Железные франки Шенбрунн-Амор Иария

Старик вздрогнул. Ибрагим аль-Дауд был трусоват, Констанция поняла это во время их первой встречи на рынке. Уже тогда малодушный лекарь трясся от страха за свои с внучкой жизни.

–На все воля Аллаха… Нет ничего, что я ценю выше мира и спокойствия, ибо считаю, что истинный джихад – это борьба со злом в собственном сердце, но прихотью судьбы я, ничтожный врачеватель, больше всего пригоден там, где идут непрекращающиеся войны, – сокрушенно пробормотал Ибрагим.

Неудивительно, что такой слабый и трусливый человек ценил мир. И остальных людей жалел, хоть и язычник. Прав был отец Мартин: каждому созданию может найтись полезное место в Божьем мире, даже Ибрагиму ибн Хафезу, а с его помощью – и Констанции! Если травинка может меч перерубить, то и юная княгиня с помощью араба-шиита сможет спасти Антиохию! Пора Раймонду убедиться, что старательная тихоня способна не только молиться за него, но и принимать государственные решения.

–Достопочтенный аль-Дауд, если вам небезразлична судьба вашего эмира и прочих жителей Дамаска и вы действительно считаете, что я заслуживаю вашей благодарности, то у вас есть редкая возможность совершить доброе деяние на благо Антиохии и Дамаска.

Пораженный Ибрагим уставился на княгиню, забыв, что невежливо смотреть в упор на чужую жену с непокрытым лицом:

–Многоуважаемая правительница, я перед милостями вашей сиятельности в неоплатном долгу и охотно выполню любую вашу волю…

Говорят, неверным чужды все благородные чувства, но в таком случае Ибрагим ибн Хафез аль-Дауд оказался исключением, потому что этому поклоннику Аллаха не были чужды признательность и верность. С тех пор, как Констанция спасла старика, она невольно испытывала к нему полное доверие и, не задумываясь, выпила бы любое горькое снадобье, поданное дрожащей рукой египетского лекаря, так как убедилась, что приверженность ремеслу врачевания полностью заменила старику честь и долг. Аль-Дауд старательно лечил даже заклятых врагов и придерживался убеждения, а точнее – заблуждения, что любой страждущий, даже смертельный враг – прежде всего человек и заслуживает помощи. Но можно ли полагаться на сарацина в переговорах с его соплеменниками?

Констанция рассматривала морщинистые щеки Ибрагима, растрепанные седые кусты бровей, заглядывала в добрые, честные глаза. Этот сын Исмаила удивлял своими добродетелями. Даже свою внучку басурманин любил не меньше, чем иные христианские матери – собственных дочерей. Но главное, ей не к кому было обратиться помимо него: ни один франк не согласился бы поручить юной женщине государственные переговоры, а сами рыцари не торопились предлагать мир Дамаску.

Даже ибн Хафез затруднился поверить в серьезность ее намерений, но поверив, от волнения растерял все французские слова и снова нещадно затрепал свою многострадальную бороду.

–Пожалуйста, не толкуйте ни о каком отъезде, – вежливо, но твердо завершила аудиенцию Констанция. – Если вы и впрямь человек мира, то оставайтесь в Антиохии. Только тут вы действительно незаменимы, и я продолжу защищать вас и щедро вознаграждать вашу верность. Передайте, пожалуйста, мой подарок маленькой Фатиме. Дама Филомена?

Высокая, сутулая дама сунула в руки лекаря тугой кошель, пробормотав с таким видом, словно колики вернулись:

–Двух сотен безантов должно хватить, по меньшей мере, на год безграничной преданности.

Ибрагим склонился до земли.

–Пишите своему другу-эмиру поскорее, уважаемый ибн Хафез. – Пусть Раймонд убедится, что супругаспособна печься о благе Антиохии с такой же легкостью, как о запасах пива на время поста! – И, пожалуйста, мессир, перестаньте заставлять моих людей ополаскивать руки перед едой. Добрые христиане ропщут, что мы подражаем мерзким иудейским обычаям.

События благоприятствовали почину Констанции: Занги продолжал захватывать Сирию и осадил принадлежащий Дамаску Баал-Бек. Коварный тюрок на Священной книге поклялся мусульманскому гарнизону города собственным гаремом, что «и одного человека не убьет, когда войдет в крепость». Но, видно, приелись собственные жены возлюбленному чаду дьявола, потому что после капитуляции Кровавый повелел сжечь правителя крепости и распять всех остальных ее защитников, оставив в живых только обещанного одного. Услышав об этой расправе и обнаружив войско ненасытного сельджука под стенами собственной столицы, старый и опытный правитель Дамаска, мамлюк Муин ад-Дин Унур, избрал из двух бед меньшую и в корне пересмотрел свои отношения с латинянами.

В августе Ника и Итамар отправились в старый Акко.

Франкские стены давно были погребены в основаниях оттоманских фортификаций: на месте Проклятой башни, захваченной Ричардом Львиное Сердце, высился Бурдж-аль-Коммандор, гранитные колонны караван-сарая попирали останки доминиканского монастыря, на первом этаже сторожевой башни крестоносцев Бурдж-эль-Султан расположился ночной клуб, над франкской цистерной красовалось турецкое рококо мечети Ахмед-эль-Джаззар, а глубоко под цитаделью Джаззар-паши залегли крипт и залы тамплиеров. С развалин крепости, взорванной мамлюками вместе с ее последними защитниками, сигали в море арабские подростки.

–Здесь Фульк Анжуйский принимал эмира Дамаска, – повествовала всезнающая Ника. – Это был пик франко-сарацинской приязни. Наконец-то у мира между латинянами и мусульманами появился шанс. Это можно сравнить только с визитом в Иерусалим Анвара Садата через восемь с половиной веков.

На берегу, где Ричард Львиное Сердце обезглавил две тысячи семьсот сарацинских пленников, мальчишки палками забивали осьминога. С каждым ударом от моллюска отлетали клочки щупалец. Ника вцепилась в руку Итамара, он обнял ее за плечи и повел дальше:

–Оставь, бедняга уже дохлый.

–Пообещай, что никогда не умрешь.

–Никогда, никогда?

–Ну, ты знаешь, что я имею в виду, – ее напугал осьминог, а может, этот овеществленный городом бег времени, – никогда, пока я тебя… и пока ты меня…

–Смерти вообще нет, – провозгласил Итамар уверенным тоном гастролирующего лектора-популяризатора. – Британские ученые как раз недавно открыли, что это только иллюзия. Тем более для такой неуловимой штуки, как… у тебя ко мне и у меня к тебе.

Юбка липла к ногам, пот тек по спине, жара лишала сил, и подъем по наклонному пушечному валу на бастионы заставлял преодолевать силу тяжести враждебной планеты. Поперек желтых каменных стен, меж бирюзовых ставней плескались гонфалоны простыней и вымпелы штанов. В таверне крохотной, мелкой рыбачьей гавани, когда-то бывшей самым большим и оживленным портом Утремера, Ника и Итамар пили холодное светлое пиво. Наверное, похожее пиво пили здесь еврейские рыбаки из Александрии восемь веков назад.

В ресторане Абу-Кристо они заняли столик на краю террасы, прямо над морем с развалинами древнего волнореза. Кефаль на гриле, фалафель, хумус, тхина, салат табуле. От белого холодного вина и сигареты у Ники кружилась голова, ей хотелось дурачиться и смеяться, ерошить его волосы, прижать к губам его ладонь, сделать что-то отчаянное или хотя бы взлететь в слепящее небо, как шарик, наполненный гелием счастья.

