пустыня снаружи выглядит страшно, и даже у меня бывают моменты, когда сердце бьется быстрее и глаза напрягаются, стараясь уловить хоть тень будущего».

На следующий день она первым делом попыталась получить свое письмо обратно. Но ей сказали, что оно уже ушло к начальству. «Вранье, – записала она в дневнике раздраженно, – но так или иначе, а мне его не получить». Вернувшись в лагерь, Гертруда написала Флоренс живое письмо, в котором крайне экономно использовала правду. «Неприятности закончились, у меня есть разрешение от вали ехать куда хочется. Разрешение пришло как раз вовремя для всех моих планов, потому что я уже собиралась завтра вечером удирать. Меня бы не поймали. Но в любом случае теперь я избавлена от хлопот – но и веселья! – связанных с этим последним способом».

Как Гертруда сама понимала, любое «разрешение» ничего бы не стоило. Кроме того, весьма недвусмысленно ее не одобрял британский консул. Отправляется она на собственный страх и риск.

Трое агайльцев получили расчет и уехали, понося «проклятую дорогу» до Хаиля. Пятнадцатого января Гертруда выслала большую часть своей команды вперед и пошла искать замену трем погонщикам среди дружественных христианских крестьян, которым доверяла. На секунду она остановилась на станции в Зизе, справиться о пропавшем письме, адресованном Дику, но не нашла его и решила, что в данный момент с любимыми людьми связь отсутствует. Она будет и дальше писать письма, которые неоткуда отправить, и складывать их до тех пор, пока не дойдет до новой железной дороги на другой стороне Сирийской пустыни.

Прошло уже пятьдесят четыре дня с начала путешествия, но одолела она лишь пятую часть пути до Хаиля. Перед ней лежала долгая и неизвестная дорога, но так как Гертруда стала свободна, к ней вернулись безмятежность и очарованность пустыней. Ужасная и прекрасная, с ревущей тишиной и бриллиантами ночных звезд, она стала для Гертруды чем-то большим, нежели просто почвой для испытания себя в экстремальных условиях. Это была символическая альтернатива божеству, в которое Гертруда никогда не верила. При ее потребности в любви и поддержке пустыня стала возможностью перехода к другой точке зрения. Правду Гертруда говорила в своих более редких и поэтических письмах к другу Чиролу:

«Я теперь узнала одиночество в уединении, впервые, и… мои мысли блуждали далеко от лагерного костра, уходили в такие области, от которых я бы предпочла не иметь такого полного и острого ощущения… иногда я ухожу спать с таким тяжелым сердцем, что, думалось, не смогу пронести его сквозь следующий день. Но потом приходит рассвет, приятный и благословенный, незаметно накрывает широкую равнину и спускается по длинным склонам ложбинок, и в конце концов прокрадывается и в мое темное сердце… Вот все, что я могу из этого извлечь, наученная своим одиночеством хотя бы какой-то мудрости, наученная смирению и умению выносить боль, не плача вслух».

В другом дневнике она пишет 16 января:

«Я обрезала нить… Луис Маллет меня проинформировал, что если я двинусь в сторону Неджда, моя страна умывает руки, и я сама дала полное оправдание османскому правительству, сказав, что иду на свой страх и риск… Мы сворачиваем к Неджду, иншалла, от нас отказались все власти, которые тут есть, и единственная нить, еще не обрезанная, разматывается в этой книжечке, моем путевом дневнике, который ведется для тебя.

Я – вне закона!»

Жребий был брошен, и политически Гертруда миновала точку невозврата. Она уже прошла из Дамаска почти двести миль к югу до Зизы, а сейчас направляла свой караван на юго-восток, в Хаиль. Оттуда она собиралась направиться на северо-восток в Багдад, перед тем как совершить бросок через Сирийскую пустыню с востока на запад, обратно к точке старта, в Дамаск.

Лежащие впереди дикие земли бесконечно различались по видам и условиям. Лето приносило крайнюю жару, до 140[27] градусов в полдень, но сейчас, в самые холодные месяцы, январь и февраль, в пустыне властвовали воющие ветры, лед, туман и снежная крупа. Возделанные поля попадались клочками, их расположение зависело от непредсказуемых зимних дождей. На равнинах и в пустынях бывали случайные подземные потоки, рождающие озерца, и небольшие клочки плодородной почвы, потом сменяющиеся уступами скал и гальки, где попадались кочки растительности, выжженные добела солнцем и ветрами. В местах, где выпадал дождь, наполняя водой ключи, жителям оазиса представлялась возможность выращивать какие-то посевы, но Гертруда оставляла поселян за спиной, путешествуя там, где кочуют скотоводы, совершающие сезонные миграции на сотни миль. Они гонят огромные стада верблюдиц и молодняка на пастбища, направляясь потом на северо-запад в Сирию или на северо-восток в Ирак на ежегодную верблюжью ярмарку. «Этот мир полон верблюдов… они бредут поперек нашего пути тысячами, пасясь на ходу. Это как огромная медленная река шириной в несколько часов».

Гертруда разделяла с Лоуренсом доходящее почти до мании восхищение бедуинами, их загадочностью, от которой веяло мощью. Они оба восхищались независимостью, подвижностью и стойкостью, превращавшими этих кочевников в аристократию пустыни. В этом восхищении – возможно, для них обоих – содержалась физическая привлекательность типа воина-аскета. Лоуренс в своем введении к «Аравийской пустыне» написал:

«Бедуин рождается и воспитывается в пустыне и всей душой любит эту пустую землю, слишком суровую для волонтеров, по той причине… что здесь он, без всякого сомнения, свободен. Он отбрасывает все естественные связи, все излишества и сложности комфорта, чтобы достичь этой личной свободы, хорошо знакомой с голодом и смертью… Он находит роскошь в отречении, отказе, самоограничении. И проживает свою собственную жизнь в суровом эгоизме».

Бедуины отрицали все власти, и их правила поведения были их собственными правилами. На турецкую настойчивость они поддавались не более, чем на британское влияние. Существовала, как пишет исследователь Ближнего Востока Альберт Гурани, «определенная иерархическая концепция… [Арабские пастухи] считали, что обладают свободой, благородством и честью, которых нет у крестьян, купцов и ремесленников». Гертруда, которая на это чувство чести у племен поставила свою жизнь, с энтузиазмом подписывалась под данной точкой зрения.

Члены каждого племени были связаны предположительно общим предком. Понятие родства через этого предка – зачастую некое идеальное понятие, а не доказуемый факт – пропагандировалось шейхами как наследственными вождями, защитниками и судьями. В то время как пастбищные земли и вода считались среди кочевников общей собственностью, между племенными группировками все время происходили стычки и газзу, набеги, целью которых обычно бывал угон верблюдов, овец и коз – а иногда и убийство, когда еще и похищали женщин. В «Пустыне и плодородной земле» Гертруда писала о фаталистическом отношении кочевников к этой жизни:

«Араб никогда не бывает вне опасности, и все же он ведет себя так, будто ему никогда ничего не грозит. Он раскидывает свой жалкий маленький лагерь, десять – пятнадцать шатров, на широкой полосе незащищенной и незащитимой земли… Потеряв все до нитки, он бредет по пустыне и жалуется всем, и кто-нибудь даст ему кусок-другой материи из козьей шерсти, кто-нибудь еще – кофейник, третий – верблюда, четвертый – несколько овец, пока наконец не появится у него крыша и достаточно скота, чтобы не дать семье помереть с голоду».

Ссоры и обиды порождали вражду, которая могла тянуться через поколения, как самоподдерживающаяся кровная месть в итальянской мафии. По чтимой традиции, тем не менее шейхи распространяли защиту и гостеприимство на тех путешественников, которые строго придерживались этикета. Такой кодекс поведения, без которого Гертруда никогда не смогла бы странствовать по Ближнему Востоку, был на самом деле вопросом не столько этикета, сколько обязательности. Он был внесен в Коран – Слово Божие, явленное пророку Мухаммеду на арабском языке, и Завет Господень миру Ислама. И Третьим столпом этого Завета являлся долг благотворительности закят – сбор в пользу бедных и нуждающихся, для освобождения должников, выкупа рабов и – что наиболее важно в пустыне – помощи путешествующим. «Я снова в пустыне, с настоящими людьми пустыни, беду, не знающими даже вкуса оседлой жизни… я должна быть сама своим голосом и языком. Мне это нравится, мне интересно самой быть режиссером своего спектакля», – писала Гертруда родителям.

В своих странствиях она подъезжала прямо к шатру любого окрестного шейха, приветствовала его на беглом арабском со всеми полагающимися почтительными эпитетами. Гертруда платила за обычного рафика, как поступил бы любой путешественник-мужчина, но она, женщина, должна была убедить шейха, что она ему равная, – просто ради собственной жизни. Она должна была произвести на него впечатление своим весом и богатством – для начала поднеся подарки. Эти подарки тщательно подбирались по степеням важности шейха, но иногда Гертруде случалось ошибаться. Однажды, подарив какому-то малому шейху шелковое белье, она отметила в дневнике: «Боюсь, он подумал, что этого недостаточно». В запасе ее подарков были кипы шелка, хлопчатобумажные головные уборы, кофе и сахар, а еще очень ценные вещи: винтовки и складные цейсовские подзорные трубы, закупленные в Лондоне в больших количествах. Учитывая положение шейха в племенной иерархии, Гертруда должна была ясно дать понять, что она – член семьи ничуть не меньшей. В ее рассказе Хью из богатого фабриканта превращался в высшего шейха Северной Англии.

«Самый безопасный способ поведения в пустыне – дать понять, что ты происходишь из большой и почтенной семьи».

При всей своей женственности Гертруда не была из тех женщин, которых привык видеть шейх. Прежде всего она сидела в седле как мужчина, а не как женщины из его гарема, ездившие на подставке из подушек. Шейх анализировал увиденное и приходил к выводу, что Гертруда загадочно независима, богата, сильна и, видимо, королевской крови. Она определенно ему не враг и, возможно, при своих связях окажется даже союзником. Она говорит на его языке и знает наизусть больше мистических арабских стихов, чем он сам. В устной культуре кочевников, где пропадают все стихи, кроме тех, что есть в памяти, ее долгое изучение этого предмета и работа над переводом «Дивана Хафиза» весьма пригодились. Часто случалось, что после ужина в пустынном шатре Гертруда завораживала общество чтением целого стихотворения, из которого шейх знал не больше пары строк. Некоторые из од, или касид, которые она цитировала по памяти, были написаны до шестисотого года: ее хозяева, замечает она в «Пустыне и плодородной земле», понятия не имели, что арабская культура существовала еще до Пророка. Не менее важно, что Гертруда знала свежие слухи, которыми могла поделиться, – сведения о передвижениях племен и об источниках воды, которые она узнавала на пути. Только Гертруда с ее царственной манерой держать себя и непреклонной уверенностью, защищавшими ее как доспехи, могла выжить в пустыне в одиночку, будучи женщиной, но опасность всегда была рядом. Любой промах в поведении, или встреча с шейхом, пренебрегающим кораническим долгом, или любой другой несчастный случай могли оказаться фатальными.

