Королева пустыни Хауэлл Джорджина
Надеюсь, Вы поймете из моих слов, что в настоящем критическом состоянии дел в Месопотамии, где будущее страны висит на волоске, мы должны быть едины. Если у Вас есть точка зрения, которую Вы хотите представить на рассмотрение нам, я буду рад, если Вы либо попросите гражданского комиссара сообщить нам ее, либо возьмете отпуск, приедете и представите ее лично. Вы всегда можете быть уверены в том, что Вашу точку зрения учтут, но политические агенты должны соблюдать сугубую осторожность в своей переписке с теми, кто в данный момент не управляет соответствующими делами. Не затрагивая никаких вопросов об обычной практике и условностях, отмечу, что нарушение этого правила может увеличить трудности, а не уменьшить их, и я знаю, что такой результат был бы для Вас прискорбен».
Если Монтегю думал, что его телеграмма ее сокрушит, то ошибся. Гертруда не собиралась так просто сдаваться. В конце концов, она добивалась шагов к самоопределению, которое было санкционировано, в то время как А. Т. по мере возможности их игнорировал. В апреле, в зубах националистического восстания, он сделал поворот кругом и попытался рассеять напряжение, создавая проект временной конституции для Ирака, где предусматривался государственный совет, состоящий из британцев и арабов с арабским президентом, назначаемым верховным комиссаром, и законодательным собранием, избираемым народом. Этого было слишком мало и слишком поздно.
Гертруда энергично отпарировала выговор Монтегю (копию она не сняла, но послала отцу дубликат по памяти):
«…Полковник Уилсон предоставляет мне все возможности излагать ему любые соображения, которые приходят мне в голову. Я также полностью согласна с политикой, которая проводится с апреля. Вы в достаточной степени осведомлены о моем общем отношении к арабскому вопросу, чтобы знать о моем сожалении, что такой курс не был взят раньше. Выражать подобные взгляды публично было бы сейчас бесполезно и даже вредно. Что до корреспонденции, то, если не считать частных писем к моему отцу, не могу вспомнить писем на политические темы, направленные неофициальным лицам, которые не были бы сперва представлены полковнику Уилсону. Тем не менее Ваше замечание послужит мне полезным предупреждением».
А. Т. сопроводил телеграмму Монтегю, копия которой была ему направлена, следующей служебной запиской:
«Мисс Белл! Сэр Перси Кокс, проезжая, спросил меня – кстати, о более ранних событиях этого года, – улучшились ли мои отношения с Вами. Я ответил, что не могу этого сказать: Ваше расхождение со мной во мнениях было отмечено и стало общеизвестно, а также сделалось предметом обсуждения… Я сказал, что такое положение было бы непригодным, если бы не факт, что я надеюсь на скорое освобождение. Вы всегда осуществляли свое право как личности писать что хотите и кому хотите… Но мне не нравится, что эти письма вообще были написаны, и тот факт, что я о них осведомлен, не должен восприниматься как одобрение. Других комментариев у меня нет».
Это была критическая точка. На следующий день во время их разговора Гертруда напомнила, что скрыть их расхождения во мнениях от широкой публики стало невозможно, поскольку она всегда это говорила, и самому А. Т. в первую очередь. Он ответил, что возражал против любого частного общения с министерством по делам Индии, а она сказала, что считает это нелепым, но подчинится его желанию. «На этом мы тепло пожали друг другу руки – при температуре 115°[36] трудно пожать руки иным образом».
А. Т., несмотря ни на что, был хорошим организатором, и административная рутина продолжала строиться на успешных моментах, детализованных в Белой книге Гертруды. Страна стала процветающей, что показал рост налогов. Доход администрации вырос на 300 процентов за три года до 1920-го. Тот факт, что поступление налогов было сбалансировано с расходами, стал решающим. Административная задача Черчилля как государственного секретаря по делам колоний состояла в уменьшении наполовину 37 миллионов фунтов стерлингов, расходуемых на управление Палестиной, Ираком и Аравией, и в построении финансово приемлемой системы управления для Ближнего Востока. В Ираке он попытался уменьшить ежегодные военные расходы с 20 до 7 миллионов фунтов стерлингов. Вскоре он доложил Ллойд-Джорджу о необходимости «успокоить» настроения арабов, «иначе расходы на гарнизоны определенно вынудят нас возвратить территории, которые каждая страна получила в результате войны». Теперь любой ближневосточный проект составлялся на тему уменьшения военных расходов.
В вечер перед своим отъездом в конце сентября А. Т. пришел в кабинет Гертруды попрощаться. Это был эмоциональный момент, и каждый из них проявил благородство. Она встала и двинулась ему навстречу со словами, что удручена сильнее, чем может это выразить, и остро сожалеет, что они не смогли установить лучшие отношения. Когда Уилсон ответил, что пришел извиняться, Гертруда перебила его – она виновата не меньше, чем он. А потом она сделала ему величайший комплимент, пригласив в Лондоне зайти к ее родителям, и Уилсон так и поступил.
Официальная карьера А. Т. вскоре закончилась. Он женился на молодой вдове и принял пост менеджера по операциям на Ближнем Востоке англо-персидской нефтяной компании. Частное письмо, написанное другу из Мухаммара на Персидском заливе через пару лет, показывает, что он злился не только на Гертруду, но и на Кокса. Своего прежнего начальника Уилсон обвинял в нечестности и некомпетентности, в том, что тот «обещал все и не делал ничего», а Месопотамию 1922 года называл жалкой: «нет руководства – нет решения». Он дал собственное освещение событий: «Каждый день радуюсь, что спрыгнул оттуда и ушел под развевающимся флагом, из моей старой банды многие ушли со мной – все, кто мог себе позволить… Сейчас вообще никто не верит Коксу, и его репутация просто рухнула».
11 октября 1920 года сэр Перси вернулся в Багдад. Украшенный флагами и устланный ковровой дорожкой вокзал был набит первыми лицами города, арабскими и британскими. Гремел пушечный салют, вдоль дороги выстроились приветствующие, а сэр Перси в белом с золотом мундире стоял, отдавая честь, пока оркестр играл «Боже, храни короля».
После приветственных речей Кокс ответил речью по-арабски. Он здесь по приказу правительства его величества, объявил он, чтобы войти в совет с народом Ирака и совместно установить арабское правление под надзором Британии. Сэр Перси попросил людей помочь ему установить принятые условия, чтобы он сразу мог приступить к своей задаче. Это было новое начало, и Гертруда, приседая перед ним, старалась не выдать своих эмоций. В письме домой, написанном через несколько дней, она сообщала:
«Совершенно невозможно передать вам, какое облегчение и радость служить под началом человека, суждению которого полностью доверяешь. К необычайно трудной задаче, которая перед ним стоит, он подходит с искренним желанием действовать в интересах народа этой страны…
Ох, если бы мы смогли это вытянуть: связать одной веревкой молодые горячие головы, шиитских обскурантов, энтузиастов, лощеных старых политиков и ученых – если бы мы могли сделать так, чтобы они стали работать совместно и сами искать выход, как это было бы прекрасно! Я вижу видения и предаюсь мечтам…»
Глава 14
Фейсал
В мае 1885-го, когда Гертруде было шестнадцать лет, в замке своего отца, Таифе, в пустынях Хиджаза родился мальчик и был назван в честь сверкающего падения сабли – Фейсалом. Каковы были шансы, что школьница из Йоркшира и сын хашимитского шерифа Мекки вообще встретятся или что судьбы их переплетутся?
Фейсал был третьим сыном шерифа Хусейна ибн Али, продолжающим прямую линию от пророка Мухаммеда через его дочь Фатиму, которая вышла за Али из рода хашимитов, и ее старшего сына Хасана. Род пророка держал временное правление в Мекке последние девятьсот лет. Фейсал был аристократом дважды: его мать, первая жена Хусейна Абдия-ханум, была также двоюродной сестрой его отца, и, таким образом, в ее жилах тоже текла кровь пророка. Согласно священной традиции, его на седьмой день забрали у матери и отнесли в пустыню, чтобы его там воспитывали бедуины до семи лет. Больше он своей матери не видел – она умерла, когда ему было три года. Гертруда лишилась матери в том же возрасте.
Фейсал, как и его старшие братья Али и Абдулла, жил в черном шатре как сын племени и учился драться в жестоких играх, от которых у него остался шрам на голове и заживший перелом руки.
К султану-психопату Османской империи Абдул-Хамиду хашимиты относились подозрительно, но с уважением. Чтобы шерифы не забрали себе слишком много силы, он периодически приказывал доставлять самых сильных из них в Константинополь, где они были обязаны жить «почетными пленниками» на скромные доходы под пристальным надзором зловещей фаланги султанских шпионов, стражников и черных евнухов. Такова была судьба шерифа Хусейна, который оставался с семьей в Константинополе долгих восемнадцать лет.
В девяносто первом году в возрасте шести лет Фейсал был отнят у приемной бедуинской семьи на год раньше положенного срока и вместе с братьями доставлен к отцу в дом на Золотом Роге в Константинополе. В доме отца жили тридцать две женщины его гарема со своей свитой и невольницами.
Хусейн был домашним деспотом и твердо решил, что его сыновья не должны знать комфорта или роскоши. Он занимал несколько традиционных постов в Османской империи, но доход его оставался скромным. В доме, как ни был он велик, мясо позволяли себе лишь раз в неделю. Дисциплина была суровой: прежде всего сыновья должны были научиться собой владеть. В ходу все еще была фалака – веревка, которой ребенку связывали ноги вместе, а потом били тростью по подошвам. С другой стороны, Хусейн следил, чтобы его сыновья получили правильное образование: он нанял учителей, сначала четверых, потом, по мере того как дети росли, их число увеличилось. Политическая атмосфера была очень напряженной, жизнь полна опасностей. Город кишел заговорами тайных обществ, и султан, на чьей совести за всю жизнь накопилось, может быть, полмиллиона трупов, имел неприятную привычку удостоверяться в смерти своих жертв, для чего ему присылали их головы в ящиках.
В 1903 году, в возрасте восемнадцати лет, Фейсал стал изучать стратегию и тактику турецкой армии, которую обучали по немецкому образцу и комплектовали турками и арабами. Когда Гертруда доехала до Японии в своем кругосветном путешествии с Хьюго, Фейсал был послан в пустыню патрулировать пески с турецкими верблюжьими войсками. Через несколько лет его и Абдуллу отозвали обратно в Константинополь. Хусейн получил от турок инструкции подавить восстание арабских племен в южном регионе Асира. Абдулла командовал турецкими войсками, Фейсал вел арабскую верблюжью кавалерию. Они ввязались в безнадежный бой возле Куз-Абу-аль-Ира и отступили, сохранив всего семьдесят человек из трех тысяч. Через две недели они снова атаковали мятежников, и на этот раз битва длилась два дня и ночь. Мятежники не устояли, но это была бесплодная победа. Армия шерифа уменьшилась от семи тысяч до тысячи семисот человек. Фейсал и Абдулла не смогли помешать турецким войскам жечь деревни и убивать мирных жителей. Не могли они также забыть, как увечили трупы арабских повстанцев. Жалобы турецкому начальству были встречены презрением. Именно тогда шериф Хусейн решил, что поднимет восстание против турок. Оно станет известно как Арабское восстание.
У братьев были свои места в турецком парламенте: эмир Абдулла представлял избирательный округ Мекку, эмир Фейсал – Джидду. Судьба семьи снова сменилась из-за революции младотурок и их Комитета единства и прогресса, чьей целью стала беспощадная модернизация страны. В 1909 году Абдул-Хамид был низложен, на его трон взошел новый султан и халиф[37], а Хусейн получил важный титул эмира Мекки, князя святого города ислама. Его главной обязанностью было хранить святые места Хиджаза и надзирать за хаджем, ежегодным паломничеством. Он вернулся в свои дворцы в Мекке и Таифе, приказав сыновьям сохранять посты в Константинополе и информировать его обо всех изменениях политической обстановки.
Предположение, что арабы и британцы могут стать союзниками, было сделано еще до войны, когда лорд Китченер написал Хусейну. Абдулла как посланец отца ездил из Мекки в Константинополь и обратно и остановился в Каире поговорить с лордом Китченером и его восточным секретарем Рональдом Сторрсом. Вопрос стал актуальным с началом войны, когда турки потребовали, чтобы Хусейн, эмир Мекки, объявил джихад мусульман против христиан. Хусейн, благочестивый, храбрый и самовластный, отказался, использовав как предлог тот факт, что турки сами в союзе с христианской страной – Германией. Фейсал теперь принял на себя весьма опасную роль. Как шпион своего отца, он был тайно послан в Дамаск предложить вооруженное восстание против турок в Сирии. Тем временем старший брат Али собирал в Хиджазе войска в ответ на турецкие требования, под тем предлогом, что они будут помогать туркам. Фейсал и его отец держали связь по закрытым каналам – надежные гонцы перевозили послания в рукоятках сабель, в пирогах, в подошвах сандалий или на оберточной бумаге подарков, написанные невидимыми чернилами. Друзья Фейсала из тайных обществ – арабские националистические политические клубы – могли в любой момент его предать, и он казался особенно беззащитным, поскольку обязан был в Дамаске жить в качестве гостя у некоего генерала Мехмеда Джемаль-паши. Этот турок рассчитывал, что Фейсал как турецкий офицер поведет армию, собираемую его братом Али в Хиджазе. Но Джемаль-паша относился к Фейсалу с подозрением, поскольку его отец отказался объявить джихад против врагов Турции, и постоянно его проверял. Он мог послать за Фейсалом и заставить его смотреть, как вешают десятки его сирийских друзей. Эти храбрые люди шли на смерть, никак не обращаясь к Фейсалу, которому требовалось все его тренированное самообладание, чтобы не выдать отвращения и гнева. Как писал Лоуренс в «Семи столпах мудрости»: «Только однажды он взорвался и выпалил, что эти казни будут стоить Джемалю всего того, чего он хочет избежать, и спасло его только вмешательство константинопольских друзей, главных сановников Турции». Тем временем турецкий премьер-министр, отвечая на условия Хусейна по поводу сотрудничества арабов, заявил, что если тот хочет снова увидеть Фейсала, то пусть велит своему сыну возглавить войска в Хиджазе.
Жизненные пути Гертруды и Фейсала сближались. Пока он рисковал собой на тайной миссии в Дамаске, она посещала Чарльза Хардинга в Индии с секретным заданием: убедить его не возражать против предлагаемого Арабского восстания. В январе 1916 года, когда выносился приговор очередной группе арабских националистов, Джемаль-паша отмечал, что Фейсал «сотрясал небо и землю», чтобы их спасти, и укорял тех, кто не выступил в их защиту. Это был единственный раз, когда Фейсал проявил свои чувства. Он знал: один неверный шаг загубит все его усилия ради арабской независимости. Хусейн уже сообщил ему, что все готово к восстанию, однако Фейсал считал, что время еще не пришло. Отец же, как всегда своевольный и властный, велел ему немедленно ехать в Медину и присоединиться к собирающемуся там войску.
