Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой (сборник) Майн Рид Томас

Глава XXV

Но темная упала тень На грезы утреннего сна, Закрыла туча ясный день, А жизнь – окончена она! Нет больше песен и труда – Источник высох навсегда.

Маргарет Дэвидсон

Уа-та-Уа, так же как и Хетти, встала с рассветом и в минуту окончила весь свой туалет. Свои длинные, черные как смоль волосы она завязала простым узлом, выбойчатое платье стянуло ее гибкую талию, и маленькие ножки украсились мокасинами. Одевшись таким образом, она оставила свою подругу заниматься хозяйством и вышла на платформу, чтобы подышать чистым воздухом. Чингачгук стоял уже здесь, бодрый духом и телом, и с глубокомыслием мудреца рассматривал небо, горы, леса и берега.

Встреча двух влюбленных была сердечна и проста. Вождь был очень ласков с невестой, хотя в нем не чувствовалось мальчишеской увлеченности или торопливости, тогда как в улыбке девушки, в ее потупленных взглядах сказывалась застенчивость, свойственная ее полу. Никто из них не произнес ни слова, они объяснялись только взглядами и при этом понимали друг друга так хорошо, как будто использовали целый словарь. Уа-та-Уа редко выглядела такой красивой, как в это утро. Она очень посвежела, отдохнув и умывшись, чего часто бывают лишены в трудных условиях жизни в лесу даже самые юные и красивые индейские женщины. Кроме того, Джудит за короткое время не только успела научить девушку некоторым ухищрениям женского туалета, но даже подарила ей кое-какие вещицы из своего гардероба. Все это Чингачгук заметил с первого взгляда, и на миг лицо его осветилось счастливой улыбкой. Но затем оно тотчас же стало снова серьезным, тревожным и печальным. Стулья, на которых сидели участники вчерашнего совещания, все еще оставались на платформе; поставив два из них у стены, вождь сел и жестом предложил подруге последовать его примеру. В течение целой минуты он продолжал хранить задумчивое молчание со спокойным достоинством человека, рожденного, чтобы заседать у костра советов, тогда как Уа-та-Уа украдкой наблюдала за выражением его лица с терпением и покорностью, свойственными женщине ее племени. Затем молодой воин простер руку вперед, как бы указывая на величие озера, гор и неба в этот волшебный час, когда окружающая панорама развертывалась перед ним при свете раннего утра. Девушка следила за этим движением, улыбаясь каждому новому пейзажу, встававшему перед ее глазами.

– Минги воображают, что делавары уснули за горами.

– Они все спят в этот час, кроме одного, и этот один – ты, Чингачгук, потомок великих Ункасов.

– Что может сделать один воин против целого племени? Дорога к нашим деревням терниста и длинна. Мы должны путешествовать под туманным небом, и я боюсь, что нам придется идти одним, мой горный цветок.

Уа-та-Уа поняла этот намек и задумалась. Ей, однако, приятно было услышать лестное сравнение из уст своего возлюбленного. Она продолжала молчать, как женщина, которая не должна была высказывать своих мыслей о важных предметах.

– Когда солнце будет там, – продолжал могиканин, указывая на запад, – великий охотник нашего племени очутится в руках мингов. Они сдерут с него кожу и будут его жарить, как медведя.

– Я жила среди гуронов и хорошо их знаю. Они не забудут, что их собственные дети попадут когда-нибудь к делаварам.

– Волк всегда воет, свинья всегда жрет. Они потеряли несколько воинов, и даже их женщины требуют мести. У бледнолицего глаза, как у орла, он проник взором в сердце мингов и не ждет пощады. Облако окутывает его душу, хоть этого и не видно по его лицу.

Последовала долгая пауза, Уа-та-Уа тихонько взяла руку вождя, как бы ища его поддержки, хотя не смела поднять глаза на его лицо. Оно стало необычайно грозным под действием противоречивых страстей и суровой решимости, которые теперь боролись в груди индейца.

– Что же скажет сын великого Ункаса? – робко спросила Уа-та-Уа. – Ведь он уже знаменитый вождь, несмотря на молодость, славен мудростью в советах. Какой план внушает ему сердце?

– Что говорит Уа-та-Уа в ту минуту, когда искренний друг мой попал в великую беду? Маленькие птички поют хорошо, и песнь их приятна для ушей. Пусть запоет Лесной Королек, и я готов внимать сладкой песне.

Уа-та-Уа еще раз испытала живейшее наслаждение при этой похвале. Делаварские молодые воины прозвали ее Горным Цветком, но имя Лесного Королька придумал для нее сам Чингачгук. Она пожала руку молодого воина и отвечала:

– Уа-та-Уа говорит, что ни она, ни Великий Змей никогда не смогут смеяться или спать, не видя во сне гуронов, если Зверобой умрет под томагавками, а друзья ничего не сделают, чтобы спасти его. Она скорее одна пустится в дальний путь и вернется обратно к родительскому очагу, чем позволит такой темной туче омрачить ее счастье.

