Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой (сборник) Майн Рид Томас

Глава XVII

Вы, мудрые святоши разных стран, Вас ждал обман, вас покорил обман. Довольно? Иль покуда ваша грудь Трепещет, снова стоит вас надуть?

Мур

Костер, пирога и ручей, подле которого Зверобой начал свое отступление, образовали треугольник с более или менее равными сторонами. От костра до пироги было немного ближе, чем от костра до источника, если считать по прямой линии. Но для беглецов эта прямая линия не существовала. Чтобы очутиться под прикрытием кустов, им пришлось сделать небольшой крюк, а затем обогнуть все береговые извилины. Итак, охотник начал отступление в очень невыгодных для себя условиях. Зная обычаи индейцев, он это прекрасно понимал: в случае внезапной тревоги, особенно когда дело происходит в лесной чаще, они никогда не забывают выслать фланкеров[104], чтобы настигнуть неприятеля в любом пункте, и по возможности обойти его с тыла.

Несомненно, индейцы и сейчас прибегли к этому маневру. Топот ног доносился и с покатого склона, и из-за холма. До слуха Зверобоя долетел звук удаляющихся шагов даже с оконечности мыса. Во что бы то ни стало надо было спешить, так как разрозненные отряды преследователей могли сойтись на берегу прежде, чем беглецы успеют сесть в пирогу.

Несмотря на крайнюю опасность, Зверобой помедлил секунду, прежде чем нырнуть в кусты, окаймлявшие берег. На вершине холма все еще обрисовывались четыре темные фигуры. Они отчетливо выделялись на фоне костра, и, по крайней мере, одного из этих индейцев нетрудно было уложить наповал. Они стояли, всматриваясь во мрак и пытаясь найти упавшую старуху. Будь на месте охотника человек менее рассудительный, один из них неизбежно погиб бы. К счастью Зверобой проявил достаточно благоразумия. Хотя дуло его карабина было направлено в переднего преследователя, он не выстрелил, а бесшумно скрылся в кустах. Достигнуть берега и добежать до того места, где его поджидал Чингачгук, уже сидевший в пироге вместе с Уа-та-Уа, было делом минуты. Положив ружье на дно ее, Зверобой уже нагнулся, чтобы сильным толчком отогнать пирогу от берега, как вдруг здоровенный индеец, выбежавший из кустов, прыгнул, как пантера, ему на спину. Теперь один ложный шаг мог все погубить. Руководимый великодушным чувством, которое навеки обессмертило бы древнего римлянина, Зверобой, чье простое и скромное имя, однако, осталось бы в безвестности, если бы не наша непритязательная повесть, вложил всю свою энергию в последнее отчаянное усилие и оттолкнул пирогу футов на сто от берега, а сам свалился в озеро, лицом вперед; его противник, естественно, упал вместе с ним.

Хотя уже в нескольких ярдах от берега было глубоко, вода в том месте, где свалились оба врага, приходилась им только по грудь. Впрочем, и этой глубины было совершенно достаточно, чтобы погубить Зверобоя, который лежал под индейцем. Однако руки его оставались свободными, а индеец был вынужден разомкнуть свои цепкие объятия, чтобы поднять над водой голову. В течение полминуты длилась отчаянная борьба, похожая на барахтанье аллигатора, схватившего мощную добычу не по силам себе. Потом индеец и Зверобой вскочили и продолжали бороться стоя. Каждый крепко держал противника за руки, чтобы помешать ему воспользоваться в темноте смертоносным ножом. Неизвестно еще, кто бы вышел победителем из страшного поединка, но тут с полдюжины дикарей бросились в воду на помощь своему товарищу, и Зверобой сдался в плен с достоинством столь же изумительным, как и его самоотверженность.

Через минуту новый пленник стоял уже у костра. Поглощенные борьбой и ее результатом, индейцы не заметили пирогу, хотя она стояла так близко от берега, что делавар и его невеста слышали каждое слово, произнесенное ирокезами.

Итак, индейцы покинули место схватки. Почти все вернулись к костру, и лишь немногие еще искали Уа-та-Уа в густых зарослях. Старуха уже настолько отдышалась и опамятовалась, что смогла рассказать, каким образом была похищена девушка. Но было слишком поздно преследовать беглецов, ибо, как только Зверобоя увели в кусты, делавар погрузил весло в воду и, держа курс к середине озера, бесшумно погнал легкое судно прочь от берега, пока не очутился в полной безопасности от выстрелов. Затем он направился к ковчегу.

Когда Зверобой подошел к огню, его с угрюмым видом окружили несколько гуронов, и между ними его старый знакомец, Райвенук. Бросив взгляд на пленника, Райвенук сказал что-то своим товарищам, и они выразили явный восторг, когда узнали, что бледнолицый, попавший к ним в руки, есть тот самый, который убил недавно одного из их воинов на противоположной стороне озера. Их любопытство не имело теперь пределов, и каждый по нескольку раз подходил к пленнику, оглядывая его с ног до головы. Видимое равнодушие Бампо увеличивало еще больше этот наивный восторг детей природы, способных увлекаться всякими подвигами, которые сколько-нибудь выходят из круга обычных вещей.

Они узнали, что тот, кто недавно убил одного из индейских воинов на другом берегу озера, попался теперь в их руки и всецело зависит от их великодушия или мстительности. Со всех сторон на пленника устремились взгляды, полные злобы, смешанной с восхищением. Можно сказать, что именно эта сцена положила начало той грозной славе, которой Зверобой, или Соколиный Глаз, как его называли впоследствии, пользовался среди индейских племен Нью-Йорка и Канады.

Руки у охотника не были связаны, и, когда у него отобрали нож, он мог свободно ими действовать. Единственные меры предосторожности, принятые по отношению к нему, заключались в том, что за ним установили неусыпный надзор, ему стянули лодыжки крепкой лыковой веревкой, не столько с целью помешать ходить, сколько для того, чтобы лишить его возможности спастись бегством. Впрочем, Зверобоя связали лишь после того, как его опознали. В сущности, это был молчаливый знак преклонения перед его мужеством, и пленник мог лишь гордиться подобным отличием. Если бы его связали перед тем, как воины улеглись спать, в этом не было бы ничего необычного, но путы, наложенные тотчас же после взятия в плен, доказывали, что имя его уже широко известно. Когда молодые индейцы стягивали ему ноги веревкой, он спрашивал себя, удостоился бы Чингачгук такой же чести, попади он во вражеские руки.

В то время как эти своеобразные почести воздавались Зверобою, он не избегнул и кое-каких неприятностей, связанных с его положением. Ему позволили сесть на бревно возле костра, чтобы просушить платье. Недавний противник стоял против него, поочередно протягивая к огню части своего незатейливого одеяния и то и дело ощупывая шею, на которой еще явственно виднелись следы вражеских пальцев. Остальные воины совещались с товарищами, которые только что вернулись с известием, что вокруг лагеря не обнаружено никаких следов второго удальца. Тут старуха, которую звали Медведицей, приблизилась к Зверобою, она угрожающе сжимала кулаки, глаза ее злобно сверкали. Она начала пронзительно визжать и не остановилась, пока не разбудила всех, кто находился в пределах досягаемости ее крикливой глотки. Тогда она стала описывать ущерб, который ее особа понесла в борьбе. Ущерб был не материальный, но, конечно, должен был возбудить ярость женщины, которая давно уже перестала привлекать мужчин какими-либо приятными свойствами и вдобавок была не прочь сорвать на всяком подвернувшемся ей под руку свою злобу за суровое и пренебрежительное обхождение, которое ей приходилось сносить в качестве бесправной жены и матери. Хотя Зверобой и не принадлежал к числу ее постоянных обидчиков, все же он причинил ей боль, а она была не такая женщина, чтобы забывать оскорбления:

– Хорек смердящий! Приятели твои, делавары, хуже всякой бабы, и ты был паршивым бараном между ними. Тебя прогнали из племени бледнолицых, и красные люди не пускают в свои вигвамы. Скверные бабы дали тебе пристанище, как паршивому щенку. Разве правда, что ты убил нашего друга? Врешь, собака: его великая душа оставила свое тело потому только, что не хотела опозорить себя сражением с таким щенком! Собака, вонючка, сурок, выдра, еж, свинья, жаба, паук, янки!

Старуха неистово махала кулаками перед самым лицом пленника, который, однако, был совершенно равнодушен к этим энергичным усилиям вывести его из себя и не обращал на них внимания, подобно тому, как человек благовоспитанный не обращает внимания на непристойную ругань. Наконец Райвенук оттолкнул старуху и, приказав ей удалиться, спокойно подошел к Зверобою.

– Бледнолицый друг мой пожаловал к нам в гости, – сказал он фамильярным тоном и с лукавой улыбкой. – Мы очень рады таким гостям. У гуронов есть хороший огонь, и белый человек может обсушиться.

– Спасибо, гурон, или минг, что ли, как тебя зовут. Спасибо за ласку и за твой огонь, который особенно хорош после того, как выкупаешься в Глиммергласе.

– Бледнолицый… но у брата моего должно же быть какое-нибудь имя. Великий воин не мог прожить так долго безо всякого имени.

– Минг, я уже говорил тебе, что твой умирающий друг назвал меня Соколиным Глазом, и ты можешь судить сам, достоин я такого имени или нет.