Фейсал неохотно, но повиновался. Он попросил разрешения у своего турецкого начальства проинспектировать войска в Медине – под предлогом их скорой отправки на турецкий фронт. К его отчаянию, Джемаль-паша объявил, что они с Энвер-пашой – исполняющим обязанности главнокомандующего у младотурок – будут его в этой инспекции сопровождать.
Возникла головоломная задача. Фейсал, связанный неотменимыми законами арабского гостеприимства, должен был не допустить, чтобы его войска застрелили этих двух турок на месте, и одновременно уверять своих гостей, что войска – это добровольцы, собравшиеся на священную войну с неверными. Джемаль потом напишет в мемуарах, что знай он тогда все факты, то на месте арестовал бы Фейсала, велел бы схватить шерифа Хусейна и остальных его сыновей и выкорчевал бы бунт в зародыше.
2 июня 1916 года шериф Хусейн вышел на балкон своего дворца в Мекке, приложил приклад к плечу и сделал выстрел, начавший Арабское восстание. Пока Абдулла и Заид, младший брат, поехали выбивать турок из Таифа, Джидды и Мекки, Фейсалу и Али было поручено несравнимо более трудное дело: со своими несколькими тысячами плохо экипированного войска напасть на двадцатидвухтысячный гарнизон Медины. Почувствовав силу гарнизона с его тяжелой артиллерией, войска отошли в пустыню и стали набирать войско побольше из бедуинов.
Медину так и не взяли, приняв потом стратегическое решение изолировать ее от остальной турецкой армии. Но эмир Фейсал сумел в этом эпизоде завоевать любовь своих людей, которые называли его «сайдна Фейсал» (наш господин Фейсал) и восхищались его храбростью. Когда его воины из племен, непривычные к артобстрелу, не захотели идти за ним через открытый участок, где их косило огнем со стен Медины, Фейсал стал над ними смеяться, а потом поехал шагом через эту долину смерти, ни разу не убыстрив хода. И уже проехав ее, поманил за собой своих людей. Они с воплями, потрясая оружием, перемахнули долину галопом.
Месть турок была быстрой и опустошительной. Они окружили жителей близлежащего арабского города Авали и, как сообщал Лоуренс, перебили «в стенах города все живое. Сотни жителей изнасилованы и изрублены в куски, дома сожжены, живых и мертвых бросали в огонь, не разбирая». Ударная волна отдалась по всей Аравии, раздула ненависть племен к туркам и укрепила решимость. «Первое правило арабской войны – что женщины неприкосновенны, – писал Лоуренс. – Второе – что жизнь и честь детей слишком юных, чтобы сражаться рядом с мужчинами, следует щадить, и третье – то имущество, что невозможно унести с собой, остается невредимым». Турки перерезали пленникам горло, Фейсал платил фунт за голову врага, доставленного живым.
Осенью 1916 года, когда Гертруда принимала в Басре Ибн Сауда, Лоуренс с Рональдом Сторрсом поехали из Суэца в Джидду, где Сторрс как восточный секретарь каирского правительства должен был встретиться с Абдуллой и обсудить ранние неудачи восстания. Вопрос заключался в том, должна ли британская армия вторгаться в Рабег на побережье, чтобы защитить от турок соседнюю Мекку. Пустив в ход свой дар убеждения, Сторрс добился от Хусейна разрешения для Лоуренса ехать в пустыню на встречу с Фейсалом.
Лоуренс описывает Фейсала как человека безмолвного и внимательного, которому опущенные веки придавали замкнутый вид. Высокий и худой, в белом шелковом халате, с коричневой куфией, перевязанной блестящей красно-золотой тесьмой, на голове, тонкими руками, скрещенными на рукоятке ятагана. Множество шейхов молча сидели за его спиной в затененной комнате, на ковре, и молчание их было недружелюбным. Потом Фейсал очень тихо, не поднимая глаз, спросил, как Лоуренсу понравилась дорога и «как вам у нас в Вади-Сафра?» Лоуренс ответил: «Место хорошее, но очень далеко от Дамаска». По комнате прошло движение, и Фейсал впервые поднял глаза на своего гостя. Глядя прямо на Лоуренса, он улыбнулся своей медленной любезной улыбкой: «Восславим Господа, что есть турки и поближе к нам».
В знаменитом пассаже из «Семи столпов мудрости» Лоуренс писал:
«Я считал, что неудачи восстания следует отнести… к недостаче лидеров, и арабских, и английских. Потому я поехал в Аравию посмотреть и рассмотреть ее великих людей. Первый, шериф Мекки, был обременен годами, как мы знали. Абдулла оказался слишком разумен, Али слишком чист, Заид слишком хладнокровен. Тогда я поехал в глубь страны к Фейсалу и в нем увидел вождя с нужным огнем… С первого взгляда я почувствовал, что вот этого человека приехал я искать в Аравию: лидера, который приведет Арабское восстание к полной победе».
И Фейсал действительно был прирожденным лидером. Хотя час триумфа был еще очень далек, его терпеливое руководство и обаяние покоряли племена бедуинов, стекавшихся под его знамя. Из своего шатра он постоянно действовал, соединяя воедино враждующие племена, билли и джухейну, атейбу и агайл. Он убеждал их отложить кровную месть и мостил путь, по которому его армия могла пройти нетронутой через пустыню, где нормой были межплеменные грабежи, набеги и убийства. Его отец Хусейн посылал ему приказы, но очень мало денег или провизии, а британская помощь обернулась горькой шуткой: несколько человек из Судана и четыре крупповские пушки, практически уже негодные к работе. Фейсалу приходилось разъезжать с сундуком, набитым камнями, чтобы убедить своих людей, будто у него есть золото им заплатить.
Лоуренс уехал, пообещав помощь и снабжение, офицеров-волонтеров и столько горных пушек и легких пулеметов, сколько сможет собрать. Британцы высадятся в Йенбо, ближайшем к Медине порту на Красном море, и следующей базой Фейсала станет Йенбо. Лоуренса подбросил из Джидды в Порт-Судан адмирал Вемисс, твердый сторонник арабского дела, и дальше он поехал устанавливать контакт с сэром Реджинальдом Уингейтом, сирдаром египетской армии, командующим военной стороной арабской авантюры. Он тоже был сторонником восстания, как и генерал Клейтон, ныне гражданский глава арабского бюро – третий пункт остановки Лоуренса.
Битва против турок вошла в патовую ситуацию, и в любой момент турецкий гарнизон в Медине мог двинуться на юг против Мекки, одержав решительную победу и вызвав резонанс во всех исламских странах. Британцам недоставало уверенности в своем плане высадить сухопутную армию в Ребеге и держать линию между Меккой и Мединой. У Лоуренса имелось решение: партизанская война, ведомая малыми группами арабских бойцов, поддержанных британским опытом и снабжением. Этот план, хотя и походил на авантюру и был предложен археологом без военного образования и опыта, оказался благословенным облегчением после месяцев нерешительности. Стоило попытаться.
В поисках своей персональной Одиссеи и находясь под очарованием Фейсала, неистовый Лоуренс выполнил свое обещание – привести в движение колеса с британской стороны. Своим чередом прибыли в Йенбо английские технические советники с деньгами и оружием – Лоуренс подчеркнул, что воины племен предпочитают пушки и ружья, которые дают большой грохот. Он воспротивился вмешательству полковника Бремона, главы французской военной миссии в Джидде, а потом снова был откомандирован к Фейсалу Клейтоном. Лоуренс всегда твердил, что в Йенбо и к эмиру ехал неохотно, что сам хотел только одного: вернуться в Каир и чертить карты. «Неохотно» – слево, которое трудно соотнести с его последующей героической ролью. При всем желании восхищения и славы еще больше он желал произвести впечатление на человека, который именно их и чуждался – как его герой Чарльз Даути, автор «Аравийской пустыни», чье сердце и душа были отданы иному миру.
Лоуренс нашел Фейсала в долине за Йенбо, уже ночью, и долина была наполнена неразберихой арабов и верблюдов. Лоуренс описывает эмира, безмятежно сидевшего на разложенном на камнях ковре и диктовавшего письма коленопреклоненному секретарю, который писал при свете лампы, поднятой вверх невольником. Племя харб было разгромлено турками, вынудившими Заида, их предводителя и брата Фейсала, к быстрому отступлению. Фейсал двинулся отрезать туркам дорогу из Йенбо, где некто капитан Бойль защищал гавань от приближения турок пушками своих кораблей. Фейсал закончил диктовать письма, адресованные видным шейхам с территорий племен, в которых договаривался о защите для своей армии во время прохода и просил помочь войсками. Потом он терпеливо сидел в ночном холоде, разбирая личные прошения своих солдат до четырех утра. Говорят, что решения Фейсала никогда ни одного араба не ущемили и не оставили неудовлетворенным. Потом эмир съел полдюжины фиников и лег на промокший от росы ковер поспать. Пока он спал, замечает наблюдательный Лоуренс, подползли его охранники и укрыли его своими плащами. Через час он проснулся от призыва к молитве.
В своей постоянной ежедневной работе по улаживанию кровных споров и других вопросов племен, замечает Лоуренс, «Фейсал на самом деле постоянно соединял и располагал в нужном порядке неисчислимые кусочки, составляющие арабское общество, и объединял их против турок… Для западной Аравии он был апелляционным судом, окончательным и непререкаемым. Он сделал арабское движение [за независимость] национальным и живым силой своей личности. Когда к нему приходили шейхи выразить свою верность, он их заставлял клясться на Коране «ждать, когда он ждет, идти, когда он идет, не повиноваться ни одному турку, делать добро всем, кто говорит по-арабски, и ставить независимость выше жизни, семьи и земных благ».
Лоуренс тоже принимал серьезное участие в агитации племен объединяться против турок, и вел его совет Гертруды и ее знание связей жителей пустыни. Он признавал, что многим обязан ей за ту информацию, которая помогла ему соединить племена пустыни в критический момент Арабского восстания.
Гертруда в последний раз видела Лоуренса в апреле 1916 года, во время его провальной миссии в осажденный Эль-Кут, когда они пространно обсуждали «всемирное правительство». Сейчас, в Басре, она по мере возможности следила за событиями и рвалась в дело. Лоуренс, писавший письма только родным, в остальном ограничивал свою корреспонденцию детальными докладами и просьбами о технике. Он жил у Фейсала в его шатре в Йенбо – обычный шатер колоколом, пара дорожек и красивый молитвенный коврик. Именно здесь Фейсал впервые предложил Лоуренсу одеться в арабскую одежду, чтобы никто из восьми тысяч арабов из племен не принял его в мундире по ошибке за турка. Лоуренс не замедлил согласиться.
Тем временем в Йенбо приходила британская помощь: четыре самолета и двадцать три устаревших и очень громких пушки. Лоуренс расчистил посадочную полосу, и легкие передовые отряды уже обучались искусству подрывника, имея целью построенную Мейсснером Хиджазскую железную дорогу. Технический специалист, некто Гарланд, был физиком, разработавшим собственные устройства для резки металла и валки телеграфных столбов. Лоуренс жадно впитывал знания и вскоре разработал собственный метод прямого подрыва с помощью электричества.
План состоял в том, чтобы двинуться по берегу и захватить турецкий гарнизон в Аль-Вадже, важном городе на Красном море между Йенбо и Акабой. В то же время Али, Абдулла и Заид двинутся в глубь материка, сосредоточив свои силы на железной дороге к Медине, и взорвут ее в нескольких местах. Тогда турки будут изолированы и с суши, и с моря и лишены снабжения, необходимого для атаки на Мекку.
18 января 1917 года Фейсал выступил во главе десятитысячного войска в трехнедельный поход к Аль-Ваджу, который оказался решающим для Арабского восстания. Операции уже не ограничивались южным Хиджазом: против общего врага впервые объединились все племена западной Аравии. Начался марш, которому предстояло привести эмира в Дамаск, а Фейсала и Лоуренса сделать международными фигурами. Успех Фейсала также навлечет на него вечную ревность отца, сравниться с которой сможет только ревность его брата Абдуллы.
Фейсал, одетый в белое, ехал перед армией, радостно приветствуя каждого шейха, а они, стоя в шеренге рядом с поставленными на колени верблюдами, низко кланялись и подносили руку к губам, что являлось официальным приветствием. Когда Фейсал проходил дальше, они пристраивались за ним в ряды, племя за племенем, пока наконец колонна не протянулась на четверть мили. Били барабаны, поэты читали сложенные экспромтом стихи, перекрикивая рев десяти тысяч голосов, поющих военную песню. За Фейсалом реяло лиловое знамя на золотых копьях и двигалась «дикая шумная масса» его двенадцати сотен телохранителей верхом на верблюдах, убранных в багрянец и золото.
За ними шла пятитысячная верблюжья кавалерия и 5300 человек пехоты, тащили крупповские горные пушки и пулеметы, а за ними еще 380 верблюдов везли шатры и прочие необходимые вещи.
Прибыв на место, Фейсал и его армия увидели, что Аль-Вадж уже взят королевским флотом. Но взрывами мостов, разрушением поездов и рельсового пути арабы связали турок, несмотря на их подавляющее численное превосходство, и привлекли к себе внимание мира.
Лоуренс ушел из Аль-Ваджа в компании Шарифа Насира из Медины и Ауды Абу-Тайи из восточной ветви племени ховейтат в эпический обходной марш по пустыне к Акабе. Фейсал утвердил это предприятие: Лоуренс получил 22 тысячи фунтов из личного кошелька эмира – его седельной сумки. Абу-Тайи предоставил верблюжий корпус, и отряд достиг Акабы в июле и захватил город. По улицам провели шестьсот турецких пленных. На стороне арабов было преимущество внезапности: никто не ожидал атаки на Акабу со стороны пустыни. Массивные пушки города смотрели в другую сторону, готовые отбить атаку с моря. Эта победа раз и навсегда показала, насколько важен для Британии союз с арабами: с помощью Лоуренса направление главного удара удалось перенести на юг и взять Красное море, что позволило египетской армии направиться к Дамаску. Генерал Алленби, вступивший в командование британской армией, назначил Фейсала главнокомандующим всеми арабскими операциями к северу от Маана и утвердил обеспечение арабов, идущих на Дамаск, деньгами, боеприпасами и транспортом.