Надежно удалившись от Зизы, Гертруда со своим караваном ехала по холмистой земле племени шаммар. Она постепенно узнавала участников своей экспедиции. Вот начальник над ее людьми, старик Мухаммад аль-Марави, который знает Неджд и помнит рашидидов из Хаиля по дням молодости, когда сражался с ними бок о бок. Став в пожилые годы торговцем верблюдами, он последнее время с трудом сводил концы с концами и брался за любые разовые работы, которые ему попадались. «Бывали у него, думаю, работы и более необычные, чем у меня», – сухо замечает Гертруда. Вот его вежливый и образованный племянник Селим, «отличный парень», помощник Фаттуха. Али она знала еще по прежним путешествиям через Сирийскую пустыню. Он называл себя «старым псом», как писала Гертруда Дику, но был храбрым как лев. Саид, главный погонщик верблюдов, тоже племянник Мустафы и «настоящий клад». Были у них новичок из племени агайль – «но он еще научится» – и Мустафа, батрак, посланный с ней ее друзьями-христианами из окрестностей Зизы. Был Феллах, черный пастух верблюдов, чье театральное представление спасло отряд от друзских всадников, погонщики верблюдов и два рафика; иногда к каравану приставал путник. Первый из них, юный шейх племени сухур, «хороший мальчик», прибыл со своим рабом и ночевал вместе с караваном.

Пустыня к югу была необитаема. Ее люди держали караул от грабителей, которые могли бы угнать верблюдов. В здешнем ландшафте не находилось ориентиров и ощущалась нехватка воды. Гертруда шла за караваном, сверяя направление цепочки верблюдов по стрелкам компаса в руке. Команда время от времени оглядывалась, и она жестами показывала изменение направления. Три дня они шли по голой неприветливой земле, усеянной кремнием, потом по равнине с выступами ржавого вулканического камня. Здесь ее люди заметили свежий верблюжий след в пыли и испугались худшего. Они свернули в расселину и вытянулись там молча рядом с верблюдами, а Гертруда и двое ее людей с винтовками поднялись на телль и выглянули из-за гребня, лежа на животе. На этот раз предупредительных выстрелов не было, и через некоторое время экспедиция осторожно двинулась дальше. Гертруда писала Дику:

«В детстве у нас с Морисом была любимая игра: бродить по дому, подниматься и спускаться по лестницам так, чтобы служанки не увидели. У меня появилось точно такое чувство – будто мы играем в любимую игру, – когда мы ползли на телль. Но тщательное наблюдение в подзорную трубу “служанок” не обнаружило, и мы смело двинулись дальше».

В ночь на 23 января прошел небольшой дождь, и верблюды стали жадно пить уходящую в кремнистую почву воду из лужиц. Перспектив добыть новую воду не было еще как минимум день. «Нет слов, чтобы передать, как гола и негостеприимна эта земля… миля за милей черная плоская равнина без растительности… мне попалась храбрая маленькая герань – единственный цветок, который я здесь видела».

Гертруде нравилась чахлая жизнь пустынных мест, и она замечала каждый съедобный гриб, каждую дикую герань или бархатец, антилопу или облачко мотыльков. Небольшие заметки о флоре и фауне смешивались с жуткими историями про убийства и увечья, звучавшими каждый вечер у костра. Причин сомневаться в правдивости этих рассказов у нее не было. Два дня назад, осматривая развалины, встретившиеся на пути, Гертруда нашла мертвое тело. Оно было кое-как прикопано, но на могиле валялась одежда трупа, пропитавшаяся засохшей кровью. Каждый дневной марш уводил ее все дальше от зоны британского влияния, и в дневнике Гертруды все чаще упоминаются опасения ее людей, хотя и не ее собственные, по поводу газзу. Сама она больше думала о бытовых проблемах. Например, не имелось лишней воды для умывания. Идти грязной Гертруде было противно, но вряд ли она на это жаловалась.

В поисках воды экспедиция свернула с кремниевого плато в долину, где обнаружилось множество свежих верблюжьих и человеческих следов. Непонятно было, оставили эти следы враги или друзья и где вообще находится экспедиция, но в любом случае требовалось найти воду до заката. Гертруда задумалась над картой и нашла в восточных холмах колодец. Но если даже они туда доберутся, не вычерпали ли его эти неизвестные люди? После двух часов пути на восток она увидела курящийся над теллями дымок и решила посоветоваться с командой по поводу следующего шага. Если это газзу, не лучше ли заявить о себе? Ее команда считала так. Все равно их обнаружат и выследят, и в конце концов эти люди могут оказаться друзьями. Так что караван повернул в сторону дыма и поднялся на низкую гряду на юге. Внизу они увидели деревню и поняли, где находятся: возле зимних пастбищ ховейтата – большого сильного племени, по слухам, очень храброго и жестокого. Верблюды, почуяв воду, перешли на тряскую звонкую рысь и напились досыта. Пастухи сообщили, что множество ховейтатцев куда-то отбыли со своим главным шейхом, Аудой Абу-Тайи, но поблизости, в дне пути, наверное, можно будет найти шатры другого важного шейха ховейтата, Харба.

Ночь прошла в дороге, и наутро показались черные шатры шейха Харба аль-Дараншеха, разбросанные по склонам высокой каменной гряды и уходящие вниз в долину. К счастью, пожилой шейх Харб сердечно приветствовал караван и велел в честь Гертруды заколоть овцу. Это было 29 января, через тринадцать дней после ухода из Зизы, и наконец-то Гертруда смогла искупаться в своей складной ванне, вымыть голову и отдать грязную одежду Фаттуху для стирки. В вечернем платье и меховом манто – служившем еще и одеялом в эти холодные ночи – она вошла в шатер Харба и насладилась великолепной едой. Во время ужина прибыл еще один почетный гость – Мухаммад Абу-Тайи, двоюродный брат шейха Ауды. Воспитанный на героических строках, которыми она восхищалась, он по всем параметрам соответствовал идеалу Гертруды. Она описала его Дику довольно эмоционально: «Замечательная личность с идеальной внешностью, величественный, каменный, с горящими глазами… все было ново и интересно. И он очень красивый… Мухаммад сидел на подушках рядом со мной, его белая куфия спадала на черные брови, а глаза блестели, вопрошая и отвечая».

Если она хотела, чтобы Даути-Уайли слегка встревожился, то кто ее упрекнет?

Когда Гертруда расспрашивала о Мухаммаде своих людей, они рассказали о приступах его гнева и о том, как он отрезает врагам руки и ноги и бросает их умирать. Она предпочла этого не слышать или отнести к легендам. Из шатров Харба Гертруда перешла в шатер Мухаммада, дворец на пяти шестах, обиталище кочевника, и обедала с ним на великолепных коврах под пение певца, вещавшего о великих деяниях арабов. Трапезу заканчивало верблюжье молоко в больших деревянных чашах. Это был самый приятный вечер с начала экспедиции, и Гертруда, глядя на шейха, старалась выбросить из памяти неприятные слухи о нем. «Я видела его правосудие и нашла его справедливым; я слышала его рассказы о пустыне и подружилась с его женщинами, и я подружилась с ним. Он мужчина, он хороший друг, в его шатре можно приклонить голову и спать ночью и ничего не бояться».

Она преподнесла подарки обоим шейхам, и Мухаммад ответил тем же. Первый подарок, присланный им со своими людьми, был экзотичен, но Гертруда поняла, что ей надлежит за него заплатить: шкура и яйцо страуса, «цену которых я должна деликатно всучить пришедшим». Второй подарок был даже менее желанным – обед из очаровательного черно-белого ягненка, «с которым я так крепко подружилась, что сама мысль принести его в жертву была невыносима, но не могла же я нести его с собой, как байроновского гуся». Видя ее привязанность к животным, Мухаммад преподнес ей арабскую серну, домашнего теленка, который бегал в его шатре и которого она описала как «очаровательнейшую зверушку». Гертруда благоразумно отказалась. Хотя животных она ценила и брала в любимцы, когда жила на одном месте, но не позволяла себе сентиментальности по отношению к ним. Она любила смотреть на «нелепых» верблюжат (сплошные ноги и шея), проходя среди стад, и каждый вечер вместе со своими людьми кормила собственных животных, трое на трое. Такая привычка была усвоена еще в детстве, когда в Раунтоне, после дневной охоты, они с Морисом помогали конюхам чистить и кормить своих пони и только потом сами шли мыться и ужинать. Когда Фаттух сказал ей, что одна верблюдица села и не встает, Гертруда пошла отнести ей воду и корм. Когда они подошли, животное каталось по земле и брыкалось от боли, и Мухаммад, распознав болезнь, которую назвал аль-тайр, спросил, не прикончить ли ее. Гертруда, сжав губы, кивнула, и он вытащил нож и перерезал верблюдице горло. «Я очень привязана к своим верблюдам, – написала она в тот вечер, – и горюю о ее смерти».

Неделю она прожила у гостеприимных шейхов, дав им накануне выхода обед в собственном шатре. Видимо, Мухаммаду Гертруда тоже понравилась. Он задержал ее на пару дней, чтобы показать не слишком интересное с точки зрения археологии место на расстоянии нескольких часов. Гертруда хотела продолжать путешествие, но отказаться было бы невежливо.

Недельное пребывание у племени ховейтат дало ей возможность постичь еще одну сторону арабской жизни – она узнала, как живут жены. Много часов Гертруда провела с фотоаппаратом в шатре гарема и сделала некоторые из лучших своих снимков. На одном из них шейх Харб в полосатых кушаках и в патронташе держит полог шатра, показывая стайку сбившихся в темноте женщин с детьми, прячущих лица. Хотя Гертруда не особенно интересовалась жизнью женщин, на нее не могли не произвести впечатления их истории. Одна из четырех жен Мухаммада, Хила, рассказала, как женщины страдают от тяжелой физической работы и постоянных переездов, особенно во время вынашивания и сразу после родов. «У нас ни часа отдыха», – сказала она. Все четверо рожденных ею младенцев умерли, пока она надрывалась, ставя и снимая шатры, собирая верблюжий помет для костра и готовя еду. В морозную ночь 30 января Гертруда, сидя у входа своего шатра, записывая историю Хилы и размышляя о разнице их судеб, увидела огромную падающую звезду: «Она пролетела через полнеба».

