Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой (сборник) Майн Рид Томас

Глава XXIII

На горной высоте грохочет гром, Но мир в долине, под горою. Коль ты вступил на лед – скользи по нем. Коль славы захотел, то будь героем…

Томас Черчьярд

Свидание Зверобоя с его друзьями имело торжественный характер и не сопровождалось радостными восклицаниями. Могиканин и его подруга догадались с первого взгляда, что он не был обыкновенным беглецом, и несколько слов, произнесенных с загадочным видом, объяснили им вполне то, что Зверобой называл своим отпуском. Чингачгук призадумался и стоял с озабоченным видом, Уа-та-Уа поспешила проявить свое участие маленькими женскими услугами.

Через несколько минут составили общий план относительно того, как надо провести эту ночь. Решено было с наступлением сумерек поставить ковчег на его обычном месте, потому что, по мнению Бампо, гуроны после недавней схватки не имеют никакой охоты делать новые нападения. Притом ему было поручено сделать довольно важное предложение, и если бы оно было принято так, как хотелось ирокезам, война окончилась бы сама собой. За этим, собственно, и получил он на честное слово кратковременный отпуск.

Когда ковчег был установлен на своем обычном месте, обитатели «замка» обратились к своим повседневным делам: поспешность в важных решениях столь же несвойственна белым жителям пограничной области, как и их краснокожим соседям. Женщины занялись приготовлением к вечерней трапезе, они были печальны и молчаливы, но, как всегда, с большим вниманием относились к удовлетворению важнейшей естественной потребности.

Непоседа чинил свои мокасины при свете лучины, Чингачгук сидел в мрачной задумчивости, а Зверобой, в чьих движениях не чувствовалось ни хвастовства, ни озабоченности, рассматривал «оленебой» – карабин Хаттера, о котором мы уже упоминали и который впоследствии так прославился в руках человека, знакомившегося теперь впервые со всеми его достоинствами. Это ружье было намного длиннее обычного и, очевидно, вышло из мастерской искусного мастера. Кое-где оно было украшено серебряной насечкой, но все же показалось бы довольно заурядной вещью большинству пограничных жителей. Главные преимущества этого ружья состояли в точности прицела, тщательной отделке частей и превосходном качестве металла. Охотник то и дело подносил приклад к плечу; жмуря левый глаз, он смотрел на мушку и медленно поднимал кверху дуло, как бы целясь в дичь. При свете лучины, зажженной Непоседой, он проделывал эти маневры с серьезностью и хладнокровием, которые показались бы трогательными любому зрителю, знавшему трагическое положение этого человека.

– Отличное ружье, Генри Марч! – вскричал он наконец по окончании своих наблюдений. – Признаюсь, жаль, что оно попало в руки женщин. Будь оно в руках хорошего охотника, я бы прозвал его «Смертью наверняка», и ничуть бы не ошибся. Такого огнестрельного оружия не видал, верно, и ты, Гарри Непоседа!

– Твоя правда, Зверобой! Такое ружье – редкость в наших краях, – отвечал Марч, завязывая свой мокасин. – Недаром старик Том хвалился всегда этим карабином. Он не был, правда, хорошим стрелком, это мы знаем все, но у него были и хорошие стороны. Мне казалось, что Джудит намерена подарить мне этот карабин.

– Ну, я полагаю, не всегда можно угадать, что на уме у молодой девушки. Однако очень вероятно, что карабин скорее достанется тебе, чем другому. Жаль только, что на этот раз предмет, близкий к совершенству, не вполне достигнет назначения.

– Что ты этим хочешь сказать, товарищ? Неужели на моих плечах этот карабин будет не так красив, как на других?

– Насчет красоты я не спорю, да и незачем: ты красавец первой руки, это всем известно, а с этим ружьем на плече будешь молодец молодцом. Но одно дело красота, и совсем иное – ловкость и верность взгляда. За целую неделю не настрелять тебе этим карабином столько оленей, сколько другие настреляли бы за один день. Помнишь ли того оленя, в которого промахнулся?

– Что за вздор ты говоришь, Зверобой! Я хотел тогда только напугать вертлявую лань, и ты, я думаю, видел, как она перетрусила.

– Ну, пусть будет по-твоему, только этот карабин достоин владыки, и я уверен, что опытный стрелок был бы с ним властелином лесов.

– И прекрасно, будьте властелином лесов, Зверобой! – воскликнула Джудит, которая слышала этот разговор. – Дарю вам этот карабин, и, надеюсь, целые полсотни лет он будет в самых лучших руках.

– Вы шутите, Джудит! – вскричал Бампо, крайне изумленный такою неожиданною щедростью. – Ведь это такой подарок, который не стыдно бы предложить английскому королю!

– Я вовсе не шучу, Зверобой, и никогда не предлагала подарка так от души, как этот.

– Хорошо, Джудит, мы потолкуем об этом в свое время, а ты, Генри Марч, не должен огорчаться. Джудит – девушка молодая и видит вещи издалека: она поняла, что отцовский карабин вернее прославится в моих руках, чем в твоих, и в этом уж, конечно, она нисколько не ошиблась. Во всяком другом отношении Джудит, само собою разумеется, отдает тебе полное предпочтение предо мной.

Непоседа сердито проворчал что-то сквозь зубы, но он слишком торопился закончить свои приготовления и покинуть озеро, чтобы терять время на спор по такому поводу. Вскоре был подан ужин, его съели в молчании, как всегда делают люди, для которых пища есть только средство для подкрепления сил. Впрочем, сейчас печаль и озабоченность усиливали общее нежелание начинать беседу, ибо Зверобой, в отличие от людей своего звания, не только любил сам поболтать за столом, но часто вызывал на оживленный разговор и своих товарищей.

Когда трапеза была окончена и незатейливая посуда убрана со стола, все собрались на платформе, чтобы выслушать рассказ Зверобоя о цели его посещения. Было очевидно, что он не спешит с этим делом, но Джудит очень волновалась и не могла согласиться на дальнейшую отсрочку. Из ковчега и хижины принесли стулья, и все шестеро уселись кружком возле двери, следя за выражением лиц друг друга, насколько это было возможно при слабом свете звезд. Вдоль берегов, под холмами, как всегда, простирался мрак, но посреди озера, куда не достигали прибрежные тени, было немного светлее, и тысячи дрожащих звезд танцевали в прозрачной стихии, которую слегка волновал ночной ветерок:

– Судя по всему, Зверобой, вы не торопитесь исполнить возложенное на вас поручение. Мы хотим, однако, знать, зачем послали вас гуроны.

– Отпустили, Джудит, а не послали. Прошу не забывать, что я в отпуску и связан честным словом. Но вы правы, мне действительно пора передать поручение гуронов, тем более, что Гарри Непоседа уже собрался нас оставить. Какая прекрасная ночь! Вот эти бесчисленные звезды над нашими головами совсем не заботятся ни о нас, ни о гуронах.

– Послушай, Зверобой, – нетерпеливо сказал Генри Марч, – ты молодец на охоте и недурной спутник для парня, проходящего по шестьдесят миль в день. Но ты слишком медленно выполняешь поручения, особенно такие, которые, по-твоему, встретят не особенно хороший прием. Если ты обязался передать нам что-нибудь, то говори прямо и не виляй, словно адвокат, делающий вид, будто не понимает английского языка, на котором объясняется голландец, – а все для того, чтобы содрать с того себе куш побольше.