Задержки и промахи со стороны британцев и арабов возместились успехом партизанской войны против турецких гарнизонов вдоль железной дороги, против поездов с боеприпасами и деньгами. Сирийский сторонник Фейсала Джафар-паша эль-Аскери впоследствии описывал, как из взорванного турецкого поезда разлетались сотни тысяч турецких банкнот, и ни один араб не потрудился их поднять – все рвались к Дамаску.
В то время как Алленби наступал на Иерусалим – взятый потом в декабре 1917 года, – Фейсал стоял лагерем в Акабе, готовя армию к маршу на Дамаск. И тут в лагере разорвалась бомба в виде экземпляра секретного соглашения Сайкса – Пико. Его любезно передали большевики через старого врага Фейсала Джемаль-пашу, дабы показать арабам, что для них припасено у союзников в случае военной победы. Фейсал знал, что есть какое-то соглашения, но это и все.
Соглашение, заключенное сэром Марком Сайксом и мсье Жоржем Пико, делило «Аравию» в случае победы на протектораты, распределенные между британцами, французами и русскими. Оно видимым образом игнорировало обещание, данное ранее сэром Генри Макмагоном: дать арабам независимость в области, включающей четыре священных города мусульман. Соглашение – или несогласие, как его уже стали называть в Лондоне, – Сайкса – Пико заложило основу заключенного впоследствии пакта Сан-Ремо, который отдавал Аравию под британский и французский мандат.
На самом деле отсутствие у Фейсала этой важной информации было решением его властного отца. Хусейн не показывал ему многолетнюю переписку с Генри Макмагоном, накопившуюся в Мекке, и не считал необходимым объяснять свои отцовские приказы. Сайкс и Пико приезжали в Джидду в мае, тремя месяцами раньше, с заявленной целью объяснить перемены условий, вынужденно сделанные со стороны Британии из-за требований Франции, и условия соглашения: Франция распространяет свое влияние на Сирию и Ливан, а Британия – на Ирак, Трансиорданию и северную Палестину. Твердый в своих мнениях из-за возраста и собственного характера, Хусейн их едва слушал.
Разочарование Фейсала было нечем смягчить, и именно этого боялся Лоуренс. Несколько дней казалось, что Арабское восстание закончилось, и Лоуренса раздирали противоречивые чувства. Фейсал немедленно дал телеграмму в Мекку отцу, говоря, что он со своей армией отказывается продолжать войну с турками, потому что его идеал – независимость и единство арабской нации. Замену турок другими иностранцами они не потерпят. Хусейн телеграфировал в Лондон и получил в ответ бойкие заверения, что эти вести основаны на чистой интриге и у британского правительства нет иной цели, кроме освобождения арабов. Это вполне устроило шерифа, который тут же отдал приказ сыну продолжать войну – «или я буду считать тебя изменником». Хусейну, уже называвшему себя «королем арабов», успех Фейсала кружил голову.
Лоуренс в мучительном раздвоении все же заверил Фейсала, что британцы сдержат свои обещания, как по духу, так и по букве. Отныне, пишет он, не имея уже возможности гордиться тем, чего они достигли совместно, он чувствовал «постоянный и горький стыд». Итак, арабская армия продолжала марш, племена сменялись племенами на ее пути, их число увеличивалось по мере того, как армия шла на Дамаск. Взяли город Дераа, потом подошли к деревне Тафас, чей правитель Таллал числился среди самых верных воинов Фейсала. Здесь отступающие от Дераа турки страшно отомстили жителям: женщин и детей зверски пытали и увечили, дома сожгли. Такую провокацию нельзя было снести. Таллал, взбешенный этим ужасом, натянул куфию на лицо и понесся галопом под огонь отступающей армии. Последовавшая бойня была неописуема. Лоуренс не мог забыть этого всю оставшуюся жизнь.
Дамаск, «жемчужина, оправленная в изумруды», был осажден арабской армией. Вскоре турки его покинули, британские дивизии взяли семьдесят тысяч пленных. Иррегулярные хиджазские войска Фейсала прошли через город 30 сентября 1918 года и подняли флаг шерифа над Сераем – административными зданиями турок. Женщины отводили паранджу и бросали цветы и ароматы солдатам под ноги, мужчины вскидывали фески в воздух, и праздник продолжался ночью и днем. Когда 3 октября эмир Фейсал приблизился к центру города, его встречал восхищенный шепот. Толпа раздалась, послышался топот копыт, и появился он – один, на полном галопе, рука вскинута в салюте. Тысячи радостных криков слились в один общий рев триумфа, прогремевшего эхом по всей Аравии.
Фейсал – вероятно, будущий правитель страны – развернул флаг Хиджаза и впервые встретился с генералом Алленби. Восхищение было взаимным. В 1933 году Алленби скажет о Фейсале: «В нем сочетались качества солдата и государственного деятеля: живость видения, быстрота действия, открытость и прямота… Живописный в буквальном смысле этого слова, и в переносном тоже! Высокий, изящный, красивый – даже едва ли не слишком, – выразительные глаза освещают лицо, полное спокойного достоинства. Вид очень царственный». В первом обращении Фейсала к народу подчеркивалось арабское единство и независимость, главенство закона и причина для союза арабов с Великобританией, Францией, Италией и Америкой – положить конец турецким зверствам.
Новая администрация, подчиненная Фейсалу, от Акабы до Дамаска поначалу функционировала спокойно и хорошо. Но едва стихли приветственные клики, как Сирию снова раскололи политические разногласия, обостренные франко-британской декларацией от 7 ноября 1918 года, объявленной почти одновременно с перемирием, концом войны с Германией. Обращенная к народу Сирии и Ирака, декларация с виду обещала «установление национальных правительств и органов управления, власть которых будет вытекать из инициативы и свободного выбора местного населения», но она также определяла, что в то время как восточная Сирия будет управляться лордом Алленби, так называемая Оккупированная вражеская территория – Запад, сирийское побережье и Ливан – переходит под французский контроль. Вроде бы параграф о самоопределении включал в себя торжественное обещание союзников, и Фейсалу было сказано, что такое разделение – чисто временный организационный ход. Он направился на Парижскую мирную конференцию в полной уверенности, что обещание будет выполнено. Среди сотен делегатов и тысяч советников, клерков и машинисток, толпившихся в Париже между январем и июлем 1919 года, были Гертруда, Лоуренс и Фейсал. Премьер-министры, министры иностранных дел, президенты, принцы и короли приезжали с каждым пароходом и с каждым поездом, а с ними просители от народов, желающих стать нациями, стран, желающих знать свои границы, свиты из администраторов и военных представителей, мировая пресса, лоббисты тысячи и одного дела. Как писала Маргарет Макмиллан в своей книге «Миротворцы»: «В течение шести месяцев… Париж был для мира одновременно правительством, апелляционным судом, парламентом и средоточием страхов и надежд». Под председательством Вудро Вильсона, Ллойд-Джорджа и Клемансо происходила ликвидация обанкротившихся империй и решение более ключевых вопросов, в частности: должна ли Германия и ее союзники понести наказание и платить, или их следует перестроить? Гертруда замечала:
«В нашей стране [Великобритании] наблюдалось растущее безразличие великой демократии к проблемам слишком далеким, чтобы их легко было понять, в сочетании с благородным демократическим порывом дать всем расам равные возможности и угрызениями совести за то, что Запад не может не считать себя виновным в эксплуатации Востока. Война… вызвала к жизни блестящее сотрудничество в Индии, доблестные действия арабов плечом к плечу с армиями лорда Алленби, и принципы мира, провозглашенные президентом Вильсоном, воспринимались лишь как признание заслуг в общем деле.
В наш трудный час силы Азии были призваны для борьбы, в сущности, за европейские свободы, Восток позвали на советы войны, а арабское королевство числили среди союзников».
Мир истощил свои силы и страдал от пандемии гриппа, которая, начавшись в Европе, убила в конечном счете 27 миллионов ослабленных и увечных – вдвое больше, чем сама война. Одной из первых ее жертв был сэр Марк Сайкс, умерший на конференции. Интересно, кстати, задуматься, не разнесли ли с собой вирус возвращающиеся по домам делегации.
Гертруда, уже на треть прошедшая свой последний тяжелый год с А. Т., остановилась в отеле «Мажестик», самом большом из пяти, занятых делегацией Британской империи возле Триумфальной арки, социальном центре конференции. Золоченый отель, облюбованный до войны богатыми южноамериканками, покупающими в Париже моды нового сезона, «Мажестик» обычно славился превосходной кухней и сервисом. Сейчас же здесь подавали плохой кофе и пережаренную еду британских привокзальных гостиниц: персонал отеля был заменен британскими служащими из отелей центральных графств Англии – предположительно, мера против проникновения шпионов. А Гертруда так мечтала о восхитительной бараньей ноге… И не только еда напоминала делегатам о школе: каждому прибывшему гостю выдавали книжку правил гостиницы. Еда подавалась в определенные часы, за напитки требовалось платить отдельно, в номерах не готовить и мебель не портить.
Разумеется, с момента прибытия Гертруда оказалась в своей стихии. Планы уехать, как только появится А. Т., были отставлены. Намеченный тур на автомобиле с отцом пришлось отложить, но он приехал в Париж с ней повидаться. 7 мая Гертруда написала:
«Я попала в мир такой изумительный, что до сих пор ничего не сделала, только глазею на него, неспособная ни слова нанести на бумагу. Наши восточные дела сложны так, что никакими словами не передать, и пока я сюда не приехала, никто не мог изложить месопотамскую сторону вопроса из первых рук. Магнаты были крайне добры… они все меня уговаривали остаться, и думаю, что в данный момент это и есть мое дело».
Ее друг и корреспондент Чирол тоже приехал на конференцию и сразу нашел Гертруду. У них тут же завязался разговор, который тянулся неделями.
У Лоуренса и Фейсала появление на конференции прошло далеко не так гладко. По прибытии в Марсель Фейсал был уведомлен французскими властями, что никакого официального статуса на конференции у него нет и ему напрасно посоветовали вообще сюда ехать. Потребовалось вмешательство британцев, чтобы его включили в список официальных делегаций, и то просто как представителя от Хиджаза. В Париже он снял впечатляющий особняк в стиле Людовика XVI (А. Т. Уилсон назвал его «кричащим»), где кипятился, когда французские спецслужбы доставляли его письма вскрытыми и задерживали его телеграммы на Ближний Восток.
Лоуренс, прибывший в Марсель в полном арабском одеянии, был встречен недоверчивыми оскорбительными взглядами и проинформирован, что принимают его здесь только как британского офицера. Он уехал из Франции в ярости: впоследствии ходили слухи, что полученную от французов награду «Военный крест» он прицепил собаке на ошейник. Появившись в Париже к началу конференции, он был одет в куфию и мундир. Ему не дали занять место среди знакомых и друзей в «Мажестике» и поместили в не столь блестящий «Континенталь».
Учитывая неизбежный конфликт личностей, не удивительно, что А. Т. был разозлен арабским головным убором Лоуренса не меньше, чем его решительно проарабскими взглядами. «Полковник Т. Э. Лоуренс… причинил, по-видимому, огромный вред, и наши трудности с французами в Сирии мне кажутся вызванными главным образом его действиями и советами». К Фейсалу Уилсон относился столь же пренебрежительно, называя его «самозваным защитником Сирии».
Когда Хусейн инструктировал сына, посылая его своим представителем на конференцию, Фейсал попросил разрешения увидеть документы, имеющиеся у отца, по поводу тех обещаний, которые сделали британцы. Хусейн отказал.
Теперь Ллойд-Джордж представил Фейсалу соглашение Сайкса – Пико, впервые открыв, как много уже обещала Британия Франции. Фейсал потом сказал:
«Первый обман произошел, когда фельдмаршал лорд Алленби объявил, что Сирия делится на три зоны – под предлогом, что такое положение чисто временное и административное. Вторым ударом по интересам арабов было подтверждение секретного договора Сайкса – Пико, денонсированного в 1917 году… Таким образом, нам пришлось взглянуть в глаза горькой правде».
Если Фейсала предали все, то меньше всего его предали британцы. Секретные протоколы верховного совета Парижской конференции, опубликованные позже, показывают, что предпринимались усилия выполнить данные арабам обещания, несовместимые, быть может, с соглашением Сайкса – Пико. Ллойд-Джордж неистово доказывал, что соглашение между Хусейном и Британией следует уважать. Мсье Пико, выступая от Франции, заявил, что британские предварительные договоренности с арабами к Франции никак не относятся. И без зазрения совести добавил, что если Франция получит мандат на Сирию, эти договоренности будут игнорироваться. Ллойд-Джордж резко возразил, что он будет рассматривать оккупацию Дамаска французскими войсками как нарушение британского договора с Хусейном. Французы сделали вид, что считают связь между британцами и хашимитами заговором, посредством которого Британия намеревается сохранить за собой монополию на влияние в этом регионе. Упрямство французов и непонятная позиция британцев, которые не предлагали оставить за собой Сирию, но давали противоречащие друг другу обещания и Франции, и арабам, интересам хашимитов ничего хорошего не сулили.
6 февраля Фейсалу представилась возможность обратиться к верховному совету конференции. Он говорил беглыми и звонкими периодами на родном арабском, а Лоуренс, стоящий рядом с ним, переводил. Фейсал говорил, что арабский мир должен получить независимость. Он хотел, чтобы все арабоязычные регионы получили свою независимость под властью арабского сюзерена, и все вместе – под один мандат до тех пор, пока арабский мир не сможет существовать самостоятельно. Арабское единство, продолжал он, не будет реализовано в предложенных «сферах влияния». Он напомнил британцам об авансах по поводу арабской независимости, сделанных в переписке Хусейна с Макмагоном, а французам – о духе самоопределения, пропагандируемом президентом Вильсоном и изложенном в пунктах о «свободном выборе» франко-британской декларации. После чего он предложил задавать вопросы, слушая и отвечая на свободном беглом французском.
Французский министр иностранных дел Стефан Пишон, желая спровоцировать Фейсала на опрометчивость, спросил, что сделала Франция, чтобы ему помочь. Фейсал ловко обошел западню, отдав должное французам за помощь, в то же самое время ясно дав понять аудитории, насколько она была ограничена. Поняли все.
Ллойд-Джордж задавал тщательно продуманные вопросы, показывающие, какой большой вклад внесли арабы в победу союзников, но президент Вильсон спросил только, предпочли бы арабы быть под одним мандатом или несколькими. Фейсал проявил огромную сдержанность и дипломатичность. Ллойд-Джордж ему ранее посоветовал в Лондоне, что, если его спросят, чей мандат он бы предпочел, лучше «прицепить свою колесницу к звезде президента Вильсона»: Америка – единственная страна, способная не дать Сирии уйти под французский мандат. Фейсал выполнил этот совет буквально, но снова был разочарован, когда они с Лоуренсом впоследствии побывали у Вильсона. Американский президент отвечал уклончиво, а вскоре вообще вывел Америку из этих переговоров. Когда американская общественность потеряла интерес к Ближнему Востоку – а это вскоре произошло, – дело арабов было проиграно.