В косых лучах заходящего солнца морская гладь превратилась в светло-золотое пиво, только руины франкской Мушиной башни не сдавались, не плавились, возвышались над водой уже который век.

Ника не знала тогда, что этот день в Акко был апогеем их короткой любви, тем мигом, когда сцепленные качели их судеб замерли в своей верхней точке, перед тем как неотвратимо рухнуть вниз. Наоборот, ей казалось – это только начало, они всегда будут любить друг друга, а раз так – какое ошибочное заключение! – непременно будут счастливы.

Акко, помнящий франков и сарацин, навеки запомнит и живых, смеющихся, влюбленных Нику и Итамара, не познавших еще боль потери. Франкам, изгнанным из Святой земли, тоже мучительнее всего было лишиться счастья обладания – целых пятьдесят лет их женщины носили траур по возлюбленной, утраченной земле Воплощения.

Через арабский сук, через генуэзский и венецианский кварталы Акко вывел Нику и Итамара к гулкой и сумрачной прохладе рыцарских залов, выстроенных после того, как Ричард отбил город у Саладина.

Ника села на землю, прислонившись к древней стене рефектория, Итамар положил голову ей на колени, и она видела свое отражение в его солнечных очках. Туристы разбрелись. Как девятьсот лет назад, шелестели пальмовые листья, оглушительно трещали сверчки, деловито сновали муравьи, токовали голуби, и время ссыпалось непрестанным шорохом в выбоины между вечными камнями.

Под аркой, ведущей в темную глубь рыцарских залов, Нике померещилась невысокая женская фигура в ниспадающем до земли платье, с золотыми волосами, покрытыми повязкой. Глаза женщины были цвета лунного камня и взирали прямо на нее. Однако взгляд человека не способен проникать на восемь столетий вперед. Только назад, в прошлое, можно смотреть как угодно далеко, и поэтому Ника была уверена, что узнала свое видение.

Не было в Утремере места удобнее для встреч знати всех франкских государств, чем Акко, называемый также Акрой и Сен-Жан д’Акром, расположенный на побережье между Хайфой и Тиром. Единственный порт латинского Востока, безопасный в любую погоду, город привык к ассамблеям, внушительным собраниям, приемам послов, прибытиям огромных дамасских караванов и европейских флотилий. Но впервые за царствование Фулька гостем латинского короля станет мусульманский правитель – атабек Дамаска Муин ад-Дин Унур, прозванный франками Мехенеддином.

Совсем недавно Фульк и Раймонд Антиохийский объединили свои силы с атабеком и сообща отвоевали у Занги крепость Валению, она же Баниас. После совместной победы франки и тюрки нередко встречались на этом месте, даже устраивали совместные охотничьи облавы. В знак дружеского расположения Унур уступил все права на покоренную твердыню своим христианским союзникам. Подобная щедрость пробудила во франках ответную приязнь, и правитель Дамаска был приглашен ко двору Милостью Божией Латинского короля.

Необыкновенных гостей встречали звон колоколов и улицы, украшенные цветами, увешанные коврами и полные радостных, взволнованных любопытных. Франки – от величественного коннетабля королевства Гильома де Бурса до последнего пажа, включая маршала, сенешаля, бейли, виконтов, мажордомов, кастелланов и простых рыцарей, – рассчитывали, что сближение с правителем Дамаска – только первая ласточка, что вослед Мехенеддину и прочие мусульманские правители смирятся с существованием латинян в Леванте. А кто не смирится, того заставят! Разумеется, мир с сарацинами – это лишь временная и вынужденная мера. Даже духовный отец Франции аббат Бернард Клервоский пояснял, что следует терпеливо ожидать обещанного в Святых Писаниях обращения иудеев в христианство, – и, видит Бог, франки безропотно терпят это семя на Святой земле! – но магометанам нет места в христианском мире. Однако окончательное торжество над неверными придется отложить до тех пор, когда силы франков сравняются с их благочестием.

Приветствуемая звуками труб, в ворота Святого Николая въехала невиданная процессия нехристей. Оттеснив толпу, сотни ратников оцепили путь к королевскому каструму. Атабек и сопровождавший его эмир Усама ибн Мункыз восседали на породистых белых скакунах, покрытых роскошными попонами с золотой, метущей землю бахромой. В длинные гривы и хвосты коней были вплетены яркие ленты. Сбруи, стремена и подковы сверкали чистым серебром. Всадники вырядились в переливающиеся пурпурно-золотые шелковые кафтаны и шаровары, на гордо поднятых головах свернулись питонами пышные тюрбаны. У язычника средних лет – араба Усамы ибн Мункыза– чернела смоляная бородка и аккуратно подстриженные усы, у пожилого и толстого Муин ад-Дина-Мехенеддина, по слухам бывшего когда-то мамлюком в тюркской армии, на грудь спускались ухоженные барашки седых завитков. Рабы держали над головами эмиров расшитые арабесками зонты и обмахивали своих повелителей опахалами из страусиных перьев. Вид нехристей невольно потрясал величием.

Переменчивая в своих пристрастиях толпа христиан, мусульман, армян, сирийцев и греков встретила недавних недругов радостными приветствиями, осыпая их цветами и рисом. Гости в знак благодарности поднимали и целовали края своей одежды.

–Всё, назад уже не повернешь, – возбужденно потирая руки, уверенно предрек камергер Николас де ла Грейи. – Наконец-то басурмане уразумели, что мы останемся на Востоке навеки! Теперь один за другим явятся замиряться!

–Да, наша взяла, – довольно усмехаясь, согласился канцлер Элиас. – Скоро в эти ворота смиренно вползет сам Занги!

–Я всегда полагал, что первыми на мировую пойдут Фатимиды, но тем лучше: Египет слишком богат и слаб, чтобы оставить его в покое! – сказал властитель Заиорданья Пайен де Мильи, недавно затеявший перестройку огромной крепости Керак, расположенной за соленым морем Лота. – Мой Керак будет навеки господствовать над дорогой Дарб-эль-Хаджа. В любой момент мы сможем перерезать караванам путь между Египтом и Сирией.

–В конце концов, мир с врагами креста – только временная уступка! Спокойствие на наших северных границах развяжет нам руки для покорения египетского халифата! – воскликнул Баризан д’Ибелин.

–Не выдумывайте, – сердито возразил похожий на Минотавра Робер де Краон, Великий магистр ордена тамплиеров. – Рыцари Храма не станут завоевывать фатимидский Вавилон! Наш мандат – защищать только Святую землю.

–Без несметных богатств и пространства Египта мы никогда не станем истинной империей! Страну Нила придется завоевать хотя бы для того, чтобы ее не завоевали сельджуки и не взяли нас в клещи!

–Ну, вы обязаны, вы и завоевывайте. А я обязан защищать только Гроб Господень и дорогу к нему, – пожал плечами Краон.

Его слова услышал магистр ордена госпитальеров Раймонд де Пюи:

–Тем лучше! Всем известно, что, когда первыми в город врываются храмовники, после них остальным рыцарям Христа не остается и золотника!

Патриарх Уильям Малинский строго напомнил соперничающим магистрам:

–Господь в своем правосудии сломил гордыню язычников, сие подарок божественной милости, а не человеческой силы, – и из безопасного далека исподтишка осенил сынов магометанского дьявола святым знамением.

Этот первый визит мусульманского правителя вселил во франков ощущение бескровно одержанной победы, ибо, если враг взалкал мира, он уже побежден. Даже развевающееся над процессией знамя с полумесяцем словно пришло на поклон и своим присутствием доказало окончательную победу креста. Первым ощутимую выгоду от дружбы с сарацинами вкусил Ренье де Брус, получивший обратно когда-то принадлежащий ему и вновь отвоеванный Баниас. Ренье клялся, что эта награда – только начало последующих выгод, и остальные рыцари жадно сверкали глазами, уповая ныне на сладкие плоды мира так же, как раньше полагались на пьянящие трофеи войны.