– Я понимаю тебя, Непоседа. Это прозвище тебе сегодня как нельзя лучше подходит, потому что ты не желаешь терять время понапрасну. Но перейдем сразу к делу, так как мы и собрались здесь для совета. Ибо собрание наше можно назвать советом, хотя среди нас женщины. Вот как обстоят дела. Вернувшись из «замка», минги тоже созвали совет, и по их угрюмым лицам ты бы сразу понял, что на душе у них довольно кисло. Никто не хочет быть побитым, и в этом краснокожий ничем не отличается от бледнолицего. Ну да ладно. После того как они накурились, произнесли свои речи и костер уже начал гаснуть, все было решено. Как видно, старики рассудили, что такому человеку, как я, можно дать отпуск. Минги очень проницательны – наизлейший их враг это должен признать. Вот они и решили, что я такой человек, а ведь не часто бывает, чтобы они оказали такую честь бледнолицему, – прибавил охотник с приятным сознанием, что вся его прежняя жизнь оправдывает подобное доверие. Но как бы там ни было, они не побоялись объясниться со мной начистоту. По-ихнему вот как обстоит дело. Они воображают, будто озеро и все, что на нем находится, теперь в их полной власти. Томас Хаттер умер, а насчет Непоседы они полагают, что он достаточно близко познакомился сегодня со смертью и не захочет возобновить это знакомство до конца лета. Итак, они считают, что все ваши силы состоят из Чингачгука и трех молодых женщин, Хотя им известно, что делавар знатного рода и происходит от знаменитых воинов, все же они знают, что он впервые вышел на тропу войны. А девушек минги, разумеется, ценят нисколько не выше, чем своих собственных женщин…

– Вы хотите сказать, что они нас презирают? – вскричала Джудит, и глаза ее сверкнули.

– Это вы увидите под конец. Я сказал, что ирокезы считают это озеро своею собственностью. Они передали мне этот вампумовый пояс и обратились ко мне с такими словами: «Скажи Великому Змею, что на первый раз он вел себя недурно. Он может теперь спокойно удалиться в свои деревни, и никто из нас не погонится за ним. Если есть у него волосы минга, он может унести их, куда хочет. Гуроны – храброе племя и с отзывчивым сердцем. Они знают, что неприлично молодому воину возвращаться домой с пустыми руками. Он может, пожалуй, собрать отряд и преследовать нас в открытом поле. Но Уа-та-Уа непременно должна воротиться к гуронам. Оставив ирокезский стан в ночное время, она унесла с собой по ошибке такую вещь, которая не принадлежит ей».

– Этого быть не может! – с живостью сказала Хетти. – Уа-та-Уа не захочет поживиться чужим добром, и я уверена…

Заступничество простодушной девушки было бы, вероятно, гораздо продолжительнее, если бы Уа-та-Уа, покраснев и засмеявшись в одно и то же время, не закрыла ей рта своею рукою.

– Вы не понимаете речи мингов, любезная Хетти, – возразил Зверобой. – Надо глубже вникать в смысл всего, что они говорят. На этот раз они хотят сказать, что Уа-та-Уа унесла с собою сердце молодого гурона, и потому ей следует воротиться назад в ирокезский стан. Великий Змей, говорят они, такой человек, который не будет иметь недостатка в женах, но эта девушка не его. Так, по крайней мере, я понял их слова.

– Они, однако, совсем глупы, эти ирокезы, если воображают, что молодая девушка может пожертвовать влечением своего сердца для того, чтобы удовлетворить желания влюбленного дурака, – сказала Джудит ироническим и вместе раздраженным тоном. – Женщина будет женщиной всегда и везде, какую бы кожу ни дала ей природа, и ваши вожди, Зверобой, слишком плохо знают сердце женщины, если рассчитывают, что оно так легко может отказаться от истинной любви.

– Вы правы, Джудит, только не совсем: знавал я женщин, для которых любовь то же, что игрушка или тряпка от их нарядов. Второе поручение относится, собственно, к вам. Ирокезы того мнения, что дочерям старика Тома, круглым сиротам, нужны теперь спокойное жилье и вкусный кусок хлеба. Гуронские вигвамы, по их словам, гораздо лучше нью-йоркских, и они желают, чтобы вы изведали это на самом деле. Цвет вашей кожи бел, как снег, им это известно, но они думают, что молодые девушки, привыкшие к лесам, не найдут правильной дороги среди просторных полей. Один из их выдающихся воинов недавно потерял жену, и вот, видите ли, ему хочется посадить Дикую Розу на скамейку возле своего огня. Что касается слабоумной девушки, то красные воины будут оказывать ей глубокое уважение и принимают на себя заботы о всех ее нуждах. Они рассчитывают, что имение вашего отца обогатит их племя, но ваше собственное имущество, само собою разумеется, должно будет поступить в полное распоряжение семьи вашего мужа. Притом белые люди недавно умертвили у них молодую девушку, и теперь справедливость требует, чтобы этот ущерб был пополнен двумя девушками из племени врагов.

– И вы, Зверобой, взялись передать мне такое предложение! – сказала Джудит грустным тоном. – Неужели, по вашему мнению, я способна сделаться рабыней индейца?

– Если вы желаете, Джудит, знать мое искреннее мнение, то я готов сказать без утайки, что вы никогда по собственной воле не сделаетесь рабою мужчины, будь он белый или красный. Но вы не должны сетовать на посла, который передает вам слово в слово чужие предложения: это его обязанность. И я со своей стороны хотел бы выполнить ее, как должно честному человеку. Но хотите ли теперь узнать мое собственное мнение насчет того, что каждый из нас может и должен отвечать при настоящих обстоятельствах?

– Да, черт побери, мне бы очень хотелось знать твое мнение об этом, Зверобой, – сказал Гарри Непоседа. – Я, впрочем, уже давно решил со своей стороны, как надобно вести себя.

– И прекрасно. Я тоже приготовил уже ответы за всех вас и за тебя особенно, Генри Марч! На твоем месте я ответил бы: «Зверобой», скажи этим бродягам, что они совсем не знают Гарри Непоседу. Как белый человек, с белым сердцем и белою душою, он никогда не позволит себе оставить на произвол судьбы бедных сирот, лишенных покровительства и защиты. Поэтому дурно делают ирокезы, что толкуют о нем вкось и вкривь, когда раскуривают свои трубки…

Марч был несколько смущен этими словами, произнесенными с такой горячностью, что невозможно было усомниться в их значении. Если бы Джудит немножко поощрила его, он безо всяких колебаний остался бы, чтобы защищать ее и сестру, но теперь чувство досады взяло верх. Во всяком случае, в характере Непоседы было слишком мало рыцарского, чтобы он согласился рисковать жизнью, не видя в этом для себя никакой ощутительной пользы. Поэтому неудивительно, что в ответе его разом прозвучали и затаенные мысли, и та вера в собственную гигантскую силу, которая хоть и не всегда побуждала его быть мужественным, зато обычно превращала Непоседу в нахала по отношению к тем, с кем он разговаривал.

– Ты еще юнец, Зверобой, но по опыту знаешь, что значит побывать в руках у мужчины, – сказал он угрожающим тоном. – Так как ты не я, а всего-навсего посредник, посланный сюда дикарями к нам, христианам, то можешь сказать своим хозяевам, что они знают Гарри Марча, и это доказывает, что они не дураки, да и он тоже. Он достаточно человек, чтобы рассуждать по-человечески, и потому понимает, как безумно сражаться в одиночку против целого племени. Если женщины отказываются от него, то должны быть готовы к тому, что и он откажется от них. Если Джудит согласна изменить свое решение – что же, милости просим, пусть идет со мной на реку, и Хетти тоже. Но, если она не хочет, я отправлюсь в путь, лишь только неприятельские разведчики начнут устраиваться на ночлег под деревьями.

– Джудит не переменит своих мыслей и не желает оставаться в вашем обществе, господин Марч! – сказала она холодно.