Если Гертруда становилась все резче и нетерпимее к дуракам, то совершенно то же можно было отнести и к Лоуренсу. Оба они бывали очаровательны с теми, кто им интересен: с пустынным кочевником или западным государственным мужем, – но могли быть и до неприличия грубы. Недавно Гертруда лишила дара речи всех собравшихся за званым обедом в Багдаде, заметив перед своим коллегой и его юной английской невестой: «Почему это многообещающие молодые англичане женятся на таких дурах?» Когда соседка Лоуренса за столом во время Парижской конференции нервно сказала: «Кажется, мои слова вас мало интересуют», Лоуренс ей заметил, что она сильно ошибается: «Они меня не интересуют совсем».
Неспешный темп конференции раздражал и Гертруду, и Лоуренса, и они решили заняться собственными делами. Чирол помог им организовать ужин в доме парижского издателя «Таймс» Уикэма Стида. В гости позвали достаточно много влиятельных французских журналистов. Все говорили по-французски, в том числе и Лоуренс, в юности долгое время проведший в Бретани. В письме от 26 марта 1919 года Гертруда писала:
«После ужина Т. Э. Л. точно объяснил ситуацию между Фейсалом и его сирийцами с одной стороны и Францией – с другой и очертил программу возможного соглашения без проволочек – главного дефекта предложения направить туда комиссию. Сделал он это восхитительно. Его обаяние, простота и искренность произвели глубокое впечатление и убедили его слушателей. Вопрос теперь состоял в том, поздно или нет убеждать Кэ д’Орсэ и Клемансо, и вот это мы сейчас обсуждаем».
Своему прежнему коллеге по арабскому бюро Обри Герберту Гертруда писала из Парижа:
«Боже мой, они превращают Ближний Восток в такую жуткую трясину! Я не сомневаюсь, что получится куда хуже, чем было до войны, – кроме Месопотамии, которую, может, мы сможем уберечь от общего хаоса. Это как в кошмаре, когда ты предвидишь все ужасы, которые сейчас произойдут, и не можешь руку поднять, чтобы их остановить».
Конечно, Гертруде было очень интересно увидеться с Фейсалом, героем восстания, человеком, который так или иначе будет одним из ведущих игроков на Ближнем Востоке. Она слишком поздно приехала и его речи не слышала, но Лоуренс представил их друг другу, и ее симпатия к этому человеку возросла. В своей обычной белой одежде, расшитой золотом, с церемониальным кинжалом, с видом величественным и таинственным, Фейстал принадлежал к тому типу пустынных арабов, который всегда ее привлекал. Но в нем было еще многое: теплота и юмор, контрастирующие с задумчивым взглядом раскосых карих глаз, для нее оказались неожиданны. «Простите, – сказал Фейсал с улыбкой, когда была использована аллюзия о войне за Святую землю, – а кто из нас победил в войнах крестоносцев?» Ветеран тридцати трех лет, знающий войну и предательство и оттого задумчивый, никогда не бывший совсем здоровым, он выглядел суровым и изможденным от постоянной работы на пределе своих сил и за ним. Брови и усы у него были густые и черные, но в коротко стриженной бороде уже проглядывала седина. Лоуренс рассказал Гертруде о страсти Фейсала к арабской поэзии и о том, как они часами вместе слушали декламацию од. И еще о том, как блестяще Фейсал играет в шахматы, и о его загадочной слабости, из-за которой он иногда, возглавляя войска в бою, падал без сознания и его приходилось выносить с поля.
Глубоко впечатленная и надеющаяся, что французы не помешают Фейсалу стать королем Сирии, Гертруда попросила о беседе с ним. Пару часов они разговаривали, пока он позировал Огастесу Джону, снявшему в Париже студию, чтобы написать портреты наиболее интересных ему делегатов. Среди бумаг Гертруды есть запись без даты и названия двух ранних бесед с Фейсалом, одна из которых состоялась в Париже:
«В студии Джона я высказала ему свое мнение, что никакая сила на земле не заставит Францию отказаться от сирийского мандата. Он это мнение воспринял с удивлением и беспокойством. После этой беседы я пошла прямо на обед с мистером Бальфуром, а потом, когда другие гости ушли, передала наш разговор с Фейсалом и повторила свое убеждение относительно позиции Франции. Мистер Бальфур… меня заверил, чисто неофициально, что он со мной согласен. Тогда я попросила его избавить Фейсала от иллюзий… чтобы он мог выбрать соответственный образ действий. Мистер Бальфур после этого пригласил Иэна Малькольма и сказал: “Иэн, запишите, будьте добры, ее слова, чтобы я не забыл информировать Ллойд-Джорджа”. Иэн достал из безупречного кармана изысканный блокнот, сделал нужную запись – и я, чувствуя, что блокнот Иэна – идеальное воплощение долгого ящика, через пару дней уехала из Парижа».
Лорд Артур Джеймс Бальфур, блеклый министр иностранных дел у Ллойд-Джорджа, в ноябре 1917 года издал декларацию, в которой британское правительство одобряло «Учреждение в Палестине национального очага еврейского народа». Гертруда, думая о соглашении Сайкса – Пико и всех сложностях, которые оно вызвало, написала сэру Гилберту Клейтону, бывшему главе арабского бюро в Каире: «К сионистскому заявлению мистера Бальфура я отношусь с глубочайшим недоверием. Если они там дома не делали бы заявлений, насколько легче было бы работникам на местах!»
Какой бы остротой ни отличалась сама декларация, ее формулировка была несколько разбавлена по сравнению с исходным тезисом «Палестина должна быть перестроена в национальный очаг еврейского народа». Когда кабинету представили первый проект декларации, сэр Эдвин Монтегю, государственный секретарь по делам Индии – тот, кто отчитал Гертруду за изложение ему своей точки зрения через голову А. Т. Уилсона, – решительно ей воспротивился, несмотря на то что сам был евреем. Он сказал, что сионизм – «вредная политическая религия, совершенно непригодная для патриотически настроенного гражданина Соединенного Королевства». Должен ли он сам, спрашивал Монтегю, быть лоялен Палестине? И как это скажется на правах евреев, живущих в других странах? Многие еврейские лидеры на Западе считают, что предложить евреям Палестину – очень плохая услуга еврейству. Более того, евреи, уже живущие в Палестине, с ужасом предвидят беды, которые может причинить сионизм. В поддержку своей точки зрения Монтегю прочел кабинету хорошо обоснованное письмо от Гертруды, чьи убедительные слова привели к переформулировке документа. Ее злила манера сионистов и государственных деятелей на конференции говорить о Палестине так, будто бы там вообще нет людей, и она ясно видела, что арабы и евреи не могут мирно жить бок о бок. Еще в 1918 году она писала Клейтону:
«Палестина для евреев всегда казалась нам невозможным предложением. Я не верю, что это можно осуществить, и лично я не хочу, чтобы это осуществилось, как я говорю при каждом удобном случае… Чтобы удовлетворить чувства евреев, придется отбросить все разумные политические соображения, в том числе желание огромного большинства населения».
Это был не первый раз, когда мечта сионистов о родине исключала из рассмотрения вопрос о людях, которые там уже живут. Первый сионистский конгресс в 1897 году выработал план покупки Уганды в качестве новой родины для евреев. Через тридцать лет – как быть с правами уже существующей в Палестине общины? Там жило пятьсот тысяч арабов, четыре пятых населения. Как осуществить защиту, обещанную декларацией, если Палестина станет домом еврейского народа?
Половина всего еврейского народа жила в тот момент в так называемой черте оседлости – нынешняя Беларусь, Украина и восточная Польша. Эта земля задыхалась летом, мерзла зимой и была бедной круглый год. Русское правительство почти не защищало семь миллионов своих евреев, которые постоянно страдали от погромов и антиеврейских беспорядков. Некоторые из них уходили в революцию, как Троцкий, а сотни тысяч уезжали начинать новую жизнь в Америку и Западную Европу. К началу войны в Америке жили три миллиона евреев, а в Британии триста тысяч, многие из которых были беженцами.
Националистические идеи, набиравшие популярность во время войны, во Франции, Германии и Австрии привели к общим подозрениям в адрес меньшинств, особенно еврейских. В то же время усилилось желание евреев иметь свое государство. В Британии ведущим сионистом был Хаим Вейцман, лектор-биохимик Манчестерского университета и человек редкого личного обаяния. Для него Палестина, последнее еврейское царство, разрушенное римлянами, являлась единственным местом для страны евреев. Он хотел такой страны, где еврей сможет быть «стопроцентным», а не ассимилированным, обязанным объявлять себя принадлежащим к иной национальности. Подобных евреев он презирал – а среди них были такие выдающиеся личности, как лорд Ротшильд и Эдвин Монтегю. Перед войной Вейцман говорил примерно с двумя тысячами человек в попытке привлечь их на свою сторону. Среди обращенных им был лорд Роберт Сесил, который помог убедить Бальфура. Сионистская мечта задела в министре иностранных дел романтическую струну – он поверил, что должен быть национальный очаг «для самой одаренной расы, которую знало человечество после греков пятого века». Вейцман также обратил Марка Сайкса, Ллойд-Джорджа и Черчилля – симпатии Черчилля уже были завоеваны поддержкой, которую он получил на первых выборах от влиятельной еврейской общины Манчестера.
В начале войны, когда Бальфур был первым лордом Адмиралтейства, а Ллойд-Джордж – министром вооружений, возникла ситуация, когда они оказались у Вейцмана в почти неоплатном долгу. В момент, когда в Британии отчаянно не хватало взрывчатых веществ, Вейцман изобрел процесс изготовления ацетона, необходимого при их выработке. Он представил его правительству и за всю войну не взял за него ни единого пенни. Единственное, о чем он просил, – это британской поддержки для дела сионизма, а такие обещания не забываются.
Еврейский легион, добровольцы в полку королевских фузилеров, храбро воевал под началом Алленби в его наступлении на Дамаск. Когда он установил там свою администрацию, то стал публиковать свои заявления как на иврите, так и на арабском. Через несколько месяцев сионисты купили имение в Иерусалиме, и Вейцман заложил там первый камень еврейского университета. Прибыв на Парижскую мирную конференцию, он произносил страстные речи и поддерживал британские претензии на мандат на Палестину. Неудивительно, что когда его познакомили с Фейсалом, они нашли точку соприкосновения: ни один из них не хотел французского мандата. Фейсал, несколько презрительно относившийся к палестинцам, которых считал арабами не совсем первого сорта, и занятый собственными проблемами, неопределенно согласился с Вейцманом, что «земли столько, что хватит на всех». Фейсал посчитал партнерство с еврейскими иммигрантами, которые принесут на пустынную землю западное образование и западную энергичность, для палестинских арабов выгодным. 3 января 1919 года они подписали соглашение о поощрении иммиграции в обмен на поддержку сионистами независимого арабского государства.
После конференции Америка послала комиссию, выдающуюся по своей незначительности, исследовать будущее Палестины и выяснять общественное мнение в Сирии. Два эксперта, составлявшие эту комиссию, обнаружили, как им и говорила заранее Гертруда, что палестинские арабы горячо возражают против программы сионистов: они советовали вообще забыть понятие еврейского национального очага. Гертруда хорошо понимала, что в это время арабы Палестины не рассматривали себя как нацию. «В одном отношении у Палестины есть причина быть благодарной декларации Бальфура: страна нашла себя в противостоянии ей. Национальное самосознание выросло лавинообразно… Жадность к образованию, проявляющаяся всюду, была вызвана ревнивым желанием не отставать от евреев».
Однако на выводы членов комиссии никто не обратил внимания. Не прочитали также и их доклад, поскольку он не был опубликован.
Неудачно вышло, что, когда Вейцман действовал на конференции своим обаянием, палестинцы вообще не были там представлены. Вместо этого, и впервые, они устроили в Иерусалиме беспорядки, протестуя против предложения еврейских поселений в Палестине. Бальфура засыпали потоком писем и петиций, но все они уничтожались его личным секретарем, до него даже не доходя. По правде говоря, никто и не хотел размышлять над этой проблемой. Среди тех, кто хоть немного подумал о палестинском вопросе, бытовало мнение, что, говоря словами лорда Керзона, эта область «станет гниющей занозой в мясе того, кто получит на нее мандат». Данным человеком оказался верховный комиссар правительства его величества в Палестине сэр Герберт Сэмюэл. При его инаугурации Гертруда ровным почерком писала о трениях между евреями и арабами: о сионистской бестактности в свободном выражении своих надежд о будущем Палестины, об арабском резком неприятии экономических и финансовых сил, предоставленных новообразованному сионистскому комитету. Этот комитет под руководством Вейцмана был направлен в Иерусалим англичанами и должен был представлять местным британским чиновникам проблемы еврейской общины. «Рычание ответственных членов комитета, например, декларация, что Палестина должна быть еврейской, как Америка – американской, будет и дальше звучать эхом за голубиными нотами верховного комиссара, которые его эффективно заглушают», – прокомментировала Гертруда.
Фейсал уехал из Франции в апреле 1919 года разочарованный, посетил папу в Риме и вернулся в Сирию, чтобы подавить партизанскую войну вдоль побережья. В сентябре Ллойд-Джордж и Клемансо достигли предварительной договоренности. Английские войска в Сирии заменят французскими гарнизонами, арабские войска будут держаться в восточном регионе под наблюдением французов. После этого Британское правительство пригласило Фейсала в Лондон, чтобы обсудить ситуацию. Фейсал снова поехал, вновь подвергся невежливому обращению в Марселе и вынужден был объехать Париж. В Булони и Дувре его уважительно встречал британский адмирал с почетным караулом, а на вокзале в Лондоне – представители министерства иностранных дел. Ему сообщили о недавнем соглашении премьер-министров, но заверили, что оно всего лишь временное.