Мухаммад предупредил, что лучше обойти племя шаммар, которое ее ограбит и убьет ее людей, и идти на восток, а не на юг, с братом Харба Аввадом и Музидом, рафиком из племени шерарат, которые безопасно проведут ее в речную долину за несколько дней. Как бывает в шахматах, стратегия переменилась снова, когда племя ховейтат узнало, что его враги – племя рувалла расположилось лагерем неподалеку. Гертруде было все равно, сотрудничать с руваллой или с ховейтатом, но пришлось найти замену Авваду, который наверняка стал бы первой жертвой руваллийцев. И поэтому 2 февраля Гертруда выступила на юг, как планировала изначально. «Все охвачены страхом, кроме меня, которой нечего тут терять… Иногда я задумываюсь, выйду ли я из этой авантюры живой. Но в этом сомнении нет ни тени тревоги – настолько глубоко это мне безразлично».

Как обычно бывает в пустыне, на ходу ее караван вырос. Гертруда теперь стала шейхом самой большой экспедиции, которую ей приходилось водить: около тридцати кочевников, замотанных и закутанных плащами до глаз, ее люди с винтовками, все безмолвной цепочкой двигались по пустынному ландшафту в сопровождении нескольких овец и коз. Она соединилась с некоторой шаммарской семьей, которая просила ее защиты на пути через страну ховейтата. Выгода была взаимная, поскольку они не решились бы двинуться в путь одни, а с другой стороны, станут ценными союзниками в случае набега шаммарцев. Еще Гертруда подобрала два жалких шатра шераратцев с маленьким стадом коз. Обитатели этих драных шатров «были так близки к голоду, как это только может быть». Они каждый вечер приходили к ее палатке с трогательным даром – мисочкой козьего молока, которое она не любила, но считала себя обязанной выпить, и в ответ давала им мясо и муку.

К счастью, в ноябре прошли обильные дожди по тем местам, которые караван миновал в марте, и на пути встречались озерца, кустарники и приятно пахнущая зелень. Верблюды могли есть на ходу – дополнительное преимущество, позволяющее везти сухую траву всего на пять дней. Вскоре пришлось решать, заходить ли в город Джоф, где можно было докупить провизии, – но Гертруда начинала опасаться, что если будет постоянно уклоняться от маршрута, то никогда не доберется до Хаиля. Поэтому караван шел вперед, через красный песчаник и песчаные гряды размером с холм. «Забытая Богом и людьми земля, – писала Гертруда Дику. – Нельзя пройти по ней и вернуться таким, как был. Она наложит на тебя свою печать, к добру или к худу».

Еще одно событие их задержало 9 февраля, приняв вид компании ховейтатцев, охотившихся на антилопу. Охотники предупредили Гертруду, что в пяти часах езды на восток появились арабы вади-сулайман. Поскольку не оставалось сомнений, что племя сулайман уже знает о ее караване, следовало посетить их шатры и взять нового рафика. Караван Гертруды вошел в горный проход, где свирепствовал ветер, и она, вздохнув, сменила одежду и направление и двинулась к шатрам сулаймана. После встречи с их шейхом она охарактеризовала одноглазого Саида ибн Муртеда как «проклятого обоими родителями».

За первой же чашкой кофе он стал напирать, чтобы Гертруда сообщила свой маршрут и назначение. Когда она ушла, шейх отправился следом за ней. Прибыв в ее лагерь, стал ворошить и осматривать ее имущество, а ее люди беспомощно стояли, не в силах ему помешать. Найдя подзорную трубу, шейх потребовал, чтобы ее подарили ему. Гертруда отказалась, но к закату, после долгих громких споров, договорились, что она подарит шейху револьвер, а взамен его племянник пойдет платным рафиком.

Но неприятности только начинались. Утром, когда Гертруда еще не встала, шейх снова явился и злобно заявил Фаттуху и Саиду, погонщику ее верблюда, что ни одна христианка еще не ездила по этой стране и сейчас тоже не будет. Быстро одеваясь, Гертруда слышала, как он подстрекает ее людей к мятежу, и задумались, как же от него избавиться. Она вышла и заговорила с ним в самой ледяной своей манере. Через час постепенно возрастающих угроз шейх сообщил, что если не получит револьвер и цейсовскую трубу, то пойдет за ней ночью и возьмет все, что захочет. Ее люди отозвали ее в сторону и шепотом посоветовали отдать ему требуемое, чтобы избежать репрессий. Гертруда, кипя от ярости, капитулировала. Саид ибн-Муртед схватил оба предмета и потребовал еще денег от шаммарской семьи. Шераратцы были слишком бедны, чтобы возиться с ними. Наконец избавившись от него, Гертруда возместила шаммарцам убыток и вернула их собственный драгоценный ковер, который они вручили ей для хранения.

Приближаясь к Хаилю, она задумалась о проблемах, связанных с приездом в этот самый политический из городов. Какой прием окажут ей Рашиды – правящее семейство племени шаммар? Примут ли как гостью или ей грозит ограбление или того хуже? Ведь британцы, как ни крути, помогают врагу рашидидов, Ибн Сауду. Багополучие Гертруды будет полностью зависеть от того, добьется ли она благосклонности правящей семьи, а сейчас до нее дошли тревожные новости о молодом правителе.

«Эмир, кажется, сейчас не в Хаиле, но стоит лагерем к северу от него со своими стадами верблюдов. Боюсь, мне это может быть досадно: предпочла бы иметь дело с ним, а не с его представителем. Также сообщают, что он предупредил своих людей о моем прибытии, но чтобы встретить меня или остановить, я не знаю. Не знаю я также, правдиво это сообщение или нет».

11 февраля, почти через два месяца после выхода из Дамаска, караван выехал на открытую галечную равнину, и вдали наконец блеснули первые высокие холмы Нефуда. Огромные дюны, не нанесенные на карту, уходили к горизонту подобно горной цепи. Здесь Гертруда день за днем выполняла тщательные топографические съемки и по дороге наносила на карту водные источники.

В Нефуд они вошли на следующий день и тут же начали вязнуть в глубоком мягком песке. Верблюды барахтались и замедляли шаг. По глубоким впадинам и крутым подъемам они мучительно двигались вперед не быстрее мили в час. Непрестанный ветер выдул огромные полости, с полмили шириной, так что время от времени караван с трудом поднимался на склон и оказывался на краю стофутового песчаного обрыва, обточенного ветром до остроты ножа. У команды хватало историй о верблюдах, камнем провалившихся сквозь такие песчаные гребни и сломавших ноги внизу в расселинах. Приходилось обходить эту песчаную подкову, только чтобы оказаться перед подъемом на следующий склон. Караван медленно брел вперед, сгорая под полуденным солнцем и дрожа от ночных морозов. Забираясь пешком на какую-нибудь особо высокую дюну, Гертруда стояла на вершине, как моряк на носу высокого корабля, разглядывая окаменевшие волны буйного океана и видя все еще вдалеке песчаниковые горы Джебел-Мисма.

Через пять дней такого деморализующего ландшафта постоянная нагрузка стала брать свое. Верблюды выдохлись, люди молчали, а Гертруда впала в совершенно несвойственный ей припадок депрессии. Она писала Дику:

«Депрессия возникает из глубокого сомнения: стоит ли вся эта авантюра свеч в конечном счете. Не из-за опасности – это мне все равно, но… ничего не дает этот поход в Неджд в смысле каких-то реальных преимуществ или реального обретения новых знаний… Здесь если и есть что-нибудь, что стоит записать, то велика вероятность это не найти и до него не добраться, потому что на пути у тебя враждебные племена или безводный путь… боюсь, что потом я скажу, оглядываясь назад: потерянное время».

Теперь добавилась еще трудность – проливной дождь, скрывающий ландшафт и все ориентиры. Двигаться было нельзя, чтобы не заблудиться в Неджде. Промокшая Гертруда пыталась высушить волосы и одежду вместе со всеми, закрывая ими костер от дождя. Неподалеку сгрудились возле своих костерков шаммарцы и шераратцы, почти невидимые в серой водянистой ночи. Фаттух бегал между шатрами, пытаясь сохранить постель Гертруды, жесткую теперь от грязи, как можно более сухой. Шатры были забиты багажом, который обычно оставляли снаружи, а деморализованные погонщики спешили накормить животных и скрыться в промокающих шатрах. Среди грома и града Гертруда завернулась в меха и дрожала под пологом, перечитывая «Гамлета». Как всегда, Шекспир несколько поднял ее дух.

«Принцы и власти Аравии сошли на свое истинное место. Поднялась над ними душа человека, сознательная и ответственная перед самой собой, созданная с великой разумностью, заглядывающая вперед и назад».

20 февраля они вышли на край Нефуда, где увидели собрание шатров. Еще один рафик, пожилой и потрепанный мхаилам, был нанят Гертрудой за два фунта стерлингов и новую одежду, чтобы проводить экспедицию на последнем этапе путешествия до Хаиля. Вопреки его и Мухаммада совету Гертруда решила срезать последний участок пути, оставив в стороне сравнительную безопасность дюн и пустыни, и направиться напрямик через равнину, где ее караван будет виден любым разбойникам. Газзу и голод, решила Гертруда, «ничто по сравнению с возможностью идти по прямой и твердой дороге». Она встала над последним обрывом зыбучего песка, посмотрела – и у нее перехватило дыхание. Перед ней лежала черная враждебная земля, и башни камней торчали, как скелет города, опустошенного огнем. Домой она писала:

«Сегодня утром мы дошли до голых песчаниковых скал Джебел-Мисма, ограничивающих с этой стороны Нефуд, и прошли мимо них в Неджд… Ландшафт, который перед нами открылся, был настолько мертв и пуст, что я никогда такого не видела. Почерневшие скалы Мисма круто обрываются с В. стороны в пустыню зазубренных пиков… и дальше, и дальше еще тянется мертвенно-бледная безжизненная равнина, и снова утесы песчаника поднимаются резко из нее. А над этим всем пронзительный ветер хлещет тени облаков».

За спиной прозвучал голос Мухаммада: «Мы пришли к адовым вратам». Гертруда вышла из Нефуда, отдав шаммарцам и шераратцам последние дары денег и провизии, и спустилась на почерневшую равнину.