– Правда! Муж и жена должны чувствовать одним сердцем, смотреть одними глазами и жить одною душою. Правда.

Вскоре солнце, появившись из-за вершин столетних сосен, облило потоками света озеро, холмы и леса. В эту минуту молодой охотник вышел взглянуть на ясное небо и невольно залюбовался прекрасной панорамой зелени и воды. Потом он повернулся с радостным лицом к молодым индейцам.

– Так вот какие дела! – сказал Зверобой. – Ляжешь поздно – увидишь солнечный закат, встанешь рано – увидишь опять, как солнце в дивном своем величии появляется на восточном небе. Я уверен, Уа-та-Уа, что ты и ложишься поздно, и встаешь рано. Дурно делает та девушка, которая слишком долго не отрывает лица от своей подушки.

Чингачгук поднял выразительные глаза на Зверобоя.

– Где будет мой брат, когда луч солнечный упадет завтра на эту сосну?

Молодой охотник вздрогнул и, устремив проницательный взор на своего друга, подал ему знак следовать за собою. Они вошли в ковчег, оставив Уа-та-Уа на платформе.

– Зачем ты об этом спрашиваешь меня в присутствии Уа-та-Уа? – начал Зверобой. – Белые девушки также могли услыхать нас, а это нехорошо, очень нехорошо. Но так и быть, Уа-та-Уа, я думаю, ничего не поняла. Да и сам ты знаешь ли хорошенько, где придется тебе быть завтра поутру?

– Чингачгук будет вместе со своим другом Зверобоем. Если он отлетит в страну духов, Великий Змей последует за ним. Если суждено ему выйти на солнце, лучи этого светила упадут на них обоих.

– Понимаю тебя, могиканин, – отвечал охотник, тронутый привязанностью своего друга. – Такая речь понятна на всех языках, потому что она исходит прямо из сердца. Прекрасно думать так и говорить, но вовсе не прекрасно выполнять на деле эти думы и слова. Ты не один в этом мире, и твоя обязанность заботиться об Уа-та-Уа, которая скоро будет твоего женой.

– Уа-та-Уа – дочь могикан, и ее обязанность повиноваться своему мужу. Куда пойдет он, туда и она. Оба будут вместе с великим охотником делаваров. Таково мое слово!

– И глупое слово, уверяю тебя. Неужели вы можете переделать натуру мингов? Неужели твои грозные взгляды или слезы и красота Уа-та-Уа превратят волка в белку или сделают дикую кошку кроткой, как лань? Нет, Змей, образумься и предоставь меня моей судьбе. В конце концов нельзя уж так быть уверенным, что эти бродяги непременно будут пытать меня. Они еще могут жалиться, хотя, говоря по правде, трудно ожидать, чтобы минг отказался от злобы и позволил милосердию восторжествовать в своем сердце. И все же никто не знает, что может случиться, и такое молодое существо, как Уа-та-Уа, не смеет зря рисковать своей жизнью. Брак – совсем не то, что воображают о нем некоторые молодые люди. Если бы ты был еще не женат, делавар, я бы, конечно, ждал, что от восхода солнца до заката ты неутомимо, как собака, бегущая по следу, станешь рыскать вокруг лагеря мингов, подстерегая удобный случай помочь мне и сокрушить врагов. Но вдвоем мы часто бываем слабее, чем в одиночку, и надо принимать все вещи такими, каковы они есть в действительности, а не такими, какими нам хотелось бы их видеть.

– Послушай, Зверобой, – возразил могиканин с решительным видом, – что стал бы делать бледнолицый брат мой, если бы Чингачгук попался к гуронам? Неужели он на моем месте побежал бы в делаварские деревни и сказал всем старейшинам: «Смотрите, я привел к вам Уа-та-Уа, усталую, но совершенно невредимую, и вот перед вами сын великого Ункаса, также невредимый и даже не усталый?» Скажи мне, так бы ты поступил на моем месте?

– Ох, как ты меня озадачил, Чингачгук. Можно подумать, что ты хитер, как минг! Как пришел тебе в голову подобный вопрос? Что я бы сделал на твоем месте? Да ведь дело в том, что Уа-та-Уа не моя невеста. Стало быть, нечего и толковать. Ты не то, что я, и я не то, что ты.

– Бледнолицый брат мой в эту минуту не похож на самого себя. Он забывает, что ведет беседу с человеком, который заседал на совете могикан. Разговаривая между собою, мужчины не должны говорить таких вещей, которые входят в одно ухо и в другое выходят. Когда воин предлагает вопрос, приятель его должен отвечать прямо и безо всяких уверток.

– Понимаю тебя, могиканин, отлично понимаю, но ты должен знать, что нелегко ответить на твой вопрос. Ты спрашиваешь: как поступил бы я на твоем месте, имея под рукой невесту, если бы друг мой был в плену у мингов? Такова ли твоя мысль?

Индеец, не прерывая молчания, сделал утвердительный знак и вперил проницательный взор в своего собеседника.