Фейсал вернулся в Сирию и обнаружил, что отец отказывается признать результаты его договоренностей. Хусейн также отказался ратифицировать или признать условия мира, включенные в Версальский договор. По прибытии в Дамаск Фейсала встретили десять тысяч арабов, идущих маршем протеста против грядущего мандата Франции. Арабский конгресс встретил следующий марш требованием полной арабской независимости в Сирии. Тем временем в Месопотамии, по берегам Евфрата, арабские племена воевали с единственным союзником Фейсала – британцами. Гертруда так описывает его примерно в это время:
«Фейсал с его высокими идеями и справедливой концепцией арабского дела, которую он один представлял и защищал, остро чувствует симпатию или политический антагонизм, стараясь удержаться своими силами против открытой враждебности французов и горячечного безумия собственных приверженцев. Притесняемый своими родными, покинутый британским правительством… без единого человека рядом, от которого можно было бы ждать привязанности и бесстрастного руководства…»
Оказавшись между приоритетами Запада и экстремистами в Сирии, Фейсал противостоял арабским националистам, требующим от него принять корону Сирии. Фейсал дал ответ не сразу. Он телеграфировал лорду Алленби в Каир, прося его совета. Он указал, что если согласится, то, возможно, удастся предотвратить восстание, но если откажется, то может его вызвать. Ответ тоже пришел не сразу, а когда пришел, оказался настолько уклончив и туманно сформулирован, что Фейсал разрешил себе стать избранным королем. Коронации не признала ни Франция, ни Британия: Британия не могла, а Франция не хотела. Те, кто воспринимал Фейсала как самозванца, могли обвинить его в переходе на сторону экстремистов. В апреле 1920 года на конференции в Сан-Ремо Сирию официально отдали под французский мандат. Фейсал был приглашен присутствовать, но ему надоело мотаться через полмира по призывам Запада лишь для того, чтобы с ним обошлись нелюбезно и отпустили. Постепенно и неотвратимо Сирия оказалась в точке, где конфликт стал неизбежен.
Как только конференция согласилась на французский мандат, Дамаск взорвался. Фейсал оказался в невозможном положении. Сирийцы обзывали его профранцузским, французы – пробританским, а британцы обвиняли в поддержке арабского экстремизма. Он мог подчиниться французам или встать за арабов. Последний выбор был бы для него естественным, но от него уже ничего не зависело. В Дамаск прибыл первый французский верховный комиссар генерал Гуро – по иронии судьбы, тот самый, кто награждал Фейсала орденом Почетного легиона.
Воздух, казалось, пропитан бунтом. В Сирии имелось девяносто тысяч французских войск, и все ключевые посты были в руках французов. Когда Фейсал выразил официальный протест против оккупации и обратился к верховному совету конференции с просьбой отозвать мандат, Гуро сделал ответный ход: потребовал от Фейсала безусловного признания мандата, принятия французского языка в качестве государственного, немедленного сокращения сирийской армии, отмены призыва, свободы передвижения войск по железной дороге, французской оккупации Алеппо и наказания всех арабов, что восстали против мандата. Фейсал попросил сорок восемь часов на обдумывание, но до истечения этого времени французы разразились еще одним залпом ультиматумов. Тогда 22 июля арабские племена взяли закон в свои руки и атаковали французский аванпост. На следующий день французы их разогнали и пошли занимать Дамаск. «Арабское сопротивление… не возглавлялось Фейсалом, – замечала Гертруда, – и было фактически ослушанием его приказов. Генерал Гуро тут же издал прокламацию, начинающуюся словами: “Эмир Фейсал, поставивший страну на грань катастрофы, отстраняется от правления”». Гуро послал Фейсалу приказ покинуть Дамаск в течение двадцати четырех часов. Так французским сапогом был растоптан первый опыт арабского самоопределения. Фейсал и его младший брат Заид тихо покинули Дамаск, а все правление Фейсала продолжалось менее пяти месяцев. Из Дераа, места величайшего триумфа Арабского восстания, он поехал под покровительством британцев в Хайфу, потом в Египет и Европу. Рональд Сторрс встречал его на платформе в Эль-Кантаре, где увидел, как экс-король Сирии сидит на чемодане и ждет поезда. Сторрс заметил, что «в глазах у него стояли слезы, и он был уязвлен до глубины души».
Реакцией Гертруды стало страдание и гнев. «Я думаю, вряд ли есть слова достаточно сильные, чтобы выразить мое чувство нашей ответственности за сирийскую катастрофу. Невозможно увидеть, да и вряд ли сами французы видят, куда ведет их такая политика…» Позже, в беседе Фейсал сказал ей, что рассчитывал на твердый союз между британским правительством и Хиджазом:
«Вы бросили меня в Сирии – поэтому на меня легла задача выработать новый план. Вы должны помнить, что я стоял и стою в полном одиночестве. Никогда меня не поддерживали ни отец, ни мой брат Абдулла. Они оба черной завистью завидовали положению, которое дал мне в Сирии успешный исход арабской кампании… На своих родных я никогда не полагался».
Фейсал и Гертруда стали теперь близкими друзьями, и он говорил ей с примечательной откровенностью:
«Когда я был в Париже в 1919 году, отец постоянно побуждал меня заставить союзников выполнить обещания, данные арабам. Я даже не знал, в чем эти обещания состояли, – не видел переписку с Макмагоном. Но в любом случае вопрос насчет “заставить союзников” просто не стоял. Какая у меня власть? Какое богатство? Я мог только убеждать и вести переговоры, что и делал. И продолжал это делать, когда меня оставили с французами один на один».
Его заставили действовать его же последователи, добавлял Фейсал. В то самое время, как его провозгласили королем Сирии, Абдуллу провозгласили королем Ирака.
«Я понимал, что все это просто смехотворно, но дал им свое согласие, чтобы умиротворить брата. Он, как вы знаете, старше меня – и я хотел дать ему положение в арабском мире, чтобы обезоружить его враждебность».
Гертруда теперь понимала, к чему ведет французская политика в Сирии:
«…Растущая ненависть к французскому правлению, которая стала постоянной чертой в сирийской истории после нашей эвакуации в ноябре 1919 года, последними событиями настолько резко обострена, что никакие паллиативы, предпринимаемые французским правительством, помочь не могут.
[Помимо сирийских мусульман и христиан] на поле появился еще один элемент – друзы. Беззаветно храбрые, неумолимо мстительные, беспощадно жестокие, они не испугаются численного превосходства сил Французской Республики и никогда не простят нанесенных ран….
Это лишь французская политика объединила друзов с сирийскими арабами. Их дело стало общим… рано или поздно французам придется уйти».
В попытках подчинить арабов военному правлению Франция впоследствии еще сильнее раздробила Сирию. Летом 1925 года друзы подняли националистический мятеж. Снова Дамаск запылал войной, и французы, не разбирая правых и виноватых, разбомбили город в развалины. На годы Сирия погрузилась в состояние неуправляемого хаоса.
Познакомиться с Фейсалом, узнать его, с ужасом смотреть, как разворачиваются события в Дамаске, беспокоиться о насилии в Палестине, ужасаться масштабу восстания, разразившегося вдоль берегов Евфрата, когда А. Т. досиживал последние месяцы в своей должности, – неудивительно, что Гертруде разваливающийся Ближний Восток напоминал крушение Римской империи.
Британский мандат на Ирак стал официальным; А. Т. готовился к отъезду. Началась также подготовка к созыву арабского Учредительного собрания в Багдаде, но ждали возвращения из Лондона сэра Перси Кокса, которого все уважали. Гертруда, радуясь скорому появлению человека, которому доверяла и с которым могла работать, сейчас обдумывала какую-нибудь работоспособную схему внедрения некоторые демократических процедур: «Я счастлива, заинтересована в своей работе и очень довольна тем, что могу не сомневаться в начальнике. Когда вспоминаю, что было год назад…»
В самый неподходящий момент она снова свалилась с бронхитом, из-за чего не приходила в офис почти неделю. Однако совсем исчезнуть ей не разрешили: в ее летнем доме в саду постоянно толпились посетители. Они приходили якобы справиться о ее здоровье, а на самом деле изливали свои страхи и надежды. Гертруда оставила все надежды спокойно поболеть. Она натянула вечернее платье и в этом неподходящем одеянии приняла делегацию достойнейших мусульман Багдада, в том числе мэра и сына престарелого накиба, одного из самых важных религиозных деятелей Ирака. И Кокс тоже не мог без нее обойтись. Он собрал специальное совещание – обсудить назначение арабских министров и британских советников. И назначил его в гостиной у Гертруды.
После возвращения в офис ее посетил старый друг Фахад-Бег, которому было уже почти восемьдесят. Он ей сообщил, что завел еще двух жен. Гертруда устроила ему прием в саду, и шейх в какой-то момент распахнул одежду и показал дырку в груди, полученную в молодости в газзу, от сквозного удара копья. Наградой ему были ахи и вскрики впечатленных дам.
Тем временем Кокс составил список надежных и представительных арабских кандидатов. Первым кандидатом кабинета стал, без сомнения, накиб Багдада, его преподобие Саид Абдул Рахман Эфенди. Пожилой и почтенный, он был также главой общины суннитов. Он, как и Фейсал, вел свою родословную от Пророка и являлся хранителем священной гробницы Абдула Кадира Гилани. Они с Гертрудой были добрыми друзьями: он любил с ней разговаривать, а она часто навещала его жену и сестер. «Дружба Абдул-Рахмана-Эфенди имеет ощутимое приятное выражение! – писала она. – Он еженедельно посылает большую корзину фруктов из своего сада – и в этом сезоне он полон белого винограда». Однако накиб жил в достойном религиозном уединении, и Гертруда считала маловероятным, что он примет предложение. Кокс навестил его, и после некоторого размышления предложение, ко всеобщему удовольствию, было принято. Накиб взялся за формирование временного правительства.
Практически без промедления он пригласил восемнадцать человек для образования Государственного совета и устроил его в Сераи – старых турецких официальных зданиях. Одной из наиболее заметных фигур был командир в армии Фейсала времен восстания и его сторонник в Сирии Джафар-паша эль-Аскери. Вскоре после него прибыл его зять, Нури-паша Саид, несколько более внушительный индивид, вызвавший у Гертруды восхищение. Это были первые из борцов за независимость, репатриированных в Багдад за казенный счет после падения арабского режима в Дамаске.
Джафар-паша, багдадский араб, знающий восемь языков, был приглашен накибом на пост министра обороны; главной его задачей стало формирование местной армии для разгружения британцев. Связать свою судьбу с арабскими силами он решил тогда, когда узнал, что Джемаль-паша в Дамаске повесил его друзей, сирийских националистов. Гертруда замечает: «Хотелось бы иметь побольше людей с его прямотой и его умеренностью». Он признался, что после пережитого с Фейсалом в Сирии у него плохие предчувствия по поводу его участия в кабинете. Гертруда ему пообещала, что в конечном счете британское правительство хочет дать Ираку именно полную независимость. «“Благородная дама, – ответил он (мы говорили по-арабски), – полную независимость никто никогда не дает, ее всегда берут”». Глубокое замечание».
Случались, конечно же, и неизбежные трения с шиитами – не только потому, что они считали кабинет британским порождением, но и потому, что в нем шиитов было меньше, чем суннитов. Всем протестующим Гертруда указывала, что почти все шииты – подданные Персии и потому постов в правительстве Месопотамии занимать не могут. Вскоре один шиит из Кербелы принял пост министра образования, который накибу посоветовали ему предложить.
Временный кабинет должен был править страной до тех пор, пока не подготовят первые всеобщие выборы. Одной из задач Гертруды было предложить вид системы голосования, чтобы представить его Комитету о выборах. Системе следовало быть в разумной степени справедливой и репрезентативной. Гертруда замечает: «Кокс послал совету восхитительное письмо, где говорилось, что в избранном собрании, которому предстоит решить будущую судьбу Ирака, должны быть представлены все секторы общества, а он, Кокс, должен иметь возможность заверить свое правительство, что так оно и есть».
Гертруде требовалось решить проблему, состоящую в том, что крупные землевладельцы в совете сделают все, дабы исключить племена из процесса голосования. Поговорить на эту тему к ней пришли Сассун-эфенди, глава еврейской общины, и Дауд Юсафани из Мосула. «Мы все согласились в том, – пишет она, – что катастрофой было бы, если бы люди из племен численностью подавили горожан, но я настойчиво напоминала, что… никакое арабское национальное правительство не может надеяться на успех, если не добьется в конечном счете участия племен в своих начинаниях». Сначала она хотела включить в избирательную ассамблею тридцать членов племен: одного от каждого из двадцати крупнейших племен и десять представителей от всех остальных. Джафар-паша и Сассун-эфенди явились с другим вариантом: они предлагали по два представителя племен от каждого района Ирака, но любой член племени, желающий зарегистрироваться, может голосовать обычным образом. Гертруда пришла в восторг: не только потому, что кабинет создал лучший план, чем она, но и потому, что таким образом гарантировалось наличие в ассамблее не менее десяти членов племен. Первое заседание Государственного совета первого со времен Аббасидов арабского правительства Месопотамии сильно ее взволновало.
Главной задачей совета было умиротворить страну. Насилие продолжалось вдоль Евфрата и на севере, где самолеты королевских ВВС бомбили племена, нападающие на отдаленные британские гарнизоны. Кокс решительно намеревался добиться мира перед тем, как сделать следующий шаг, и для этой цели подавить беспорядки всей силой, которую мог собрать, – данную задачу облегчали находящиеся сейчас в его распоряжении дополнительные войска из Индии. Предводителям этого последнего бунта была обещана всеобщая амнистия, но Кокс не хотел ее осуществлять до тех пор, пока племена не покорятся. Гертруда уговаривала его объявить немедленно: она хотела, чтобы британцам досталось уважение как сделавшим это по собственной воле, а не под давлением арабов. Чиролу она писала: «Мнение суннитов [в Ираке] склоняется… в пользу турецкого принца. Мне это не нравится, но я готова с этим мириться. Я готова мириться с чем угодно, что обещает немедленную стабильность…»
Мир и стабильность для Ирака – такова была ее последовательная цель, чтобы жизнь обычных людей наладилось. Войны племен с британцами оказались горькой пилюлей, которую пришлось проглотить. Вина в этом лежала как на дискредитированной администрации А. Т., так и на западных державах и их непрерывных проволочках в предоставлении обещанного самоопределения. Гертруду злило и то, и это, и вот теперь ей приходилось страдать от последствий. Бомбежки и пожары были ей ненавистны. В то же время она была согласна с Коксом, что новое арабское правительство не может справиться с бушующим восстанием, и неохотно поддерживала его в принятии крутых мер, чтобы добиться мира. Ее очевидную готовность принять турецкого принца, если этого пожелает будущий демократический Ирак, легче понять в свете юмористического замечания, сделанного ею однажды в письме к Хардингу в момент раздражения: «Иногда я думаю, не лучше ли нам было бы оставить арабские провинции под номинальным суверенитетом Турции. Рождение новых государств – это столько родовых мук!»
Как бы там ни было, но демократия означает в том числе и готовность принять к исполнению выраженную волю народа. В письме к Хью от 18 декабря 1920 года Гертруда сообщала: «Я сказала, что это дело полностью в их руках. Нам безразлично, кого они поставят эмиром или какой способ правления себе выберут, если мы будем уверены, что выбор был сделан свободно и честно без давления и запугивания».