– Стало быть, это дело решенное, – заключил Зверобой спокойным тоном, не обращая внимания на сарказм молодых людей. – Генри Марч будет делать что ему угодно, и, вероятно, нам придется его проводить. Теперь очередь за Уа-та-Уа. Что ты скажешь? Забудешь ли ты свой долг и воротишься к гуронам, чтобы осчастливить молодого минга, или пойдешь к делаварам с возлюбленным своего сердца?

– Зачем говорить об этом Уа-та-Уа? – спросила молодая девушка полуобиженным тоном. – Делаварка ведь не то что капитанская жена и не бросится на шею первому молодому офицеру.

– Я так именно и думаю, Уа-та-Уа, но все же мне нужен твой ответ, чтобы передать его мингам.

Уа-та-Уа встала, осмотрелась вокруг и энергично проговорила на делаварском языке:

– Скажи, Зверобой, этим гуронам, что они слепы, как кроты, если не умеют отличать волка от собаки. В моем народе роза умирает на стебельке, где расцвела, слезы ребенка падают на могилу его родителей, зерно зреет на том месте, где брошено семя. Делаварские девушки не то что пленницы, которых можно перегонять из одного племени в другое, перепоясав вампумом. Перелетная птица каждый год возвращается в свое прежнее гнездо, неужели женщина не постояннее птицы? Посадите сосну на глине – она высохнет, и листья ее пожелтеют, ива не будет расти на горе. Что такое молодой гурон для девушки из древнего племени ленни-ленапе? Проворен он, не спорю, но не угнаться ему за ней, когда она обратит свои глаза на делаварские деревни. И поет он хорошо, спору нет, но самая лучшая музыка для Уа-та-Уа – родные ее песни. Она не хочет его, если он не из рода великого Ункаса. Одно у Уа-та-Уа сердце, и один для нее муж. Объяви об этом мингу.

Зверобой с видимым удовольствием выслушал эту образную речь и не замедлил перевести ее белым девушкам, не понимавшим делаварского языка.

– Вот это стоит всех индейских вампумов, и, признаюсь, я очень рад, что не обманулся в своем ожидании. Вообразите, Джудит, что заклятый враг предлагает вам отказаться от любимого человека и выйти за мужчину, которого вы презираете. Ваш ответ в таком случае, я уверен, был бы не лучше и не хуже этой выразительной и сильной речи. Пусть женщина говорит, как чувствует, и слова ее всегда будут удивительно красноречивы. Теперь за вами очередь, Джудит! Что скажет белая девушка после красной? Хотя и то правда, что румяные ваши щеки трудно назвать белыми. Чингачгук и все индейцы прозвали вас Дикой Розой; имя чудесное, и оно принадлежит вам по праву.

– Если бы эти слова, Зверобой, выходили из уст какого-нибудь крепостного офицера, я бы выслушала их с презрением, – отвечала Джудит, обрадованная искренним комплиментом, – но, я знаю, вы говорите то, что чувствуете, и язык ваш не способен к лести. Напрасно, однако, думаете вы, что теперь очередь за мной. Еще ничего не сказал Чингачгук.

– Да и не нужно, я заранее знаю его ответ. Впрочем, для порядка пусть и Змей выскажет свою мысль.

– Змей?! Господи, да я могу передать индейцам его речь, не услышав из нее ни слова. Признаюсь, я вовсе не думал обращаться к нему с вопросом, хотя, впрочем, это не совсем правильно, потому что правда выше всего, а я обязан передать мингам то, что он скажет, слово в слово. Итак, Чингачгук, поделись с нами твоими мыслями на этот счет. Согласен ты отправиться через горы в свои родные деревни, отдать Уа-та-Уа гурону и объявить дома вождям, что если они поторопятся, то, быть может, успеют ухватить один из концов ирокезского следа дня через два или три после того, как неприятель покинет это место?

Так же, как и его невеста, молодой вождь встал, чтобы произнести свой ответ с надлежащей выразительностью и достоинством. Девушка говорила, скрестив руки на груди, как бы силясь сдержать бушевавшее внутри волнение. Но воин протянул руку вперед со спокойной энергией, сообщавшей его речи особую силу.

– Вампум за вампум, посольство за посольство, да будет так. Слушайте все, что Великий Змей из племени делаваров объявляет волкам, вой которых раздается в наших лесах. Не волки они, а жалкие псы с подрезанными хвостами и обрубленными ушами. Воруют они девушек, но не умеют их беречь. Чингачгук берет свою вещь везде, где ее находит, не спрашивая позволения презренного бродяги. Объяви этим подлым псам, что лай их должен раздаваться громче и сильнее, если хотят они накликать на себя охотников из племени могикан. Была причина доискиваться их логовища, когда в нем стерегли делаварскую девицу, но теперь они будут забыты и я их презираю. Чингачгук оставляет Уа-та-Уа при себе, и она будет варить для него застреленную птицу. Объяви мой ответ презренным мингам.

– Браво, Чингачгук! Я отнесу им твое послание и налюбуюсь вдоволь, как переполошится весь их стан. Это слово легко перевести, и оно будет всего ненавистнее их ушам. Не бойся за меня, я перескажу им твое послание слово за словом, мысль за мыслью, оскорбление за оскорблением – ничего лучшего они не заслуживают. Только назови их бродягами раза два: это заставит все их соки подняться от самых нижних корней к самым верхним веткам.

– И тем более гуронских бродяг, – продолжал Чингачгук, охотно подчиняясь требованию своего друга. – Передай гуронским собакам – пусть воют погромче, если хотят, чтобы делавар разыскал их в лесу, где они прячутся, как лисицы, вместо того чтобы охотиться, как подобает воинам. Когда они стерегли в своем становище делаварскую девушку, стоило охотиться за ними, но теперь я о них забуду, если они сами не станут шуметь. Чингачгуку не нужно трудиться и ходить в свои деревни, чтобы призвать сюда новых воинов, он сам может идти по их следу, если они не скроют этого следа под землей; он пойдет по нему вплоть до Канады. Он возьмет с собой Уа-та-Уа, чтобы она жарила для него дичь, они вдвоем прогонят всех гуронов обратно в их страну.

– Вот настоящее спешное донесение, как оно называется на языке офицеров! – воскликнул Зверобой. – Оно разгорячит кровь гуронам, особенно в той части, где Змей говорит, что Уа-та-Уа тоже пойдет по следу, пока гуроны не уберутся восвояси. Но, увы, громкие слова не всегда влекут за собой громкие дела. Дай бог, чтобы мы хоть наполовину были так хороши, как обещаем… А теперь, Джудит, ваш черед говорить, потому что гуроны ждут ответа от вас всех, за исключением, может быть, бедной Хетти.

– А почему вы не хотите выслушать Хетти, Зверобой? Она часто говорит очень разумно. Индейцы могут с уважением отнестись к ее словам, потому что они чтят людей, которые находятся в ее положении.

– Это верно, Джудит, и очень хорошо придумано. Краснокожие уважают несчастных всякого рода, а таких, как Хетти, в особенности. Итак, Хетти, если вы хотите что-нибудь сказать, я передам ваши слова гуронам с такой же точностью, как если бы их произнес школьный учитель или миссионер.

Хетти с минуту молчала, но потом, собравшись с духом, отвечала:

– Гуроны, кажется, не понимают разницы между белыми и краснокожими, иначе они не просили бы меня и Джудит прийти и поселиться в их деревне. У красных людей одна земля, а у нас – другая. Мы должны жить отдельно. Мать всегда говорила, что мы непременно должны жить с христианами, если это только возможно, и потому мы не можем переселиться к индейцам. Это наше озеро, и мы не оставим его. Здесь могилы наших отца и матери, а ведь даже самый плохой индеец предпочитает жить поближе к могилам своих отцов. Я схожу к ним опять и почитаю им Библию, если им хочется, но не покину могилы матери и отца…

– Довольно, Хетти! Ваш ответ, я уверен, понравится гуронам. Если теперь вы, Джудит, сообщите свои мысли, – поручение мое будет исполнено.