– Доброе имя. У Соколиного Глаза быстрые глаза и верные удары. Но ведь Соколиный Глаз не женщина. Зачем же он живет между делаварами?

– Понимаю тебя, минг, и начинаю видеть, что ты лукав. Пусть будет тебе известно, что я хочу жить и умереть между делаварами, оставаясь белым.

– Хорошо! Но уж если охота тебе жить с красными людьми, выбирай лучше гуронов. Соколиный Глаз больше похож на гурона, чем на бабу.

– Говори яснее, минг, иначе тебе не добиться от меня никакого ответа.

– Хорошо. У Соколиного Глаза не лживый язык, и он привык говорить, что думает. Он знаком с Водяной Крысой (этим именем индейцы называли Хаттера). Он жил в его вигваме, но он не друг ему. Он не ищет скальпов, как несчастный индеец, но сражается, как мужественный бледнолицый. Водяная Крыса ни белый, ни краснокожий, он ни зверь, ни рыба – он водяная змея: иногда живет на озере, иногда на суше. Он охотится за скальпами, как отщепенец. Соколиный Глаз может вернуться и рассказать ему, что перехитрил гуронов и убежал. И, когда глаза Водяной Крысы затуманятся, когда из своей хижины он не сможет больше видеть лес, тогда Соколиный Глаз отомкнет двери гуронам. А как мы поделим добычу, спросишь ты? Что ж, Соколиный Глаз унесет все самое лучшее, а гуроны подберут остальное. Скальпы можно отправить в Канаду, так как бледнолицый в них не нуждается.

– Дело, Райвенук! Теперь я тебя отлично понимаю, хотя и сказано по-ирокезски. Я понимаю, чего ты хочешь, и отвечу тебе, что это такая дьявольщина, которая превзошла самые сатанинские выдумки мингов. Конечно, я легко мог бы вернуться к Водяной Крысе и рассказать, будто мне удалось удрать от вас. Я мог бы даже нажить кое-какую славу этим подвигом.

– Хорошо! Мне и хочется, чтобы бледнолицый это сделал.

– Да, да, это достаточно ясно. Больше не нужно слов. Я понимаю, чего ты от меня добиваешься. Войдя в дом, поев хлеба Водяной Крысы, пошутив и посмеявшись с его хорошенькими дочками, я могу напустить ему в глаза такого густого тумана, что он не разглядит даже собственной двери, не то что берега.

– Хорошо! Соколиный Глаз говорит и судит, как настоящий гурон. Его кровь выбелена только наполовину.

– Ну, вот уж на этот счет ты ошибаешься, гурон! Моя кровь и сердце всегда были и будут белыми, хотя мои привычки и наклонности немного покраснели. Это, однако, ничего. Когда старый Хаттер и его дочери заснут на своих постелях, мне надо будет отворить дверь, подать сигнал и впустить гуронов, которые прикончат всех ударами по голове?

– Именно так! Мой брат ошибается, когда думает, что у него белое сердце: он красен, как гурон, и будет со временем великим вождем между ними.

– Нет, гурон, если бы ты принял волка за дикую кошку, ошибка твоя была бы не так велика. Выслушай хоть раз честные слова из уст искреннего человека. Я родился христианином и не могу и не хочу участвовать в подобном злодействе. Военная хитрость вполне законна. Но хитрость, обман и измена среди друзей созданы только для дьяволов. Я знаю, найдется немало белых людей, способных дать вам, индейцам, ложное понятие о нашем народе, но эти люди изменили своей крови, это отщепенцы и бродяги. Ни один настоящий белый не может сделать то, о чем ты просишь, и уж если говорить начистоту, то и ни один настоящий делавар. Разве что минги на это способны.

Гурон выслушал эту отповедь с явным неудовольствием. Однако он еще не отказался от своего замысла и был достаточно хитер, чтобы не потерять последние шансы на успех, преждевременно выдав свою досаду. Принужденно улыбаясь, он слушал внимательно и затем некоторое время что-то молча обдумывал.

– Разве Соколиный Глаз друг Канадского Бобра? – спросил он наконец. – Или, может быть, он любит дочерей?

– Не то, минг! Старый Том не приобрел еще, да и не может приобрести никаких прав на мою дружбу. Ну а если говорить о дочках, то они, правда, довольно смазливы, чтобы приглянуться молодому человеку. Однако есть причины, по каким нельзя сильно полюбить ни ту, ни другую. Хетти – добрая душа, но природа наложила тяжелую печать на ум бедняжки.

– А Дикая Роза? – воскликнул гурон, ибо слава о красоте Джудит распространилась между скитавшимися по лесной пустыне индейцами не меньше, чем между белыми колонистами. – Разве Дикая Роза недостаточно благоуханна, чтобы быть приколотой к груди моего брата?

Зверобой был настоящим рыцарем по натуре и не хотел ни единым намеком повредить доброму имени беспомощной девушки, поэтому, не желая лгать, он предпочел молчать. Гурон не понял его побуждений и подумал, что в основе этой сдержанности лежит отвергнутая любовь. Все еще надеясь обольстить или подкупить пленника, чтобы овладеть сокровищами, которыми его фантазия наполнила «замок», индеец продолжал свою атаку.

– Соколиный Глаз говорит как друг, – промолвил он. – Ему известно, что Райвенук – хозяин своего слова. Они уже торговали однажды, а торговля раскрывает душу. Мой друг пришел сюда на веревочке, за которую тянула девушка, а девушка способна увлечь за собой даже самого сильного воина.

– На этот раз, гурон, ты немножко ближе к истине, чем в начале нашего разговора. Это верно. Но никакой конец этой веревочки не прикреплен к моему сердцу, и Дикая Роза не держит другой конец.

– Странно! Значит, мой брат любит головой, а не сердцем. Неужели Слабый Ум может вести за собой такого сильного воина?

– И опять скажу: отчасти это правильно, отчасти ложно. Веревочка, о которой ты говоришь, прикреплена к сердцу великого делавара, то есть, я разумею, одного из членов рода могикан, которые живут среди делаваров после того, как истребили их собственное племя, – отпрыска семьи Ункасов. Имя его Чингачгук, или Великий Змей. Он-то и пришел сюда, притянутый веревочкой, а я последовал за ним или, вернее, явился немного раньше, потому что я первый прибыл на озеро. Влекла меня сюда только дружба. Но это достаточно сильное побуждение для всякого, кто имеет какие-нибудь чувства и хочет жить немножко и для своих ближних, а не только для себя.

– Но веревочка имеет два конца, один был прикреплен к сердцу могиканина, а другой…

– А другой полчаса назад был здесь, возле этого костра. Уа-та-Уа держит его в своей руке, если не в своем сердце.

– Я понимаю, на что ты намекаешь, брат мой, – важно сказал индеец, впервые как следует поняв действительный смысл вечернего приключения. – Великий Змей оказался сильнее: он потянул крепче и Уа-та-Уа была вынуждена покинуть нас.

– Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, – ответил охотник, рассмеявшись своим обычным тихим смехом, и притом с такой сердечной веселостью, как будто он не находился в плену и ему не грозили пытки и смерть. – Не думаю, чтобы ему пришлось сильно тянуть, право, нет! Помоги тебе бог, гурон! Змей любит девчонку, а девчонка любит его, и всех ваших гуронских хитростей не хватит, чтобы держать врозь двух молодых людей, когда такое сильное чувство толкает их друг к дружке.

– Значит, Соколиный Глаз и Чингачгук пришли в наш лагерь лишь за этим?

– В твоем вопросе содержится и ответ, гурон. Да! Если бы вопрос мог говорить, он самовольно ответил бы к полному твоему удовольствию. Для чего иначе нам было бы приходить? И опять-таки это не совсем точно, мы не входили в ваш лагерь, а остановились вон там, у сосны, которую ты можешь видеть по ту сторону холма. Там мы стояли и следили за всем, что у вас делается. Когда мы приготовились, Змей подал сигнал, и после этого все шло как по маслу, пока вон тот бродяга не вскочил мне на спину. Разумеется, мы пришли именно для этого, а не за каким-нибудь другим делом и получили то, за чем пришли. Бесполезно отрицать это, Уа-та-Уа сейчас вместе с человеком, который скоро станет ее мужем, и, что бы там ни случилось со мной, это уже дело решенное.

– Какой знак или же сигнал сообщил девушке, что друг ее близко? – спросил старый гурон с не совсем обычным для него любопытством.

Зверобой опять рассмеялся.

– Ваши белки ужасно шаловливы, минг! – воскликнул он. – В ту пору, когда белки у других народов сидят по дуплам и спят, ваши прыгают по ветвям, верещат и поют, так что даже делаварская девушка может понять их музыку. Существуют четвероногие белки, так же как и двуногие белки, и чего только не бывает, когда крепкая веревочка протягивается между двумя сердцами!