– Так слушай же. Никогда не было у меня невесты, и никогда молодая девушка не пробуждала во мне таких чувств, какие теперь ты и Уа-та-Уа питаете друг к другу. Стало быть, и нельзя мне сказать, что мог бы я сделать на твоем месте. Друг влечет к себе очень сильно, это я знаю, Великий Змей, но любовь, насколько мне приходилось слышать и видеть, – сильнее всякой дружбы в тысячу раз.

– Справедливо, но Уа-та-Уа сама влечет Чингачгука в ирокезский лагерь.

– Уа-та-Уа – благородная девушка, со своими маленькими руками и ножками, и она вполне достойна своей расы. В чем же дело? Надеюсь, она не переменила своих мыслей и не имеет никакой охоты сделаться женою гурона? Что хотите вы делать?

– Уа-та-Уа никогда не будет жить в ирокезском вигваме. Несмотря на маленькие ножки, она всегда найдет дорогу в делаварские деревни. Брат мой увидит, на что мы оба способны, когда надо выручать друга.

– Будь осторожен, могиканин, и не пускайся в безрассудные предприятия. Вероятно, ты уже затеял что-нибудь в мою пользу, но смотри, не попади впросак. Вспомни, что изворотливый мозг моих врагов изобретателен на пытки. Легко случится, что они сдерут с меня кожу и будут меня жарить на медленном огне. Все это, может быть, мне удастся перенести хладнокровно, но беда, если в то же время ты и Уа-та-Уа попадетесь к мингам: моя пытка будет невыносима и я, пожалуй, раскричусь, как ребенок.

– Делавары осторожны, будь уверен. Они не попадут, очертя голову, в засаду к своим врагам.

На этом разговор и кончился. Хетти вскоре объявила, что завтрак готов, и все уселись вокруг простого, крашеного стола. Джудит последняя заняла свое место.

Она была бледна, молчалива, и по лицу ее легко было заметить, что она провела мучительную, бессонную ночь. Завтрак прошел в молчании. Женщины почти не прикасались к еде, но у мужчин аппетит был обычный. Когда встали из-за стола, оставалось еще несколько часов до момента прощания пленника со своими друзьями. Горячее сочувствие Зверобою и желание быть поближе к нему заставило всех собраться на платформе, чтобы в последний раз поговорить с ним и выказать свое участие, предупреждая его малейшие желания. Сам Зверобой внешне был совершенно спокоен, разговаривал весело и оживленно, хотя избегал всяких намеков на важные события, ожидавшие его в этот день.

Только по тону, которым он говорил о смерти, можно было догадаться, что мысли его невольно возвращаются к этой тяжелой теме.

– Ах, – сказал он вдруг, – сделайте мне одолжение, Джудит, сойдем на минутку в ковчег! Я хочу поговорить с вами.

Джудит повиновалась с радостью, которую едва могла скрыть.

Пройдя за охотником в каюту, она опустилась на стул. Молодой человек сел на другой стул, взяв в руки стоявший в углу «оленебой», который она подарила ему накануне, и положил его себе на колени. Еще раз осмотрев с любовным вниманием дуло и затвор, он отложил карабин в сторону и обратился к предмету, ради которого и завел этот разговор.

– Вы подарили мне это оружие, Джудит, и я охотно принял подарок, потому что девушка не имеет никакой нужды в карабине. «Оленебой» прославился издавна, и вы справедливо думаете, что слава его может поддерживаться только опытными руками.

– Нет руки опытнее вашей, любезный Зверобой, и я уверена, что вы прославите мой подарок. Даже Томас Хаттер редко давал промах из этого оружия: но у вас оно будет…

– «Смертью наверняка», – добавил, улыбаясь, молодой охотник. – Был я когда-то знаком с охотником на бобров, называвшим свой карабин «смертью наверняка», только он слишком хвастался и врал иной раз всякую чепуху. Ну а насчет себя я скажу без хвастовства, что вы ничуть не ошиблись, предложив мне этот подарок. Таких стрелков, как я, не много на белом свете. Но вот в чем дело: сколько времени «оленебой» останется в моих руках? Ведь вы уже знаете, чего могу я ожидать нынешним вечером от кровожадных мингов. Легко, пожалуй, случится, что «оленебой» потеряет своего хозяина.

Джудит слушала его с кажущейся невозмутимостью, хотя внутренняя борьба почти до конца истощила ее силы. Зная своеобразный нрав Зверобоя, она заставила себя сохранять внешнее спокойствие, хотя, если бы его внимание не было приковано к ружью, человек с такой острой наблюдательностью вряд ли мог не заметить душевной муки, с которой девушка выслушала его последние слова. Тем не менее необычайное самообладание позволило ей продолжать разговор, не обнаруживая своих чувств.

– Что же мне делать с этим оружием, если действительно с вами случится то, чего вы ожидаете?

– Об этом-то я и хотел вас просить, Джудит. Чингачгука вы знаете: он стрелок отличный, хотя еще слишком далек от совершенства. Притом Чингачгук – мой друг, лучший друг, и вы понимаете, что я бы очень желал передать ему в наследство «оленебой».