Вслед за знатными гостями по городу тянулся позвякивающий колокольчиками верблюжий караван, с навьюченными на горбатые спины необходимыми в путешествии коллекциями вин, наборами струнных и духовых музыкальных инструментов, клетками с голубями, соловьями и попугаями, коврами и свитками мудрых стихов. В конце обоза пешком и на ослах тащились рабы, музыканты, певцы и певицы, плясуны и танцовщицы. Усама ибн Мункыз, племянник эмира Шейзара, правая рука Мехенеддина, привез с собой четырнадцатилетнего сына Мурхафа, в надежде, что отрок найдет общий язык с десятилетним наследным принцем Бодуэном.

Первым к гостям на своем рыжем жеребце подскакал Раймонд де Пуатье, сдружившийся с сарацинами во время совместного захвата Баниаса.

–Дорогой Мехенеддин, от всего сердца приветствуем вас в своих пределах! – зычно прокричал он, и толпа взревела. Красивый светловолосый великан восхищал ее.

Муин ад-Дин учтиво поклонился огромному гяуру:

–Ас-саляму алейкум! – и пробормотал себе под нос: – Уж лучше мы к вам, чем вы к нам.

Гости прижимали к чувствительным носам пропитанные благовониями платки, чтобы забить кисло-приторный запах выпариваемого сахарного тростника и адскую вонь конской мочи, несущуюся из квартала кожевников. Черные живые глаза дамасского атабека с интересом разглядывали первый увиденный город в Сахиле – прибрежной полоске земли, которую рано или поздно умме правоверных надлежит завоевать. Улицы кишели рослыми, светловолосыми, безбородыми варварами-франджами, бородатыми сирийскими христианами и чужеземными паломниками, прибывшими из Европы с весенними морскими конвоями. В глаза бросались женщины с непокрытыми лицами, евреи и босые христианские суфии в длинных хламидах с выбритыми макушками. Унур отмечал грязь, кресты на мечетях, превращенные в колокольни минареты, свиней в канавах, невероятные фортификационные укрепления, столпотворение ослов и верблюдов у таможенных постов, развевающиеся над башнями каструма стяги с золотыми крестами Иерусалима и лилиями Антиохии, внутреннюю гавань, над которой стоял невыносимый смрад стекающих в море отбросов, недаром ее прозвали Лордемер – Вонючее море. В заливе теснились десятки трирем, огромных парусных купеческих нефов и юрких весельных галер. Далеко в море выходил волнорез из гигантских валунов, а у входа в порт, перекрытого гигантской цепью, возвышалась башня Мух, днем и ночью указывающая путь кораблям. С горем и возмущением эмир заметил, что башню надстраивали мусульманские пленники, закованные в цепи, и тут же принес благочестивый обет выкупить сотню суннитов, знающих Коран наизусть.

–Мой любезный друг ибн Мункыз, думали ли вы, когда мы с василевсом осаждали ваш Шейзар, что в Акре вас будут встречать с таким радушием? – весело спросил Раймонд спутника Мехенеддина.

Сирийский драгоман перевел вопрос, смуглое, скуластое лицо ибн Мункыза прорезала ответная белозубая улыбка:

–Разве мы могли догадаться, что имеем дело со столь великодушным и достойным противником? За время той осады византийские камнеметы разрушили полгорода, и убитых было не счесть. Впрочем, Антиохия ведь и сама испытала на себе страшные обстрелы греков? Неудивительно, что вы-то впустили василевса в город и покорились ему. Поистине, мы сами устояли лишь благодаря помощи Аллаха.

Фульк и Мелисенда принимали дамасцев с невиданной помпой. В их честь устраивались пиры, охоты, состязания в ловкости и силе, судилища, казни и ратные турниры. Хозяева не жалели усилий сделать пребывание нечестивцев незабываемым – сарацинам отвели самые красивые и удобные покои с видом на море, а в кафедральном соборе Святого Креста, бывшей мечети, освободили закуток, чтобы язычники могли поклоняться там своему Аллаху, пусть горят за это их души все вечности в аду. Франки невозмутимо терпели даже магометанский обычай посреди охоты или прогулки расстилать коврики и совершать намаз.

Обходительность, учтивость и доблесть Усамы ибн Мункыза завоевали все сердца. Общее невольное восхищение достоинствами сарацин выразил Гильом де Бурс:

–Этот Усама – великий воин и отличный всадник, а ростом и стройностью поганый неверный подобен настоящему рыцарю!

–Кто бы мог подумать, что басурмане способны быть столь отважными, великодушными и благородными? – воскликнул Амори де Милли.

–Какими бы замечательными ни были эти язычники, пока они придерживаются своей веры, они останутся нашими врагами, и все договоры с ними позорны, – напомнил паломник Этьен де Таранс, ожидавший в Акре корабля до Марселя.

Рыцари не стали отвечать чужаку, смеющему указывать местным жителям, как себя вести. Нести вместе с франками груз защиты Святой земли французы и итальянцы не торопились, зато категорически противились любому соглашению с мусульманами. Нет предела рвению и готовности европейцев платить за чистоту риз борьбы с неверными кровью франков.

За считаные дни Усама, сын эмира Шейзара, когда-то суживший самому Занги, а ныне – верный слуга и правая рука его врага атабека Дамаска, стал кумиром франкской знати. Придворные наперебой оспаривали право принимать у себя диковинных гостей, даже суровые тамплиеры хвалили необыкновенных магометан, неохотно признавая, что лучшим из них не чужды такие добродетели, как щедрость, самоотверженность, скромность, целомудренность, преданность, отвага и смирение, но, добавляли латиняне, какой в них толк, если отсутствует самое важное – вера в истинного Бога?

Высокородные вельможи стремились произвести на сарацин самое благоприятное впечатление, дамы – понравиться и выспросить магометан о щекочущем женское воображение обычае многоженства. Многие из них поспешно нарядились в мусульманскую одежду, сменили головные покрывала на расшитые жемчугом и гранатами тюрбаны. Те, что были постарше и подурнее собой, ввели в обиход полупрозрачные муслиновые чадры и густо насурьмили глаза в подражание прелестным гуриям. Франкские бароны отращивали такие же аккуратные бородки, как у эмира, прижимали руку к сердцу и низко кланялись. Музыканты усердно разучивали неблагозвучные восточные мелодии, беспощадно царапая уши слушателей. Недавнего противника полюбили за то, что он пришел на поклон, просил о помощи и вблизи оказался вовсе не ужасающим, а обворожительным.

Только дама Филомена держалась непримиримо, к неверным даже не приближалась и убеждала всех знакомых:

–Мы еще сильно пожалеем об этом безумии. Враг есть враг, а друг есть друг, а тот, кто начнет их путать, окажется обманутым.

Люди терпеливо выслушивали женщину, потерявшую сыновей в войнах с сарацинами. Никто и не собирался слепо доверять вчерашнему неприятелю, но что плохого случится, если в силках дружбы безнадежно запутается противник?

С особыми надеждами взирал на нехристей иерусалимский патриарх. Честолюбивого Уильяма Малинского соблазняла мысль совершить невиданное богоугодное деяние – обратить мусульманских властителей в истинную веру. Подкараулив в саду Мехенеддина, патриарх с замиранием сердца предложил почетному гостю полюбоваться в кафедральном соборе святыми иконами.