Джудит, видимо, не хотелось отвечать, что несколько заинтриговало посла. Зная ее характер, он никак не думал, что она окажется малодушней Хетти или Уа-та-Уа. И однако в ее манерах чувствовалось некоторое колебание, которое слегка смутило Зверобоя. Даже теперь, когда ей предложили высказаться, она, видимо, не решалась и раскрыла рот не раньше, чем всеобщее глубокое молчание дало ей понять, с какой тревогой они ожидают ее слов. Наконец она заговорила, но все еще с сомнением и неохотно.

– Скажите мне сперва… скажите нам сперва, Зверобой, – начала она, повторяя слова для большей выразительности, – как повлияют наши ответы на вашу судьбу? Если вы должны пасть жертвой за нашу отвагу, то нам бы следовало выражаться более сдержанным языком. Как вы думаете, какими последствиями грозит это вам?

– Это все равно, Джудит, как если бы вы спросили, с какой стороны подует ветер на будущей неделе. Могу сказать только, что гуроны посматривают на меня искоса, а больше ничего не знаю. Вам легче было предложить этот вопрос, чем мне на него ответить.

– То же самое должна сказать и я относительно предложения гуронов, – возразила Джудит, вставая с места. – Я отвечу вам одному, Зверобой, когда все наши товарищи улягутся спать.

В поведении девушки чувствовалась такая твердость, что Зверобой повиновался. Он сделал это тем охотнее, что небольшая отсрочка не могла особенно повлиять на конечный результат. Совещание кончилось, и Непоседа объявил, что собирается тотчас же тронуться в путь. Пришлось, однако, выждать еще около часа, чтобы окончательно спустилась ночная темнота. Все занялись пока своими обычными делами, и охотник снова принялся изучать все достоинства упомянутого нами ружья.

Наконец в девять часов было решено, что Непоседе пора отправляться в дорогу. Вместо того чтобы сердечно проститься со всеми, он угрюмо и холодно произнес несколько слов. Досада на то, что он считал бессмысленным упрямством со стороны Джудит, присоединялась в его душе к чувству унижения, которое ему пришлось испытать в последние дни на озере. Как часто бывает с грубыми и ограниченными людьми, он был склонен упрекать не себя, а других за свои неудачи.

Джудит протянула ему руку скорее с радостью, чем с сожалением, делавар и его невеста тоже нисколько не огорчились, что он покидает их. Лишь одна Хетти обнаружила искреннюю теплоту. Застенчивость и скромность, свойственные ее характеру, заставили ее держаться поодаль, пока Непоседа не спустился в пирогу, где Зверобой уже поджидал его. Только тогда девушка перешла в ковчег и неслышной поступью приблизилась к тому месту, откуда готовилась отчалить легкая лодка. Тут порыв чувств победил наконец застенчивость, и Хетти заговорила:

– Прощайте, Гарри! Прощайте, любезный Гарри! Идите осторожно по лесам и не останавливайтесь нигде до прибытия вашего в крепость. Гуронов слишком много в этих местах, и такого человека, как вы, они не пощадят, как меня.

Марч приобрел власть над этой слабоумной, но прямодушной девушкой только благодаря своей красоте. В его душевных качествах она не могла разобраться своим слабым умом. Правда, она находила Марча несколько грубоватым, иногда жестоким, но таким же был и ее отец. Стало быть, заключала Хетти, мужчины, вероятно, все на один лад. Нельзя, однако же, сказать, что она по-настоящему его любила. Этот человек впервые разбудил в Хетти чувство, которое, без сомнения, превратилось бы в сильную страсть, если бы Марч постарался раздуть тлеющую искру. Но он почти никогда не обращал на нее внимания и грубо отзывался о ее недостатках.

Однако на этот раз все оставшиеся в «замке» так холодно распростились с Непоседой, что ласковые слова Хетти невольно растрогали его.

Сильным движением весла он повернул пирогу и пригнал ее обратно к ковчегу. Хетти, мужество которой возросло после отъезда ее героя, не ожидала этого и застенчиво попятилась назад.

– Вы, Хетти, добрая девушка, и мне очень приятно на прощанье пожать вам руку. Джудит совсем не стоит вас, несмотря на свою красоту… Если вашу искренность считать признаком здравого смысла, то вы гораздо умнее и Джудит, и всех девиц, каких только я знаю.

– Пожалуйста, любезный Гарри, ничего не говорите против Джудит, – сказала Хетти умоляющим тоном. – Отец умер, и мать умерла, и мы теперь остались совсем одни. Сестра не должна дурно говорить о сестре и не должна позволять это другому. Отец лежит в озере, мать – тоже, и мы не знаем, когда нас самих туда опустят.

– Это звучит очень разумно, дитя, как почти все, что вы говорите. Ладно, если мы еще когда-нибудь встретимся, Хетти, вы найдете во мне друга, что бы там ни утверждала ваша сестра. Признаться, я недолюбливал вашу матушку, потому что мы совсем по-разному смотрели на многие вещи, зато ваш отец – старый Том – и я подходили друг другу, как меховая куртка хорошо сложенному мужчине. Я всегда полагал, что старый Плавучий Том Хаттер – славный парень, и готов повторить это перед лицом всех врагов как ради него, так и ради вас.

– Прощайте, Непоседа, – сказала Хетти, которой теперь так же страстно хотелось ускорить отъезд молодого человека, как она желала удержать его всего за минуту перед тем, впрочем, она не могла дать себе ясного отчета в своих чувствах. – Прощайте, Непоседа, будьте осторожны в лесу. Я прочитаю ради вас главу из Библии, прежде чем лягу спать, и помяну вас в своих молитвах.

Генри Марч, не говоря больше ни слова, искренне пожал руку Хетти Хаттер и перепрыгнул в лодку. Через минуту он был уже на сто футов от ковчега, еще минута – и лодка совершенно скрылась из виду. Хетти глубоко вздохнула и, склонив голову, побрела к сестре.

Несколько минут Зверобой и его товарищ гребли молча. Было решено, что Марч выйдет на берег в том самом месте, где они пристали в первый раз, так как гуроны не обращали внимания на этот пункт и притом здесь он лучше знал дорогу. Менее чем в четверть часа легкий челнок, управляемый сильными руками, остановился в назначенном месте.

– Попытайся убедить офицеров выслать отряд против гуронов, как только доберешься до форта, Непоседа, – начал Зверобой, – и лучше всего, если ты сам вызовешься проводить их. Ты знаешь тропинки и очертания озера и можешь это сделать лучше, чем обыкновенные разведчики. Сперва иди прямо к гуронскому лагерю и там ищи следы, которые должны броситься тебе в глаза. Одного взгляда на хижину и ковчег будет достаточно, чтобы судить, в каком положении находятся делавар и женщины. На худой конец, тут представляется хороший случай напасть на след мингов и дать этим негодяям урок, который они надолго запомнят. Для меня, впрочем, это не имеет значения, потому что моя участь решится раньше, чем сядет солнце, но для Джудит и Хетти это очень важно.

– Чего же сам ты ожидаешь, любезный Натаниэль? – спросил Гарри с видом искреннего участия. – Что будет с тобой, как ты думаешь?