Гурон был, видимо, раздосадован, хотя ему и удалось сдержать открытое проявление неудовольствия. Вскоре он покинул пленника и, присоединившись к другим воинам, сообщил им все, что ему удалось выведать. Гнев у них смешивался с восхищением перед смелостью и удалью врагов. Три или четыре индейца взбежали по откосу и осмотрели дерево, под которым стояли наши искатели приключений. Один из ирокезов даже спустился вниз и обследовал отпечатки ног вокруг корней, желая убедиться в достоверности рассказа. Результат этого обследования подтвердил слова пленника, и все вернулись к костру с чувством непрерывно возрастающего удивления и почтительности. Еще тогда, когда наши друзья следили за ирокезским лагерем, туда прибыл гонец из отряда, предназначенного для действий против «замка». Теперь этого гонца отослали обратно. Очевидно, он удалился с вестью обо всем, что здесь произошло.

Молодой индеец, которого мы видели в обществе делаварки и еще одной девушки, до сих пор не делал никаких попыток заговорить со Зверобоем. Он держался особняком даже среди своих приятелей и, не поворачивая головы, проходил мимо молодых женщин, которые, собравшись кучкой, вполголоса беседовали о бегстве своей недавней товарки. Похоже было, что женщины скорее радуются, чем досадуют на все случившееся. Их инстинктивные симпатии были на стороне влюбленных, хотя гордость заставляла желать успеха родному племени.

Возможно также, что необычайная красота Уа-та-Уа делала ее опасной соперницей для младших представительниц этой группы, и они ничуть не жалели, что делаварка больше не стоит на их пути. В общем, однако, преобладали более благородные чувства, ибо ни природная дикость, ни племенные предрассудки, ни суровая доля индейских женщин не могли победить душевной мягкости, свойственной их полу. Одна девушка даже расхохоталась, глядя на безутешного поклонника, который считал себя покинутым. Ее смех, вероятно, пробудил энергию юноши и заставил его направиться к бревну, на котором по-прежнему сидел пленник, сушивший свою одежду.

– Вот тебе Дикая Кошка! – сказал индеец, ударяя себя в грудь, будучи уверен, что это имя должно произвести сильный эффект.

– А вот тебе Соколиный Глаз! – отвечал Зверобой. – Глаз мой верен, и рука не дрожит, поражая коварного врага. Хочешь знать, как прыгает мой брат?

– Его прыжок – отсюда до делаварских деревень. Соколиный Глаз украл мою жену. Пусть он приведет ее обратно, или его волосы будут торчать на шесте в моем вигваме!

– Соколиный Глаз не воровал ничего, да будет тебе известно, гурон! Твоя жена, как ты осмеливаешься называть Уа-та-Уа, никогда не будет женою краснокожего из Канады. Ее сердце в вигваме делавара и скоро будет с ним соединено. Дикая кошка скачет быстро, это я знаю, но никогда не перегнать ей желаний молодой девушки.

– Делаварский Змей хуже всякой собаки! Он не посмеет столкнуться с храбрым индейцем на твердой земле.

– Ты удивительно бесстыден, минг! Не прошло еще и часа, как Великий Змей был от тебя в нескольких шагах.

– Уа-та-Уа смеется над ним, презирает его. Она видит, что он самый жалкий охотник и хромает, как старая баба. Мужем ее будет храбрый воин, а не дурак.

– Как же ты все это разведал, Дикая Кошка? Ведь вот ты видишь, что она сама отправилась на озеро к своему другу, не спрашиваясь твоего совета. Нет, Дикая Кошка, ты уж лучше послушай меня: ищи себе жену между гуронками, потому что, видишь ли, делаварка не пойдет за тебя.

Взбешенный индеец схватился за свой томагавк, но Райвенук удержал его и грозным жестом заставил удалиться на свое место.

– Соколиный Глаз говорит правду, – сказал Райвенук. – Он не способен ошибаться. Его глаз ясно различает отдаленные предметы во мраке ночи.

– Рад от тебя слышать эти слова, почтенный Райвенук, а насчет измены все-таки я должен тебе сказать, что я не рожден для такой гнусности.

– Бледнолицый брат мой говорит истинную правду. Гуроны знают, что взяли в плен великого воина, и будут обращаться с ним как должно. Если его станут пытать, то прибегнут лишь к таким пыткам, каких не выдержать обыкновенному человеку, а если его примут как друга, то это будет дружба вождей.

Выражая столь своеобразно свое почтение пленнику, гурон исподтишка следил за лицом собеседника, желая подметить, как тот примет подобный комплимент. Однако серьезность и видимая искренность гурона не позволили бы человеку, не искушенному в притворстве, разгадать его истинные побуждения. Проницательности Зверобоя оказалось для этого недостаточно, и, зная, как необычно индейцы представляют себе почет, воздаваемый пленникам, он почувствовал, что кровь стынет в его жилах. Несмотря на это, ему удалось так хорошо сохранить невозмутимый вид, что даже такой зоркий враг не заметил на лице бледнолицего ни малейших признаков малодушия.

– Я попался в ваши руки, гурон, и вы, конечно, можете сделать со мною все, что вам угодно.

– Но зачем добровольно идти на пытку, когда гуроны могут сделаться друзьями? Соколиный Глаз убил их храброго воина… Гуроны могут и забыть такую обиду.

– Тем лучше, гурон, тем лучше! Я хотел бы, однако, чтобы не было между нами каких-нибудь недоразумений. Очень рад, что гуроны не имеют особой наклонности мстить за смерть своего воина, но все же не может быть, чтобы между нами не было вполне понятной вражды.

Зверобой умолк, ибо некий призрак внезапно предстал перед ним и заставил его на один миг усомниться в безошибочности своего столь прославленного зрения. Хетти Хаттер стояла возле костра так спокойно, как будто была одной из ирокезок.

В то время как охотник и индеец старались подметить следы волнения на лицах друг друга, девушка незаметно приблизилась к ним со стороны южного берега, примерно с того места, против которого стоял на якоре ковчег. Она подошла к костру с бесстрашием, свойственным ее простодушному нраву, и с уверенностью, вполне оправдывавшейся обхождением, которое она недавно встретила со стороны индейцев. Райвенук тотчас же узнал вновь пришедшую и, окликнув двух или трех младших воинов, послал их на разведку, чтобы выяснить, не служит ли это внезапное появление предвестником новой атаки. Потом он знаком предложил Хетти подойти поближе.

– Надеюсь, Хетти, прибытие ваше служит ручательством, что Чингачгук и Уа-та-Уа совершенно здоровы и в безопасности? – сказал Зверобой, когда молодая девушка по сделанному знаку подошла к нему. – Цель вашего прихода, разумеется, уже не та, что в первый раз?

– Вы угадали, Зверобой. На этот раз послала меня Джудит, и сама проводила в лодке, когда Чингачгук и Уа-та-Уа рассказали ей о вашем несчастии. О, если бы вы знали, как прекрасна Уа-та-Уа в этот вечер! Кажется, она счастливее теперь в тысячу раз, чем между гуронами.

– Это в порядке вещей, любезная Хетти. Уа-та-Уа соединилась с человеком, которого любит, и уже не боится, что ее мужем будет ненавистный минг. Для чего вас послала сюда Джудит?

– Она велела мне предложить всех других слонов за ваш выкуп.

– Знают ли ваш отец и Гарри Непоседа что-нибудь о наших делах, милая Хетти?

– Нет, они еще спят. Джудит и Чингачгук не хотели их будить из опасения, чтобы они опять не вздумали охотиться за волосами, так как Уа-та-Уа сказала, что в лагере больше женщин, чем мужчин. Джудит приказала мне разведать обо всем, что с вами случилось.

– Это, однако, удивительно. Почему Джудит так беспокоится обо мне? Впрочем, догадаться не мудрено: ваша сестрица боится, как бы Генри Марч, проснувшись, не вздумал выручать меня из лагеря ирокезов, где может угрожать опасность его собственной жизни. Опасение бесполезное: Непоседа делает иной раз большие промахи, но из-за друга не полезет на очевидную опасность.

– Джудит не любит Гарри, хотя сам Гарри очень любит Джудит, – отвечала Хетти простодушным, но решительным тоном.

– Ну да, вы об этом говорили, Хетти, но вы ошибаетесь.

– Джудит не любит Генри Марча и поэтому находит в нем бесчисленные недостатки.

– Ну, думайте об этом как вам угодно, моя добрая Хетти. Мы можем об этом проговорить до поздней зимы и, вероятно, не переменим своих мнений. Посмотрите лучше, что делается вокруг нас. Вы видите, Райвенук нас оставил и толкует о чем-то с молодыми воинами. Слышать его с этого места я не могу, но вижу по глазам, что он говорит. Он приказывает наблюдать за всеми вашими движениями, отыскать лодку, которая вас ожидает, проводить вас до ковчега и овладеть всем, что могут захватить. Я очень жалею, Хетти, что Джудит прислала вас сюда.

– Не беспокойтесь, Зверобой: все устроено как нельзя лучше, и я вернусь в ковчег, когда мне вздумается. Джудит велела спросить: что, по вашему мнению, будут делать с вами гуроны, если не удастся выкупить вашу свободу? И не может ли она сама как-нибудь помочь вам, потому что для вашего освобождения она готова на все. Вот для этого-то, собственно, она и прислала меня к вам.