Это было 22 февраля, спустя одиннадцать дней после входа в Нефуд. Через два дня караван наконец-то остановился на отдых в паре часов пути от Хаиля. Рано утром двадцать шестого Гертруда послала Мухаммада и Али объявить о ее прибытии, а потом проехала последнюю часть чистой гранитной и базальтовой равнины до живописных башен сахарного города так медленно и легко, будто «бродила по Пикадилли». Она это сделала, и после всех испытаний на последних шестистах милях это показалось настоящей разрядкой. Впереди, видимый уже невооруженным глазом, находился прекрасный город-крепость, омытый утренним светом, и его белые глинобитные стены венчали выложенные «песьим клыком» парапеты с бойницами, над которыми ласково покачивались кроны пальм, а окружающие сады сияли розовым цветом миндаля и белым – сливы. За линией высоких башен, окруженных навесными бойницами, поднимались далекие пики голубых гор, парившие над горизонтом, как облака. Погруженная в мир «Аравийской пустыни» Гертруда чувствовала себя будто в паломничестве к святым местам.

Глава 9

Бегство

Примерно в миле от Хаиля Гертруду встретили три посланца рашидидов, сопровождаемые ее погонщиком Али, и еще трое верховых (один с копьем) на великолепных лошадях. Остановившись со звоном колокольцев, под развевающимися вымпелами и раскачивающимися кистями, они приветствовали ее, окружили караван и провели его к южным воротам города. Гертруда, окруженная собственными вооруженными людьми, а вокруг них – еще и хаильскими сабленосцами, въехала в город, чувствуя себя «дочерью королей».

Огибая стены из глиняных кирпичей, она взглянула на башни и увидела их в точности такими, как описывал Чарльз Даути тридцать семь лет назад – будто ветряные мельницы без крыльев в боевом строю. Процессия свернула внутрь, прошла простые прямые ворота. Гертруда, спешившись, оказалась сразу в мире «Тысячи и одной ночи». Возле белой двери в глухой внутренней стене ждал ее проводник Мухаммад аль-Марави. Внутри по темному крутому пандусу она поднялась во внутренний двор и в темный зал с колоннами, укрытый коврами. Колоннами были побеленные стволы пальм, а потолок образовывали их кроны. Выбеленные стены украшала высоко расположенная полоса сложных геометрических узоров синего и красного цветов. Это летнее обиталище королевской семьи, отводимое важным гостям, и было местом, где ей предстояло жить. Здесь, в передней зале, ее приветствовали две поклонившиеся женщины – невольницы, которых выделили в ее распоряжение. Гертруда заглянула в кофейные комнаты, во двор с его деревцами – айва, лимон и яблоня – и взбежала по другому пандусу на крышу посмотреть сверху на город. Внизу ее люди развьючивали верблюдов и раскидывали шатры на большом открытом дворе, где каждый год останавливался хадж в своем семисотмильном пути на юг. По другую сторону дома будто висела в синем воздухе белая башня крепости. Но Гертруду тут же позвали вниз встречать первых посетителей.

Ее ждали две женщины. Лулуа, старуха в малиновом и черном, была смотрительницей дома. Вторая, с красивым широким лицом, с черненными кохлем глазами, накрытая черно-золотым вышитым шарфом, была одета в черное, с разрезами платье поверх сиреневых и фиолетовых хлопчатобумажных юбок. В переднем разрезе спускались к талии четыре толстых косы, вокруг шеи висели «нити грубых жемчужин», перепутанные с отделанным бахромой ожерельем из изумрудов и рубинов. Это была Туркийе – словоохотливая черкешенка, посланная Ибрагимом, помощником эмира Хаиля, ее приветствовать.

Невольница принесла кофе, и Туркийе с Гертрудой сели на подушки беседовать. История черкешенки была необычайна. Султан в Константинополе подарил ее Мухаммаду ибн Рашиду, впоследствии ставшему эмиром, и она быстро стала любимой женой. Нынешний эмир родился у него от одной из жен, Муди. Туркийе начала объяснять Гертруде хаильскую иерархию. Теперешний эмир, шестнадцати лет от роду, отсутствует уже два месяца – ушел в набег на лагеря племени рувалла с отрядом из восьмисот человек. У него уже есть четыре жены и два маленьких сына. Высшей властью в отсутствие эмира является его помощник Ибрагим, брат главного советника и регента – Замиля ибн Субханга. Но сам Ибрагим благоговеет перед властной бабкой эмира Фатимой. Эта почтенная старушка умеет читать и писать, как объяснила Туркийе, и завязки королевского кошелька у нее в руках. Эмир к ней прислушивается, и люди с ужасом думают, что она может ему сказать, когда он вернется. У нее есть фавориты – но да смилуется Аллах над теми, кто вызовет ее недовольство! Гертруда мысленно отметила, что следует как можно скорее посетить Фатиму, и поощрила собеседницу к дальнейшим откровениям. Драгоценности, надетые на ней, объяснила Туркийе, принадлежат всему гарему и даются любимым женам или одалживаются для особых случаев. Как тиара Беллов, подумала Гертруда. Туркийе пообещала познакомить ее с Муди и другими женщинами гарема.

О королевском гареме, представительницы которого до конца своих дней обитают в стенах дворца, Гертруда знала намного меньше, чем о жизни бедуинских воинов. Она задавала вопросы, на которые Туркийе охотно отвечала. Согласно правилу, установленному с четырнадцатого века, женщина может выйти из дома только в трех случаях: когда ее ведут в дом жениха, когда умирают ее родители или когда ее хоронят. Обычная женщина в Хаиле выходила на улицу только ночью, полностью закутанная, и лишь для того, чтобы навестить родственниц. Чем богаче и знатнее семья, тем строже она толкует правила. Каждая женщина должна иметь при себе опекуна-мужчину, даже если это мальчик вдвое ее моложе, и это он будет заключать ее брак. Мужчина может иметь до четырех жен – при условии, что проявляет одинаковую щедрость ко всем ним, – и сколько угодно наложниц. Он может развестись с женой без указания причин, только произнеся простую словесную формулу при свидетелях.

За гаремом присматривают евнухи, привезенные из Мекки или Константинополя. У некоторых есть и серьезные внешние обязанности. Например, евнух Салих служит ночным дозорным в Хаиле. Еще есть рабы. Эти люди, захваченные в набегах наряду с лошадьми и верблюдами, делятся на две категории. Если их сочтут уродливыми или глупыми, остаток жизни они проведут, доказывая владельцам свою полезность. Если же они разумны, красивы и презентабельны, то их возьмут в самые богатые дома и сделают доверенными лицами. Чарльз Даути называл их «рабы-братья». Избранные из избранных попадают в королевский дом и живут во дворце. Им разрешено носить оружие. Туркийе намекнула, что хорошо бы при возможности найти союзников среди этих людей. Главный над рабами-братьями – Саид, тоже евнух, прямой канал связи с эмиром или его помощником Ибрагимом. Таков был замкнутый политический мир, в который попала Гертруда. Куря и слушая эти сплетни, она подумала, что никогда не разговаривала с подобной женщиной до сих пор. Она заключила, что Туркийе – «веселая дама», и в ее обществе будет приятно находиться, а ее советы весьма пригодятся. За полуденной трапезой одна из рабынь Туркийе доложила о прибытии еще более важного гостя. Гертруда огладила юбку, заколола волосы и поспешила в гостиную, где в ожидании села на диван, а ее проводник Мухаммад остановился на почтительном расстоянии. В дверях появился раб, шагнул в сторону, комнату наполнил сильный запах розового масла, и стремительно вошел Ибрагим в ярко окрашенной куфие, перевязанной золотым шнуром, или агалом, и с саблей в серебряных ножнах. Гертруда отметила это узкое лицо, лихорадочный блеск черных глаз, обрамленных кохлем, клочковатую имперскую бороду и обесцвеченные зубы, а также «нервозную манеру и беспокойный взгляд». Он произнес обычные приветствия и произвел впечатление человека хорошо образованного – «для Аравии». Она его поблагодарила, поделилась первыми впечатлениями от Хаиля и кратко описала свое путешествие. Ибрагим пробыл до призыва к дневной молитве, но когда вышел, появился первый предупреждающий знак. Остановившись около двери, он шепнул Мухаммаду, что среди мусульманского духовенства есть некоторые разногласия по поводу прибытия женщины в одиночку, и Гертруде лучше всего будет проявить некоторую осмотрительность… «Короче, мне не положено было больше выходить в город до особого приглашения».

На следующий день она с сожалением продала часть своих верблюдов, ослабевших после перехода через пустыню Нефуд, а лучших отослала к воде и зелени, где они смогут поправить здоровье. К ней привели в гости двух маленьких рашидовских принцев в драгоценностях и парче. Они держались за ручки, и их сопровождала пара мальчиков-рабов. Принцы сидели, глядя на Гертруду яркими подведенными кохлем глазами, и ели яблоки и печенье, которыми она их угостила. Это были, сухо замечает Гертруда, «двое из шести наследников, оставшиеся от всех рашидидов – так безжалостно они истребляют друг друга». Как ей сообщила Туркийе, за последние восемь лет были убиты три эмира. Гертруда заключила: «В Хаиле убийство – это как пролитое молоко».

Она рвалась исследовать город, но ее просили оставаться в доме. Она не могла выйти дальше двора, навестить своих людей – и чувствовала досаду. Обычно на новом месте она повсюду расхаживала, заводила знакомства, узнавала последние новости и пробивала дорогу в те слои общества, которые могли быть ей полезны.

Настало время преподносить дары Ибрагиму, и Гертруда попросила Мухаммада отнести ему послание вместе с халатами, рулонами шелка и коробками конфет. И вежливо спросила у Ибрагима: можно ли ей нанести ответный визит? Он ответил приглашением, но просил не выходить до темноты: он пошлет за ней кобылу и рабов для сопровождения. Гертруда с беспокойством ожидала ночи, и наконец прибыла лошадь и пара человек: один – вести кобылу под уздцы, другой – идти впереди с фонарем. Гертруда надела вечернее платье, сунула в сумочку портсигар и мундштук слоновой кости и поехала в дамском седле по извилистым улицам между глухими стенами. Копыта лошади беззвучно ступали по земляным дорогам. В свете фонаря мелькали, дрожа, водостоки и двери, снова скрываясь в бархатной черноте. Гертруда ни за что бы не нашла снова путь сквозь этот лабиринт при свете дня. Ночь выдалась звездная, но вместо широкого сверкающего неба открытой пустыни здесь был узкий канал звезд между крышами. Гертруда разминулась с парой женщин, которые пробирались вдоль стен, не глядя по сторонам.

Процессия остановилась перед крепкими деревянными воротами, которые со скрипом и стоном открылись внутрь. Гертруду провели мимо фонтана и мечети, попросили спешиться перед вторыми запертыми воротами и наконец ввели в затененную приемную. Услышав приглушенный разговор из покоев, Гертруда вошла туда. Мигая в свете десятка висячих ламп, она увидела, что стоит в большом зале с колоннами и центральным очагом, окруженным подушками и коврами. «[Это были] великолепные покои с большими каменными колоннами, поддерживающими невообразимо высокий потолок, выбеленные стены, пол из белого джасса [sic!], утоптанный до твердости и сияющий, как полированный».