В этом она была не совсем честна. Гертруда совершенно точно знала, какого короля хочет для Месопотамии. И только через неделю она написала отцу: «Я совершенно определенно и ясно чувствую, что есть лишь одно возможное решение – сын шерифа, а из них – Фейсал: очень, очень определенный первый выбор».
Глава 15
Коронация
В этом предпочтении у нее были важные союзники. Черчилль, новый государственный секретарь по делам колоний, выбрал Лоуренса своим советником по арабским делам. Лоуренс, как и Гертруда, был потрясен предательством французов по отношению к Фейсалу и хотел уменьшить собственное чувство вины и ответственности за то, что случилось в Сирии. Как и Гертруда, он считал, что Фейсал – лучший кандидат на корону Ирака. Но прежде должны были высказаться французы. В результате, как вскоре информировал Лоуренс Черчилля, занимавшегося в отпуске живописью на юге Франции, они выдвинули условие: Фейсал должен отказаться от всех претензий на Сирию и прекратить всякую поддержку сирийских националистов. Фейсал согласился на это и был готов отказаться и от претензий своего отца на Палестину взамен иракского престола для себя, а престола созданной недавно Трансиордании – для своего брата Абдуллы.
Но у Черчилля была в этот момент более важная административная задача – существенно уменьшить счет налогоплательщиков в 37 миллионов фунтов за военный контроль над Ближним Востоком и огромные расходы на управление Ираком. С этой целью он пригласил британских чиновников Ирака встретиться с ним на совещании в Каире.
Десятидневное совещание началось 12 марта 1921 года, и целью его стало рассмотрение всех аспектов политики на Ближнем Востоке. В Ираке Кокс практически подавил восстания предыдущих месяцев и был не менее Черчилля уверен, что следующий шаг к независимому арабскому правительству нельзя откладывать. На совещании присутствовали маршал авиации Хью Тренчард из Королевских ВВС, Кинахан Корнуоллис, специалист-разведчик, который в последнее время заведовал арабским бюро и теперь был прикомандирован к министерству финансов в Египте, и генерал-майор сэр Эдмунд Айронсайд, командующий войсками в Персии. Свита сэра Перси состояла из шести человек, включая Гертруду, Джафар-пашу и Сассун-эфенди Эскелла, еврейского бизнесмена, ныне министра финансов. Также присутствовал А. Т. Уилсон, сейчас работающий в нефтяном бизнесе – что не помешало ему занять передовую позицию на групповой фотографии, оттеснив Гертруду на задний план.
Лоуренс встретил иракскую делегацию на станции в Каире. С их с Гертрудой последней встречи, на мирной конференции, он успел получить всемирную известность трудами журналиста Лоуэлла Томаса, написавшего его биографию и разъезжающего теперь по миру с лекцией и пресс-конференциями о своем герое. Лоуренсу публичность льстила и мешала: он раздраженно ругался, когда его заметили в заднем ряду кинотеатра, куда он тихо пробрался посмотреть фильм о себе самом. Впервые он стал более широко известен, чем Гертруда, – хотя ей было решительно на это наплевать. Она незаметно увела его в свой номер отеля «Семирамида», чтобы устроить выволочку за некоторые его комментарии для прессы, некоторые похвалы, некоторую критику работы гражданской администрации в Багдаде. Пока Кокс вон из кожи лез, чтобы подавить восстания, Лоуренс написал в статье в «Санди таймс»: «Народ Англии завели в Месопотамии в ловушку, из которой нелегко будет выйти с честью и достоинством. Дела обстоят куда хуже, чем нам говорили, а наша администрация оказалась более кровавой и неумелой, чем известно публике». Гертруда возразила ему на это и на его обвинения, что в Ираке силой вводится английский язык. Это ложь, сказала она Лоуренсу, и он сам это знает. «Вздор!»
Но они остались большими друзьями – теми же старыми добрыми «Пронырами». Оба теперь были среди движущих пружин Ближнего Востока и оба хотели увидеть Фейсала королем Ирака. Когда Лоуренс ушел, Гертруда навестила с кратким визитом Черчилля и его жену Клементину в их апартаментах, и на следующий день началась работа.
Кокс сказал Черчиллю, что временный Государственный совет, подчиненный британцам, вскоре будет заменен новым органом власти, предпочтительно арабским правителем. Как сообщила Гертруда, имелось несколько кандидатов: лидер суннитов, накиб Саид Абдул Рахман (он стар и наверняка откажется), турецкий принц, шейх Мухаммары. И были два серьезных конкурента: Фейсал и менее полезный Саид Талиб.
Талиб, сын накиба Басры, был примечательной фигурой, пользующийся популярностью на месте, политически хитроумный и однажды охарактеризованный Гертрудой как «неуправляемый». В настоящий момент министр внутренних дел, он злился за то, что его не включили в делегацию в Каир. Он был известный убийца – по крайней мере известно, что за ним числились убийства, – и во время войны пытался продать свои услуги по бешеной цене либо туркам, либо британцам. В Индии его арестовали, но впоследствии освободили благодаря вмешательству А. Т. Уилсона и британской администрации в Багдаде: как-никак он принадлежал к важной иракской семье, его отец был главой мощной суннитской фракции в южном Ираке. Недавно Талиб помогал британцам гасить бунт в Багдаде и Басре и пытался втереться в доверие к Гертруде в вечер накануне отъезда в Каир, как она впоследствии вспоминала:
«Между стаканчиками виски он шептал мне на ухо все более задушевным тоном, что всегда относился ко мне как к сестре, следовал моим советам и сейчас только во мне видит единственную свою надежду и опору. А я, чувствуя, что его амбиции никогда не будут удовлетворены и удовлетворять их ни в коем случае не следует, могла только бормотать в ответ бесцветные выражения дружбы».
Кокс, Гертруда и Лоуренс изложили на этой конференции свои доводы в пользу Фейсала. Он был героем войны и храбрым союзником британцев во время восстания. Он отличался благородством, умел воодушевлять – и был под рукой. Черчиллю также импонировал тот факт, что Фейсал даст британцам некоторое преимущество перед своим отцом шерифом Хусейном и своим братом Абдуллой. И он согласился. Голосование прошло в пользу Фейсала. Черчилль телеграфировал на родину, подчеркивая то, что было для него главным пунктом: «Сын шерифа Фейсал дает надежду на лучшее и наиболее дешевое решение». «Мы за две недели провернули больше работы, чем раньше нам удавалось за год, – писала Гертруда Фрэнку Бальфуру. – Мистер Черчилль восхитителен, всегда готов идти навстречу и одинаково искусен в руководстве большим политическим собранием и в проведении малых политических комитетов, на которые мы распались».
Ирак Гертруды начинал приобретать форму. Небольшой комитет, в который вошли она, Кокс, Лоуренс и иракские министры, взялся за работу, не считаясь со временем и географией. Для суннитского лидера в стране с шиитским большинством происхождение по прямой линии от Пророка должно было оказаться козырной картой. Эмира следовало немедленно пригласить в Багдад, до начала выборов правителя. До того он должен посетить Мекку, чтобы его кандидатура была объявлена оттуда. Чем дальше он двигался на восток, тем сильнее росла его поддержка. Черчилль телеграфировал домой: «И Кокс, и мисс Белл согласны, что, если следовать выбранной процедуре, появление Фейсала в Месопотамии приведет к его общему признанию».
Вторым большим вопросом для обсуждения – в том, что касалось Гертруды, – была Палестина. Черчиллю приходилось иметь дело со множеством конфликтующих вопросов: ему требовалось определить с французами удовлетворительную границу между Палестиной и Сирией, еще одну на юге между Палестиной и Египтом. Он должен был сдержать обещание национального очага для евреев, одновременно не нарушив обещание полумиллиону живущих в Палестине арабов, что они получат самоопределение. И более того: какое бы правительство ни установил он в Палестине, оно не должно стоить Британии больше, чем нынешние шесть миллионов в год. По мере хода конференции ему казалось, что решение найдено. К востоку от реки Иордан будет создано новое арабское государство. В конце концов названное Трансиорданией, оно получит арабское правительство, и возглавить его пригласят Абдуллу. К западу от Иордана евреям будет позволено селиться среди арабов, но Британия продолжит контролировать эту территорию согласно мандату. Кроме того, вероятно, это Лоуренс повлиял на его решение расширить границы мандата на юг к Акабе и вставить клин между все более угрожающим Ибн Саудом и британцами в Египте.
Черчилль проинструктировал Герберта Сэмюэла, верховного комиссара Палестины, ограничить свою ответственность землями к западу от Иордана, где будут селиться евреи, и дал ему еврейские войска для защиты данной территории. Гертруда считала, что это прямой путь к катастрофе. Она соглашалась с комментариями сэра Уиндэма Дидса, идеалистического сиониста, который не мог скрыть своей тревоги по поводу принятых решений о Палестине. В частном разговоре Дидс как-то выпалил: «Есть у нас политика? Наше правительство знает, что делает? Если спросить мистера Черчилля, как он себе представляет положение в этих арабских странах через двадцать лет, может он вам дать хоть самый туманный ответ? Он не знает, и он не думает. В том, что мы делаем, нет никакой координированности».
Гертруда была откровенна в своей оппозиции сионизму с начала и до конца. Она писала Домнулу: «Французы в Сирии и сионизм в Палестине создают неодолимый барьер для того, чтобы действовать с арабами честно. Честная политика, возможно, только у нас в Месопотамии… Тупик в Палестине очень заметно отличается от того, в который уперлись в Сирии: выход совершенно очевиден, а именно – бросить сионистскую политику».
В своих предсказаниях она оказалась права. Уже в июле 1922 года арабы откажутся признавать декларацию Бальфура, отвергнут палестинский мандат, выданный Британии Лигой Наций, и начнется истребление евреев в поселениях арабскими толпами.
Когда конференция закончилась, к Гертруде на несколько дней приехал ее отец. Как и Черчилль, он хотел поговорить о финансах. Империя ее деда была на грани краха. Стоимость акций компании «Дорман Лонг», в которой сэр Хью и сэр Артур Дорман владели большей частью капитала, начала падать. Чтобы поднять цену акций, они стали их скупать, но спад в компании от этого только ускорился. Гертруда впервые в жизни почувствовала, что также должна обратить мысли к теме денег. Ее собственные финансы, как всегда, находились на периферии ее интересов: жизнью ее была работа, а предметы роскоши не интересовали. И все же она почувствовала, что тоже должна чем-то пожертвовать. По возвращении в Багдад она вскоре так погрузилась в работу, что не смогла придумать ничего лучше экономии на перьях. Она написала Флоренс с просьбой прислать синего трикотина в достаточном количестве, чтобы Мари сшила ей платье для офиса, и еще попросила выслать для шляпника отрез на шляпку к платью, «украшенную красновато-коричневыми перьями, фазаньи подойдут… страусовы не надо, слишком дорого».
Перед тем как начать какие-то публичные действия для продвижения Фейсала, нужно было подождать, пока Черчилль проконсультируется с кабинетом и получит согласие правительства его величества на участие Фейсала в выборах. Период ожидания оказался короткими каникулами для багдадских британцев, находящихся в радостном настроении. Очень давно уже не слышали в офисе шуток, но сейчас снова зазвучал смех. Гертруда добавила замечание о шейхе, в числе других приглашенном на концерт, где музыкант – некто капитан Томас – исполнял «Патетическую сонату». «После концерта спросили, как ему понравилось. “Валахи! – ответил он. – Кош Дакка! (Видит Бог, отлично стучит!)”».
В этом антракте Гертруда была занята текущими дебатами о том, что надо будет сделать с Ктесифоном, наиболее известным местом раскопок в Ираке, чтобы спасти большую фасадную стену, которая начала заметно клониться наружу. Еще Гертруда виделась со своим другом Хаджи Наджи, огородником и садоводом из Аль-Каррады неподалеку от Багдада, ради чьего приятного общества она много раз ездила в деревню. «Хаджи Наджи… соль земли… необычная замена подруги, но лучшая, которую я могла найти». Они гуляли и сидели под абрикосами и шелковицами, которые как раз созревали, ели свежий салат. Иногда он приезжал к ней домой поговорить о политике или доставить корзину фруктов и овощей, накрытую букетом цветов. Этот садовод был твердым сторонником Британии и поддерживал правление эмира из шерифов. Его дружба с Гертрудой была ему одновременно и в помощь, и в тягость. Живя с семьей одиноко в селе, он до некоторой степени являлся привлекательной целью для национал-экстремистов и иногда должен был выставлять вокруг дома по ночам охрану. Гертруда неофициально использовала его как свои глаза и уши вне города. Позже, когда эмир прибыл в Басру, она представила старика Кинахану Корнуоллису, который был назначен помощником Фейсала, и Хаджи Наджи со своей партией устроили Фейсалу встречу.
Через три месяца после каирской конференции каникулы закончились, и события понеслись быстрее. Фейсал двинулся из Мекки в Ирак и должен был прибыть в Багдад к концу июня. У Гертруды попросили консультацию по поводу временного флага Ирака, убранства улиц в честь прибытия Фейсала, и она стала проявлять необычную для себя нервозность.
«Я думаю, что Фейсал в достаточной степени политик, чтобы понять: он должен привлекать на свою сторону старшее, более осторожное поколение, в то же самое время не охлаждая особенно энтузиазм своих более горячих сторонников».
В Каире Черчилль спрашивал, может ли администрация организовать выборы в пользу Фейсала: «Вы уверены, что на месте выберут его?» Западные политические методы, добавил он, «не обязательно применимы на Востоке, и избирательную базу следует организовать». Это была не столько рекомендация, сколько приказ. Отвергнутый Фейсал стал бы катастрофой, и весь арабский вопрос открылся бы заново. Кокс выполнил эту директиву буквально. Не могло быть сомнений, что Фейсал представляет собой наилучшую надежду на стабильность Ирака. Коксу и Гертруде предстояло наблюдать, как он придет к власти по собственному выбору страны, но надо было видеть всем: он выбран независимо от желания британцев. «Я ни секунды не сомневалась в правильности нашей политики, – замечала Гертруда. – Мы не можем продолжать прямое британское правление… Но это довольно смешное положение, когда надо снова и снова повторять людям, что им нужно правительство арабское, а не британское, хотят они того или нет».
В силу воспитания, образования и аравийского опыта у нее был прагматический взгляд на демократию. В «Обзоре гражданской администрации Месопотамии» она писала:
«Рядовых членов племен – пастухов, жителей болот, земледельцев, выращивающих рис, ячмень и финики по берегам Евфрата и Тигра, чей государственный опыт ограничивается пересудами о жизни соседей, вряд ли стоит спрашивать, кто должен быть следующим правителем страны и по какой конституции. В любом случае они разве что протранслируют в порядке подчинения формулы, выданные их непосредственными вождями, и куда экономнее – не говоря уже о том, что намного быстрее, – будет задавать эти вопросы только их вождям».