– И передайте, если это вам нравится, Зверобой! Ружье ваше, и вы можете распоряжаться им как угодно. Если таково ваше желание, то Чингачгук получит его, в случае если вы не вернетесь обратно.

– А спросили вы мнение Хетти по этому поводу? Право собственности переходит от родителей ко всем детям, а не к одному из них.

– Если вы желаете руководствоваться велениями закона, Зверобой, то, боюсь, что ни одна из нас не имеет права на это ружье. Томас Хаттер не был отцом Хетти, так же как он не был и моим отцом. Мы только Джудит и Хетти, у нас нет другого имени.

– Быть может, так говорит закон, в этом я мало смыслю. По вашим обычаям, все вещи принадлежат вам, и никто здесь не станет спорить против этого. Если Хетти скажет, что она согласна, я окончательно успокоюсь на этот счет. Правда, Джудит, у вашей сестры нет ни вашей красоты, ни вашего ума, но мы должны оберегать права даже обиженных богом людей.

Девушка ничего не ответила, но, подойдя к окошку, подозвала к себе сестру. Простодушная, любящая Хетти с радостью согласилась уступить Зверобою право собственности на драгоценное ружье. Охотник, по-видимому, почувствовал себя совершенно счастливым, по крайней мере до поры до времени, снова и снова рассматривал он ценный подарок и наконец выразил желание испытать на практике все его достоинства, прежде чем сам он вернется на берег. Ни один мальчик не спешил испробовать новую трубу или новый лук со стрелами с таким восторгом, с каким наивный лесной житель принялся испытывать свое новое ружье. Выйдя на платформу, он прежде всего отвел делавара в сторону и сказал ему, что это прославленное ружье станет его собственностью, если какая-нибудь беда случится со Зверобоем.

– Вот, Змей, для тебя лишнее основание быть осторожным и без нужды не подвергать себя опасности, – прибавил Зверобой. – С этим оружием, по моему мнению, можно доставить блестящую победу целому племени. Минги лопнут от зависти, а главное, не посмеют подойти к деревне, которая владеет таким карабином. Подумай об этом, могиканин! Уа-та-Уа, конечно, драгоценна для тебя, но «оленебой» сделается предметом уважения и любви всего твоего племени.

– Всякий карабин хорош, и этот не лучше других, – отвечал по-английски Чингачгук, немного обиженный тем, что его возлюбленную поставили в ряд с огнестрельным оружием. – Все они из дерева и железа, и все убивают. Женщина дорога для сердца, карабин годен только для стрельбы.

– Но чем же будет человек в лесу, если нет с ним огнестрельного оружия? Ему останется только вязать веники, плести корзинки или вспахивать землю, но никогда не узнает он вкуса медвежьего мяса или дичины. Время, однако, идет, и меня разбирает охота попробовать этот чудный карабин. Принеси-ка сюда твой карабин, а я испробую «оленебой», чтобы мы могли узнать все его скрытые достоинства.

Это предложение, отвлекшее присутствующих от тяжелых мыслей, было принято всеми с удовольствием.

Девушки с готовностью вынесли на платформу весь запас огнестрельного оружия, принадлежавшего Хаттеру. Арсенал старика был довольно богат: в нем имелось несколько ружей, всегда заряженных на тот случай, если бы пришлось внезапно пустить их в ход. Оставалось только подсыпать на полки свежего пороху, что и было сделано общими силами очень быстро, так как женщины по части оборонительных приготовлений обладали не меньшим опытом, чем мужчины.

– Начнем же, Великий Змей, – сказал Зверобой, обрадовавшийся случаю еще раз показать свою необыкновенную ловкость. – Сперва мы попробуем обыкновенные ружья, а там дойдет дело и до «оленебоя». В птицах недостатка нет: одни, как видишь, плавают по озеру, другие порхают над нашими головами: выбирай любую. Не хочешь ли попробовать попасть в этого рыболова?

Чингачгук прицелился, выстрелил и дал промах. Молодой охотник улыбнулся и тут же выстрелил сам: пуля пробила насквозь грудь рыболова, и он замертво упал на поверхность воды.

– Ну, еще не велика заслуга застрелить эту птицу, – сказал Зверобой, как будто опасаясь, что его сочтут хвастуном. – Змей, конечно, не будет досадовать на меня. Помнишь ли ты, могиканин, тот день, когда ты сделал такой же промах по дикому гусю, а я застрелил его, почти не прицеливаясь? Все эти штуки, разумеется, ничто для друзей. Да вон, прямо к востоку, я вижу, плывет селезень. Это проворная тварь, она умеет нырять в мгновение ока, на ней стоит попробовать ружье и порох. Джудит… Ага, теперь я опять вижу птицу, какая нам требуется, и мы не должны упускать удобный случай. Вон там, немного севернее, делавар!