– Скажите вашей сестрице правду… я не вижу причины, почему правда должна быть скрыта от Джудит Хаттер. Минги взяли меня в плен, и… что из этого? Послушайте, Хетти: ум ваш слаб, скрыть этого нельзя, но вы знаете индейцев. Я попался в их руки после того, как убил одного из храбрых воинов, и за это они угрожают пыткой. Чтобы избавиться от пытки, они уговаривают меня изменить вашему отцу и всему его семейству. Но пусть ваш батюшка и Генри Марч будут спокойны: этого никогда не случится. Чингачгуку говорить нечего, он это знает.

– Что же я скажу Джудит? Ведь она опять отошлет меня сюда, если ей не будут известны все подробности вашего положения.

– Скажите ей все. Дикари, без сомнения, прибегнут к пытке, чтоб отомстить за смерть своего воина. Я буду по возможности бороться со слабостью человеческой природы. Вы можете сказать Джудит, чтобы она обо мне не беспокоилась. Хвастаться и петь песни во время ужасных мучений белый человек, конечно, не может, но пусть знает ваша сестрица, что никакие пытки не заставят меня изменить своим друзьям. Ирокезы провертят раскаленным железом дыры на моем теле, сорвут волосы с моего черепа, искромсают мое тело в мелкие куски. Я буду… почем знать?.. я буду стонать, кричать, как слабый человек, но в том могу поручиться, что при всей моей слабости останусь честным человеком.

Хетти слушала с неослабным вниманием, и на ее кротком личике отразилось глубокое сочувствие пленнику.

В первую минуту она, видимо, растерялась, не зная, что делать дальше. Потом, нежно взяв Зверобоя за руку, предложила ему свою Библию и посоветовала читать ее во время пыток. Когда охотник чистосердечно напомнил ей, что это выше его умения, Хетти даже вызвалась остаться при нем и лично исполнить эту священную обязанность. Это предложение было ласково отклонено.

В это время к ним направился Райвенук.

Зверобой посоветовал девушке поскорее уйти и еще раз велел передать обитателям ковчега, что они могут рассчитывать на его верность.

Тут Хетти отошла в сторону и приблизилась к группе женщин с такой доверчивостью, словно она век с ними жила. Старый гурон снова занял свое место подле пленника.

Он стал задавать новые вопросы с обычным лукавством умудренного опытом индейского вождя, а молодой охотник то и дело ставил его в тупик с помощью того приема, который является наиболее действенным для разрушения козней и изощреннейшей дипломатии цивилизованного мира, а именно: отвечал правду, и только правду.

Глава XVIII

Вот так она жила, там умерла. Ни стыд Не страшен ей, ни скорбь. Она была не тою, Кто годы целые душевный груз влачит В холодном сердце, кто живет, пока землею Не скроет старость их. Ее любовь в зенит Взошла так быстро – но так сладостно! С такою Любовью жить нельзя! И сладко спит она На берегу, где взор ласкала ей волна.

Байрон. Дон-Жуан

Молодые индейцы, посланные после внезапного появления Хетти на разведку, воротились и сказали, что им не удалось выследить ровно ничего. Один из них даже пробрался по берегу до того места, против которого стоял ковчег, но в ночной тьме не заметил судна. Другие долго рыскали в окрестностях, но повсюду тишина ночи сливалась с безмолвием пустынных лесов.

Ирокезы решили, что девушка, как и в прошлый раз, явилась одна. Они не подозревали, что ковчег покинул «замок». В эту самую ночь они задумали одно предприятие, которое сулило им верный успех, поэтому ограничились тем, что выставили караулы, затем все, кроме часовых, начали готовиться к ночному отдыху.

Ирокезы не забыли принять все необходимые меры, чтобы помешать побегу пленника, не причиняя ему бесполезных страданий. Хетти дали звериную шкуру и разрешили устроиться среди индейских женщин. Она постелила себе постель на груде сучьев немного поодаль от хижин и вскоре погрузилась в глубокий сон.

Во всем лагере было только тринадцать мужчин, и трое из них стояли на часах. Один оставался в тени, недалеко от огня, и обязанность его состояла в том, чтобы смотреть за пленником и раздувать костер, так, однако, чтобы пламя не давало большого света. Другой беспрестанно переходил с одного берега на другой, пересекая основание мыса, третий медленными шагами ходил по песку на противоположной стороне. Все эти распоряжения были не совсем обычны: дикари рассчитывают больше на тайну своего местопребывания, чем на бдительность сторожевых. Но эти меры были приняты вследствие особенных условий, в которых находились гуроны, неприятелю была известна их позиция, а в этот неурочный час переноситься на другое место было неудобно.

Удивительны чуткость и точность, с какими вообще спят люди, привыкшие постоянно быть настороже. Лишь только голова их поместится на подушке, они мгновенно засыпают самым крепким сном, но в урочный, заранее определенный час они непременно пробуждаются с необыкновенною быстротою. То же было и с Хетти Хаттер. Погруженная в спокойный и глубокий сон, молодая девушка проснулась ровно в полночь и немедленно принялась за исполнение своей мысли. Прежде всего она подошла к огню, который почти догорал, и подложила новых дров. Вспыхнувшее пламя осветило красное лицо гурона, стоявшего на часах, и глаза его заблистали, как у пантеры, преследуемой охотниками в ее логовище. Но Хетти не почувствовала никакого страха и спокойно подошла к тому месту, где стоял индеец. Ее движения были так естественны, и в чертах ее лица было такое добродушие, что он отнюдь не был встревожен появлением молодой девушки и подумал только, что ей холодно. Хетти начала с ним говорить, но он не понимал английского языка. Простояв подле него около минуты, она медленным шагом пошла вперед, не принимая никаких предосторожностей, чтобы скрыть свои движения. Она прямо пошла к оконечности мыса, к тому месту, где высадилась в первый раз. Часовой видел, как она мало-помалу исчезала во мраке, но не обратил на это внимания: он знал, что его товарищи караулят все выходы из лагеря, да притом и не думал, чтобы она хотела удалиться украдкой.

Не имея ясного представления об этой местности, Хетти, однако, благополучно выбралась на берег и встретила по дороге индейца, бродившего по песку. Заслышав легкую поступь молодой девушки, он бросился к ней навстречу с видимою радостью. При глубоком мраке, особенно под тенью деревьев, нельзя было различить предметов на расстоянии двадцати шагов, и чтобы различить черты человека, нужно было сойтись с ним лицом к лицу. Молодой гурон был, по-видимому, очень неприятно разочарован, когда рассмотрел Хетти: он ожидал свою возлюбленную, обещавшую прийти к нему в полночь, так же как и его товарищ, он ничего не знал по-английски, но появление молодой девушки в глубокую полночь и его ничуть не обеспокоило. При кочевой жизни индейцы не имели определенных часов для своих занятий и каждый спал, обедал или ужинал когда ему угодно. Притом слабоумие Хетти служило для нее надежной защитой. Огорченный своей неудачей, молодой индеец сделал знак, чтобы девушка шла своей дорогой. Хетти повиновалась, но, проходя мимо, проговорила:

– Если ты, молодой человек, принял меня за гуронку, я не удивляюсь твоей теперешней досаде. Я Хетти Хаттер, младшая дочь Томаса Хаттера, и никогда не назначала свиданий в ночное время молодому человеку: матушка всегда говорила, что это нехорошо и что скромная молодая девушка не позволяет себе этого. Пусть бы даже Гарри Непоседа на коленях передо мною вымаливал это свидание, я не соглашусь: матушка говорила, что это нехорошо…

Рассуждая вслух таким образом, Хетти дошла до места, к которому недавно причалила пирога и где благодаря береговым извилинам и низко нависшим деревьям часовой не заметил бы ее даже среди бела дня. Но слуха влюбленного достиг уже звук чьих-то других шагов, и он отошел так далеко, что почти не слышал серебристого голоска. Однако, поглощенная своими мыслями, Хетти продолжала говорить. Ее слабый голос не мог проникнуть в глубь леса, но над водой он разносился несколько дальше.

– Джудит! – крикнула Хетти. – Вот я здесь, и возле меня никого нет. Гурон, стоящий на карауле, пошел встречать свою подружку. Ты понимаешь, индейскую девушку, которой матушка никогда не говорила, что нехорошо выходить ночью на свидание к мужчине.

Тихое предостерегающее восклицание, долетевшее с озера, заставило Хетти умолкнуть, а немного спустя она заметила смутные очертания пироги, которая бесшумно приближалась и вскоре зашуршала по песку своим берестяным носом. Лишь только легкое суденышко ощутило на себе тяжесть Хетти, оно немедленно отплыло кормой вперед, как бы одаренное своей собственной жизнью и волей, и вскоре очутилось в сотне ярдов от берега. Затем пирога повернулась и, описав широкую дугу с таким расчетом, чтобы с берега уже нельзя было услышать звук голосов, направилась к ковчегу. Вначале обе девушки хранили молчание, но затем Джудит, сидевшая на корме и правившая с такой ловкостью, которой мог бы позавидовать любой мужчина, произнесла слова, вертевшиеся у нее на губах с той самой минуты, когда сестры покинули берег.

– Здесь мы совершенно в безопасности, Хетти, и с берега никто нас не услышит. Надо, однако, говорить как можно тише, потому что звуки разносятся далеко в безмолвии ночи. Плавая здесь, возле берега, я ясно слышала голоса ирокезов и распознала звуки твоих шагов прежде, чем ты начала говорить.