В комнате находилось много мужчин, при виде ее замолчавших. Они встали, глядя на Гертруду с любопытством. Ибрагим вышел ей навстречу и церемонно усадил на подушку справа от себя. Разговор был официальный и безличный. Он рассказывал ей об истории шаммара – племени, которое возглавляли рашидиды, потом о королевской семье. Гертруда слушала и отвечала описаниями археологических мест, которые повидала по пути, а рабы тем временем подавали стаканы чая и маленькие сладкие лимоны, а затем – «совершенно превосходный» крепкий кофе. Потом, размахивая приятно пахнущими кадилами перед каждым гостем, рабы дали понять – Гертруде показалось, довольно скоро, – что прием окончен. Она встала и вышла.

Такой прием вызвал у нее досаду. Краткость встречи не позволила ей затронуть ни один вопрос, который хотелось обсудить, в частности, собственную нужду в деньгах. В Дамаске она дала двести фунтов агенту рашидидов и ожидала немедленной выплаты по прибытии в Хаиль. Агент выдал ей обычный аккредитив, и Гертруда привезла его, чтобы предъявить рашидидам. Этот проверенный временем метод позволял путешественникам не возить большие деньги, которые могли бы украсть по дороге. Сейчас же Гертруда осталась почти без средств. Сколько же времени ей придется ждать возможности предъявить аккредитив?

«И потянулись утомительно дни за днями, когда делать было нечего», – писала она в своем втором дневнике. Новизна исчерпалась, и Гертруда, лишенная возможности обычной активной жизни, почувствовала, что время движется медленно. Каждый день она просыпалась до восхода от назойливого пения привратника, Чесба: «Велик Аллах! Нет бога, кроме Аллаха!», а в полдень и по вечерам поднималась на крышу слушать призывы муэдзина из мечети. Утро тянулось долго, Гертруда ела слишком много сластей и яростно писала в дневнике, что женщины Хаиля «целый день не делают абсолютно ничего». Она составила карту маршрута до Багдада, а затем отшлифовала свои археологические зарисовки.

Как у арабского царя, который каждый день ждал новой сказки Шахерезады, у нее единственным развлечением было слушать необычайную и живую историю жизни Туркийе. Девочку продали в детстве и разлучили с любимым младшим братом, которого она все еще пыталась найти. Когда она вошла в брачный возраст, ее снова продали и увезли на переполненном корабле, кишащем болезнями. Пассажиры умирали один за другим. Матросы выносили умершего на палубу, пинали как следует, удостоверяясь в его смерти, потом бросали за борт. Гертруда взяла фотоаппарат и сделала несколько снимков разговаривающей Туркийе. Оказавшись в Мекке, рассказывала она дальше, играя рубинами, она вышла замуж за молодого перса, которого потом полюбила, но очень скоро снова была похищена, на этот раз агентом эмира рашидидов, и ее увезли, несмотря на ее крики, а молодой муж бежал следом с воем. Сперва Туркийе на Мухаммада и смотреть не хотела, но он был терпелив и ласков, и вскоре ей стало приятно делать его счастливым. Когда Мухаммад захотел жену помоложе, он по обычаю выдал Туркийе замуж за уважаемого человека. Но сейчас она вдова. Ее самое большое горе, сообщила она Гертруде со слезами, это что у нее не осталось живых детей. Из семи младенцев, рожденных ею, шестеро умерли сразу после рождения, а седьмой прожил год. «Туркийе говорит, что здешние жители ставят женщин не выше собак и обращаются с ними соответственно», – писала Гертруда.

Время от времени заходили ее люди и передавали базарные слухи. Весь город ждет вестей об исходе последнего набега эмира. Делать, кроме разговора, было нечего, а сплетнями Гертруда никогда особо не увлекалась. Она не могла придумать никакой работы своим невольницам, так что они сидели на подушках, жуя кончики кос, и пересказывали домашние драмы, пока она не потеряла терпение и не отослала их совсем. У нее было несколько мигреней, к тому же доставлял неудобство теплый ветер, гулявший во дворе и поднимавший песчаные вихри. Спала Гертруда беспокойно. «Ветер, пыль, слабые дожди… ночью тихо кричат маленькие совы».

В растущем нетерпении она послала Ибрагиму письмо по поводу своего аккредитива, но ответ разрушил ее надежды. Он в момент получения ее письма был с Фатимой, тугой на уплату бабкой эмира, и в ответе было сказано, что им ничего про эту сделку не известно. «Ясно, что они не отдадут», – писала она с горечью. В любом случае не отдадут ее денег до прибытия эмира, а кто знает, когда это будет? Ей что, ждать здесь бесконечно? Гертруда всеми доступными способами пыталась установить контакт с Фатимой, но, не имея возможности найти полезных посредников, ответа не получила. В странном и старинном обществе этого города на краю света нужно ли было трактовать молчание как личное пренебрежение к ней? Когда люди Ибрагима вернули ее подарки, она еще больше встревожилась. Это оскорбление или, как объяснили ее люди, утонченная любезность?

Гертруда делала что могла. Пересчитала оставшиеся деньги, послала за оставшимися верблюдами, продала их столько, сколько могла себе позволить. Выход из Хаиля планировался с намного меньшим караваном. Она рассчитала всех людей, которых наняла в Дамаске. Они уйдут, когда появятся попутные караваны, и оставят ее с командой из трех человек: Фаттух, Али – проводник из Хамада, и Феллах. Ей предстояло пройти дальней стороной укрепленного Нефуда, и тревожила мысль о том, как же обойтись с таким малым караваном. «У меня осталось всего 40 фунтов, этого хватит, если Ибрагим нас отпустит. Сегодня вечером должна состояться встреча с ним. Беспокойный день».

И оставался только один луч надежды – Али. Его дядья, в настоящий момент гости в Хаиле, были шейхами из племени аназех. Рашидидам они нужны были как союзники: с их помощью рашидиды собирались захватить город Джоф, куда направлялся эмир. Эти дядья, как сказал Али Гертруде, уже торгуются по ее поводу и резко возражают против отношения, проявленного Ибрагимом к ее аккредитиву. Между собой они, добавил Али, называют Фатиму келбех – сука.

Наконец настала ночь, и снова на той же кобыле Гертруда поехала на решающую встречу с Ибрагимом. На улице поднимался горячий ветер. Пыльный песок вертелся во дворе, песчинки жалили лицо. Гертруду провели в комнату поменьше прежней, и там она некоторое время ожидала появления Ибрагима. Она принесла с собой те же подарки и, как только поздоровалась с ним, сразу же попросила оставить их у себя. И снова подняла вопрос денег, на этот раз не став ходить вокруг да около. Она больше не останется в Хаиле, заявила Гертруда. Удержание ее денег причиняет ей огромное неудобство, и она вынуждена просить, чтобы ей дали рафика для следующего этапа путешествия. Ибрагим ответил вежливо: он улыбнулся и заверил, что готов предоставить ей рафика, но при этом не смотрел ей в глаза, и сомнения Гертруды не были развеяны. В дневнике для Дика она написала в ту ночь, что впервые оказалась близка к тому, чтобы признать в себе страх, и, убежденная атеистка, закончила письмо молитвой о спасении:

«Я провела долгую ночь, строя планы побега, если дело обернется плохо… В духовном смысле в этом месте пахнет кровью… рассказы возле моего костра все только об убийствах, и убийством дышит воздух. Действует на нервы – вот так сидеть целый день за высокими глинобитными стенами, и я благодарю небеса, что нервы у меня не очень чувствительные… И пусть все будет хорошо, Господи! Боже мой, пусть будет хорошо!»

Ее худшие страхи сбылись на следующее утро, 3 марта, с появлением раба – брата Саида. Нарядно одетый и пришедший в сопровождении слуг, он повторил то, что она уже слышала: ехать ей нельзя, не могут они также и выдать ей денег, пока не придет гонец с разрешением от эмира. Это было первое подтверждение, что Гертруду фактически задерживают в Хаиле. Она глубоко вздохнула, резко развернулась, сбежала во двор и вернулась с Мухаммадом и Али. И сказала Саиду, чтобы он перед ними повторил свои слова.

В настоящий момент интересы Гертруды очень мало значили для рашидидов. Она приехала в самый неподходящий момент. Чего она не знала – и сам Ибрагим тоже не знал, – что как раз сейчас эмир, шестнадцатилетний глава семьи, намеревался убить брата Ибрагима Замиля ибн Субхана. Как регент, советник и дядя, Замиль сопровождал его в пустыне в качестве главы армии соплеменников. Он уговаривал эмира заключить мир с Ибн Саудом, но эмир хотел абсолютной власти без всякого вмешательства. Через небольшое время, на форпосте в пустыне под названием Абу-Гхар эмир велит одному из рабов застрелить регента в спину. Когда Замиль упадет наземь, его братья и рабы тоже будут перебиты. Эмир и его сообщники, согласно сообщениям, проедут мимо места бойни, даже не повернув головы. Ибрагим, вероятно, хорошо знал, что его родные не в фаворе у эмира, и совершенно не хотел его провоцировать – ни выдачей Гертруде денег, ни взятием на себя ответственности за ее отъезд.

А между тем Туркийе выполнила свое обещание пригласить Гертруду на встречу с королевским гаремом. Мать эмира, Муди, послала Гертруде приглашение посетить ее вечером после наступления темноты. Гертруде было очень интересно увидеть сцены, так часто воссоздаваемые художниками-ориенталистами и карикатуристами «Нью-Йорк таймс», с роскошными красавицами на подушках, окруженными рабынями и евнухами. Муди произвела на нее сильное впечатление. Несмотря на то что она была женой трех эмиров по очереди, она все еще оставалась молодой: Гертруда описала ее очень красивой и очаровательной, а также умной и восприимчивой.

«Я провела два часа, взятые прямо из “Тысячи и одной ночи”, с женщинами дворца. Думаю, мало осталось мест, где можно увидеть подлинный Восток в его обычаях, как он живет уже сотни и сотни лет, и одно из таких мест – Хаиль. Вот они были передо мной, эти женщины, одетые в индийскую парчу, увешанные драгоценностями, обслуживаемые рабынями. Они передаются из рук в руки, их берет себе победитель… подумать только! У него руки красны от крови их мужей и детей. У меня это все никак в голове не укладывается».