Чингачгук не отличался многословием. Лишь только ему указали птицу, он прицелился и выстрелил. При вспышке выстрела селезень мгновенно нырнул, как и ожидал Зверобой, и пуля скользнула по поверхности озера, ударившись о воду в нескольких дюймах от места, где недавно плавала птица. Зверобой рассмеялся своим сердечным смехом, но в то же время приготовился к выстрелу и стоял, зорко наблюдая за спокойной водной гладью. Вот на ней показалось темное пятно, селезень вынырнул, чтобы перевести дух, и взмахнул крыльями. Тут пуля ударила ему прямо в грудь, и он мертвый опрокинулся на спину. Секунду спустя Зверобой уже стоял, опираясь прикладом своего ружья о платформу так спокойно, как будто ничего не случилось, хотя он и смеялся своим обычным беззвучным смехом.

Индеец посмотрел в ту сторону и вскоре заметил большую черную утку, с величавым спокойствием плававшую на поверхности воды. В те далекие времена, когда лишь очень немногие люди нарушали своим присутствием гармонию пустыни, все мелкие озера, которыми изобилует внутренняя часть Нью-Йорка, служили прибежищем для перелетных птиц. Мерцающее Зеркало, подобно другим водоемам, некогда кишело всевозможными видами уток, гусей, чаек и гагар. После появления Хаттера Мерцающее Зеркало, по сравнению с другими озерами, более далекими и уединенными, опустело, хотя в нем еще продолжали гнездиться разные породы птиц, как гнездятся они там и по сие время. В ту минуту из «замка» можно было увидеть сотни птиц, дремавших на воде или купавших свои перья в прозрачной стихии. Но ни одна из них не представляла собой такой подходящей мишени, как черная утка, на которую Зверобой только что указал своему другу. Чингачгук не стал тратить слов понапрасну и немедленно приступил к делу. На этот раз он целился старательно, и ему удалось перебить утке крыло. Она с криком поплыла по воде, быстро увеличивая расстояние, отделявшее ее от врагов.

– Надо прекратить ее мучения, – сказал Зверобой. – Мой глаз и рука авось окажут ей эту услугу.

И роковая пуля отделила голову от шеи с такой ловкостью, как будто ее перерезали ножом. Уа-та-Уа, сначала обрадованная успехом своего возлюбленного, сделала недовольную мину, когда увидела превосходство его друга. Напротив, могиканский вождь радостно вскрикнул и не скрыл своего удивления перед меткостью соперника.

– Не думай о своей Уа-та-Уа, Чингачгук, – сказал Зверобой с веселой улыбкой. – Ее нахмуренные брови не могут ни убить, ни оживить, ни утопить. Разумеется, в порядке вещей, если жена разделяет победу или поражение своего мужа, а вы ведь уж почти муж и жена. Но вот еще славная птица прямо над нашими головами.

На озере водились орлы, которые живут вблизи воды и питаются рыбой. Как раз в эту минуту один из них парил на довольно значительной высоте, подстерегая добычу, его голодные птенцы высовывали головы из гнезда, которое можно было различить на голой вершине сухой сосны. Чингачгук молча направил новое ружье на эту птицу и, тщательно прицелившись, выстрелил. Более широкий, чем обычно, круг, описанный орлом, свидетельствовал о том, что пуля пролетела недалеко от него, хотя и не попала в цель. Зверобой, который целился так же быстро, как и метко, выстрелил, лишь только заметил промах своего друга, и в ту же секунду орел понесся вниз так, что не совсем ясно было, ранен он или нет. Сам стрелок, однако, объявил, что промахнулся, и предложил приятелю взять другое ружье, ибо по некоторым признакам был уверен, что птица собирается улететь.

– Кажется, я выхватил у него несколько перьев, – сказал он, – но кровь его цела, и этим старым ружьем не выцедить ее. Живо, делавар, бери свой карабин, а вы, Джудит, дайте мне «оленебой»! Это самый подходящий случай испытать все его качества.

Соперники приготовились, а девушки стояли поодаль, с нетерпением ожидая, чем кончится состязание. Орел описал широкий круг и, снова поднявшись ввысь, пролетел почти над самым «замком», но еще выше, чем прежде. Чингачгук посмотрел на него и объявил, что немыслимо попасть в птицу по отвесной линии кверху. Но тихий ропот Уа-та-Уа заставил его изменить свое решение, и он выстрелил. Результат, однако, показал, что он был прав, так как орел даже не изменил направление своего полета, продолжая чертить в воздухе круги и спокойно глядя вниз, как будто он презирал своих врагов.

– Теперь, Джудит, – крикнул Зверобой, смеясь и весело поблескивая глазами, – посмотрим, можно ли называть «оленебой» также и «убей орла»!.. Отойди подальше, Змей, и гляди, как я буду целиться, потому что этому следует учиться.