– Мне кажется, Джудит, гуроны не подозревают, что я ушла от них.

– Очень может быть! Видела ли ты Зверобоя? Говорила ли ты с ним?

– О да! Он сидел у костра, и ноги его были связаны, но руками он мог делать все, что хотел.

– Но что он сказал тебе, дитя? Говори скорее! Умираю от желания узнать, что он велел передать мне.

– Что он велел передать тебе, Джудит? Вообрази, он сказал, что не умеет читать. Подумать только! Белый человек не может прочесть даже Библию! Должно быть, у него никогда не было ни матери, ни сестры.

– Теперь не время вспоминать об этом, Хетти. Не все мужчины умеют читать. Правда, мать научила нас разным вещам, но отец не много смыслит в книгах и, как ты знаешь, тоже едва умеет разбирать Библию.

– О, я никогда не думала, что все отцы хорошо читают, но матери должны уметь читать. Как же они станут учить своих детей? Наверное, Джудит, у Зверобоя никогда не было матери, не то он тоже умел бы читать.

– Ты сказала ему, что это я послала тебя на берег, и объяснила ему, как страшно я огорчена его несчастьем? – спросила сестра с нетерпением.

– Кажется, что рассказывала, Джудит, но ведь ты знаешь, я глупа и легко могла забыть. А вот он рассказывал мне такие вещи, которых забыть нельзя, потому что кровь застывала в моих жилах, когда я его слушала. Он поручил мне сказать, чтобы все его друзья… а ведь и ты, я полагаю, принадлежишь к числу его друзей, сестрица?

– Что тебе за охота мучить меня, Хетти? Разумеется, я самый искренний его друг!

– Мучить тебя, сестрица? С чего это ты взяла? Нет, я не хочу тебя мучить… А вот это слово напомнило мне все, что говорил Зверобой. Дикие, видишь ли ты, собираются его мучить, но он постарается перенести эти муки: этого, говорил он, бояться нечего.

– Как! – вскричала Джудит, с трудом переводя дух. – Неужели Зверобой в самом деле говорил тебе, что дикари станут его пытать? Ведь это ужасно, Хетти, подумай об этом хорошенько!

– Думать здесь нечего! Зверобой говорил без обиняков, что его станут мучить. Я ужасно огорчилась за него, а он, когда говорил, был удивительно спокоен. Зверобой совсем не так хорош, как Гарри Непоседа, но только он гораздо спокойнее него.

– Миллионы этих Гарри не стоят одного Зверобоя, и он бесконечно выше всех молодых людей, приезжавших на эти берега! – вскричала Джудит с необыкновенным жаром. – Зверобой правдив, как истина, и сердце его не создано для лжи. Ты, Хетти, не можешь понять, что такое правдивость в мужчине, но, может быть, придет пора… нет, нет! Никогда тебе не узнать всех этих вещей!

Джудит глубоко вздохнула и закрыла свое лицо обеими руками. Но этот припадок слабости продолжался не больше минуты, и она могла спокойно беседовать со своей сестрой, хотя голос ее сделался глухим и тихим.

– Тяжело бояться правды, милая Хетти, – сказала она, – и все же сознаюсь, что Зверобой пугает меня больше, чем какой-нибудь враг. Правдивость и честность олицетворились в этом человеке до степени совершенства. Но ведь все же нельзя, сестрица, я думаю, сказать, что мы вовсе не похожи друг на друга. Неужели Зверобой во всех отношениях выше меня?

Джудит не привыкла говорить о себе с таким смирением и искать поддержки у Хетти. К тому же надо заметить, что, обращаясь к ней, Джудит редко называла ее сестрой. Известно, что в американских семьях даже при совершенном равенстве отношений сестрой обычно называет младшая старшую. Незначительные отступления от общепринятых правил иногда сильнее поражают наше воображение, чем более существенные перемены. В простоте своего сердца Хетти подивилась, и на миг в ней проснулось честолюбие. Ответ ее прозвучал так же необычно, как и вопрос. Бедная девушка изо всех сил старалась говорить как можно более вразумительно.

– Выше тебя, Джудит? – повторила она с гордостью. – Да в чем же Зверобой может быть выше тебя? Он даже не умеет читать, а с нашей матерью не могла сравниться ни одна женщина в здешних местах. Я думаю, он не только не считает себя выше тебя, но даже вряд ли выше меня. Ты красива, а он урод…

– Нет, он не урод, Хетти, – перебила Джудит, – у него только очень простое лицо. Однако на этом лице такое честное выражение, которое гораздо лучше всякой красоты. По-моему, Зверобой красивей, чем Гарри Непоседа.

– Джудит Хаттер, ты пугаешь меня! Непоседа самый красивый человек в мире. Он даже красивей тебя, потому что, как ты знаешь, красота мужчины всегда более ценна, чем красота женщины.

Это невинное проявление сердечной склонности не понравилось старшей сестре.

– Теперь, Хетти, ты начинаешь говорить глупости, и давай лучше об этом не толковать. Непоседа вовсе не самый красивый человек на свете, немало найдется мужчин и получше него. И в гарнизоне форта… – на этом слове Джудит запнулась, – в нашем гарнизоне есть офицеры гораздо более красивые, чем он. Но почему ты считаешь, что я не ровня Зверобою? Скажи мне об этом. Мне неприятно слушать, как ты восторгаешься Гарри Непоседой: у него нет ни чувств, ни воспитанности, ни совести. Ты слишком хороша для него, и следовало бы сказать ему это при случае.

– Я? Джудит, что с тобой? Ведь я совсем некрасивая, да к тому же и слабоумная.

– Ты добрая, Хетти, а это гораздо больше того, что можно сказать о Гарри Марче. У него смазливая физиономия и статная фигура, но у него нет сердца… Однако довольно об этом. Скажи лучше, в чем я могу сравниться со Зверобоем?

– Странно, что ты об этом спрашиваешь меня, Джудит! Подумай сама хорошенько и увидишь, что ты гораздо выше него. Ты умеешь читать, а он не умеет. Ты говоришь прекрасно, а он даже хуже Генри Марча. Ведь ты, разумеется, заметила, что Гарри произносит слова очень неправильно?

– Как не заметить! Генри Марч неотесан и груб во всех отношениях. Но ты, кажется, мне льстишь, сестрица, если уверяешь, что меня по всей справедливости можно сравнить со Зверобоем. Правда, я недурна собой и получила порядочное воспитание, но его беспримерная правдивость, по моему мнению, создает огромную разницу между нами! Ну ладно! Оставим этот вопрос и подумаем о способах выручить Зверобоя из рук гуронов. Большой сундук теперь в ковчеге, и, вероятно, там найдутся слоны, которые соблазнят этих дикарей. Впрочем, безделкой едва ли выкупишь свободу такого человека, как Зверобой. К тому же я крайне сомневаюсь, что батюшка и Генри Марч дадут на это свое согласие.

– Почему же нет? Зверобой и Гарри друзья между собой, а ведь известно, что приятели всегда помогают друг другу.

– Как же ты мало знаешь людей, бедная Хетти! Мнимые друзья бывают иной раз страшнее всякого врага, особенно для женщин! Завтра ты поутру опять воротишься в лагерь и узнаешь подробнее, что можно для него сделать. Пока живет на свете Джудит Хаттер, Зверобоя не станут мучить!

Беседа их стала бессвязной, но они продолжали разговаривать, пока старшая сестра не выведала у младшей все, что та успела запомнить. Когда Джудит наконец удовлетворила свое любопытство (впрочем, это не совсем подходящее слово, ибо любопытство ее казалось совершенно ненасытным и не могло быть полностью удовлетворено), когда она уже была не в силах придумать новые вопросы, пирога направилась к барже. Непроницаемая темнота ночи и черные тени, падавшие на воду от холмов и лесистого берега, очень затрудняли розыски судна. Джудит умело правила пирогой из древесной коры, она была настолько легка, что для управления ею требовалось скорее искусство, чем сила. Закончив разговор с Хетти и решив, что пора возвращаться, она налегла на весла. Но ковчега нигде не было видно. Несколько раз сестрам мерещилось, будто он вырисовывается во мраке, словно низкая черная скала, но всякий раз оказывалось, что это был лишь обман зрения. Так в бесплодных поисках прошло полчаса, пока наконец девушки не пришли к весьма неприятному выводу, что ковчег покинул свою стоянку.

Попав в такое положение, большинство молодых женщин так испугались бы, что думали бы только о собственном спасении. Но Джудит нисколько не растерялась, а Хетти тревожил лишь вопрос о том, что побудило отца переменить стоянку.

– Я не думаю, – отвечала Хетти, – чтобы Чингачгук и Уа-та-Уа могли скоро заснуть после такой продолжительной разлуки. Им есть о чем поговорить.

– Разумеется, но ведь мысли Чингачгука теперь далеки от всяких военных действий, и его, пожалуй, всего легче застигнуть врасплох. Но, во всяком случае, мы могли бы здесь услышать шум: крик и ругательства Гарри Непоседы в эту тихую ночь, без сомнения, раздавались бы по всему озеру.

– Да, сестрица, Генри Марч слишком резок в своих словах, – кротко заметила Хетти.