И Гертруда тоже представляла для Муди предмет уникального интереса. Эти женщины смотрели друг на друга в восторге, и каждая встретила в лице другой совершенно новое для себя явление. Жаждущие объяснений, полные вопросов, они разговаривали все живее, а другие жены смотрели завороженно, потрясенные как внешностью Гертруды – бледная кожа, зеленые глаза, рыжие без хны волосы, вечернее кружевное платье, туфли на пуговицах, – так и ее головокружительной мужской свободой. Перед ними, несомненно, была женщина, живущая жизнью шейха и воина. Гертруда объяснила свои текущие затруднения. Муди, не имеющая опыта независимости, поняла, что сидящая перед ней путешественница поймана, как птица в клетке. Два часа пролетели как одна минута. Они посмотрели друг на друга в последний раз – представительницы противоположных миров, великолепно понявшие друг друга, – и настало время расставаться.

К 6 марта Гертруда фактически находилась под домашним арестом, и уже не было смысла скрывать это от себя. Без разрешения на отъезд и без рафика для гарантии неприкосновенности она стала пленницей. У нее заканчивались ресурсы. И она сидела, закусив губу, вполуха слушая, как Туркийе и домоправительница жалуются на дороговизну рабынь: «Раньше можно было хорошую девочку купить за двести испанских реалов, – говорила Лулуа, – а теперь не достанешь и за пятьсот», – и тут пришел гонец с королевским приглашением навестить двоюродных братьев эмира у них в саду после полудня. При свете дня.

Хозяевами оказались пять маленьких детей, одетые в вышитые золотые халаты и с раскрашенными лицами. Гертруда сидела с ними в летнем доме на ковре «как на рисунке из персидской книжки с картинками». Рабы и евнухи подавали фрукты на подносе, чай и кофе, и мальчики провели ее по саду, называя ей каждое дерево и каждый цветок. Присутствовали и взрослые, и вскоре Гертруда узнала сидящего среди них Саида. Она села с ним рядом и, заговорив без вежливых предисловий, сухо и коротко сообщила о своем желании срочно покинуть Хаиль.

Когда Саид ответил: «Приезд и отъезд – не в нашей власти», – Гертруда вышла из себя. «Я говорила с ним очень энергично и закончила беседу, резко встав и покинув его… правду сказать, мне все это очень надоело», – написала она в другом дневнике.

Через час, когда она сидела в кофейной, которую использовала как спальню, рабыня пригласила ее в приемный зал. На этот раз Гертруда не дала себе труда оправлять одежду или причесываться. В дверях стоял Саид, бесстрастный, как обычно, с мешком в руке. Он сообщил, что ей дано полное разрешение уходить куда захочется и когда вздумается. Она с удивлением приняла от него мешок, и оказалось, что внутри золото. «Почему мне сейчас дали разрешение или почему его не давали раньше, я понятия не имею, – написала она. – Но как бы там ни было, я свободна, и на сердце у меня спокойно. Отпустило».

Гертруда так никогда и не узнала причины своего неожиданного освобождения, и всегда будет гадать. Когда она обдумывала это в очередной раз, у нее возникла новая мысль. Там, где дядья Али потерпели неудачу, где Ибрагим лгал, а Фатима не хотела отдавать денег, не заступилась ли за нее более благородная душа? Несомненно, есть способы, которыми женщины гарема могут влиять на поступки и события в мире мужчин. Не Муди ли, фактическая королева Хаиля, открыла дверцы клетки и вернула Гертруде свободу, которой у нее самой никогда не было?

Любой другой быстро собрался бы и сбежал, пока не передумали, лучше даже до рассвета. И что характерно для Гертруды, она, столько раз просившая об отъезде, теперь попросила разрешения остаться еще на день, испытывая свою удачу и восемь часов потратив на то, чтобы заглянуть во все уголки Хаиля и сделать снимки. Можно себе представить, как отреагировал Ибрагим. Он, пивший кофе с рабами или совещавшийся с Фатимой, сперва просто издал удивленный возглас, а потом наверняка развеселился от чистой наглости такой просьбы. Казалось, Хаиля коснулось более светлое настроение. И Гертруда, шатаясь под солнцем с открытым лицом вопреки неодобрению духовенства, оказывалась объектом дружественного любопытства, куда бы ни направилась. «Все улыбались и были приветливы… люди толпились, чтобы увидеть меня, но вроде бы мои действия вызывали у них только благожелательный интерес».

Она обошла башни дворца, увенчанные массивными укреплениями, прошла мединскими воротами, охраняемыми рабами, углубилась в кухни дворца, залезала на крыши, спускалась вниз и фотографировала укрепления. Когда она вернулась, ей передали приглашение на чай от Туркийе. «Я пошла, и мы с ней чувствительно попрощались. Мы с ней, думаю, расстались теперь навеки и не увидимся больше, кроме как в воспоминаниях. И вот так закончился мой странный визит в Хаиль. После одиннадцати дней плена это был в каком-то смысле апофеоз!»

На следующий день, 7 марта, Гертруда встала до рассвета и удивилась, увидев во время сборов еще одного посетителя. Это был дворцовый раб, человек со странным лицом, крашенной хной бородой и чернеными глазами. Он посоветовал ей уезжать из Хаиля западной дорогой, поскольку так будет безопаснее. Она знала, что придется последовать этому совету, поскольку за ней будут следить, но тут же заподозрила подвох. «Я вообразила, что они хотят послать меня к эмиру и думают, что он наверняка будет на западной дороге, потому и отдали такой приказ», – замечает она. Интрига сработала совсем наоборот, потому что, когда Гертруда достигла места, где ожидалась встреча с эмиром, он, к счастью, уже прошел мимо с востока. Но Гертруда еще не отряхнула прах Хаиля от ног своих: на второй день пути к ее шатру прибыли посланцы рашидидов и сообщили, что эмир ее ожидает. Они добавили, что он взял Джоф и выгнал оттуда руваллийцев, не скрыв от нее и подробностей взятия. Посланцы уехали, и она снова пустилась в путь. Строго держась своей дороги, Гертруда шла по девять-десять часов в день, свернув на северо-запад к Багдаду дорогой на Хайанью и Неджеф. «[Путешествие] так изматывает душу своей полной монотонностью, что я каждый день прихожу в лагерь, шатаясь от усталости… Начинаю ощущать действие суровой походной жизни; в общем, я буду рада снова добраться до цивилизации».

Ей было забавно услышать совершенно иную версию «взятия» Джофа от нового рафика, который пришел к ней прямо с кампании эмира. Эта невинная душа, совершенно не зная официальной версии, изложенной посланцами эмира, сообщил, что рашидиды остановились перед самым городом и отступили под натиском руваллийцев, даже не увидев Джофа. Гертруда по дороге осмысливала пережитый опыт, и эта последняя ложь убедила ее, что «рашидиды приближаются к собственному концу».

«В их роду не остается взрослых мужчин – эмиру всего 16 или 17, а все остальные едва ли не младенцы – так смертоносна семейная вражда… Их история – длинная цепь предательства и убийства. Я бы сказала, что будущее принадлежит Ибн Сауду. Он блестящий противник… Я думаю, что его звезда – восходящая, и если он соединится с Ибн Ша’ланом [из племени рувалла-аназех], то Ибн Рашид окажется между молотом и наковальней… Решено! Следующее мое путешествие по Аравии будет к нему».

Гертруда понимала, что в этой поездке отправиться на юг из Хаиля для сбора информации о Риаде, саудовской столице, невозможно. Как ни обидно было, она сознавала, что для путника, идущего прямо от рашидидов, эта дорога непроходима. Устав душой и телом, она не могла понять, чего же все-таки достигла, и желчно писала в дневнике для Дика: «Боюсь, что, оглядываясь назад, я скажу: это была потеря времени».

В марте четырнадцатого года Гертруда еще не знала и не могла знать очень многого. Исследование жизни племен, которое она выполнила, картографирование территорий, сеть союзов и вражды племен, которую она открыла, оказались уникальной информацией. Ее беглое владение языком племен дало ей ясную картину многовековой арабской системы правления, политических интриг избранных семейств и племен. В последующие годы знания, приобретенные в этой последней ее экспедиции, окажутся бесценными. Сейчас же, устало плетясь к Багдаду, Гертруда проводила границу между будущим Ираком и будущей Саудовской Аравией. Долгие подготовительные годы закончились, и началась карьера, которой предназначено было стать ее судьбой.

Понимание ею того, что будущее центральной Аравии принадлежит Ибн Сауду, приобретет огромный вес, когда она это сообщит британскому послу в Константинополе, подтвердив свое мнение открытыми фактами. Гертруда объявит, что саудовцы сильны и более заслуживают британской помощи. У нее не получилось встретиться с Ибн Саудом, и это ее разочаровало. Как же придется ей удивиться, когда через два года он, совершив беспрецедентный шаг – в поисках оружия посетив британскую администрацию, – предпримет специальное путешествие для встречи с ней.

Оставив за спиной Хаиль в десяти днях пути, Гертруда достигла пограничных земель Евфрата и прошла на территорию бедуинов. Теперь ее караван еще больше бросался в глаза на этой земле разъезжающих на ослах шиитских пастухов племени риу. Начались обычные заботы: приближаться к лагерям, шейхи которых могли с равной вероятностью их приветствовать или ограбить, прятаться в расселинах с винтовками наготове, находить по пути замены перепуганным рафикам. В какой-то момент закончилась вода, и караван пошел прямо на шайку воров, расположившихся возле грязного колодца: тут рафик Газалат выступил с непроницаемым лицом и отвел опасность. Несколько раз по каравану стреляли. Гертруда подумала, не страхом ли называется испытанное ею при этом чувство, и решила, что теперь может его опознать. Хаиль ее этому научил. В втором дневнике она писала:

«При тщательном анализе своих чувств я пришла к выводу, что в этих случаях я пугаюсь. Наверное, это страх – некоторая нервность разума, когда он, как очень свежий конь, натягивает поводья и резко их отдает – ты знаешь это чувство в руках, как неровный пульс. У меня одна лошадь дома все время это делает, совершенно бешеная. А потом – глубокое желание, чтобы в следующий час тебе ничего не грозило! Да, это страх».

Гертруда была измотана. В Неджефе Фаттух нанял ей повозку. Впереди лежала большая дорога на Багдад, которую куда быстрее было бы проехать на коне. Со своим личным багажом Гертруда перешла в повозку и пронеслась за шесть часов до Кербелы, два раза сменив лошадей на почтовых станциях. Прибыв после наступления темноты, она оставила багаж в почтовой гостинице и поехала в гости к старому другу, Мухаммаду Хуссейну Хану. За ужином они разговаривали по-английски – впервые за десять недель у нее выдалась такая возможность. Ей было весело сообщить Дику слова Хана о его предстоящем отпуске в Британии. На ее вопрос, что Хан будет делать там с семьей, он ответил, что оставит семью дома, перед отъездом разведясь с женой. Свои чувства Гертруда выразила строчкой восклицательных знаков.