Зверобой несколько раз наводил ружье, а птица тем временем продолжала подниматься все выше и выше. Затем последовали вспышка и выстрел. Свинцовый посланец помчался кверху, и в следующее мгновение птица склонилась набок и начала опускаться вниз, взмахивая то одним, то другим крылом, иногда описывая круги, иногда отчаянно барахтаясь, пока наконец, сделав несколько кругов, не свалилась на нос ковчега. Осмотрев ее тело, обнаружили, что пуля попала между крылом и грудной костью.

Глава XXVI

И каменная грудь ее без стона На каменное ложе возлегла, Здесь спал слуга бесстрастного закона, Восстановитель и добра и зла, И счет долгам рука его вела – Тот счет, где жизнь и смерть стояли рядом, Тот счет, которого коснувшись взглядом, Забилась в ужасе она, как перед адом.

Джайлс Флетчер

– Как необдуманно мы поступили, Чингачгук! – воскликнул Зверобой, когда могиканин поднимал за крылья огромную птицу, угасающий взор которой с отчаянием обращен был на безжалостных врагов. – Какое зло сделал нам этот благородный орел, рассекавший с такою смелостью беспредельное воздушное пространство! И мы убили его для того только, чтобы доказать свою удаль. Дело решенное: сейчас же отправляюсь в ирокезский лагерь, и пусть минги напомнят мне в торжественную минуту, что жизнь дорога для всех. Возьмите, Джудит, назад «оленебой» и передайте его достойнейшему. Мой час пробил!

– Никого нет достойнее вас, Зверобой, – с живостью отвечала Джудит. – Этот карабин по всем правам может принадлежать только вам.

– Если речь идет о моей ловкости, вы, быть может, и правы, девушка, но мы должны не только уметь пользоваться огнестрельным оружием, но и знать, когда можно пускать его в ход. Очевидно, последнему я еще не научился, поэтому возьмите ружье. Вид умирающего и страждущего создания, хотя это только птица, внушает спасительные мысли человеку, который почти уверен, что его последний час наступит до заката солнца. Я бы пожертвовал всеми утехами тщеславия, всеми радостями, которые мне доставляют моя рука и глаз, если бы этот бедный орел мог снова очутиться в гнезде со своими птенцами.

Слушатели были поражены порывом внезапного раскаяния, охватившим охотника, и вдобавок раскаяния в поступке, столь обыкновенном, ибо люди редко задумываются над физическими страданиями беззащитных и беспомощных животных. Делавар понял слова, сказанные его другом, хотя вряд ли мог понять одушевляющие того чувства, он вынул острый нож и поспешил прекратить страдания орла, отрезав ему голову.

– Одним злом меньше, Чингачгук, – продолжал Зверобой, – но не забудь, что у этой птицы остались теперь без пищи птенцы. Если бы честное слово не принуждало меня возвратиться к мингам на верную смерть, я бы непременно отыскал орлиное гнездо, хотя бы привелось для этого целый месяц лазить по деревьям.

– Эти слова делают вам честь, Зверобой, – заметила Хетти, – и я очень рада, что вы раскаиваетесь в бесполезном убийстве.

– Правда ваша, добрая Хетти! Я это особенно чувствую теперь, когда сочтены минуты моей собственной жизни.

Затем молодой охотник вышел из ковчега и молча сел на платформе. Солнце уже поднималось к зениту, и это обстоятельство заставило его подумать о приготовлениях к отъезду. Заметив намерение своего друга, могиканин и Уа-та-Уа поспешили приготовить для него лодку.

– Настал час разлуки, – сказал Зверобой, когда все сгруппировались вокруг него, – и я должен оставить моих лучших друзей. Да, дружба не может изменить путей провидения, и, каковы бы ни были наши чувства, мы должны расстаться. Я часто думал, что бывают минуты, когда слова, сказанные нами, остаются в памяти у людей прочнее, чем обычно, и когда данный нами совет запоминается лучше именно потому, что тот, кто говорит, вряд ли сможет заговорить снова. Никто не знает, что может случиться, и, следовательно, когда друзья расстаются с мыслью, что разлука продлится, чего доброго, очень долго, не мешает сказать несколько ласковых слов на прощанье. Я прошу вас всех уйти в ковчег и возвращаться оттуда по очереди, я поговорю с каждым отдельно и, что еще важнее, послушаю, что каждый из вас хочет сказать мне, потому что плох тот советчик, который сам не слушает чужих советов.

Чингачгук и Уа-та-Уа остались на платформе, обе сестры последовали за охотником.

– Хетти может выслушать ваши наставления на берегу, – сказала Джудит торопливо, – я хочу, чтобы она отправилась вместе с вами.

– Будет ли это благоразумно, Джудит?

– Что вы хотите этим сказать, Зверобой?

– Могут произойти такие вещи, которых лучше не видеть молодой девушке. Нет, уж лучше я поеду один, а Хетти останется при вас.

– Не бойтесь за меня, Зверобой, – сказала Хетти. – Ирокезы меня не тронут.