–Взгляните, ваше дамасское величество, на эти чудодейственные изображения, – суетился от волнения его высокопреосвященство, стараясь подметить на лице гостя неизбежное благое влияние святых реликвий: – Это Богоматерь и сам Господь Бог, когда он был еще младенцем. А тут святой Иосиф, муж Марии. А здесь Господа нашего Иисуса Христа снимают с распятия…

Правитель Дамаска не собирался расстраивать доверчивого франджского имама и сообщать ему, что на рынке Акры он успел приметить груды подобных противных Аллаху картин. Да и не к лицу вежливому гостю и опытному дипломату препираться с безумцем, верящим в рождение Бога из чрева женщины и поклоняющемуся двум сбитым поперек доскам. Поэтому атабек созерцал иконы с искренним интересом, и чаяния патриарха на обращение знатного сарацина крепли с каждым осмотренным образом:

–Здесь происходит чудо исцеления в Кане, а тут – воскрешение Лазаря… И поныне Господь являет нам чудеса, помогая своим сынам денно и нощно, – хитроумно ввернул пастырь упоминание привилегий и выгод, которые несла с собой единственно правильная латинская вера.

Атабек спрятал улыбку в густой седине бороды:

–Тогда нет сомнения, что вы, христиане, получаете за свою веру несравнимо большую награду, ибо мы, недостойные, всего лишь сами тщимся исполнять волю Аллаха.

Иерарх смекнул, что нужно ковать железо, пока горячо, уставился честными, водянистыми, агатовыми глазами на Мехенеддина и воззвал проникновенно и убедительно:

–Путь к спасению лежит в крещении! Обратитесь, глубокоуважаемый Мехенеддин, и вы спасетесь!

Его простоватое лицо сияло надеждой и верой, руки держали наготове святое распятие.

–Если я приму вашу веру, я потеряю Дамаск, – сокрушенно заметил спасаемый.

–Душа важнее, – уперся прелат, представляя себе благодарность папы римского за такое исключительное обращение.

–Разумеется, но мой добрый друг аль-Малик аль-Кудса, король Иерусалимский, обнаружит очень мало пользы в союзе с бесправным и неимущим изгнанником.

–Д-да… – растерялся Уильям. Совсем недавно между ним и Фульком произошло очередное взаимонепонимание, когда они одновременно отдали противоречивые приказания генуэзской армаде. Патриарху не хотелось опять застать нерасторопного короля врасплох неожиданной инициативой. В конце концов, живая собака лучше дохлого льва, и мирские выгоды Иерусалимского королевства неотложнее, чем спасение души одного нечестивого чужака, которому и так самое место в аду!

И благочестивый Уильям отступился.

Паломник Этьен де Таранс, вынужденный возвращаться во Францию в разгар высокопоставленного визита, искренне печалился, что никогда больше не увидит своего удивительного нового друга ибн Мункыза. Когда и где еще он сможет похвастаться приятельством с одним из этих прислужников дьявола? Этьен представил, какое удивление и даже недоверие вызовут его рассказы о красивом и обходительном язычнике, враге всех праведных христиан. А как бы потряслись и завидовали пьемонтские соседи, явись он из Святой земли с магометанским пажом! Не сумев побороть присущей его роду щедрости и доброты, он предложил дорогому другу:

–О брат мой, я возвращаюсь в свою страну и хотел бы, чтобы ты послал со мной своего сына. Я возьму его к себе на воспитание и выращу из этого неотесанного арабского недоросля настоящего, полного истинных достоинств рыцаря! Пусть он посмотрит на наши страны, научится разуму и нашим добрым обычаям. Когда он вернется, он будет поистине умным человеком!

Мурхаф, худой, носатый, прыщавый отрок с пробивающимися усиками и огромными мечтательными глазами, вздрогнул и с тревогой взглянул на отца. Усама жестом призвал сына к молчанию:

–Я благодарен тебе, брат мой, за это предложение, – взволнованно пробормотал эмир, склонив голову в белоснежной чалме и прижав, по своему обыкновению, руку к сердцу. – За твою дружбу и щедрость будет тебе небесная награда. Клянусь твоей жизнью, то же было и у меня в душе, но меня удерживает от этого лишь то, что его бабушка – моя мать – очень любит Мурхафа и не позволила ему уехать со мной, пока не заставила поклясться, что я привезу внука обратно.

–Значит, твоя мать еще жива? – спросил Этьен с удивлением.

Усама подтвердил:

–Да будут дни моей благородной матери многочисленнее морского песка.

–Тогда, конечно, не поступай против ее желания, – вздохнул франк и дружески ткнул мальчишку под дых, – а я-то слышал, что вы, магометане, считаете своих женщин чем-то вроде скота!

Усама поднял брови и учтиво ответил:

–Нельзя отрицать у благородных женщин храбрости, гордости и правильности в суждениях. Такие женщины действительно могут достичь лучшего удела женщины – стать матерями истинных мужчин.

–Отец, если бы вы заставили меня поехать с франджем, я был бы несчастнейшим из людей! – воскликнул Мурхаф, едва Этьен отошел.

–Молчи, фонтан глупости, – нахмурился Усама. – Я предпочел бы, чтобы ты попал в плен, нежели уехал в страну демонов креста, да обезобразит их Аллах, но ведь не мог же я сказать это гяуру в лицо!

Разумным представлялось многое вслух не говорить. В утешение Усама ибн Мункыз обещал себе, что, если Аллах найдет нужным продлить его дни, он непременно опишет все увиденное в стране франджей в назидание потомкам. Он непременно расскажет про их женщин, которым чужда всякая скромность. Даже тут, в Акре, Усама каждый день посещал хамам, и в той же бане мылись не только необрезанные и волосатые собаки-франджи, но и женщины! И эти бесстыжие существа как ни в чем не бывало мылились, плескались в бассейнах, смеялись и болтали, не смущаясь присутствием мужчин неподалеку!

За трапезами эти «мадамы», как называли их франджи, сами заводили разговор с гостями, смело смотрели им в глаза, не стеснялись выспрашивать Усаму о порядках и нравах в его гареме и проявляли неестественное любопытство даже к такой обыденной вещи, как невольники-кастраты. А франджские кафиры, столь воинственные и несдержанные, оказались совершенно лишенными самолюбия и ревности и бспрекословно терпели в своих мадамах любую распущенность. До эмира доходили невероятные истории о том, как христиане находили в кроватях собственных жен чужих мужчин. Однако сам Усама не позволял себе расспрашивать собеседниц об этих случаях, поскольку, в отличие от них, был человеком учтивым. Он просто принимал все эти случаи на веру, так как пересказывали их люди почтенные и достойные всяческого уважения. Даже про королеву Мелисенду, женщину красивую, хоть и немолодую, говорили, что в юности она открыто держала любовника, а когда Фульк подослал к осквернителю своей чести убийцу, королева сурово отомстила всем, кого подозревала в содействии мужу, самого же супруга-рогоносца устрашила настолько, что с тех пор он беспрекословно уступал ей во всем. Мало того, гордые и непокорные рыцари добровольно установили над собой унизительные законы, по которым женщины наследовали титулы и земли! Два самых могущественных правителя франджей – аль-Малик Фульк и князь Антиохийский – оба обладали своими государствами лишь благодаря тому, что женились на наследницах этих владений.

Впрочем, даже королевская власть у этих многобожников не зиждилась прочно на силе и уважении, как у исламских властителей, а постыдно опиралась на костыли обычаев, законов и договоров, и король оказывался таким же рабом множества условностей, как и последний его вассал.

–Как только у уммы появится непререкаемый, единый предводитель джихада – гази, которому беспрекословно покорятся все рабы Аллаха, своеволие франджей станет причиной их гибели, – заявил Муин ад-Дин, сам, однако, не спешивший приближать торжество Занги.