Современные критики процедур, которыми британцы должны были обеспечить поддержку выборам Фейсала в короли, могут задуматься о хваленой сегодняшней демократии. В каждой европейской стране свой вид демократии. В момент, когда пишется эта книга, «свободная и честная» избирательная система породила в Британии правительство, которого хотели всего тридцать шесть процентов голосующих. В Соединенных Штатах не массы решают выборы, а голоса избирателей-маргиналов.
Гертруда стремилась сделать так, чтобы никто не пострадал как представитель меньшинства в стране, расколотой расово, религиозно и экономически. Эти люди были в надежных руках. Все, что писала Гертруда, показывает, что главным для нее всегда оставалась защита людей, в частности меньшинства, от дискриминации и преследований. Очень многие из ее писем выражают беспокойство по поводу несправедливостей, в частности, массовых убийств армян, курдов и других меньшинств Османской империи. Она видела больных и голодных, уцелевших в этой бойне, бредущих в Багдад («О, Домнул, это был прилив человеческого страдания»). Год работы в департаменте раненых и пропавших без вести дал ей ежедневный опыт столкновения с варварством в беспрецедентных масштабах. На службе в Басре и Багдаде ей по необходимости приходилось воспринимать доклады о таких зверствах. Ее усилия определить границы и разработать структуры для новых правительств были посвящены предотвращению несовместимых соединений рас и вер. В Ираке большая часть населения принадлежала к меньшинствам, религиозным или расовым. Любая система голосования простым большинством оставила бы без представительства огромные куски страны. Если бы в Ираке применили британскую избирательную систему того времени, то голосование оказалось бы привилегией только людей, имеющих собственность, и власть попала бы к богатому суннитскому меньшинству, как было при турках.
Вернувшись из Каира, Кокс и Гертруда обнаружили, что Саид Талиб усердно ведет предвыборную кампанию. За обедом, который он дал в честь корреспондента «Дейли телеграф», он заявил, что среди британского персонала есть лица, известные своей небеспристрастностью, оказывающие неположенное влияние на выборы. Талиб спросил журналиста, не надо ли ему апеллировать к королю Георгу с просьбой удалить этих официальных лиц, и при этом высказал весьма недвусмысленную угрозу: если будет сделана какая-то попытка повлиять на выборы, то «есть эмир Эль-Рабия и тридцать тысяч винтовок, которым это не понравится, есть и шейх Шабаиш со всеми своими людьми». Гертруда, которая присутствовала на обеде, заметила: «Это было подстрекательство к бунту в той же степени, что и любое сказанное теми людьми, кто взбунтовал страну в прошлом году, и не очень далеко от объявления джихада. Не исключено, что Талиб поведет избирательную кампанию так горячо, что сам окажется в тюрьме».
Гертруда слышала, что Талиб собирает вокруг себя наемных убийц, которых, как говорил, использовал в Басре при турках. Она немедленно информировала Кокса о его словах и поделилась с ним своим кошмаром: Фейсал убит наемными головорезами Талиба. Кокса это побудило к решительным действиям, о которых он сперва сообщил Гертруде. И сразу после званого чая у леди Кокс, где Талиб был гостем, его арестовали. Кокс докладывал Черчиллю: «Он был арестован сегодня, на людной улице, и отправлен вниз по реке в Фао. Не предвижу неприятностей, поскольку считаю, что большинство людей вздохнуло с облегчением. Надеюсь, что Вы сможете поддержать меня в этих действиях и дать мне полномочия выслать его на Цейлон». Черчилль ответил, что речь Талиба была подстрекательской, и изгнание утвердил. Большую часть своих оставшихся дней Талиб провел в Европе, живя на британскую субсидию, которая, стоило ему появиться в Ираке, была бы тут же отменена.
Хотя не проконсультироваться по этому поводу с Гертрудой было жестом высокомерным и нехарактерным для Кокса, хотя устранение претендента накануне выборов противоречило всем демократическим принципам, Гертруда испытала огромное облегчение, еще усилившееся, когда после ухода Талиба открылся масштаб его деятельности по сбору средств, большая часть которой состояла в вымогательстве. Она утверждала, что угрозы сами по себе сделали Талиба несовместимым с демократическим процессом. По поводу депортации Талиба британцам поступила только одна жалоба: от Гарри Сент-Джона Бриджера Филби, политического агента у Кокса, который работал британским советником у Талиба в бытность того министром внутренних дел. «Джек» Филби, ранее служивший в Индийской гражданской службе, опытный путешественник по Востоку, был человеком твердых мнений и всегда озадачивал Гертруду и Кокса степенью своего восхищения Талибом. Неудивительно, что он возмутился и пришел в офис ради эпической схватки с Коксом: с Гертрудой он отказывался разговаривать и при всех следующих встречах ее просто не замечал.
Гертруда вернулась к организации встречи Фейсала. Ей было приятно, что накиб, а не британцы взял на себя труд проследить, чтобы эмира как следует приняли и соответственно устроили. К несчастью, комитет, выбранный для организации приема, так раздирали противоречия, что его члены чуть не подрались. Присутствовавшая на первом заседании Гертруда, вздохнув, оставила их спорить и пошла организовывать прием сама. Она заглянула к железнодорожным служащим и распорядилась должным образом декорировать поезд, который будет забирать Фейсала из Басры[38]. Единственными подходящими апартаментами для эмира и его свиты было старое правительственное здание, Сераи, требующее ремонта. Гертруда обратилась к департаменту общественных работ и представила график. Она взяла с багдадской знати взносы, предназначенные для покупки хороших ковров, мебели и декорирования стен. Купцов попросили доставить мебель, посуду и столовые приборы. Нашли умелых слуг, шестидесяти видным гражданам Багдада поручили приветствовать Фейсала по прибытии и стали муштровать почетный караул. Гертруда писала домой: «Вчера до нас дошли известия о прибытии Фейсала в Басру [23 июня 1921 г.] и превосходной встрече, слава небесам… Фейсал сейчас двинулся в Дженеф и Кербелу и будет там в среду 29-го».
Удачно вышло, что Фейсал был прирожденным оратором. Он уже завоевал сердца и умы на большом приеме, организованном в его честь в Басре. Проведя ночь в поезде, он должен был прибыть в Багдад утром двадцать девятого. Город был убран триумфальными арками и арабскими флагами и набит людьми. На вокзале собралась огромная толпа, приготовили почетный караул и оркестр. Потом объявили о задержке в пути и что эмир приедет на автомобиле. Все стали вянуть на дневной жаре, и Кокс взял на себя командование. Он распустил людей по домам, велев вернуться к станции в шесть вечера.
Фейсалу он послал сообщение ожидать в поезде, пока не решится проблема на линии, а потом ехать дальше, рассчитав время так, чтобы прибыть к вечерней прохладе. Публика сперва рассосалась, потом собралась вновь. Наконец приехал Фейсал.
Прием разворачивался по плану. Фейсал через всю комнату подошел к Гертруде пожать ей руку. Но когда передовая группа вышла, она, стоя рядом с личным советником эмира Кинаханом Корнуоллисом, услышала, что визит в Басру прошел не так гладко, как она надеялась. Политические агенты, встречавшие его там, держались до неприличия надменно. Наиболее оскорбительно вел себя Филби. Для Кокса послать Филби эскортировать Фейсала в Багдад было на первый взгляд странным решением. Таким образом он надеялся показать, что британцы беспристрастны и пока не рассматривают Фейсала как кандидата. Может быть, он давал Филби второй шанс. Определенно он думал, что несколько часов под обаянием Фейсала убедят Филби в его превосходных качествах. Этого, к сожалению, не случилось. В поезде Филби разозлил эмира, отстаивая заслуги его хашимитского противника Ибн Сауда – после гибели капитана Шекспира контактным лицом британцев с Ибн Саудом стал Филби – и уверяя, что Ирак должен быть республикой. В Багдад Фейсал прибыл в раздражении и недоумении. С ним верховный комиссар Ирака или нет, и если да, то почему у его подчиненных иная позиция?
Для Кокса это стало последней каплей. С поезда Филби сошел рано, видимо, от нездоровья, и не появлялся несколько дней. Когда же появился, то был приглашен в кабинет Кокса и отстранен от работы. Говоря дипломатичными словами Кокса: «Мне пришлось расстаться с мистером Филби, поскольку на той стадии процесса, которой мы достигли, его концепция политики его величества начала слишком сильно расходиться с моей».
Гертруда сожалела об этом, но понимала, что Кокс прав. Она знала Филби еще по Басре, однажды на Рождество была с ним среди болотных арабов на торжественном спуске корабля на воду и написала много материалов в его арабскую газету. Он часто служил доверенным посредником и в переговорах с накибом, но стало ясно, что больше ему доверять нельзя. Гертруда посетила Филби и его жену, чтобы выразить сочувствие, и «…беседа получилась очень тяжелая. Миссис Филби расплакалась, сказала, что это из-за меня уволили ее мужа, и вышла из комнаты. Я ему напомнила о нашей долгой дружбе и заверила, что сделала все возможное… Как он мог поверить в дело этого негодяя Талиба – не могу понять, но он решительно связал себя с ним».
При первой возможности Гертруда оставила у Фейсала в Сераи свою карточку. За ней тут же послали адъютанта, который сообщил, что эмир хотел бы ее видеть. «Фейсал сразу же послал за мной, – писала она. – Меня провели в большую комнату, он быстро подошел в своих длинных белых одеждах, взял меня за обе руки и сказал: “Я никогда бы не поверил, что вы можете мне помочь так сильно, как помогли”… и мы сели на диван». Дальше был пышный банкет в садах Мода. В честь известной любви Фейсала к поэзии встал поэт Джамиль Захави и прочитал огромную оду, полную аллюзий на Фейсала, короля Ирака.
«И тогда выступил вперед на траву между столами шиит в белой мантии и черном плаще, в большой черной чалме и продекламировал стихотворение, в котором я ни слова не поняла. Оно было очень длинным и, как я уже сказала, совершенно неразборчивым, но тем не менее чудесным. Высокая фигура в мантии, декламирующая нараспев и отмечающая ритм поднятой рукой, темнота в листьях пальм за пределами освещенного круга – это гипнотизирует…»
Однако не сказать, чтобы все шло как по маслу. Племена из низовьев Евфрата готовили петиции в пользу республики, многие шиитские муджтахиды восставали против Фейсала. Гертруда почувствовала, что с растущим напряжением трудно справляться, и до предела мобилизовала все свои силы – разговаривала, убеждала, писала, продолжала спорить даже во сне. Багдад завоеван, думала она, и остается только надеяться, что вся страна последует его примеру.
Приемы и обеды продолжались, самые великолепные – в доме накиба. Когда приближался Фейсал, старик, ковыляя, выходил на площадку лестницы, там они официально обнимались и шли рука об руку к стоящим гостям. Гертруда сидела справа от Фейсала. «Чудесное было зрелище, этот торжественный обед в открытой галерее, – писала она, – халаты и мундиры, толпы слуг, все выросшие в доме накиба, порядок и достоинство, настоящее величие, напряжение духа, которое чувствуешь, как ощущаешь обжигающий жар вечернего воздуха».
11 июля Государственный совет по предложению накиба единогласно объявил Фейсала королем. Кокс, хотя испытал большое облегчение, знал, что необходимо провести референдум, подтвердить, что Фейсал – это выбор народа. Они с Гертрудой уже сформулировали вопрос: «Согласны ли Вы, чтобы Фейсал был королем и правителем Ирака?» – и напечатали бюллетени для раздачи большому количеству представителей племен, в том числе тремстам нотаблям.
Гертруда стала в апартаментах Фейсала частым гостем. Ее всегда пропускали прямо к нему через набитую приемную распоряжением его британского советника, высокого и красивого Кинахана Корнуоллиса, которого она начинала считать «башней силы». Фейсал проводил свои дни за встречами с людьми со всех концов страны, а вечера – на званых ужинах, принимая по пятьдесят гостей за раз. Имеющая немалый вес еврейская община устроила эмиру большой прием в официальном доме главного раввина. У многих были предубеждения против арабского короля, но они развеялись в этот вечер, когда Фейсал встал и экспромтом произнес блестящую речь, в которой с большой теплотой напомнил, что евреи – одной расы с арабами. Он поблагодарил за поднесенные дары – красиво переплетенный Талмуд и золотое факсимиле Скрижалей Закона. Гертруда отметила: «Я безумно счастлива тем, как все идет. Такое чувство, что мне это снится… под наши гарантии весь народ идет к Фейсалу, и чувствуется, что мы сделали правильный выбор, рекомендуя его. Если мы сможем создать из хаоса какой-то порядок, то это будет то, что очень стоит сделать!»
Потом пришел черед празднеств в Рамади. Если произошедшая через несколько недель коронация Фейсала была европейским событием, то в Рамади состоялся ее бедуинский эквивалент, собрание племен в его честь, и кульминация побед арабской битвы за независимость. Для Гертруды это тоже стало кульминацией ее долгой битвы за арабов, ощущаемой вершиной радости и триумфа племен и событием, в котором она, хотя и не единственная присутствовала из британцев, занимала из них первое место и стояла на помосте с Фейсалом, Али Сулейманом – могущественным пробритански настроенным шейхом дулаима – и своим большим другом Фахад-Бегом из аназеха.
Три недели температура держалась выше 115°[39]. До Рамади на Евфрате было семьдесят миль. Гертруда со своим шофером выехала в четыре утра. На полпути до Фаллуджи она увидела поднимающееся облако пыли, сигнализирующее, что впереди кавалькада Фейсала. Поравнявшись с его машиной, Гертруда попросила разрешения ехать вперед, чтобы сфотографировать его прибытие. За несколько миль до Фаллуджи их встретили шатры племени дулаим, и далее вдоль дороги стояли племена, приветствующие процессию криками и потрясанием винтовок над головой. Поднятая пыль стояла по обеим сторонам дороги, как плавающие обрывы. Когда Фейсал проезжал мимо, племена разворачивались и неслись галопом вдоль дороги, образуя дикую кавалькаду вровень с машиной. Так Фейсала сопроводили в Фаллуджу, где дома были в убранстве, а люди высыпали на улицы и крыши.
Здесь они ненадолго остановились: Фейсал принимал приветствия и ел, а процессия автомобилей переехала через Евфрат по импровизированному мосту из составленных барж. Фейсал и его небольшая свита, включая Гертруду, взошли после этого на празднично убранное судно и пересекли реку. Другой берег был крут, и там, где начиналась Сирийская пустыня, стояли бойцы аназеха, племени Фахад-Бега, на конях и верблюдах. Фейсал остановил машину, чтобы отсалютовать большому флагу племени. По пути на северо-запад их сопровождали племена, а вождь Али Сулейман вышел на окраины Рамади приветствовать Фейсала. На берегах их ждало необычайное зрелище: перед сплошными рядами коней и верблюдов стоял огромный снежно-белый верблюд, и на нем сидел черный знаменосец, возносящий знамя племени дулаим.