– Я убеждена, Хетти, что тебе действительно нечего бояться, – сказала Джудит, – и вот почему мне хочется, чтоб ты непременно отправилась в ирокезский лагерь с нашим другом. Это не повредит никому, и легко случится, что твое присутствие будет полезно для Зверобоя…

– Пусть будет так, как вы желаете, Джудит, не станем об этом спорить. Ступайте же, Хетти, готовьтесь к отъезду и дожидайтесь меня в лодке.

Оставшись одни, Джудит и Зверобой молчали, пока Хетти совсем не вышла из ковчега. Затем Зверобой заговорил спокойно:

– Не сразу, конечно, забываются слова умирающего друга, Джудит! Я желал бы поговорить с вами с полною откровенностью, как родной ваш брат. Прежде всего я намерен обеспечить ваше спокойствие от ваших врагов. Их у вас два, и они всюду следуют по пятам вашей жизни. Первый враг ваш – красота, иногда опасная для молодой девушки более всякого минга. Берегитесь и будьте внимательны к самой себе, иначе язык низкого льстеца отравит вашу будущность. Времена года сменяются одно другим, природа умирает и вновь оживает, но не суждено возобновляться исчезнувшей красоте.

– Понимаю вас, Зверобой, – отвечала молодая девушка с такою скромностью, которая несколько изумила ее собеседника. – Но вы сказали только об одном враге. Кто же мой другой враг?

– Другой гораздо менее опасен, и, вероятно, будет легко побежден вашим рассудком. Но так как я уже заговорил об этом предмете, то надо мне окончить свою мысль. Первый враг ваш, как я сказал, – ваша необыкновенная красота, вторым врагом является то, что вы сами хорошо понимаете это свое преимущество. Опасность со стороны первого врага значительно будет увеличена, если…

Трудно сказать, как долго продолжал бы в простоте душевной разглагольствовать в том же духе ничего не подозревавший охотник, если бы его слушательница не залилась внезапными слезами, отдавшись чувству, которое прорвалось на волю с тем большей силой, чем упорней она его подавляла. Ее рыдания были так страстны и неудержимы, что Зверобой немного испугался и очень огорчился, увидав, что слова его подействовали гораздо сильнее, чем он ожидал. Даже люди суровые и властные обычно смягчаются, видя внешние признаки печали, но Зверобою с его характером не нужно было таких доказательств сердечного волнения, чтобы искренне пожалеть девушку. Он вскочил как ужаленный, и голос матери, утешающей своего ребенка, вряд ли мог звучать ласковей, чем слова, которыми он выразил свое сожаление в том, что зашел так далеко.

– Простите меня, Джудит, – сказал он, – у меня были добрые намерения, и я вовсе не хотел до такой степени расстроить вас. Вот так-то и всегда бывает с дружбой! Либо не доскажешь чего-нибудь, либо слишком перескажешь. Все-таки я рад, однако, что дал вам этот совет, и вы не имеете права сетовать на человека, которого ожидает неминуемая пытка.

Джудит перестала плакать, и лицо ее в эту минуту было так обворожительно, что Зверобой смотрел на нее с невольным восторгом.

– Довольно, Зверобой, – сказала она, – я воспользуюсь вашим уроком и не забуду ни одного вашего слова. Прощайте, мой милый друг!

И с этими словами пожав руку молодому охотнику, она ушла в «замок». Ее место заняла Уа-та-Уа.

– Ты достаточно хорошо знаешь натуру и обычаи краснокожих, Уа-та-Уа, чтобы понять, почему я обязан вернуться из отпуска, – начал охотник на делаварском наречии, когда терпеливая и покорная дочь этого племени спокойно приблизилась к нему. – Ты, вероятно, понимаешь также, что вряд ли мне суждено когда-нибудь снова говорить с тобой. Мне надо сказать лишь очень немного. Но это немногое – плод долгой жизни среди вашего народа и долгих наблюдений за вашими обычаями. Женская доля вообще тяжела, но должен признаться, хотя я и не отдаю особого предпочтения людям моего цвета, что женщине живется тяжелее среди краснокожих, чем среди бледнолицых. Неси свое бремя, Уа-та-Уа, как подобает и помни, что если оно и тяжело, то все же гораздо легче, чем бремя большинства индейских женщин. Я хорошо знаю Змея, знаю его сердце – он никогда не будет тираном той, которую любит, хотя и ждет, конечно, что с ним будут обходиться как с могиканским вождем. Вероятно, в вашей хижине случатся и пасмурные дни, потому что такие дни бывают у всех народов и при любых обычаях, но, держа окна сердца раскрытыми настежь, ты всегда оставишь достаточно простора, чтобы туда мог проникнуть солнечный луч. Ты происходишь из знатного рода, и Чингачгук тоже. Не думаю, чтобы ты или он позабыли об этом и опозорили ваших предков. Тем не менее любовь – нежное растение, которое никогда не живет долго, если его орошают слезами. Пусть лучше земля вокруг вашего супружеского счастья увлажняется росой нежности.

– Бледнолицый брат мой очень умен. Уа-та-Уа сохранит в своем сердце его мудрые слова.

– Желаю счастья тебе от всей души. Пошли ко мне Великого Змея.