– Не в этом теперь дело, моя милая! Ирокезы не могли произвести нападения безо всякого шума, и прошел только час, как я оставила ковчег. Малейший звук мог бы достичь моих ушей. Что же заставило отца оставить нас на произвол судьбы?

– Может быть, он подумал, что мы спим в своей комнате, и спокойно воротился в «замок». Ведь не в первый раз ковчегу плавать по воде в ночное время.

– С этим легко согласиться, Хетти. Недавно подул южный ветер, и они, быть может…

Прежде чем Джудит окончила свою фразу, свет, подобно блеску молнии, мгновенно озарил воду и лес. Раздался ружейный выстрел, и горное эхо на восточном берегу повторило этот звук. Почти в ту же минуту раздался протяжный и мучительный крик, вырвавшийся, очевидно, из женской груди. Еще минута – и смолкло все, но эта могильная тишина сделалась на этот раз страшнее самого крика. Бедная Хетти закрыла лицо обеими руками, и дрожь пробежала по всему ее телу. Джудит, несмотря на свою природную неустрашимость, едва переводила дух.

– Крик женщины, болезненный, предсмертный крик! – воскликнула она. – Если ковчег снялся с якоря, ветер, без сомнения, погнал его на север, а ружейный выстрел и крик раздаются с мыса. Не случилось ли чего с Уа-та-Уа?

– Поспешим же к ней на помощь, Джудит, и чем скорее, тем лучше! На ковчеге одни только мужчины.

Медлить было нельзя, и Джудит сейчас же опустила весло в воду. По прямой линии до мыса было недалеко, а волнение, охватившее девушек, не позволяло им тратить драгоценные минуты на бесполезные предосторожности. Они гребли, не считаясь с опасностью, но индейцы не заметили их приближения. Вдруг сноп света, брызнувший из прогалин между кустами, ударил прямо в глаза Джудит. Ориентируясь на него, девушка подвела пирогу настолько близко к берегу, насколько это допускало благоразумие.

Взорам сестер открылось неожиданное лесное зрелище. На склоне холма собрались все обитатели лагеря. Человек шесть или семь держали в руках смолистые сосновые факелы, бросавшие мрачный свет на все происходившее под сводами леса. Прислонившись спиной к дереву, сидела молодая женщина. Ее поддерживал тот самый часовой, чья оплошность позволила Хетти убежать. Молодая ирокезка умирала, по ее голой груди струилась кровь. Острый специфический запах пороха еще чувствовался в сыром и душном ночном воздухе. Джудит с первого взгляда все разгадала. Ружейная вспышка мелькнула над водой невдалеке от мыса: стрелять могли либо с пироги, либо с ковчега, проплывавшего мимо. Должно быть, внимание стрелка привлекли неосторожные восклицания и смех, ибо вряд ли он мог видеть что-нибудь в темноте.

Вскоре голова жертвы поникла и подкошенное смертью тело склонилось в сторону. Затем погасли все факелы, кроме одного. Мертвое тело понесли в лагерь, и печальный кортеж, сопровождавший его, можно было разглядеть лишь при тусклом мерцании единственного светильника.

Джудит вздрогнула и тяжело вздохнула, снова погрузив весло в воду. Пирога бесшумно обогнула оконечность мыса. Сцена, которая только что поразила чувства девушки, и теперь преследовала ее воображение, казалась ей еще страшнее, даже чем агония и смерть несчастной ирокезки. При ярком свете факелов Джудит увидела статную фигуру Зверобоя, стоявшего возле умирающей с выражением сострадания и как бы некоторого стыда на лице. Впрочем, он не выказывал ни страха, ни растерянности, но по взглядам, устремленным на него со всех сторон, легко было догадаться, какие свирепые страхи бушевали в сердцах краснокожих. Казалось, пленник не замечал этих взглядов, но в памяти Джудит они запечатлелись неизгладимо.

Возле мыса девушки никого не встретили. Молчание и тьма, такие глубокие, как будто лесная тишина никогда не нарушалась и солнце никогда не светило над этой местностью, царили теперь над мысом, над сумрачными водами и даже на хмуром небе. Итак, ничего не оставалось делать, надо было думать только о собственной безопасности, а безопасность можно было найти только на самой середине озера. Отплыв туда на веслах, Джудит позволила пироге медленно дрейфовать по направлению к северу, и, поскольку это было возможно в их положении и в их состоянии духа, сестры предались отдыху.

Глава XIX

Проклятье! С оружием встать у входа! Все погибло, Коль страшный звон не смолкнет. Офицер Напутал что-то или вдруг наткнулся На гнусную засаду. Эй, Ансельмо, Бери твой взвод и – прямиком на башню. Всем остальным со мною быть.

Байрон. Марино Фальери

Джудит угадала, каким образом могла быть убита молодая индианка. Старик Хаттер и Генри Марч проснулись спустя несколько минут после того, как она отправилась из ковчега за своей сестрой. Чингачгук сообщил все подробности относительно индейского лагеря и объяснил, почему не было на ковчеге обеих дочерей. Но он ничуть не встревожился: старшая дочь была рассудительна, а младшая уже однажды побывала у дикарей, и они не причинили ей вреда. Да и долгая привычка ко всякого рода опасностям успела притупить его чувства. Как видно, старика не очень огорчало, что Зверобой попал в плен. Ибо, хотя он отлично понимал, какую помощь оказал бы ему молодой охотник, если бы пришлось обороняться от индейцев, различие во взглядах не могло вызвать между обоими мужчинами особенной симпатии. Он бы очень обрадовался, узнав раньше о местонахождении лагеря, но теперь гуронов встревожил побег Уа-та-Уа и высадка на берег была связана со слишком большим риском. Волей-неволей пришлось Тому Хаттеру отказаться на эту ночь от жестоких замыслов, внушенных пребыванием в плену и корыстолюбием. В таком настроении он уселся на носу баржи. Вскоре к нему подошел Непоседа, предоставив всю корму в полное распоряжение Змея и Уа-та-Уа.

– Зверобой, черт побери, глупее всякого ребенка, – заворчал старик. – Он забрался один-одинешенек к этим дикарям и попал в их западню, как лань. Не на кого жаловаться, если он своей шкурой поплатится за эту бессмысленную дерзость.

– Вот так-то всегда и бывает на свете, старина Том, – отвечал Гарри. – Каждый обязан платить свои долги и отвечать за свои грехи. Странно, однако, что такой ловкий и проворный малый попался в западню, как глупая крыса. До сих пор, признаюсь, я был лучшего мнения об его уме. Что же делать? Надо быть снисходительным к невежеству новичка. А куда запропастились твои дочери, старичина? Я обегал весь ковчег и не нашел ни одной.

Хаттер в коротких словах рассказал все, что проведал от Чингачгука о своих дочерях.

– Вот тебе и праздник из-за этой глупой девчонки! – вскрикнул Марч, заскрежетав зубами. – Я тебе давно говорил, что надо за нею смотреть в оба. Вот когда мы с тобой были в плену у этих скотов, ей не мешало бы в ту пору о нас вспомнить. Однако красотка Джудит не пошевелила и пальцем для нашего спасения. Я готов присягнуть, черт побери, что она с ума сходит от этого Зверобоя, хотя он и безобразен, как скелет! Смотри, дядя Том: я не позволю издеваться над собой, как над бессмысленным болваном, и ни за что не снесу такой обиды. Однако пора, я думаю, сняться с якоря и подъехать поближе к этому мысу. Посмотрим, что там делается.

Хаттер не возражал. В одну минуту якорь был поднят, парус распущен, и ковчег при попутном северном ветре подъехал к мысу так, что можно было рассмотреть мрачный контур окаймлявших берег деревьев. Однако при всей зоркости привычного глаза нельзя было разглядеть ни малейшего предмета в тени на берегу. К несчастью, в эту минуту молодой часовой приметил контур паруса и верхушку каюты. Невольное восклицание вырвалось из его груди, и в то же мгновение Гарри Непоседа спустил курок своего ружья.

Слепая случайность направила пулю прямо в девушку. Затем произошла только что описанная сцена с факелами…

В ту минуту, когда Непоседа совершил этот акт безрассудной жестокости, пирога Джудит находилась в какой-нибудь сотне футов от места, откуда только что отплыл ковчег. Мы уже описали ее дальнейшее странствие и теперь должны последовать за ее отцом и его спутниками. Крик оповестил их о том, что шальная пуля Гарри Марча попала в цель и что жертвой ее оказалась женщина. Сам Непоседа был озадачен столь непредвиденными последствиями, и какое-то время противоречивые чувства боролись в его груди. Сначала он расхохотался весело и неудержимо. Затем совесть – этот сторож, поставленный в душе каждого провидением, – больно ударила его по сердцу. На мгновение душа этого человека, в котором сочетались цивилизованность и варварство, превратилась в настоящий хаос, и он сам не знал, что думать о том, что случилось. Потом гордость и упрямство снова приобрели над ним обычную власть. Он вызывающе стукнул прикладом ружья по палубе баржи и с напускным равнодушием стал насвистывать песенку. Ковчег тем временем продолжал плыть и уже достиг горла залива возле оконечности мыса.