– Тучи собрались черные и грозные, и я стараюсь приготовиться к самому худшему. В сердца мингов вселилась жажда мести, и стоит им немного разочароваться в своих надеждах на грабеж, или на пленных, или на возвращение Уа-та-Уа – и мне не избежать пыток.

– Да ведь это адская штука, черт побери, и пора положить ей конец! – вскричал Гарри в бешеном порыве. – Не даром старик Том и я собирались оскальпировать весь их лагерь, когда нарочно для этого отправились из «замка». Если бы ты, Зверобой, не остался позади, успех наш был бы полный. Однако я надеюсь, ты не имеешь серьезного намерения добровольно отдать себя в руки этих злодеев? Ведь это было бы отчаянным поступком сумасброда или просто дурака.

– Скажи лучше, что жалеешь о том, что вообще взялся за эту работу. Тогда бы у нас не только не дошло до драки с индейцами, но Томас Хаттер остался бы жив, и сердца дикарей не пылали бы жаждой мщения. Девушку убили тоже очень некстати, Гарри Марч, и ее смерть лежит тяжелым бременем на нашем добром имени.

Все это было столь несомненно и казалось теперь столь очевидным самому Непоседе, что он молча опустил весло в воду и начал гнать пирогу к берегу, как бы спасаясь от терзающих его угрызений совести.

Через две минуты нос лодки легко коснулся прибрежного песка. Выйти на берег, вскинуть на плечи котомку и ружье и приготовиться к походу – на все это Непоседе потребовалась одна секунда, и, проворчав прощальное приветствие, он уже тронулся с места, когда вдруг какое-то внезапное наитие принудило его остановиться.

– Неужели ты и впрямь хочешь отдаться в руки этих кровожадных дикарей, Зверобой? – сказал он с гневной досадой, к которой, однако, примешивалось гораздо более благородное чувство. – Это будет поступок безумного или дурака.

– Некоторые люди действительно считают сумасбродством держать данное слово, зато есть и такие люди, Генри Марч, которые считают это своей обязанностью: я из числа последних. Ты принадлежишь к первым, я – ко вторым. Я получил отпуск, и, если только мне не изменят силы и разум, я вернусь в индейский лагерь завтра до полудня.

– Что значит слово, данное индейцу, или отпуск, полученный от тварей, которые не имеют ни души, ни имени!

– Если у них нет ни души, ни имени, то у нас с тобой есть и то и другое, Гарри Марч. Прощай, Непоседа, быть может, мы никогда больше не встретимся, но желаю тебе никогда не считать данное тобой честное слово мелочью, с которой можно не считаться, лишь бы избежать телесной боли или душевной муки.

Теперь Марчу хотелось возможно скорей уйти прочь.

Ему были чужды благородные чувства товарища, и он ушел, проклиная безрассудство, побуждающее человека идти навстречу собственной гибели. Зверобой, напротив, не выказывал никаких признаков волнения. Он спокойно постоял на берегу, прислушиваясь, как неосторожно Непоседа пробирается сквозь кусты, неодобрительно покачал головой и затем направился обратно к пироге. Прежде чем снова опустить весло в воду, молодой человек бросил взгляд на пейзаж, открывавшийся перед ним при свете звезд. Это было то самое место, с которого он впервые увидел озеро. Тогда оно во всем своем великолепии золотилось под яркими лучами летнего полдня, теперь, покрытое тенями ночи, оно казалось печальным и унылым. Горы поднимались кругом, как черные ограды, заслонявшие весь мир, и слабый свет, еще мерцавший на самой середине водной глади, мог служить недурным символом слабости тех надежд, которые сулило Зверобою его собственное будущее. Тяжело вздохнув, он оттолкнул пирогу от берега и уверенно двинулся обратно к ковчегу и «замку».

Глава XXIV

Мед часто переходит в желчь, сияние И радость – в тьму и горькое страданье, В позор открытый – тайна наслажденья, В невольный пост обжорства – скрытый пир, Надутый титул – в рубище из дыр, А сладость речи – в горькое смущенье.

Шекспир. Похищение Лукреции

Джудит с нетерпением ожидала на платформе возвращения Бампо. Когда он подъехал к «замку», Уа-та-Уа и Хетти уже покоились глубоким сном на постели, принадлежавшей двум сестрам, а делавар растянулся на полу в соседней комнате. Положив ружье рядом с собой и закутавшись в одеяло, он уже грезил о событиях последних дней. В ковчеге горела лампа, эту роскошь семья позволяла себе в исключительных случаях.

Судя по форме и материалу, лампа эта была из числа вещей, хранившихся прежде в сундуке.

Лишь только девушка разглядела в темноте очертания пироги, она перестала беспокойно расхаживать взад и вперед по платформе и остановилась, чтобы встретить молодого человека. Она помогла ему привязать пирогу, было ясно, что она хочет скорее начать разговор. Когда все необходимое было сделано, она в ответ на вопрос Зверобоя рассказала, каким образом устроились на ночлег товарищи. Он слушал ее внимательно, ибо по серьезному и озабоченному виду девушки легко было догадаться, что какая-то важная мысль таится в ее уме.

– Вы видите, Зверобой, – начала Джудит, – что я зажгла лампу в каюте нашего ковчега. Это мы делаем только в важных случаях, а я думаю, что эта ночь будет иметь важное значение для всей моей жизни. Хотите ли вы идти за мною? Я намерена вам показать некоторые вещи и открыть в то же время свою тайну.

Охотник был несколько озадачен, однако ничего не возразил и вместе с девушкой прошел в комнату, где горел свет. Возле сундука стояли два стула, на третьем находилась лампа, а поблизости – стол, чтобы складывать на нем вещи, вынутые из сундука. Все это было заранее подготовлено девушкой; в своем лихорадочном нетерпении она старалась по возможности устранить всякие дальнейшие проволочки. Она даже сняла уже все три замка, и теперь осталось лишь поднять тяжелую крышку, чтобы снова добраться до сокровищ, таившихся в сундуке…

– Отчасти я понимаю, что все это значит, – сказал Зверобой. – Но почему же здесь нет вашей сестрицы? После смерти старого Тома Хетти имеет одинаковое с вами право на эти редкости…

– Хетти спит, Зверобой! Все наряды и сокровища не имеют, к счастью, никакой цены в ее глазах. Притом она сама нынче вечером отдала мне в полное распоряжение все, что отыщется в этом сундуке.

– Но разве бедняга Хетти может делать такие подарки, Джудит? – спросил молодой человек. – Есть хорошее правило, запрещающее принимать подарки от тех, кто не знает им цены. С людьми, на чей рассудок сам бог наложил тяжелую руку, надо обходиться, как с детьми, которые еще не понимают собственных выгод.

Джудит была слегка задета этим упреком, да еще исходившим от человека, которого так уважала. Но она почувствовала бы это гораздо острее, будь ее совесть несвободна от корыстных расчетов по отношению к слабоумной и доверчивой сестре. Однако теперь не время было сердиться или начинать спор, и Джудит сдержала мгновенный порыв гнева, желая скорее заняться тем делом, которое она задумала.

– Хетти нисколько не пострадает, – кротко ответила Джудит. – Она знает не только то, что я намерена сделать, но и то, зачем я это делаю. Итак, садитесь, поднимите крышку сундука, и на этот раз мы доберемся до самого дна. Если только не ошибаюсь, мы найдем там то, что сможет разъяснить нам историю Томаса Хаттера и моей матери.

– Почему же, Джудит, вы называете его Томасом Хаттером, а не отцом? Разве он, как мертвец, потерял право на ваше уважение?