Фейсал вошел в тень черного шатра, поставленного возле Евфрата: квадрат со стороной двести футов и стены из свежесрезанных ветвей. Внутри, от самого входа и до помоста в другом конце стояли плечом к плечу люди племен. Фейсал сел на высокую тахту, а по правую руку от него устроился Фахад-Бег. «Великий человек среди людей прославленных племен и величайший суннит среди суннитов… я никогда не видала Фейсала в таком блестящем виде. Он был в обычных своих белых одеждах, в тонкой черной аббе (туника) поверх, развевающейся белой головной повязке и отороченном серебром акале (веревочная лента)». Потом он заговорил, подался вперед, подзывая ближе тех, кто стоял в задних рядах. По людям прошла волна – человек пятьсот приблизились и сели перед ним на землю. Он заговорил с ними своим сильным музыкальным голосом, как вождь племен.
И говорил великим языком пустыни, звучным и торжественным – другого такого нет.
«Четыре года, – сказал он, – не был я в таком месте или в таком обществе». Он рассказывал им, как поднимется Ирак их усилиями и под его главенством. Он спросил их: «Арабы, в мире ли вы друг с другом?» Они крикнули в ответ: «Да, в мире!» – «С этого дня – какое сегодня число? И который час?» Ему ответили. «С этого дня, – названа дата магометанского календаря, – и с этого часа любой араб, поднявший руку на араба, ответит передо мной. Я буду судить вас, созывая на совет ваших шейхов. У меня права над вами как у вашего господина… и у вас права моих подданных, охранять которые – моя обязанность». Его речь прерывалась криками племен: «Да, во имя Аллаха!» и «Правда, видит Аллах, правда!»
Это был высший момент в карьере Гертруды, кульминация ее работы. Фахад-Бег и Али Сулейман встали по обе стороны от Фейсала принести ему клятву верности. Но слова они сказали такие: «Мы клянемся тебе в верности, ибо ты принят британским правительством». Гертруда писала:
«Фейсал был несколько удивлен. Он быстро оглянулся на меня – я улыбалась – и потом сказал: “Никто не усомнится в том, каково мое отношение к британцам, но свои дела мы должны решать сами”. Он снова посмотрел на меня, и я показала ему руки, сцепленные в замок, как символ единства арабского и британского правительств. Это был потрясающий момент».
Тогда Али Сулейман вывел вперед сорок или пятьдесят своих шейхов, одного за другим – вложить руки в руки Фейсала и принести клятву. Фейсал вышел из тени на солнце, сопровождаемый Сулейманом и Фахад-Бегом. Вокруг них кружили люди племен – тысячи, скача на конях с дикими криками, сопровождали их в дворцовый сад, где ожидал пир. Потом Фейсал поднялся на высокий помост у стены, увешанной коврами. Вожди и Гертруда сели за ним, и один за другим главы городов и деревень, кази и другие нотабли всех городов Ирака, от Фаллуджи до Каима, поднимались по очереди со стульев между деревьями и подходили вложить свои руки в руки Фейсала. Гертруда любовалась красотой оформления, разнообразием одежд и цветов, суровыми лицами деревенских стариков, в белых чалмах или красных куфиях, и достоинством, с которым Фейсал принимал знаки почтения. Только шесть недель прошло с его прибытия, а референдум показал почти единодушную его поддержку. Через две недели ему предстояла коронация в Багдаде, и он просил накиба помочь сформировать его первый кабинет. Гертруда хотела показать Фейсалу большую арку Ктесифона, которой он никогда не видел. Вскоре после рассвета она со своими слугами поехала подготовить завтрак, который будет съеден еще в утренней прохладе. Там они расположились на тонких коврах, пили кофе, ели яйца, язык, сардины и дыни. Она писала домой шестого августа:
«Было на удивление интересно показывать Фейсалу это прекрасное место. С таким туристом приятно работать. Когда мы восстановили дворец и увидели сидящего в нем Хосрова, я подвела Фейсала к высоким окнам на юг, откуда виден был Тигр, и рассказала ему историю арабского завоевания, как она записана у Табари… Можете себе представить, каково было излагать ее ему. Не знаю, кто из нас был увлечен сильнее…
Фейсал обещал мне полк арабской армии – “личный для Хатун”. Я вскоре попрошу вас вышить их цвета… Отец, правда же, это чудесно? Иногда мне кажется, что все это может быть только во сне».
Полк не появился. Этот очаровательный комплимент был очень приятен Гертруде, но было бы трудно получить утверждение от Кокса.
Вернувшись в свой кабинет после выезда в Ктесифон, Гертруда четыре часа работала, потом посетила накиба. Затем, в роли президента Багдадской публичной библиотеки, присутствовала на заседании комитета. Она решила, что в библиотеке появятся книги на трех европейских языках, а также на арабском и еще пяти восточных языках, будет издаваться книжное обозрение в виде журнала и каталог всех имеющихся в библиотеке рукописей. Гертруда нанесла визит вежливости свояченице Сассун-эфенди Эскелла и вернулась домой давать обед для Хамид-хана, двоюродного брата Ага-хана. Даже для нее день выдался очень напряженный. Было невыносимо жарко, но, несмотря на сильные течения и случайных акул – одна укусила на этой неделе мальчика, – Гертруда поплавала в Тигре и написала домой забавную новость о последнем приобретении в зверинце Кокса – самом большом орле, которого ей доводилось видеть. «Он живет на насесте на теневой стороне дома и ест летучих мышей. Они попадаются в сеть в сумерках… Орел любит есть их по утрам, так что многострадальная леди Кокс хранит их в жестянке на леднике».
Никогда Гертруда не была так занята и так счастлива. Как бонус ее на визиты часто сопровождал советник короля. Высокий, чисто выбритый, «Кен» Корнуоллис был загорелым красавцем с выступающим носом и пронзительными синими глазами. Человек агрессивной честности, с юмором, он уже пять лет работал советником Фейсала, и эмир пригласил его с собой в Багдад.
И был сам Фейсал, с обаянием и юмором, с благодарностью и с интересом к Гертруде. Они чувствовали взаимную привязанность: он называл ее сестрой.
В один жаркий вечер Гертруда ехала верхом вдоль Евфрата, наслаждаясь прохладным речным воздухом, и миновала новый дома Фейсала, все еще в процессе восстановления. Увидев у дверей его машину, она оставила пони с его невольником, взошла на крышу в бриджах и блузке. Там он сидел с адъютантами, глядя на отражение заходящего солнца в воде, а дальше у горизонта пустыня сливалась с краснотой неба. Фейсал улыбнулся Гертруде, пригласил ее жестом присоединиться к пикнику, встал и взял ее за руку. Идя с ней рядом, он заговорил по-арабски, назвав ее по-дружески на «ты». «“Енти иракийя, енти бадасияк”, – сказал он мне. – “ Ты месопотамка, ты бедуин”».
В последнюю минуту перед коронацией произошла накладка: министерство по делам колоний прислало телеграмму, требующую, чтобы Фейсал объявил в своей речи высшей властью в стране верховного комиссара. Фейсал ответил, что с самого начала ясно дал понять: он – суверенный правитель, имеющий договор с Британией. Объявить Кокса высшей властью значило бы снова разжечь оппозицию экстремистов. Гертруда согласилась с ним. Усиливать свою независимость – вот то, что его изначально просили делать.
23 августа 1921 года Фейсал был коронован в убранном коврами дворе здания Сераи в Багдаде, где сейчас занимал комнаты для приемов. Полторы тысячи гостей сидели блоками: британцы, арабские официальные лица, горожане, священнослужители, прочие депутаты. Церемония началась прохладным ранним утром, в шесть часов. Фейсал в мундире, сэр Перси в парадной белой форме со всеми лентами и звездами и генерал сэр Эйлмер Холдейн, командующий армией, в сопровождении нескольких адъютантов, прошли сквозь строй почетного караула – Дорсетского полка – к помосту. «Фейсал выглядел достойно, но очень взвинченно, – замечала Гертруда. – …Он осмотрел передний ряд, перехватил мой взгляд, и я отсалютовала ему незаметным движением руки».
Саид Хусейн, представляющий старого накиба, вслух прочел объявление Кокса, где указывалось, что Фейсала избрали королем 96 процентов населения Месопотамии. Прогремел клич: «Да здравствует король!», публика встала, подняли флаг, и оркестр – за неимением пока национального гимна – заиграл «Боже, храни короля». Прозвучал салют из двадцати одного орудия. И сотнями пошли к Фейсалу приветственные делегации:
«Басра и Амара в пятницу, Хилла и Мосул в субботу… сперва городские магнаты Мосула, мои гости и их коллеги. Потом христианские архиепископы и епископы и великий раввин иудеев… Третья группа оказалась интереснее прочих: это были курдские вожди с границы, решившие поселиться в независимом Ираке и посмотреть, возникнет ли независимый Курдистан, который будет на их вкус лучше…»
Кульминацией недели стало приглашение Гертруде от Фейсала на чай, чтобы обсудить проект нового национального флага и личного штандарта короля, на котором должна быть золотая корона в красном треугольнике Хиджаза. Первый кабинет был сформирован: у Гертруды имелись тайные сомнения насчет трех из девяти его членов, и она радовалась, что не ей теперь решать.
Фейсал пригласил ее на свой первый торжественный обед в доме на реке. Изысканно одетая, она плыла вверх по Тигру на его барке. Жители пригорода Каррада узнавали ее и приветствовали, улыбаясь. Ее спутник Нури-паша Саид сказал ей, что как Фейсала запомнят в Лондоне по его арабской одежде, так и ее всегда будут помнить: «Хатун только одна такая… Так что еще сто лет будут говорить о проезжавшей здесь Хатун».
«Рассказывала ли я вам, как выглядит река в жаркий летний вечер? В сумерках над водой длинными белыми лентами повисает туман, закат гаснет, на обоих берегах сияют огни города, река темная, гладкая, полна таинственных отражений, как триумфальная дорога сквозь туман. Тихо спускается по течению лодка с подмигивающим фонарем, потом стая кафф, каждая с маленькой лампочкой, до краев нагруженная арбузами из Самарры… А мы сбавляем ход, чтобы их не качнуло, и волны от нашего прохода даже не гасят плавающие молитвенные свечки, каждая в своей крохотной лодочке, сделанной из оболочки финикового соплодия, – озабоченные руки пустили их по воде выше города, и если они доплывут до города, не погаснув, больной поправится, ребенок удачно родится в этот мир жаркой тьмы и мерцающих огоньков… Теперь я отведу вас туда, где стоят на страже пальмы вдоль берегов, и вода так неподвижна, что в ней виден Скорпион, звезда за звездой…
…И вот мы на крыльце Фейсала…»
Глава 16
Жизнь и уход
Гертруда в свои пятьдесят три заметила, что ее все больше и больше привлекает общество короля. Фейсал в свои тридцать шесть был обаятельнейшим собеседником, любящим и нежным с теми, кому доверял, покоряющим своим влиянием всех вокруг. Оба – Гертруда и король – обладали умением замечать забавные нелепости и смеяться над ними наедине друг с другом, поэтому слуги, занятые где-то в доме, иногда, наверное, интересовались, что за хохот слышится из-за закрытых дверей.
Король со своей стороны видел в Гертруде необычайную личность, замечательного союзника, всегда прекрасно информированного и с такой личной историей приключений, которой он, арабский мужчина, едва мог поверить. Женщина быстрых движений и быстрого ума, она горячо и живо вела политические споры. Она всегда внимательно смотрела в глаза собеседнику, а прорывающийся иногда резкий тон раздражения уравновешивался частым подмигиванием. Вопреки климату и вреду для своего здоровья, она все еще любила скакать по берегам Тигра в ранних утренних туманах, одевшись в бриджи с кожаными сапогами до колена и твидовую куртку, ходить иногда с Фейсалом на целый день стрелять куропаток и плавать в реке по вечерам.
Американская журналистка Маргерит Харрисон, интервьюировавшая Гертруду в Багдаде для «Нью-Йорк таймс» в 1923 году, имела редкую возможность видеть Гертруду в ее кабинете:
«Меня провели в небольшую комнату с высоким потолком и длинной стеклянной дверью, выходящей на реку. Такой неприбранной комнаты я в жизни не видела: столы, стулья, диваны завалены документами, картами, брошюрами и документами на английском, французском и арабском. За столом со штабелями документов, сползающих на ковер, сидела худощавая женщина в элегантном спортивном платье из вязаного шелка, светло-коричневом. Когда она встала, я заметила, что фигура у нее все еще изящная и грациозная. Тонкий овал лица с резко очерченным ртом и подбородком, с серо-синими глазами, в ореоле мягких седых волос – это было лицо гранд-дамы. В этой внешности, в этом поведении никак нельзя было угадать обветренного путешественника. “Парижское платье, мейфэрские манеры”. И это женщина, которая заставляет дрожать шейхов!»
Даже сейчас Гертруда оставалась бесстрашной. Как-то утром, когда они завтракали с Хаджи Наджи в его летнем доме, вошел дервиш с железным посохом и грубо потребовал, чтобы его приняли как гостя. Хаджи Наджи велел ему уйти. Тот угрожающе посмотрел на Гертруду и сказал, что у него столько же прав быть здесь, сколько у нее. После этого сел на проходе, заявил: «На Бога уповаю» – и стал читать вслух стихи из Корана. Ни Хаджи Наджи, ни его сын, ни слуги не могли его сдвинуть, и тогда Гертруда сказала дервишу: «Бог отсюда очень далеко, а полиция очень близко», выхватила у него железный посох и им же его ударила. Он ушел.
Фейсал и Гертруда вместе стремились к процветанию вновь созданной страны и в конечном счете к более широкой арабской независимости. Сэру Перси Коксу вскоре предстояло уйти на покой и быть замененным бывшим начальником департамента доходов сэром Генри Доббсом. Гертруда осталась в Багдаде, всегда готовая подать официальную и неофициальную помощь и совет. Этот период и для Фейсала, и для Гертруды был полон удовлетворенности и интереса, они стали близкими людьми, доверяющими друг другу как истинные друзья. Она была счастлива возможности работать с полной отдачей:
«Я остро осознаю, как много все-таки дала мне жизнь. Я теперь вернулась после многих лет к старому ощущению радости существования, и я счастлива чувством, что мне принадлежит любовь и доверие целого народа. Может быть, это не то личное счастье, которое мне не досталось, но это чудесное и поглощающее явление – возможно, даже слишком поглощающее».