Тем более мог подождать ибн Мункыз, поскольку, как правоверный шиит, ведал сокрытое от своего повелителя – суннитского апостата: что священную войну с укрывателями истины может объявить лишь Махди, последний преемник Пророка, а таковой откроется людям только перед концом света. Покамест джихад яростнее всех проповедовали те, кто воевал пером, а не саблей, и те, кто надеялся пожать плоды победы, например, арабские феллахи, бежавшие с земель, попавших под власть франджей. Любознательный книгочей ибн Мункыз уточнил будущее:

–Предсказано, что эти явившиеся в последние времена с севера Иаджудж и Маджудж, Гог и Магог, исчезнут, и правоверные восторжествуют, но, перед тем как исчезнуть, эти злые духи-дэвы еще попытаются выпить всю воду из Тивериадского озера.

Раймонд Антиохийский, огромный и сильный, как джинн, с разметавшимися по плечам белокурыми прядями, сын знаменитого французского поэта, интересовал ибн Мункыза больше остальных гяуров. Князь был первым, кто через своего мусульманского лекаря завел с Дамаском переговоры о союзе с франджами. Единственной женой кафира оказалась очень юная, светловолосая и белокожая пери с необыкновенными глазами цвета зимнего моря, по имени Констанция, что на языке франджей означало «постоянная». Княгиня выгодно отличалась от бесстыжих, бойких и одновременно чванных мадам, ибо вела себя сдержанно и не стремилась понравиться посторонним мужчинам. Красота этой невысокой, немногословной женщины находилась лишь в зачатке, подобно красоте полураспустившегося цветка. Впрочем, неяркая внешность не сулила княгине уподобиться роскошной розе, она скорее напоминала цветок собственного герба – изящную, хрупкую, чистую лилию. Зато в этой Констанции присутствовали внутреннее спокойствие и истинное чувство собственного достоинства. Не забыть бы поручить Исмаилу разыскать на невольничьих суках Леванта невысокую светлую юную наложницу с милым круглым лицом и ямочками на щеках. Найти подобную, пожалуй, можно, но чем оплатить доверчивый, любящий, восхищенный взгляд, которым эта Констанция взирала на своего великана супруга? Похоже, что у франджских мадам беззаветная любовь встречалась так же редко, как истинные гурии на невольничьих рынках.

Правитель Дамаска, знаток и ценитель женщин, собравший в своем гареме множество удивительных красавиц всех мастей и племен, тоже отдал должное прелести светлоокой пери:

–Княгиня Антиохии безыскусна, невозмутима и прозрачна, как горное озеро.

–И так же несколько холодновата, на мой вкус, – не очень искренне придрался Усама, желая показать, что понимает толк в женских достоинствах.

Атабек усмехнулся:

–Я любил подобных дев. Эта мраморная сдержанность – лишь поверхность. В глубине невозмутимой души таятся страсти, о которых она сама пока не подозревает. Одна неосторожная ошибка князя – и они вырвутся наружу, как летние воды Нила.

Мысль, что Констанция может страдать из-за белокурого северного варвара, но совершенно равнодушна к нему, истинному фарису, воплощению мусульманской доблести, утонченности и любви к знаниям, испортила настроение ибн Мункызу:

–Этому Раймонду и так судьбой дано слишком много. Ему следует ценить свое счастье и быть осторожным.

Муин ад-Дин улыбнулся собственным далеким воспоминаниям:

–Все счастливые в любви мужчины неосторожны. Князь Антиохийский не перебирает под ее окном струны кануна, не сочиняет ей поэм, не высаживает ради нее садов. Этот франджский Рустам воспринимает свое сокровище как должное и бережному пестованию своей избранницы предпочитает общество шумных рыцарей и вульгарных мадам. – Старый атабек, когда-то покоритель, а теперь знаток женских сердец, вздохнул. – Путь любви этой женщины одноколейный и ведет прямиком к обрыву разочарования.

–Не стоит ожидать от франджа, чтобы он оценил жемчужину дороже блестящих ракушек, – поддакнул своему господину Усама.

Александрийский друг его, Ибрагим ибн Хафез аль-Дауд, придавал, как и полагалось старцу, меньше значения внешности своей госпожи:

–В сердце княгини Антиохийской обитают справедливость, милосердие и любовь, но им нелегко вырваться наружу, ибо это сердце заковано в каменную ограду княжеского высокомерия с зубцами честолюбия, а вдобавок оно окружено колючими зарослями христианских заблуждений.

Впрочем, явную и трогательную любовь мадам Констанции к князю Антиохийскому не могло скрыть ничто. Это не мешало искренней дружбе ибн Мункыза с антиохийцем, может, даже наоборот, любопытство заставляло эмира предпочитать общество Раймонда остальным франджам. Эмир и князь вскоре принялись называть друг друга «мой брат» и «мой друг» и стали так неразлучны, что их прозвали Тристаном и Паломидом. Вместе они выезжали к близлежащим холмам, чтобы поохотиться за куропатками и зайцами, рядом оказались и на празднестве, проходившем на главной площади Акры.

Аль-Малик Фульк и его супруга Мелисенда, атабек Муин ад-Дин Унур, эмир Усама ибн Мункыз, князь Антиохийский с женой и прочая знать устроились в тени балдахинов на высоких, покрытых коврами и подушками помостах. Вокруг толпилась городская чернь, сдерживаемая стражниками.

Вначале на одном конце ристалища поставили двух дряхлых старух, а на противоположном – привязали кабана. Несколько конников заставили старух бежать наперегонки, громко погоняя их и придавая несчастным проворности остриями копий. Немощные женщины падали на каждом шагу, всадники заставляли их подниматься, толпа на площади хохотала и восторженно кричала, торопя нелепых бегуний непристойными жестами и позорными кличками. Рыцари и дамы, включая королевскую чету, не могли удержаться от соленых шуточек. Только старухи всячески пытались увильнуть от уколов, бесились и выкрикивали проклятия своим обидчикам. Впрочем, Раймонд уверил мусульманских гостей, что каргам очень повезло, поскольку их выбрали за немощь и уродство среди огромного множества желающих состязаться. Наконец одна обогнала другую и в награду получила кабана. Проигравшая пыталась вцепиться победительнице в волосы, но солдаты прогнали обеих ведьм взашей.

–А сейчас будет Божий суд, – объяснил Раймонд гостям, прислушиваясь к глашатаю.

–Что это значит? – заинтересовались мусульмане. Сидеть на лавках, покрытых грязными, колючими коврами, было неудобно и тесно, но франджи не обращали ни малейшего внимания на мух, вонь, соседей и жару, лишь обтирали пот рукавами и утоляли жажду вином. Выглядеть изнеженней этих свиней не послужило бы к чести атабека Муин ад-Дина и эмира Усамы ибн Мункыза. Но каких развлечений они могли тут ожиать? Поэтических состязаний? Вдохновенных кружений дервишей? Изысканных, ласкающих все чувства танцев пленительных дев? Необъяснимых чудес магов и чародеев?

Перекрикивая гомон, Раймонд пояснял гостям:

–Этого старика уличили в том, что он привел разбойников, разграбивших его деревню. Виллан сбежал, и вместо него по королевскому приказу были схвачены его дети. Тогда он вернулся и потребовал справедливого суда. В соответствии с нашим законом он получил право помериться силами с кем-то из своих обвинителей. Прево приказал владельцу разграбленной деревни представить бойца, готового биться со стариком. Исход сражения докажет истину.

Даже Божий суд тут означал только еще одну драку или пытку.