– Давно я догадывалась, Зверобой, что Томас Хаттер мне не отец, хотя я думала, что Хетти – его родная дочь. Но оказалось, что мы обе родились не от него. Он сам объявил нам об этом перед смертью. Я помнила, что в детстве меня окружали совсем не те предметы, которые видим здесь, на озере. Но эти отдаленные воспоминания мелькают передо мной как сон, и я ничего не представляю ясно.

– Сны – плохие руководители, когда надо разбираться в действительности, – возразил охотник наставительно. – Не связывайте с ними никаких расчетов и никаких надежд. Хотя я знал индейских вождей, которые считали, что от снов бывает польза.

– Я не жду от них ничего для моего будущего, мой добрый друг, но не могу не вспоминать того, что было в прошлом. Впрочем, не стоит понапрасну тратить слов: через полчаса, быть может, мы узнаем все или даже больше того, что мне хотелось бы знать.

Зверобой, понимавший нетерпение девушки, уселся на стул и начал опять вынимать вещи из сундука. Само собой разумеется, все, что они рассматривали в прошлый раз, оказалось на месте, но вызывало уже гораздо меньше интереса и замечаний, чем тогда, когда впервые было извлечено на свет божий. Джудит даже равнодушно отложила в сторону пышное платье из парчи, ибо перед ней была теперь цель гораздо более высокая, чем удовлетворение пустого тщеславия, и ей не терпелось поскорее добраться до еще скрытых и неведомых сокровищ.

– Все это мы видели, – оказала она, – было бы бесполезно пересматривать еще раз. Но вот этот сверток, что в ваших руках, Зверобой, еще не был вскрыт, и его следует осмотреть внимательно, из него, может быть, мы узнаем что-нибудь о происхождении моем и бедной Хетти.

– Да, если бы некоторые свертки могли говорить, мы открыли бы удивительные тайны, – отвечал молодой охотник, развертывая толстый полотняный пакет. – Что это такое? Ведь это, если не ошибаюсь, знамя, хотя и не знаю, какому народу оно может принадлежать.

– Разверните его совсем, Зверобой, – с нетерпением вскричала Джудит, – надо хорошенько рассмотреть цвета.

– Нельзя не пожалеть о бедном прапорщике, который таскал его на своих плечах во время битвы. Ух, какое огромное знамя! Из него, на мой взгляд, можно бы выкроить целую дюжину обыкновенных королевских знамен. Это, должно быть, не офицерское, а генеральское знамя.

– Может быть, это корабельный флаг, Зверобой! Томас Хаттер входил в какие-то сношения с людьми, которых называл буканьерами. Вам не случалось об этом слышать?

– Нет, Джудит, я совсем не знаю, что это за буканьеры. Молва носилась, говорил Гарри Непоседа, будто старик Том имел когда-то связь с морскими разбойниками. Это, может быть, клевета, и потому безрассудно, основываясь на ней, обвинять мужа вашей матери.

– Муж моей матери! Да, к несчастью, это, должно быть, так. Но каким образом женщина с ее характером выбрала себе в мужья такого человека, как Томас Хаттер, этого нельзя объяснить простыми соображениями. Вы никогда не видали моей матери, Зверобой, и не можете понять, какая неизмеримая пропасть лежала между ними.

– Такие вещи случаются, да, они случаются, хотя, право, не знаю почему. Я знавал самых свирепых воинов, у которых были самые кроткие и ласковые жены в целом племени, а с другой стороны, самые злющие, окаянные бабы доставались индейцам, созданным для того, чтобы быть миссионерами.

– Это не то, Зверобой, совсем не то. О, если бы удалось доказать, что… Нет, я не могу желать, чтобы она не была его женой, этого ни одна дочь не пожелает своей матери… А теперь продолжайте, посмотрим, что скрывается в этом свертке такой странной четырехугольной формы.

Развязав холстину, Зверобой вынул небольшую, изящной работы шкатулку. Она была заперта. Ключа они не нашли и решили взломать замок, что Зверобой быстро проделал с помощью какого-то железного инструмента. Шкатулка была доверху набита бумагами.

Больше всего там было писем, потом показались разрозненные страницы каких-то рукописей, счета, заметки для памяти и другие документы в том же роде. Ястреб не налетает на цыпленка так стремительно, как Джудит бросилась вперед, чтобы овладеть этим кладезем доселе сокрытых от нее сведений. Ее образование, как читатель, быть может, уже заметил, было значительно выше, чем ее общественное положение. Она быстро пробегала глазами исписанные листки, что говорило о хорошей школьной подготовке. В первые минуты казалось, что она очень довольна, и, смеем прибавить, не без основания, ибо письма, написанные женщиной в невинности любящего сердца, позволяли Джудит гордиться теми, с кем она имела полное основание считать себя связанной узами крови. Мы не намерены приводить здесь эти послания целиком и дадим лишь общее представление об их содержании, а это легче всего сделать, описав, какое действие производили они на поведение и чувства девушки, читавшей их с такой жадностью.

Как мы уже говорили, Джудит осталась чрезвычайно довольна письмами, раньше всего попавшимися ей на глаза. Они содержали переписку любящей и разумной матери с дочерью, находящейся с ней в разлуке. Писем дочери здесь не было, но о них можно было судить по ответам матери. Не обошлось и без увещеваний и предостережений. Джудит почувствовала, как кровь прилила к ее вискам и озноб пробежал по телу, когда она прочитала письмо, в котором дочери указывалось на неприличие слишком большой близости – очевидно, об этом рассказывала в письмах сама дочь – с одним офицером, «который приехал из Европы и вряд ли собирался вступить в честный законный брак в Америке», об этом знакомстве мать отзывалась довольно холодно. Как это ни странно, но все подписи были вырезаны из писем, а имена, попадавшиеся в тексте, вычеркнуты с такой старательностью, что разобрать что-нибудь было невозможно. Все письма лежали в конвертах, по обычаю того времени, но ни на одном не было адреса. Все же письма хранились благоговейно, и Джудит почудилось, что на некоторых из них она различает следы слез. Теперь она вспомнила, что видела не раз эту шкатулку в руках у матери незадолго до ее смерти. Джудит догадалась, что шкатулка попала в большой сундук вместе с другими вещами, вышедшими из обихода, когда письма уже больше не могли доставлять матери ни горя, ни радости.

Потом девушка начала разбирать вторую пачку писем, эти письма были полны уверений в любви, несомненно продиктованных истинной страстью, но в то же время в них сквозило лукавство, которое мужчины часто считают позволительным, имея дело с женщинами. Джудит пролила много слез, читая первые письма, но сейчас негодование и гордость заставили ее сдержаться. Рука ее, однако, задрожала, и холодок пробежал по всему ее телу, когда она заметила в этих письмах поразительное сходство с любовными посланиями, адресованными когда-то ей самой. Один раз она даже отложила их в сторону и уткнулась головой в колени, содрогаясь от рыданий. Все это время Зверобой молча, но внимательно наблюдал за ней. Прочитав письмо, Джудит передавала его молодому человеку, а сама принималась за следующее. Но это ничего не могло дать ему, он совсем не умел читать. Тем не менее он отчасти угадывал, какие страсти боролись в душе красивого создания, сидевшего рядом с ним, и отдельные фразы, вырывавшиеся у Джудит, позволяли ему приблизиться к истине гораздо больше, чем это могло быть приятно девушке.