Чтобы отправиться дальше и начать последний этап путешествия, пришлось сесть в почтовую карету уже в три часа утра. Поспать удалось только пару часов. Сейчас до писем из дома было уже рукой подать, и Гертруда с волнением гадала, что там с ее родными. За десять недель могло случиться что угодно. Она быстренько проехала последний участок дороги до Багдада, миновала новую железную дорогу и прибыла в город к обеду. Усталая и встревоженная, она поймала себя на том, что накричала на верного Фаттуха, и тут же попросила у него прощения. Она всегда старалась быть терпеливой, вспоминая слова одного из своих рафиков в Нефуде:

«Во все последующие годы, приходя сюда, мы скажем: “С ней мы пришли сюда, здесь она стояла лагерем”. Надеюсь, так они и скажут, и мне ужасно хочется, чтобы они говорили только хорошее, потому что по мне они будут судить обо всей расе. Эта мысль часто заставляет меня сдержать поспешное слово, когда я устала, или злюсь, или скучаю – о небо! Как же иногда я устаю, злюсь и скучаю!»

Гертруда направилась прямо в британское представительство и взяла свои письма у нового представителя, некоего полковника Эрскина. Характеристика, которую она ему дает, острее ножа:

«Он встает не раньше двенадцати и после обеда раскладывает у себя в комнате пасьянс. Не знает ни одного языка, даже французского, и в голове у него сплошное белое пятно в отношении Турции вообще и Турецкой Аравии в частности. И этого человека мы послали сюда в момент, когда с одной стороны строится Багдадская железная дорога, а с другой – осуществляются наши ирригационные схемы. Странная мы страна».

Гертруда вернулась в гостиницу, стала курить сигарету за сигаретой и день и ночь читала свои письма. И узнала, что ничего не изменилось. Родные в добром здравии, а жестокая и раздражающая способность Дика, профильтрованная через страницы красноречия, будить у нее надежды и тут же их разрушать, осталась неизменной. Чем дальше она от него, тем сильнее его чувство к ней – на бумаге. Изголодавшаяся по его любви, Гертруда не нашла ничего утешительного, и все же он настолько усыплял ее разумность, что она могла почти заставить себя поверить в возможность их совместного будущего. И мука началась снова, стоило ей прочесть его слова: «Я тебя люблю – есть тебе от этого какая-то польза там, в пустыне? Пустыня становится не такой широкой, не такой одинокой, не такой похожей на край жизни и смерти?» Или взять его письмо из Аддис-Абебы в Абиссинии, где он был сейчас в качестве представителя Британии в Международной комиссии по границам: «Чего бы я не отдал за то, чтобы ты сидела напротив меня в этом доме одиночества». И в конце концов Гертруда почувствовала себя уставшей и разочаровавшейся в своих надеждах. Она попыталась напомнить себе, что это ощущение «праха и пепла в руках» всегда появлялось у нее в конце приключения. И спросила себя, зачем было подвергаться испытаниям последних трех месяцев, если ничего от этого не изменилось ни в ее чувствах, ни в мире вообще.

Дик написал о посещении Слоун-стрит, где встречался с ее отцом. Капитана индустрии он назвал «очень милым стариком». У Хью было полно своих дел, он собирался уезжать для встречи с лордом Китченером, потом с резидентом в Хартуме и, наконец, с сэром Реджинальдом Уингейтом, верховным комиссаром в Каире. Также в письме Дик попросил Гертруду об одной вещи: телеграфировать ему в Аддис-Абебу. Послать только два слова: «Благополучно Багдаде» – и оставить без подписи. Она на следующее утро послала телеграмму с почты и вслед за ней отправила пакет – свой второй дневник, который вела только для него и который должен был рассказать ему все в подробностях. Перед этим быстро его перечитала – и нашла необъяснимо безличным.

«Я думаю, единственное, что стоит говорить, – это то, чего я не могу сказать: о том, как я сама вижу глаза этого человеческого существа, слабого, невежественного и заблудшего, усталого и разочарованного, побывавшего в передрягах. Этого я не могу сказать, потому что это слишком интимно, а еще потому, что не хватит умения… Такие вещи не пишут в дневнике, потому что не надо для себя рисовать картину – она перед глазами».

Старые друзья обрадовались возвращению Гертруды, не могли поверить в такое путешествие, удивлялись, как она выжила, и поздравляли ее так, «что сердце согревалось». Поздравлял в том числе человек, ставший ключевой фигурой для будущего Ирака, – сэр Саид Абдул Рахман. Его знали по титулу, накиб – главный среди суннитов, – и он был религиозным лидером настолько важным, что ни одной женщине, кроме Гертруды, не позволялось находиться в его августейшем присутствии. «Он слишком свят, чтобы обмениваться со мной рукопожатием, – отмечает она, – но… мне был очень интересен, как всегда, разговор с ним». Среди новых ее друзей был Артур Тод, директор «Линч бразерс», который управлял компанией паромов, переправляющих пассажиров через Тигр, и его «милая маленькая итальянская жена», которая, увидев, насколько Гертруда устала, немедленно пригласила ее у них остановиться. Аурелия Тод, ставшая одной из лучших подруг Гертруды, проследила, чтобы одежду путешественницы выстирали и прогладили, пока она спит. Этот отдых был очень нужен Гертруде, и она его провела за осмотром достопримечательностей, как любой турист, несмотря на 140 градусов по Фаренгейту. Она посетила новую железную дорогу турецко-немецкой постройки, которая вскоре стала угрозой контролю Британии над Персидским заливом. С берегов Тигра Гертруда смотрела на деревянные шпалы, прибывающие из Гамбурга, – их выбрасывали на берег с флотилии старинных лодок с латинскими парусами. Дочь сталепромышленника не могли не потрясти эффективность и масштабность проекта. Начальник строительства – знаменитый инженер Генрих Август Мейсснер рассказал про трудности. Приходится не только импортировать шпалы. Для изготовления бетона нужно еще опреснить воду, потом перемолоть тонны гальки в связи с нехваткой камня и песка, а еще добавлять необходимое дерево. «Илистые воды разлива Тигра, пальмы, изнуренные поющие арабы – весь этот древний Восток, – замечает Гертруда, – и посреди всего этого стоят сверкающие безупречные паровозы, стриженные под ежик немцы с синими глазами и ловкой военной выправкой; солдаты Запада, прибывшие завоевывать…»

Ее приглашали на обеды и слушали рассказы о Хаиле, а ее восхищение Ибн Саудом возросло, когда ей сообщили о том, как он взял Эль-Хасу. Он выгнал турок из города без единого выстрела, отконвоировал их гарнизон на берег и разоружил. Гертруда на судне Тодов приплыла вверх по реке, миновав один из городских дворцов, потом пила чай под тамарисками, бродила в розариях и наблюдала закат. «Багдад переливался в жаркой дымке, как город из волшебной сказки».

Несомненно, это был ее любимый город, выстроенный в персидском стиле, и еще она любила Евфрат. Багдад олицетворял для нее романтику «Тысячи и одной ночи» – знаменитый цикл сказок, появившихся в XI веке. Создание династии Аббасидов, он единственный выжил из трех городов, построенных на слиянии Евфрата и Тигра. Вавилон и Ктесифон сгинули, а Багдад уцелел во всей своей богатой и разнообразной культуре, вопреки монгольскому вторжению 1258 года и чередованию двух Османских империй. Он был построен на обширной аллювиальной равнине, где существовала система каналов, ныне пришедшая в запустение. Каналы эти собирали воды от таяния снегов Анатолии и позволяли возделывать землю. Город лежал на скрещении древних важных маршрутов в Иран и оттуда в Китай, через Ирак, Сирию и Египет, через Анатолию в Константинополь и Трабзон. Гертруда наверняка читала воспоминания о его славе, оставленные историком II века аль-Хатибом аль-Багдади и его же описание двора халифа аль-Муктадира в 917 году. Этот блестящий двор с залами и парками, книгохранилищами и сокровищницами, евнухами и солдатами, управителями и пажами славился по всему миру. Однажды византийским послам показали принадлежащее халифу знаменитое дерево в натуральную величину: ветки были покрыты листьями и птицами, все из золота и серебра. Листья дерева шевелились на ветру, а драгоценные птицы посвистывали и пели. Когда послы предстали перед халифом, то увидели его на троне между восемнадцатью нитями драгоценностей, а рядом с ним среди придворных стоял личный палач, готовый свершить скорый суд.

Гертруда осудила круглосуточные бары, игорные притоны, проституцию и коррупцию 1914 года, но увидела в них некоторое продолжение экзотического прошлого. «Багдад перешел к цивилизации этого типа так быстро и искренне, поскольку это было в каком-то смысле возвращением к тому, что он знал в славные дни халифата», – пишет она во втором дневнике.

Закончились эти каникулы, и Гертруда повернула к Дамаску. Ей предстояло пройти еще 350 миль Сирийской пустыни. В ее заново собранном караване было сейчас восемь верблюдов и четыре человека: она сама, Фаттух, Феллах и Саид из племени шерари. Им предстояло пройти севером Плодородного полумесяца, мимо областей, куда разошлись кочевые пастухи из Неджда. Это должно было стать захватывающим путешествием через историю, от истоков ислама на востоке до краев греческой и римской цивилизаций на западе. Но Гертруда уже хотела, чтобы это путешествие подошло к концу. Она пойдет налегке и упираться будет изо всех сил. Большую часть багажа она оставила для отправки морем, взяла только новый местного производства шатер, поменьше и полегче тех, что привезла из Лондона, и свой складной стул; один чемодан с одеждой, провизию на три недели и минимум кухонной утвари. Она лишь сохранила свою «единственную роскошь», парусиновую ванну, но приговорила себя к двум неделям на тонком матрасе, заменившем в Багдаде объемную складную кровать. «Там под открытым небом снова и сразу мое сердце потянулось к ней. Очень скоро меня измотает эта постель на земле, не сомневаюсь! Ох, Дик! Ох, наши бедные косточки! Когда мы наконец уложим их в могилу, как же они будут ныть… Пыль, которая никому нравиться не может. Не знаю, отмою ли я когда-нибудь волосы… Те, кто сидит дома и думает, что исследовать огромные пространства интересно и весело, не знают цены, которую нужно платить за такие дни, как вот эти. Ай, как не стыдно! Столько шуму подняла из-за одной ночи без удобств!»