–Значит, тот, кто победит, тот и будет считаться невинным, а проигравший – преступником? Разве победитель всегда прав?

–Если победа честная, то конечно, – Раймонд слегка удивился вопросу. – Сейчас виллан сразится вон с тем кузнецом и докажет свою невиновность тем, что убьет его.

Приведенный хозяином деревни кузнец был сильный юноша, но явно вышел в бой неохотно и боялся. Он жадно пил воду – кружка за кружкой, вытирал лоб, оглядывался, переступал с ноги на ногу и сжимал ладони в кулаки. А седовласый обвиняемый стоял неподвижно, готовый к схватке, чуть расставив руки и смотря на противника из-под густых бровей. Толпа вокруг громко орала. Каждому из соперников дали палицу и щит, и они набросились друг на друга. Старик теснил кузнеца, а тот отступал, пока не оказывался прижатым к ограде, и тогда старик возвращался на середину ристалища. Они бились до того яростно, что стали похожи на окровавленные столбы. Сначала довольные зрители подбадривали бойцов, но спустя час-другой многим надоело, и люди стали терять терпение, требуя, чтобы схватка наконец-то завершилась. Старик устал, а кузнецу помогало то, что он привык без устали работать молотом: ему удалось так удачно стукнуть врага, что тот упал, потеряв сознание. Кузнец тут же рухнул рядом на колени и попытался пальцами вырвать глаза поверженного, но не смог, то ли потому, что не решался, то ли из-за потоков текущей по лицу старика крови. Тогда он поднялся, размахнувшись, изо всех сил ударил поверженного палкой по голове и этим наконец убил противника. На шею трупа сейчас же набросили веревку и оттащили в сторону, где сразу и повесили. К шатающемуся кузнецу подбежали с поздравлениями, кто-то подвел лошадь. Еле живого, победителя посадили в седло и торжественно увели.

Публика со знанием дела обсуждала сражение, и все сошлись на том, что старик, хоть и оказался виновным, но сражался не в пример лучше. Усама и Муин ад-Дин молчали, чтобы не выдать своих впечатлений.

Тем временем солдаты вкатили на площадь громадную бочку, наполнили ее водой из колодца и укрепили над чаном деревянную перекладину. Затем ввели подозреваемого – это был худой молодой мужчина со связанными за спиной руками. Он с тоской озирался по сторонам, словно надеялся на пощаду.

–Его обвиняют в убийстве, – пояснил Раймонд, не отрываясь от зрелища, – и суд водой либо подтвердит его вину, либо оправдает его.

Длинной веревкой юношу привязали к перекладине и бросили в бочку.

–Если он невиновен, он погрузится на глубину, и его вытащат с помощью этой веревки, чтобы невинный не задохнулся. Если же он грешен, то не сможет утонуть.

Пытки франджей так же поражали своей незамысловатостью и отсутствием фантазии, как и все остальные их придумки. С непривычки гости не могли разобрать, тонул ли несчастный, тем более что внутренность чана заслоняли толпящиеся вокруг палач с подручными. Во всяком случае, испытуемый отчаянно барахтался, вызывая у площади злорадный восторг. Не только эмирам было трудно понять вердикт христианского Бога, многие принялись упорно спорить, утонул ли обвиняемый достаточно убедительно или грехи не позволили. Но вскоре он вынырнул, схватился руками за края бочки, принялся с шумом дышать и отплевываться. Все загоготали, аль-Малик Фульк подал знак, на площадь вышел глашатай и произнес приговор. В знак одобрения все захлопали, а сидевшие рыцари еще и затопали ногами по дощатому настилу трибун.

–А что с ним сделают? – поинтересовался Муин ад-Дин у короля Фулька.

–Сейчас ему выжгут глаза, достопочтенный Мехенеддин, не сомневайтесь, – аль-Малик успокаивающе похлопал эмира по рукаву.

Если правосудию франджей, лишенному благословенных указаний шариата, и не хватало здравого смысла, его с избытком искупала молниеносность исполнения. Уже через несколько минут на площади пылал огонь, и палач раскалял в нем кочергу. Раймонд сидел, опершись локтями о колени, невозмутимо спокойный, словно каждый день видел подобное жуткое зрелище и оно ему изрядно надоело, но сидевшая справа от него мадам Констанция ахнула и уткнулась лицом в плечо мужа. Князь приобнял ее, снисходительно улыбнулся женской слабости и продолжал равнодушно взирать на представление.

Юноша стал бешено орать и дико биться, однако несколько стражников намертво держали его за руки и за ноги. Заплечных дел мастер вынул пылающую палку из огня и понес ее к осужденному. Когда он приблизил красное орудие пытки к лицу приговоренного, тот попытался изогнуться, и в его пронзительном вопле зазвучала невыносимая боль, но множество усердных рук стиснуло его голову, как в тисках, и раскаленное железо погрузилось в глазницы, превратив крик жертвы в жуткий хрип и стоны. Даже ненасытные франджи на мгновение затихли, завороженные происходящим. По щекам наказанного текли струи крови, туловище его корчилось в судорогах. Палач неторопливо отошел, ослепленного бросили в телегу и увезли с площади.

Усама перевел дыхание, утер холодный пот со лба и, обретя способность вновь оценивать происходящее вокруг в изящных выражениях, вполголоса продекламировал атабеку пришедшие на ум строчки поэта:

И склонившись к самому уху своего повелителя, добавил:

–Справедливая кара должна быть жестокой, но только у этих князей тьмы жестокость заменяет справедливость и определяет истину!

С самого начала, с тех пор, как благодаря переписке Усамы со старым его знакомцем, Ибрагимом ибн Хафезом аль-Даудом, у эмира возникла мысль о договоре с франджами, ибн Мункыз понимал, что это союз с сынами дьявола, которые обречены, потому что победа над армиями Рима предсказана и обещана. Однако на ближайший срок этот альянс представлялся спасительным и полезным. Но теперь, когда франджи так охотно шли на сближение, Усама понял, что многобожниками тоже двигает собственная слабость: необрезанные собаки согласились на перемирие, потому что опасались Имад ад-Дина Занги, которого прозвали Имадеддином и Кровавым, ничуть не меньше, чем опасался его старый атабек Дамаска. Нечестивый – плохой союзник, но нечестивый и слабый в придачу – просто никуда не годный.

За трапезой Муин ад-Дин обратился к Фульку:

–Ваше величество, до меня дошли слезные жалобы мирных феллахов на разоряющих их франджских рыцарей. Не далее как на прошлой неделе властитель Баниаса захватил в лесу стадо овец.

–О, дорогой Мехенеддин! Я попрошу Рэнье вернуть вам этих овец.

–Овец уже вернули, милосердный аль-Малик аль-Адиль, но их забрали как раз в то время, когда овцы приносят ягнят, и ягнята умерли при рождении. Поэтому хоть овец и вернули, но приплод погубили.

Король сделал успокаивающий жест рукой:

–Все это такие мелочи! Главное, что вы – мой гость и друг. Позвольте возместить нанесенный вам ущерб.

–Ваша царская честь, я не могу принять эти деньги. Это не мои феллахи и не мои овцы.

–Не ваши? Но тогда какое вам дело до их потерь? – искренне изумился Фульк, пожав плечами. Чего, в таком случае, хочет от него атабек? Каким образом чужие овцы мешали правителю богатейшего Дамаска подписать жизненно необходимый ему договор? Что он пытался выгадать этими хитростями Иакова?

Атабек погладил бороду:

–О великий ульк ибн Фульк! Вы милосердный, прямодушный и благородный правитель, но иногда мне кажется, что мы не только молимся на разных языках, но и видим мир совсем иначе. Неужто на свете важны одни рыцари?