Джудит начала с самых ранних писем, и это помогло ей понять заключавшуюся в них историю, ибо они были заботливо подобраны в хронологическом порядке и всякий, взявший на себя труд просмотреть их, узнал бы грустную повесть удовлетворенной страсти, сменившейся холодностью и наконец отвращением. Лишь только Джудит отыскала ключ к содержанию писем, ее нетерпение не желало больше мириться ни с какими отсрочками, и она быстро пробегала глазами страницу за страницей. Скоро Джудит узнала печальную истину о падении своей матери и о каре, постигшей ее. В одном из писем Джудит неожиданно нашла указание на точную дату своего рождения. Ей даже стало известно, что ее красивое имя дал ей отец – человек, воспоминание о котором было так слабо, что его можно было принять скорее за сновидение. О рождении Хетти упоминалось лишь однажды, ей имя дала мать. Но еще задолго до появления на свет другой дочери показались первые признаки холодности, предвещавшие последовавший вскоре разрыв.

С той поры мать, очевидно, решила оставлять у себя копии своих писем. Копий этих было немного, но все они красноречиво говорили о чувствах оскорбленной любви и сердечного раскаяния. Джудит долго плакала, пока наконец не вынуждена была отложить эти письма в сторону: она буквально ослепла от слез. Однако вскоре она снова взялась за чтение. Наконец ей удалось добраться до писем, которыми, по всей вероятности, закончилась переписка ее родителей.

Так прошел целый час, ибо пришлось просмотреть более сотни писем и штук двадцать прочитать от первой строки до последней. Теперь проницательная Джудит знала уже всю правду о рождении своем и сестры. Она содрогнулась. Ей показалось, что она оторвана от всего света и ей остается лишь одно – провести всю свою дальнейшую жизнь на озере, где она видела столько радостных и столько горестных дней.

Нужно было просмотреть еще одну пачку писем. Джудит увидела, что это переписка ее матери с неким Томасом Хови. Все подлинники были старательно подобраны, каждое письмо лежало рядом с ответом, и, таким образом, Джудит узнала о ранней истории отношений этой столь неравной четы гораздо больше, чем ей бы самой хотелось. К изумлению – чтобы не сказать к ужасу – дочери, мать сама заговорила о браке, и Джудит была почти счастлива, когда заметила некоторые признаки безумия или, по крайней мере, душевного расстройства в первых письмах этой несчастной женщины. Ответные письма Хови были грубы и безграмотны, хотя в них явственно сказывалось желание получить руку женщины, отличавшейся необычайной привлекательностью. Все ее минувшие заблуждения он готов был позабыть, лишь бы добиться обладания той, которая во всех отношениях стояла неизмеримо выше него и, по-видимому, имела кое-какие деньги. Последние письма были немногословны. В сущности, они ограничивались краткими деловыми сообщениями: бедная женщина убеждала отсутствующего мужа поскорее покинуть общество цивилизованных людей, которое, надо думать, было столь же опасно для него, как тягостно для нее. Случайная фраза, вырвавшаяся у матери, объяснила Джудит причину, побудившую ту решиться выйти замуж за Хови, или Хаттера: то было желание мести – чувство, которое часто приносит больше зла обиженному, чем тому, кто заставил его страдать. В характере Джудит было достаточно сходства с характером ее матери, чтобы она сумела понять это чувство.

На этом кончалось то, что можно назвать исторической частью документов. Однако среди прочих бумаг сохранилась старая газета с объявлением, обещавшим награду за выдачу нескольких пиратов, в числе которых был назван некий Томас Хови. Девушка обратила внимание и на объявление, и на это имя: то и другое было подчеркнуто чернилами. Но Джудит не нашла ничего, что помогло бы установить фамилию или прежнее пребывание жены Хаттера. Как мы уже упоминали, все даты и подписи были вырезаны из писем, а там, где в тексте встречалось сообщение, которое могло бы послужить ключом для дальнейших поисков, все было тщательно вычеркнуто. Таким образом, Джудит увидела, что все надежды узнать, кто были ее родители, рушатся и ей придется в будущем рассчитывать только на себя. Воспоминания об обычной манере держаться, о беседах и постоянной скорби матери заполняли многочисленные пробелы в тех фактах, которые предстали теперь перед дочерью настолько ясно, чтобы отбить охоту к поискам новых подробностей. Откинувшись на спинку стула, девушка попросила своего товарища закончить осмотр других вещей, хранившихся в сундуке, потому что там могло найтись еще что-нибудь важное.

– Извольте, Джудит, я согласен, – сказал Зверобой, – но если еще попадутся здесь такие же письма, вам не прочитать их до солнечного восхода. Вы больше двух часов разбирали эти бумаги.

– Из них, Зверобой, я узнала историю своих родителей. Вы, надеюсь, охотно простите дочь, что она слишком долго занималась подробностями, которые объясняют судьбу ее матери. Очень жалею, что я так долго заставила вас ждать.

– Не беспокойтесь об этом, Джудит: я привык не спать по ночам. Вы прекрасны, Джудит, и всякий, конечно, смотрит на вас с удовольствием, но признаюсь, что не слишком приятно видеть, когда вы плачете так долго. Слезы, говорят, не убивают женщин и даже приносят им некоторую пользу, но, во всяком случае, мне гораздо приятнее смотреть на ваши улыбки, чем на слезы.

Это галантное замечание было вознаграждено ласковой, хотя и печальной улыбкой, и девушка попросила своего собеседника закончить осмотр сундука. Поиски по необходимости заняли еще некоторое время, в течение которого Джудит собралась с мыслями и снова овладела собой. Она не принимала участия в осмотре, предоставив заниматься им молодому человеку, и лишь рассеянно поглядывала иногда на различные вещи, которые он доставал. Впрочем, Зверобой не нашел ничего интересного или ценного. Две шпаги, какие тогда носили дворяне, несколько серебряных пряжек, несколько изящных принадлежностей женского туалета – вот самые существенные находки. Тем не менее Джудит и Зверобою одновременно пришло на ум, что эти вещи могут пригодиться при переговорах с ирокезами, хотя молодой человек предвидел здесь трудности, которые не столь ясно представляла себе девушка.

– Теперь, Зверобой, – сказала Джудит, – мы можем поговорить, как высвободить вас из плена. Я и Хетти с удовольствием готовы предложить за вашу свободу все, что только есть в этом сундуке.

– Это очень великодушно с вашей стороны и по-женски. Слыхивал я, что женщина не любит останавливаться на полдороге: если она почувствует к кому-нибудь истинную дружбу – все вещи для нее нипочем и она готова жертвовать ими в пользу друга. От всего сердца благодарю вас обеих! Но этого, к несчастью, никак не может случиться по двум главным причинам.

– Какие это причины, Зверобой, если я и Хетти готовы пожертвовать всем нашим имуществом за вашу свободу?

– Прекрасная мысль, Джудит, нечего сказать: но на этот раз она совсем ни к чему. Минги, вероятно, охотно согласятся принять от вас все, что в этом сундуке, но это предложение ничем не будет вознаграждено с их стороны. Что бы вы сказали, Джудит, если бы кто-нибудь вздумал объявить, что вот за такую-то цену он отдает этот сундук в полное ваше распоряжение?

– Да он и без того в полном моем распоряжении. Нет надобности покупать за деньги свою собственность.

– Однако минги думают не так. По их понятиям, все ваше имение принадлежит им, и они не захотят купить ключа от этого сундука.

– Понимаю вас, Зверобой. Но это озеро все-таки наше, и мы можем держаться в своем доме до тех пор, пока не прибудет из Колонии военный отряд. Если притом вы останетесь с нами, мы будем в состоянии выдержать продолжительную осаду. Неужели вы намерены непременно отдаться в руки этих дикарей?

– Если бы это сказал мне Гарри Непоседа, я бы не был изумлен, так как знаю, что он не способен понимать чувства и мысли честного человека. Но вы, Джудит, не то что Генри Марч, и я прошу сказать мне по совести: неужели вы не перемените обо мне своего мнения, как о честном человеке, если я решусь не сдержать своего слова?