Спутники Непоседы отнеслись к его поступку далеко не так снисходительно, как он, видимо, рассчитывал. Хаттер начал сердито ворчать, потому что этот бесполезный выстрел должен был сообщить борьбе еще большую непримиримость. Старик, впрочем, сдержался, потому что без Зверобоя помощь Непоседы стала вдвое ценнее. Чингачгук вскочил на ноги, забыв на минуту о старинной вражде своего племени к гуронам. Однако он вовремя опомнился. Но не так было с Уа-та-Уа. Выбежав из каюты, девушка очутилась возле Непоседы почти в то самое мгновение, когда его ружье опустилось на палубу. С великодушной горячностью женщины, с бесстрашием, делавшим честь ее сердцу, делаварка осыпала великана упреками:

– Зачем стрелять? Что тебе сделала гуронка? За что ты ее убил? Что станут делать гуроны? Какая тебе честь и слава? Ты не сражался, не сдирал волос, никого не взял в плен, ничего ты не выиграл. Кровь, еще кровь! Что, если бы так убили твою мать или сестру? Жесток ты, белый человек, и нет в тебе души! Ты велик, как сосна, гуронка мала, как береза! Зачем большому дереву сокрушать гибкую трость? И ты думаешь, гурон забудет это? Нет, краснокожий ничего не забывает. Помнит он друга, помнит и недруга.

Первый раз в жизни Непоседа был так ошарашен, он никак не ожидал такого стремительного и пылкого нападения делаварской девушки. Правда, у нее был союзник – его собственная совесть. Девушка говорила очень серьезно, с таким глубоким чувством, что он не мог рассердиться. Мягкость ее голоса, в котором звучали и правдивость и душевная чистота, усугубляла тяжесть упреков. Подобно большинству людей с грубой душой, Непоседа до сих пор смотрел на индейцев лишь с самой невыгодной для них стороны. Ему никогда не приходило в голову, что искренняя сердечность является достоянием всего человечества, что самые высокие принципы – правда, видоизмененные обычаями и предрассудками, но по-своему не менее возвышенные – могут руководить поведением людей, которые ведут дикий образ жизни, что воин, свирепый на поле брани, способен поддаваться самым мягким и нежным влияниям в минуты мирного отдыха. Словом, он привык смотреть на индейцев, как на существа, стоящие лишь одной ступенькой выше диких лесных зверей, и готов был соответственным образом поступать с ними каждый раз, когда соображения выгоды или внезапный каприз подсказывали ему это. Впрочем, красивый варвар хотя и был пристыжен упреками, которые он выслушал, но ничем не обнаружил своего раскаяния. Вместо того чтобы ответить на простой и естественный порыв Уа-та-Уа, он отошел в сторону, как человек считающий ниже своего достоинства спорить с женщиной.

Между тем ковчег подвигался вперед, и, когда факелы запылали под деревьями, он был уже далеко. Прошел час в глубоком молчании, и никто не чувствовал желания начинать разговор. Уа-та-Уа бросилась на постель в каюте. Чингачгук заснул на передней части парома. Лишь Хаттер и Генри Марч бодрствовали, управляя ковчегом.

Была тихая, спокойная ночь, хотя густые облака затянули небо. Сезон бурь еще не наступил. Внезапные шквалы, налетающие в июне на североамериканские озера, бывают порой довольно сильны, но бушуют недолго. В эту ночь над вершинами деревьев и над зеркальной поверхностью озера чувствовалось лишь движение сырого, насыщенного мглистым туманом воздуха.

Эти воздушные течения зависели от формы прибрежных холмов, что делало неустойчивыми даже свежие бризы и низводило легкие порывы ночного воздуха до степени капризных и переменчивых вздохов леса.

Ковчег несколько раз сбивался с курса, поворачивая то на восток, то даже на юг. Но в конце концов судно поплыло на север. Хаттер не обращал внимания на неожиданные перемены ветра. Чтобы расстроить коварные замыслы врага, это большого значения не имело: Хаттеру важно было лишь, чтобы судно все время находилось в движении, не останавливаясь ни на минуту. Старик с беспокойством думал о своих дочерях и, быть может, еще больше о пироге. Но в общем неизвестность не очень страшила его, ибо, как мы уже говорили, он твердо рассчитывал на благоразумие Джудит.

То было время самых коротких ночей, и вскоре глубокая тьма начала уступать место первым проблескам рассвета. Если бы созерцание красоты природы могло смирять человеческие страсти и укрощать человеческую свирепость, то для этой цели как нельзя лучше подошел бы пейзаж, который начал вырисовываться перед глазами Хаттера и Непоседы, по мере того как ночь сменялась утром. Как всегда, на небе, с которого уже исчез угрюмый мрак, появились нежные краски. Однако оно еще не успело озариться ослепительным блистанием солнца, и все предметы казались призрачными. Прелесть и упоительное спокойствие вечерних сумерек прославлены тысячами поэтов. И все же наступающий вечер не пробуждает в душе таких кротких и возвышенных мыслей, как минуты, предшествующие восходу летнего солнца. Вечерняя панорама постепенно исчезает из виду, тогда как на утренней заре показываются сначала тусклые, расплывчатые очертания предметов, которые становятся все более и более отчетливыми, по мере того как светлеет. Мы видим их в волшебном блеске усиливающегося, а не убывающего света. Птицы перестают петь свои гимны, отлетая в гнезда на ночлег, но еще задолго до восхода солнца они начинают звонкоголосо приветствовать наступление дня, «пробуждая радость жизни средь долин и вод».

Однако Хаттер и Непоседа глядели на это зрелище, не испытывая того умиления, которое доступно лишь людям, чьи намерения благородны, а мысли безгрешны. А ведь они не просто встречали рассвет, они встречали его в условиях, которые, казалось, должны были сообщить десятикратную силу его чарам. Только один предмет, созданный человеческими руками, которые так часто портят самые прекрасные ландшафты, высился перед ними, и это был «замок». Все остальное сохраняло тот облик, который дала ему природа. И даже своеобразное жилище Хаттера, выступая из мрака, казалось причудливым, изящным и живописным. Но зрители этого не замечали. Им были недоступны поэтические волнения, и в своем закоренелом эгоизме они давно потеряли всякую способность умиляться, так что даже на природу смотрели лишь с точки зрения своих наиболее низменных желаний.

Когда рассвело настолько, что можно было совершенно ясно видеть все, происходившее на озере и берегах, Хаттер направил нос ковчега прямо к «замку», намереваясь обосноваться в нем на целый день. Там он скорее всего мог встретиться со своими дочерьми, и, кроме того, в «замке» легче было обороняться от индейцев.

Чингачгук уже проснулся, и слышно было, как Уа-та-Уа гремит на кухне посудой. До «замка» оставалось не более мили, а ветер дул попутный, так что они могли достигнуть цели, пользуясь только парусом. В эту минуту в широкой части озера показалась пирога Джудит, обогнавшая в темноте баржу. Хаттер взял подзорную трубу и с тревогой глядел в нее, желая убедиться, что обе его дочери находятся на легком суденышке. Тихое восклицание радости вырвалось у него, когда он заметил над бортом пироги клочок платья Джудит. Через несколько секунд девушка поднялась во весь рост и стала оглядываться по сторонам, видимо желая разобраться в обстановке. Немного спустя показалась и Хетти.

Хаттер отложил в сторону трубу, все еще наведенную на фокус. Тогда Змей поднес ее к своему глазу и тоже направил на пирогу. Он впервые держал в руках такой инструмент, и по восклицаниям «У-у-ух!», по выражению лица и по всей повадке делавара Уа-та-Уа поняла, что эта диковинка привела его в восхищение. Известно, что североамериканские индейцы, в особенности те из них, которые одарены от природы гордым нравом или занимают у себя в племени высокое положение, отличаются поразительной выдержкой и притворяются равнодушными при виде потока чудес, обступающих их каждый раз, когда они посещают селения белых. Чингачгук был достаточно хорошо вышколен, чтобы не обнаружить своих чувств каким-нибудь неподобающим образом. Но для Уа-та-Уа этот закон не имел обязательной силы. Когда жених объяснил ей, что надо навести трубу на одну линию с пирогой и приложить глаз к тому концу, который же, девушка отшатнулась в испуге. Потом она захлопала в ладоши, а из груди ее вырвался смех, обычный спутник бесхитростного восторга. Через несколько минут она уже научилась обращаться с инструментом и стала направлять его поочередно на каждый предмет, привлекавший ее внимание. Устроившис у одного из окон, Уа-та-Уа и делавар сначала рассмотрели все озеро, потом берега и холмы и наконец «замок». Вглядевшись в него внимательнее, девушка опустила трубу и тихим, но чрезвычайно серьезным голосом сказала что-то своему возлюбленному. Чингачгук немедленно поднес трубу к глазам и смотрел в нее еще дольше и пристальнее. Они снова начали о чем-то таинственно перешептываться, видимо делясь своими впечатлениями. Затем молодой воин отложил трубу в сторону, вышел из каюты и направился к Хаттеру и Непоседе. Ковчег медленно, но безостановочно подвигался вперед, и до «замка» оставалось не больше полумили, когда Чингачгук приблизился к двум бледнолицым, которые стояли на корме. Движения его были спокойны, но люди, хорошо знавшие привычки индейцев, не могли не заметить, что он хочет сообщить нечто важное. Непоседа был скор на язык и заговорил первый.