Несмотря на пыльную бурю на третий день, завалившую новый шатер песком, отряд продвинулся до разрушенного форта возле Визефа. Там путешественники нашли «огромную скалистую дыру» в земле. Гертруда, казалось, приключениями на одну поездку была уже сыта по горло. Но эта дыра захватила ее так же, как захватывали в прошлые годы непокоренные вершины. Ничего не удовлетворило бы ее, кроме спуска в черный туннель, и потому она сняла с себя большую часть одежды, сунула в карманы горсть свечей и спичек и спустилась на двести футов, сопровождаемая наверняка лишенным энтузиазма Фаттухом. Она вспоминала:

«Мы храбро лезли в эту странную щель в камнях. Иногда она открывалась в огромные залы, иногда становилась такой низкой, что через нее приходилось ползти по песку. В конце мы нашли чистое холодное озерцо, питаемое ключом в скалах. Мы в него вошли, наполнили фляжки… мы оставили свет в разных точках, чтобы возвращаться по огонькам, но здесь все было так странно и так похоже на врата бездны, что я не слишком сожалела, когда увидела снова свет».

Эффект короткого отдыха в Багдаде скоро прошел, и дневник рисует портрет женщины такой усталой, что нормальная реакция пробуждения почти не действовала. Она впервые смогла заснуть на верблюде и не упала. Что важнее, Сирийская пустыня уже не была так безопасна, как Гертруда рассчитывала. Всюду вокруг происходили газзу – набеги, – и вскоре появились слухи о телах, брошенных в пустыне и сожранных собаками. От усталости ритуальное посещение шатров шейхов и приглашение рафиков стали восприниматься как повторяющийся сон. Запоминалось только необычное, вроде встречи с детенышем газели в шатре одного шейха.

«Его подвели и положили мне на колени, где он и заснул. Лежал свернувшись, как микенская статуэтка слоновой кости, над ухом торчал нелепый рог, и газеленок проспал все время разговора. А я смотрела на резкие внимательные лица мужчин, собравшихся вокруг очага, где варился кофе, понимала, что у меня лицо, вероятно, тоже озабоченное, да и никто в компании не был полностью свободен от напряженной осторожности, но детеныш спал у меня на коленях. И это беспечное спокойствие маленького существа внушало уверенность».

Через десять дней после выхода из Багдада Гертруда оказалась возле крупного лагеря племени аназех и с неохотой задержалась там ради вежливости и взятия очередного рафика. Аназехцы были многочисленны и распространены так широко, что Гертруда отзывалась о них как о «нации». Южные аназехцы подчинялись Ибн Сауду, в то время как северные делились на две группы: одной правил Ибн Шлан, второй – Фахад-Бег ибн Хадхбал, чьи три сотни шатров раскинулись сейчас по травянистым склонам Гараха. Он был «такой большой человек, что я испугалась, как бы не пришлось ставить рядом с ним лагерь». Но когда Гертруда его увидела, ее отношение стало более теплым: «Он принял меня с сердечностью почти отцовской, и мне понравилось быть в его обществе. Он разложил красивые ковры, на которых мы сидели, прислонясь к верблюжьему седлу. Над нами на насесте сидел ястреб шейха, а рядом с ним лежала гончая».

Этой встрече предстояло стать одной из самых важных в жизни Гертруды, и она имела огромное значение для ее последующей работы.

Фахад-Бег, лет семидесяти, был человеком предвидения. Он одним из первых великих бедуинских шейхов понял значение собственности. Он понимал, что приход железной дороги положит конец разведению верблюдов как средства транспорта. Шейх купил землю в оседлой зоне канала Хусейния к западу от Кербелы и выращивал пальмы, но на полгода возвращался к кочевьям со своими верблюдами и своим родом, а тем временем обязательные набеги выполнял его старший сын Митаб. Намного позже, уже в послевоенную пору, Гертруда с удовольствием взяла Фахад-Бега в первый полет на самолете – как человека, рано оценившего значение механического транспорта.

Этот день она провела, исследуя руины первобытного селения в часе езды от лагеря, делая тщательные заметки, и вернулась в ответ на послание Фахад-Бега, хотевшего провести вечер в ее обществе. Он пришел в ее шатер в сопровождении свиты, несущей множество чаш и кухонных котлов, и устроил то, что для Гертруды было истинной роскошью пустыни: восхитительный ужин. Во время еды между ними установилось отличное взаимопонимание. «Мы ели. Наступили сумерки, и снова пошел дождь, а мы все разговаривали о государстве Ирак, и о будущем Турции, и о наших друзьях в Багдаде, пока он в восемь часов не ушел и я отправилась спать… среди дождя благословений». На следующий день, борясь с яростным холодным ветром, Гертруда подумала: закончится ли когда-нибудь это путешествие? У нее было нечто вроде привычного растяжения, потянутая мышца от езды на верблюде, стреляющая болью от бедра до стопы. Она хромала по лагерю и писала в своем втором дневнике, что ей нужно год поспать. Гертруда уже начинала терять счет дням: «Вчера – что было вчера? Переходили высокие плато и широкие долины», – и устала зарисовывать на карту безликий ландшафт. А потом вдруг посреди безлюдья появился одинокий человек, пеший. Отряд к нему подъехал, попытались заговорить с ним по-арабски, по-персидски и по-турецки, но он молчал. Ему дали хлеба, который он принял, и поехали дальше. Гертруда оборачивалась и смотрела на него, медленно направляющегося к сердцу необитаемой пустыни. Потом она почти всерьез задумалась, а не было ли это галлюцинацией. Усталость была такая, что могло случиться все, что угодно.

«В холмах над нами стоят лагерем какие-то люди, и мне все равно, что они с нами будут делать… впереди нас ждал такой долгий дневной переход, что душа сжималась при мысли о нем. Я подумала, не заплачу ли просто от усталости, и что они подумают, если я уроню слезу в огонь очага, где варят кофе! Моя репутация путешественника таких откровений не перенесет».

В некотором смысле столь продолжительный недосып освобождает мысль от стресса, снимает остроту неминуемых трудностей и в то же время усиливает впечатлительность. В ее ежедневных записях просматривается более глобальная, более духовная точка зрения. Гертруда записывает по памяти строчки стихотворения Шелли «Дух восторга»:

Ее собственное описание бури поэтично настолько, насколько может быть вообще поэтична проза.

«Мощная буря перешла нам дорогу. И мы, проезжая по миру, потемневшему от ее августейшего присутствия, смотрели и слушали. Сверкали молнии в скоплениях туч, говорил из них гром, и невидимый нам ветер хлестал потоками града, изгибая их и закручивая, выстраивая цепью, как солдат, идущих в атаку через равнину и захватывающих горы».

Потом тучи рассеялись и открылась красивая золотистая бухта пустыни с башнями средневековой крепости в центре. Отряд увидел Пальмиру. Еще три дня десяти– и двенадцатичасовых переходов, и экспедиция спустилась от снегов Хермона к тому самому месту возле Дамаска, где Гертруда приняла своих верблюдов и раскинула первый лагерь путешествия. Первого мая она ехала через окружающие город сады и виноградники. Четыре с половиной месяца она не видела зеленого пейзажа, и текучая вода, свежие всходы посевов, обильные оливы, шелест листьев каштана, пение птиц и горящие на солнце розы – все это радовало глаза и слух. Первым домом на Думайрской дороге при въезде в Дамаск оказался английский госпиталь, где она встретилась с другом, доктором Маккинноном. Гертруда слезла с верблюда и чуть не упала, ввалившись в дверь. Через несколько минут около нее оказался доктор Маккиннон, потом его жена. Они взглянули на нее – и взялись за работу. На следующий день она писала:

«Итак, я в саду, который весь – беседка из роз, и в тихом доме, где никто меня не побеспокоит и можно лежать тихо и отдыхать. Но это не очень помогает, потому что во сне я еще еду на верблюдах… Теперь все позади, и я постараюсь забыть это до момента, когда буду не такая усталая. Все это еще слишком близко, слишком нависает надо мной, непропорционально размеру в мире, и слишком темное, невероятно зловещее».

Она отдыхала несколько дней, потом стали приходить посетители. В том числе явился и агент рашидидов, чья «хитрая узкая физиономия» и «тихий медленный голос» вызвали у нее неясную тревогу, когда она вручила ему двести фунтов в обмен на аккредитив. Агент спросил, слышала ли она вести об Ибрагиме. Гертруда уточнила, что он имеет в виду. «Он молча посмотрел на меня и провел пальцами себе по горлу».

Предполагалось, что Ибрагим был убит за то, что выпустил Гертруду из Хаиля. На самом деле примерно в то же время, когда Гертруда прибыла в Багдад, юный эмир уже убрал своего дядю, регента Замиля ибн Субхана, возле Абу-Гара – отчасти потому, что Замиль состоял в секретных сношениях с Ибн Саудом в надежде достичь мирного соглашения. Эмиру теперь нужно было убить Ибрагима, брата Замиля, со всеми его субханскими родичами и их рабами, поскольку иначе они были бы честью и кровью обязаны убить эмира с его сыновьями. Таким образом, началась новая кровная вражда. И немного прошло времени, пока, в свою очередь, не был убит эмир. Вот так в сутолоке кровной мести и интриг двинулись рашидиды к своему закату, как и предсказывала Гертруда.

Хотя это стало вполне подходящим эпилогом к ужасам Хаиля, не о смерти Ибрагима задумалась Гертруда, погрузившись в размышления, располагая события последних четырех месяцев в каком-то подобии порядка. Назойливый призыв муэдзина, преследовавший ее в плену, преследовал ее и сейчас, оставляя в душе неизгладимое впечатление от фатализма и духовности арабов:

«”Велик Аллах, велик Аллах. Нет бога, кроме Аллаха. И Мохаммед пророк его. Велик Аллах. Велик Аллах”. Тихий и медленный, рожденный ароматным дыханием пустыни, мощный напев, который есть альфа и омега ислама, звучит у меня в памяти, когда я вспоминаю Хаиль».

Глава 10

Работа на войну

Не в мундире только я и кошка.

Гертруда вернулась из Хаиля совсем другой и в совсем другой мир. Она поехала в Раунтон восстанавливаться, и было это как раз, когда грянула война, а Гертруда писала горестные письма Дику Даути-Уайли в Аддис-Абебу. Когда объявили войну, 4 августа 1914 года, Гертруда уехала в имение и стала там пропагандировать, залезая на стога и телеги, обращаясь к работникам, уговаривая их сделать то, что сделала бы сама, если бы родилась мужчиной, – вступить в армию. Она ходила к шахтерам на рудники, носилась по полям на машине, побуждая людей идти воевать.

Войну ожидали уже четыре месяца, если не четыре года. После ярости тотальных наполеоновских войн Европа построила договоры, связывающие страны друг с другом сетью обязательств. Британия придет на помощь Франции, Франция вмешается ради России, Германия встанет за Австрию, Россия за Сербию, Польшу и Италию, Турция пойдет в одном строю с Германией.