– Ничто на свете не заставит меня переменить о вас мнения, и я убеждена, что вы навсегда останетесь самым честным, благородным и правдивым человеком.

– Ну так и не принуждайте меня забыть обещание, данное гуронам. Отпуск – долг чести как для воина, так и вообще для всех людей, в каком бы положении они ни были. Стыдно мне будет показаться на глаза старику Таменунду и всем моим делаварским друзьям, если я опозорю себя низким вероломством. Надеюсь, Джудит, вы легко это поймете.

– К несчастью, вы правы, Зверобой, – отвечала печально Джудит после минутного размышления. – Человек, подобный вам, не может и не должен поступать, как бесчестный эгоист. Воротитесь в ирокезский лагерь: я не стану больше отговаривать вас. Действуя по совести, вы, по крайней мере, не станете думать, что Джудит… и вот, я не знаю теперь, какую фамилию присоединить к этому имени.

– Отчего же это? Хаттер был вашим отцом, и фамилия Хаттера должна остаться за его дочерьми.

– Ни я, ни Хетти не можем больше, да и не захотим называться девицами Хаттер. Притом его настоящая фамилия не Хаттер.

– Это очень, очень странно, и я никак не могу вас понять. Старый Хаттер – не Хаттер, и его дочери – не его дочери! Что это значит? Томас Хаттер не был Томасом Хаттером, его дочки не были его дочками. Кто же такой Томас Хаттер, и кто такие его дочки?

– Разве вы никогда не слышали сплетен о прежней жизни этого человека? – спросила Джудит. – Хотя я считалась его дочерью, но эти толки доходили даже до меня.

– Не отрицаю, Джудит, нет, я этого не отрицаю. Как я уже говорил вам, рассказывали про него всякую всячину, но я не слишком легковерен. Хоть я и молод, но все-таки прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что существуют двоякого рода репутации. В одних случаях доброе имя человека зависит от него самого, а в других – от чужих языков. Поэтому я предпочитаю на все смотреть своими глазами и не позволяю первому встречному болтуну исполнять должность судьи. Когда мы странствовали с Гарри Непоседой, он говорил довольно откровенно обо всем вашем семействе. И он намекал мне, что Томас Хаттер погулял по морю в свои молодые годы. Полагаю, он хотел сказать этим, что старик пользовался чужим добром.

– Он сказал, что старик был пиратом, – так оно и есть, не стоит таиться между друзьями. Прочитайте это, Зверобой, и вы увидите, что Непоседа говорил сущую правду. Томас Хови стал впоследствии Томасом Хаттером, как это видно из писем.

С этими словами Джудит с пылающими щеками и с блестящими от волнения глазами протянула молодому человеку газетный лист и указала на объявление колониального губернатора.

– Я не умею ни читать, ни писать, – возразил Зверобой, улыбаясь. – Мое воспитание началось и окончилось в лесу: единственною книгою для меня были озера, деревья, гром, бури и ненастья. Только эту книгу, исполненную дивных тайн и глубоких познаний, я и умею читать.

– Извините, Зверобой, я совсем забыла об образе вашей жизни и не имела ни малейшего намерения вас обидеть.

– Меня обидеть? Да разве попросить меня прочитать что-нибудь, когда я не умею читать, – значит оскорбить меня? Я охотник, а теперь, смею сказать, понемногу начинаю становиться воином, но я не миссионер, и поэтому книги и бумаги писаны не для меня. Нет, нет, Джудит, – весело рассмеялся молодой человек, – они не годятся мне даже на пыжи, потому что ваш замечательный карабин «оленебой» можно запыжить лишь кусочком звериной шкуры. Иные люди говорят, будто все, что напечатано, – это святая истина. Если это в самом деле так, то, признаюсь, человек неученый кое-что теряет. И тем не менее слова, напечатанные в книгах, не могут быть более истинными, чем те, которые начертаны на небесах, на лесных вершинах, на реках и на родниках.

– Хорошо, Зверобой, оставим это. Дело в том, что Томас Хови и Томас Хаттер – одно и то же лицо.

– Ну так, стало быть, остается вам принять фамилию вашей матушки.

– Да, но я совсем не знаю, как прозывалась моя мать. В этих бумагах нет никакого следа относительно ее происхождения.

– Это слишком странно. Родители должны дать своему потомству какое-нибудь имя, если даже они не могут дать ему ничего другого. Сам я происхожу из очень скромной семьи, хотя все же мы не настолько бедны, чтобы не иметь фамилии. Нас зовут Бамо, и я слышал (тут легкое тщеславие заставило зарумяниться щеки охотника)… я слышал, что в прежние времена Бампо занимали более высокое положение, чем теперь.

– Они никогда не заслуживали этого больше, чем теперь, Зверобой, и фамилия у вас хорошая. И я, и Хетти – мы тысячу раз предпочли бы называться Хетти Бампо или Джудит Бампо, чем Хетти и Джудит Хаттер.

– Но ведь это невозможно, – добродушно возразил охотник, – разве только одна из вас согласится выйти за меня замуж.

Джудит внутренне обрадовалась, что разговор сам собою затронул тот вопрос, который занимал ее, и она поспешила ответить:

– Я никак не думаю, Зверобой, чтобы Хетти вышла замуж. Если кому-нибудь из нас суждено носить вашу фамилию, так, вероятно, мне.

– Будто бы? В нашей фамилии бывали, говорят, красавицы, и, пожалуй, никто не удивится, если еще присоединится к ним Джудит Бампо.

– Не шутите, Зверобой. Мы коснулись теперь одного из самых важных вопросов в жизни женщины, и мне хотелось бы поговорить с вами серьезно и вполне искренне. Забывая стыд, который заставляет девушек молчать, пока мужчина не заговорит с ней первый, я выскажусь совершенно откровенно, как это и следует, когда имеешь дело с таким благородным человеком. Как вы думаете, Зверобой, могли бы вы быть счастливы с такой женой, как я?

– С такой женой, как вы, Джудит? Но какой смысл рассуждать о подобных вещах! Такая женщина, как вы, то есть достаточно красивая, чтобы выйти замуж за капитана, утонченная и, как я полагаю, довольно образованная, вряд ли захочет сделаться моей женой. Думается мне, что девушки, которые чувствуют, что они умны и красивы, любят иногда пошутить с тем, кто лишен этих достоинств, как бедный делаварский охотник.

Это было сказано мягко, но вместе с тем в его голосе чувствовалась легкая обида. Джудит сразу заметила это.

– Еще раз повторяю вам, что я совсем не намерена шутить, любезный Зверобой! Напротив: за всю свою жизнь я не говорила ничего серьезнее и мои слова – плод продолжительных размышлений. Может быть, вам известно, что многие просили моей руки. В продолжение четырех лет почти все холостые охотники, приходившие на это озеро, делали это.

– Знаю я этих людей. Все они думают только о самих себе, не заботясь о других.

– И все они получили от меня один и тот же отказ. Однако были между ними молодые люди, стоившие некоторого внимания: ваш знакомый Генри Марч, например.

– Да, его фигура слишком бросается в глаза, и я сначала думал, что вы имеете намерение сделаться его женою, но под конец увидел, что обоим вам было бы слишком тесно в одном и том же доме.

– На этот раз вы совершенно ко мне справедливы. Генри Марч никогда не мог сделаться моим мужем, хотя бы он был в тысячу раз красивее и храбрее.

– Отчего же, Джудит? Признаюсь, я желал бы узнать, почему такой мужчина, как Генри Марч, не может нравиться такой девушке, как вы?

– Извольте, я удовлетворю ваше любопытство. Во-первых, красота мужчины не имеет почти никакого значения в женских глазах, разумеется, если он не совсем урод или калека…