– Ну, красная кожа, говори, что у тебя на уме! – вскричал нетерпеливый Гарри. – Белку, что ли, ты увидел на дереве или жирную форель под ковчегом? Вот теперь ты на опыте узнал, что может сделать белый человек из своих глаз, и перестанешь удивляться, отчего мы издалека видим индейские земли.

– Не надо ходить к «замку», – сказал Чингачгук выразительным тоном. – Гурон там.

– Вот тебе и новость, старичина Том! Стало быть, опять нас с тобою ожидает западня. Гурон там! Мудреного нет ничего, и я, пожалуй, не отказался бы оказаться неправым. А, впрочем, что ж такое? «Замок» перед нами: я смотрю во все глаза и не вижу ничего, кроме свай, столбов, коры, воды и закрытых окон.

Хаттер вооружился трубою и, осмотрев «замок», решительно объявил, что не согласен с мнением могиканина.

– Ну, стало быть, ты ухватил трубу не за тот конец, делавар, – сказал Генри Марч. – Ни я, ни старина Том не видим никаких следов.

– На воде не бывает следов! – вскричала Уа-та-Уа с одушевлением. – Остановить судно – и ни шагу дальше. Гурон там!

– Заладили одно и то же, да и все тут! Так вот вам и поверят! Надеюсь, могиканин, когда ты женишься на своей любезной, между вами всегда будет такое же согласие. Где же этот гурон, черт бы его побрал?! Неужто прицепился к замку, завяз в трещине или повис на сваях? Во всей Колонии нет тюрьмы крепче и надежнее этого логовища Канадского Бобра, н, а уж насчет тюрем-то я большой знаток, да будет вам известно.

– Не видишь мокасина? – вскричала Уа-та-Уа с одушевлением. – Зачем не смотришь? Легко его видеть.

– Дай-ка сюда трубу, Гарри, и опусти парус, – сказал старик Хаттер.

Индейская женщина редко вмешивается в мужские дела, и уж коли вмешается, то не зря. Так и есть: возле одной из свай плавает мокасин. Может быть, действительно без нас в «замке» побывали гости? Впрочем, мокасины здесь не в новинку – я сам ношу их, Зверобой носит, и ты, Марч, носишь. Даже Хетти часто надевает их вместо ботинок. Вот только на Джудит я никогда не видел мокасинов.

Непоседа спустил парус. Ковчег находился в это время ярдах в двухстах от «замка» и продолжал по инерции двигаться вперед, но так медленно, что это не могло возбудить никаких подозрений. Теперь все поочередно брались за подзорную трубу, тщательно осматривая «замок» и всё вокруг него. Мокасин, тихонько качавшийся на воде, еще сохранял свою первоначальную форму и, должно быть, почти не промок внутри. Он зацепился за кусок коры, отставшей от одной из свай у края подводного палисада, и это помешало ему уплыть дальше по течению. Мокасин мог попасть сюда разными путями. Неверно было бы думать, что его непременно обронил враг. Мокасин мог свалиться с платформы, когда Хаттер был еще в «замке», а затем незаметно приплыть на то место, где его впервые заметили острые глаза Уа-та-Уа. Он мог приплыть из верхней или нижней части озера и случайно зацепиться за палисад. Он мог выпасть из окошка. Наконец, он мог свалиться прошлой ночью с ноги разведчика, которому пришлось оставить его в озере, потому что кругом была непроглядная тьма.

Хаттер и Непоседа высказывали по этому поводу всевозможные предположения. Старик считал, что появление мокасина – плохой признак, Гарри же относился к этому со своим обычным легкомыслием. Что касается индейца, то он полагал, что мокасин этот – все равно что человеческий след, обнаруженный в лесу, то есть нечто само по себе угрожающее. Наконец, чтобы разрешить все сомнения, Уа-та-Уа вызвалась подплыть в пироге к палисаду и выловить мокасин из воды. Тогда по украшениям легко будет определить, не канадского ли он происхождения. Оба бледнолицых приняли это предложение, но тут вмешался делавар. Если необходимо произвести разведку, заявил он, то пусть лучше опасности подвергнется воин. И тем спокойным, но не допускающим возражения тоном, каким индейские мужья отдают приказания своим женам, он запретил невесте сесть в пирогу.

– Ну так ступай сам, могиканин, если ты слишком трусишь за свою возлюбленную, – сказал Генри Марч. – Надо непременно достать этот мокасин, иначе старый Том уморит нас голодом на этом проклятом судне. И неужели заправский охотник испугается какой-нибудь оленьей шкуры, выделанной для ноги дикаря? Какой вздор! Решай скорее, Чингачгук, кому из нас прокатиться на лодке.

– Краснокожий идет. Его глаза быстрее бледнолицых. Понимает лучше хитрости гуронов.

– С этим я не соглашусь никогда, черт побери! Глаза белого человека, и нос белого человека, и уши белого человека гораздо лучше, чем у индейца, если только у этого человека достаточно опыта. Много раз я проверял это на деле, и всегда оказывалось, что я прав. Впрочем, по-моему, даже самый жалкий бродяга, будь он делавар или гурон, способен отыскать дорогу к хижине и вернуться обратно. А потому, Змей, берись за весло, и желаю тебе удачи.

Не говоря ни слова, Чингачгук сел в лодку и отчалил от ковчега к величайшему огорчению своей невесты. Осторожность могиканина отнюдь не могла быть неуместною при настоящих условиях. Если неприятель в самом деле засел в «замке», делавару приходилось ехать некоторым образом под дулами вражеских карабинов, не имея никакого прикрытия, необходимого во всякой войне. Словом, предприятие было чрезвычайно опасно, и если бы Чингачгук был немного поопытнее в военном деле или если бы с ним был друг его, Зверобой, он никогда не отважился бы на такую опасность, потому что ожидаемые выгоды были слишком несоразмерны с очевидным риском. Но гордость индейского воина соединилась на этот раз с соперничеством против белой расы и вдобавок его увлекла лестная надежда, что милое создание будет любоваться его величественной осанкой.

Чингачгук смело греб прямо к «замку», не спуская глаз с многочисленных бойниц, проделанных в стенах здания. Каждую секунду он ждал, что увидит высунувшееся наружу ружейное дуло или услышит сухой треск выстрела. Но ему удалось благополучно добраться до свай. Там он очутился в некоторой степени под прикрытием, так как верхняя часть палисада отделяла его от комнат, и возможность нападения значительно уменьшилась. Нос пироги был обращен к северу, мокасин плавал невдалеке. Вместо того чтобы сразу же подобрать его, делавар медленно проплыл вокруг всей постройки, внимательно осматривая каждую вещь, которая могла бы свидетельствовать о присутствии неприятеля или о вторжении, совершившемся ночью. Однако он не заметил ничего подозрительного. Глубокая тишина царила в доме.

Ни единый запор не был сдвинут со своего места, ни единое окошко не было разбито. Дверь, по-видимому, находилась в том же положении, в каком ее оставил Хаттер, и даже на воротах дока по-прежнему висели все замки. Одним словом, самый бдительный глаз не обнаружил бы здесь следов вражеского налета, если не считать плавающего мокасина.

Делавар испытывал некоторое недоумение, не зная, что делать дальше. Проплывая перед фасадом «замка», он уже готов был шагнуть на платформу, припасть глазом к одной из бойниц и посмотреть, что творится внутри. Однако он колебался. У делавара не было еще опыта в такого рода делах, но он знал так много историй об индейских военных хитростях и с таким страстным интересом слушал рассказы о проделках старых воинов, что не мог совершить теперь грубую ошибку, подобно тому как хорошо подготовленный студент, правильно начав решать математическую задачу, не может запутаться при ее окончательном решении. Раздумав выходить из пироги, вождь медленно плыл вокруг палисада. Приблизившись к мокасину с другой стороны, он ловким, почти незаметным движением весла перебросил в пирогу этот зловещий предмет. Теперь он мог вернуться, но обратный путь казался еще более опасным: его взгляд уже не был прикован к бойницам. Если в «замке» действительно кто-нибудь находится, он не может не понять, зачем туда приезжал Чингачгук. Поэтому обратно надо было плыть совершенно спокойно и уверенно, как будто осмотр «замка» рассеял последние подозрения индейца. Итак, делавар начал спокойно грести, направляясь прямо к ковчегу и подавляя желание бросить назад беглый взгляд или ускорить движение весла.

Ни одна любящая жена, воспитанная в самой утонченной и цивилизованной среде, не встречала мужа, возвращавшегося с поля битвы, с таким волнением, с каким Уа-та-Уа глядела, как Великий Змей делаваров невредимым подплывает к ковчегу. Она сдерживала свои чувства, хотя радость, сверкавшая в ее черных глазах, и улыбка на красивых губах говорили языком, хорошо понятным влюбленным.

– Ну что, Великий Змей, какие новости ты привез нам от канадских бобров? – спросил Генри Марч. – Видел ли ты их зубы, когда объезжал вокруг этого дома?

– Все спокойно и тихо. Ни гугу!

– И прекрасно. Значит, старина Том распустит парус и мы позавтракаем в его доме. Что же стало с мокасином?

– Вот он, – отвечал Чингачгук, показывая товарищам свою добычу.