–Рыцари, несомненно, важнее неродившихся ягнят, – уверил его король Иерусалимский.

Гости переглянулись. Понять франджей невозможно: с одной стороны, даже их султан будет спрашивать совета каждого мелкого барона и за любые деньги выкупать из плена какого-нибудь покалеченного, бесполезного рыцаря, а с другой – нужды феллахов, горожан и торговцев их не тревожили совершенно.

Ибн Мункыз склонился к уху своего господина:

–Франджи равнодушны к своим подданным, потому что привыкли добиваться всего силой оружия, и не желают считаться с феллахами или торговцами.

Армия атабека, как и все сельджукские армии, тоже, разумеется, опиралась на потомственных военных из числа тюрок и курдов, а ряды простых воинов укомплектовывались мамлюками-рабами да легкой кавалерией бедуинов и туркменов, но старый лис ценил расположение арабских феллахов больше, чем франджи – поддержку сирийских христиан.

–Когда-нибудь они обнаружат, – пробормотал он в густую бороду, – что рыцари важнее не только неродившихся ягнят и феллахов, но и самого короля.

Больше всего франджи были схожи с дикими зверями, с большими, сильными, смелыми хищниками, не отягощенными никакими соображениями, помимо желания захватывать, побеждать, подминать, сжирать и убивать. Ибн Мункыз старался до христиан не дотрагиваться, но, как назло, многобожники обожали выражать симпатию в поцелуях и объятиях, и приходилось терпеть, в то же время не забывая, что дружба их совершенно ничего не значит: те, кто сегодня целовался, выпив лишнего за пиршественным столом, завтра могли разругаться, затеять драку и превратиться в смертельных врагов. Их неумение владеть собой отвращало. Мало того, что они не знали стыда за свои не слишком душистые тела, но они не стеснялись и проявления любых своих чувств: даже не пытались обуздать свой гнев или веселье и не умели таить ни мыслей, ни их отсутствия. Для гяуров земное существование означало вовсе не подъем к вершинам, не трудный путь по правильной дороге познания и совершенствования. Нет, латиняне воспринимали жизнь как череду грехов и покаяний, преступлений и искуплений. Даже завоевание франками Дар аль-Ислама – Земель Ислама – и аль-Кудса было призвано в первую очередь обеспечить им прощение на том свете за все безобразия, содеянные на этом.

К Усаме, жующему аккуратно разрезанную на дольки грушу, потянулся сосед и, завладев бокалом эмира, плеснул в него мутного вина:

–Выпьем, выпьем со мной, мой дорогой новый друг!

Усама обреченно перенял кубок, стараясь не дотрагиваться до жирных отпечатков, оставленных пальцами франджского барона. Однако не успел он пригубить вино и отставить чашу, как сосед вновь долил до краев низкопробного напитка, в котором отсутствие букета забивалось пряностями и сахаром. Прижав с благодарностью руку к груди, Усама учтиво заметил:

–Еще древние греки учили великому искусству – софрасине, умеренности. Все хорошо в меру. Знаменитый персидский врач ибн Сина говорил:

Не дослушав переводчика, сосед захохотал и потянулся обниматься, обдавая эмира смрадным дыханием:

–Говорят, ваш Занги сам великий пьяница? А отрок у нас почему ничего не ест?

И, потянувшись через стол, доброхот пальцами подхватил с общего блюда и брякнул в тарелку Мурхафа половину заячьей тушки, щедро приправленную чесноком и горчицей.

–Отец, я обязан это есть? – Юноша искривился от отвращения. – Пища франджей – самая противная, которую я пробовал в своей жизни.

–Обязан, сын мой, обязан. Утешься тем, что хозяин утверждает, что у него египетский повар и они никогда не подают свинину. Мы оба обязаны всё это выдержать, – сурово ответил ему отец. – Зато ты наглядно убедился в превосходстве не только нашей веры, но и обычаев.

В ночь перед подписанием договора атабек много молился, затем призвал к себе своего советчика Усаму:

–Что скажешь, верный мой друг? Девятая сура Корана велит нам бороться с укрывателями истины, пока они не покорятся и не будут смиренно платить джизью – подушную подать. Не навлечет ли договор с этими многобожниками гнев Аллаха на нас?

Муин ад-Дин снял тюрбан, на плешивой голове встали дыбом редкие, всклокоченные седые прядки. Без чалмы на лице властителя ясно обозначились запавшие щеки, темные круги и мешки под глазами. Конечно, хитрый мамлюк заключит любой спасительный договор, но никто еще не подписал договора со смертью. Старику, пожалуй, недолго осталось, напрасно он волнуется по поводу грядущего. А вот ему, Усаме, необходимо подумать о собственном будущем.

–Милостивый и справедливый господин мой, Пророк Мухаммед заключал договор даже с язычниками-курайшитами, – успокаивающе поднял ладони Усама. – Та же девятая сура повелевает выполнять договор, заключенный с многобожниками, пока они первые не нарушат его. Поскольку необрезанным злодеям предписано уничтожать нас, они непременно сами нарушат договор, как только это им покажется выгодно. Да исказит Аллах их образы и да погубит их счастье! Помимо отваги в бою, они лишены каких-либо человеческих достоинств.

Мамлюк задумчиво перебирал субха – четки с девяноста девятью яшмовыми бусинами.

–Однако в союзниках, предназначенных защитить нас от Занги, отвага – весьма желанное нам качество.

–Да, на поле боя франджи – самые умелые и стойкие воины среди всех людей, – признал Усама. – Но разве не происходит эта доблесть от самолюбия и боязни бесславия?

–Да пусть она происходит хоть от тех гор золота, которыми я обязуюсь оплачивать их помощь! – махнул Муин ад-Дин рукой, унизанной драгоценными перстнями, но потерявшей силу юности. – Пусть грех этого союза падет на голову самого Имад ад-Дина, ибо в нем виновен этот пьяница-апостат, находящийся вне черты веры!

Увы, правитель, у которого больше денег, нежели воинов, не может быть слишком щепетильным в выборе сторонников. Но если он не щепетилен, то разве останется он им верным? Рабское происхождение мамлюка рано или поздно скажется. И правитель Дамаска тотчас подтвердил Усаме, что единственное, чему он предан, – это самосохранению:

–Но, поскольку невозможно ожидать истинной верности нашему договору от слуг креста, будет только разумно втайне отправить к Занги надежного человека…

Сказал и бросил косой вопрошающий взгляд из-под мохнатой брови. Его друг и советчик Усама понял своего повелителя с полуслова и поклонился, прижав руку к груди:

–Ради моего господина, я с радостью возьму на себя весь риск этой миссии.

Да, ибн Мункыз будет благоразумен и поспешит в путь. Отныне судьба немощного Муин ад-Дина зависела от поганых неверных, в то время как аль-Малик аль-Адиль Занги захватывал одну крепость за другой. Неспособный защитить себя всегда окажется обузой союзникам и соблазном врагам. Пожалуй, настало время осторожному Усаме обрести себе более успешного господина. Пророк сказал, что, когда человек заявляет, что другой – апостат, один из них действительно апостат, но кто – неизвестно. В этом случае, похоже, что оба, так как и Муин ад-Дин и Занги – сунниты. Так что Усама не станет спешить с осуждением почтенного Занги, да помилует его Аллах.

Дабы дожить до возраста мудрости, в котором пишутся назидательные воспоминания, пора ибн Мункызу сменить дамасский дом на песке на незыблемую скалу Халеба. А если Занги не обрадуется его возвращению, Усама с облегчением покинет неспокойную Сирию и направится ко двору неописуемо богатого и изысканного Фатимидского халифата. В конце концов, весь этот джихад против многобожников – суннитская затея, не сулящая ему, арабскому эмиру-шииту, никакой прибыли. Но пока Левант полон множества враждующих властителей, образованный, обходительный, любящий мудрость и далекий от предрассудков Усама сможет везде чувствовать себя как дома. А что касается преданности, справедивости и самоотверженности – они непременно победят в его будущих сочинениях.

Договор о поддержке и взаимопомощи Иерусалима с Дамаском был заключен и торжественно подписан. Магометане отбыли, произведя хорошее впечатление и оставив приятные воспоминания и заложников. Союз, за который атабек Дамаска продолжал щедро выплачивать франкам каждый месяц по двадцать тысяч золотых динаров, оказался крепче, чем предполагал Усама, поскольку остановил завоевания Занги.

Поздней осенью, как призрак неотпетого, в Киликии вновь возник неуемный василевс, вновь потребовал, чтобы франки отправились воевать с тюрками под его началом. Раймонд раздраженно ударил правым кулаком по левой ладони:

–Сдается, он будет приставать к нам с ножом к горлу, пока мы его не полюбим.

Это означало – вечно. Одновременно Иоанн заявил Фульку, что намеревается посетить Святой город, а когда король Иерусалимский учтиво попросил ограничить сопровождающее императора войско, дабы не разорять постоем франкские земли, грек непреклонно ответствовал, что в его походах императорская армия всегда покрывала собой всю землю от горизонта до горизонта. Каким-то образом византийцы умудрились приобрести репутацию людей утонченных и вежливых, но франки постоянно сталкивались с их надменностью и грубостью. Ответ автократора насторожил самых доверчивых. Оба – Фульк и Раймонд – отвергли требования греческой империи.

Услышав заносчивый ответ западных дикарей, Иоанн затрясся от гнева, запустил драгоценным хрустальным кубком в голову невезучего вестника. Неужто латинские варвары готовы погибнуть, лишь бы не оказаться под мудрым и милостивым правлением ромейского императора?! Но начинать карательный поход перед суровой зимой невозможно. Василевсу по опыту известно, что Антиохия может выстоять долгую осаду, а вдалеке от своих земель греческой армии туго придется под проливными дождями и пронзительными ветрами сирийской зимы. Поэтому ромей лишь разорил окрестности Антиохии и отошел в Киликию, поклявшись вернуться весной. Шел слух, что Комнин разрабатывает подробные планы завоевания уже не одной Антиохии, но и всей Палестины.

Как всегда, своим появлением византийцы ненадолго отпугнули сарацин, но едва греки скрылись за хребтами Киликийских гор, над княжеством, как коршун, вновь закружил хищный атабек Мосула и Алеппо, принялся грабить направляющиеся в Антиохию торговые караваны, нападать на крепости и сжигать посевы.

Время в княжеском замке неслось бешеным галопом от поста к святым дням сквозь мирные времена и ползло перегруженным обозом в дни военных походов Раймонда. Констанция научилась не думать о тревожном, не печалиться о грядущих бедах, помнить, что Господь будет судить по намерениям и усердию, а не по последствиям. Старалась в самые краткие промежутки спокойствия наслаждаться любовью, счастьем и благоденствием, не откладывала радость и празднества до окончательной победы.

Зимой выдали замуж Изабель дю Пасси. В самый срок: девица все чаще и охотнее выслушивала шутки и нежные слова Юмбера де Брассона.

–Изабо, он младший сын, у него ничего нет…

Капризница уперлась, как овца в воротах:

–Мне это не важно.

Только у дамы Филомены хватило духа заявить напрямик:

–Дамзель дю Пасси, не витайте в облаках. Де Брассон жениться не собирается.

Изабо убивалась так, словно овдовела, и Констанция непременно заставила бы непутевого оруженосца оценить выгоды освященного церковью союза с ее протеже, но за любимчика вступился князь, заявил, что не станет обязывать неопытного юношу доедать многими надкусанный пирог.

Избранником Изабо стал Эвро де Бретолио. Счастливчик был не молод, не богат и не особо пригож: с толстым брюхом и тонкими ногами, бледный, с жирными черными прядями, свисающими на низкий, прыщавый лоб. Но заполучить руку прекрасной дю Пасси ему очень помогло то, что из всех мужчин, заглядывавшихся на Изабель, он все же оказался самым молодым, богатым, красивым и – что уж скрывать! – единственным, готовым жениться на девице после скандальных разоблачений, связанных со свержением Домфорта. Но даже Бретолио, и тот моргал, сопел и упорно отмалчивался, пока Констанция не пообещала дать в приданое подруге мельницу на притоке Оронтеса и виноградник на южном склоне.

Изабо поплакала и решилась. Ей уже стукнуло семнадцать, сидеть и дальше в девках было нестерпимо. С каждым годом делалось все страшней, что жених получше так и не посватается, а хотелось свое хозяйство, хотелось стать уважаемой, полноправной дамой, а больше всего мечталось побыть невестой, красоваться перед аналоем разряженной, окруженной восхищенными гостями, после венчания и на свадебном пиру принимать поздравления, подарки и похвалы и оказаться наконец-то с мужчиной в постели без опаски позора. Констанция устроила праздничную трапезу с акробатами и жонглерами. Пусть Изабо будет счастлива и ни в чем не корит свою госпожу.

Весна, несущая столкновение с Византией, началась раньше, чем обычно. Еще до Пепельной среды зацвели фисташковые деревья, даль зазеленела дымкой набухающих почек, от мартовских дождей и тающих горных снегов Оронтес вышел из берегов, и пастбища обратились в болота. На рассвете оглушительно пели и щебетали птицы, по утрам пелена белого тумана покрывала скалы, повисала на раскидистых серебристых оливах, лишь верхушки кедров и кипарисов прорывали облачный покров. Яркое дневное солнце испаряло белесую ночную изморозь на южных склонах холмов. Оживали нагие виноградники, блестели лавровые рощи, от земли воскурялся пар и шел сырой почвенный дух, над прошлогодним жнивьем носилось пронзительно каркающее воронье, среди олив и тополей мелькали газели и антилопы, в лазурном небе парили орлы. С каждым днем изумрудную зелень лугов все ярче пятнали алые и фиолетовые анемоны.

Растущее во дворе лимонное дерево дотянулось до окна опочивальни, зацвело и наполнило комнату благоуханием. Очищенная Великим постом, оттаивала и возрождалась душа, уповая на долгожданное Пасхальное торжество надежды.

В Пальмовое воскресенье женщины увили освященными, украшенными листьями пальм стенные распятия, очаги каминов и изголовье княжеской кровати. Теперь, с окончанием Великого поста, на ее ложе вернется Раймонд. Торжественные Пасхальные литургии отметили воскресение Христа и, несмотря на неведомое грядущее, а может, именно поэтому, все пировали, распевали праздничные гимны, преподносили друг другу подарки и отчаянно веселились, заглушая тревогу. В мистериях, разыгрываемых фиглярами на площади перед часовней, появился новый персонаж – нелепый и бестолковый греческий император, который сначала всем угрожал, а в конце представления неизбежно терпел позорное поражение.

Огромный олень замер на верхушке горы, держа на разветвленных рогах слиток закатного солнца. Осторожно, стараясь не спугнуть великолепное животное резким движением, Иоанн протянул руку за спину, нашарил в колчане стрелу, вытащил, но, ослепленный светилом, сделал неловкое движение и поцарапался отравленным железным наконечником. Покрылся холодным потом от досады, уставился на выступающую из пораженной ладони кровавую пену:

–Димитрий, не мешкая, залей рану вином!