Уа-та-Уа не пролила ни одной слезы, оставляя своего друга, но в глазах ее сверкала твердая решимость, составлявшая поразительный контраст с обычной ее скромностью. Через минуту явился Чингачгук.

– Сюда, Великий Змей, дальше от слабых женщин, – начал Зверобой, – я хочу сказать тебе кое-что, чего никто не должен подозревать, а тем более подслушать. Ты хорошо знаешь, что такое отпуск и кто такие минги, чтобы сомневаться или питать ложные надежды на счет того, что, по всей вероятности, произойдет, когда я вернусь обратно в их лагерь. Итак, несколько слов будет достаточно… Во-первых, вождь, я хочу сказать тебе об Уа-та-Уа. Я знаю, что, по обычаям вашего народа, женщины должны работать, а мужчины охотиться, но во всем надо знать меру. Впрочем, что касается охоты, то я не вижу оснований, по которым здесь следовало бы ставить какие-нибудь границы, но Уа-та-Уа принадлежит к слишком хорошему роду, чтобы трудиться без передышки. Люди с вашим достатком и положением никогда не будут нуждаться в хлебе, картофеле или других овощах, которые рождаются на полях. Поэтому, надеюсь, твоей жене никогда не придется брать в руки лопату. Ты знаешь, я не совсем нищий, и все, чем владею, будь то припасы, шкуры, оружие или материи, – все это дары для Уа-та-Уа, если не вернусь за своим добром в конце лета. Пусть это будет приданым для девушки. Думаю, нет нужды говорить тебе, что ты обязан любить молодую жену, потому что ты уже любишь ее, а кого человек любит, того он, по всей вероятности, будет и ценить. Все же не мешает напомнить, что ласковые слова никогда не обижают, а горькие обижают сплошь да рядом. Я знаю, ты мужчина, Змей, и потому охотнее говоришь у костра совета, чем у домашнего очага, но все мы иногда бываем склонны немножко забыться, а ласковое обхождение и ласковое слово всего лучше помогают нам поддерживать мир в хижине, так же как на охоте.

– Уши мои открыты, – с важностью отвечал могиканин, – слова брата моего запали глубоко, на самое дно моей души. Пусть брат мой продолжает свою премудрую речь: песнь Королька Лесов и дружеский голос никого не утомляют.

– Да, мне нужно еще поговорить с тобой, и, как истинный друг, ты не должен сетовать, что речь моя склонится на меня самого. Почти бесспорно, что к концу этого дня я буду трупом. Я не желаю похорон, но если отыщут мои кости, собери их, любезный друг, и предай земле по обычаю людей белой расы.

– Все это будет сделано, как желает брат мой. Пусть он выгрузит на мое сердце и остальную тяжесть своей души.

– Но на моей душе легко, Великий Змей, и я готов встретить смерть! Довольно, пора кончить эту беседу! Хетти ждет меня в лодке, и срок моего отпуска кончился. Прощай, могиканин, вот тебе моя рука.

Чингачгук взял поданную ему руку и пожал ее со всею горячностью дружбы, но тут же принял глубокомысленный вид и приготовился на прощанье выдержать характер равнодушного философа. Какая-то тайная мысль отражалась на его челе, но Зверобой не хотел больше расспрашивать.

– Прощай, Великий Змей! – воскликнул он, пересаживаясь в лодку. – Кто знает, суждено ли нам увидеться опять!

Индеец взял протянутую руку и горячо ответил на пожатие. Затем, вернувшись к своей обычной невозмутимости, которую многие принимали за врожденное равнодушие, он снова овладел собой – чтобы расстаться с другом с подобающим достоинством. Зверобой, впрочем, держал себя более естественно и не побоялся бы дать полную волю своим чувствам, если бы не его недавний разговор с Джудит.

Он был слишком скромен, чтобы догадаться об истинных чувствах красивой девушки, но в то же время слишком наблюдателен, чтобы не заметить, какая борьба совершалось в ее груди. Ему было ясно, что с ней творится что-то необычайное, и с деликатностью, которая сделала бы честь человеку более утонченному, он решил избегать всего, что могло бы повлечь за собой разоблачение этой тайны, о чем впоследствии могла пожалеть сама девушка. Итак, он решил тут же пуститься в путь.

– Спаси тебя бог, Змей, спаси тебя бог! – крикнул охотник, когда пирога отчалила от края платформы.

Чингачгук помахал рукой. Потом, закутавшись с головой в легкое одеяло, которое он носил обычно на плечах, словно римлянин тогу, он медленно удалился внутрь ковчега, желая предаться наедине своей скорби и одиноким думам.

Зверобой не вымолвил больше ни слова, пока пирога не достигла половины пути между «замком» и берегом.

Тут он внезапно перестал грести, потому что в ушах его прозвучал кроткий, музыкальный голос Хетти.

– Зачем вы возвращаетесь к гуронам, Зверобой? – спросила она кротким и мелодичным голосом. – Мне бояться нечего, а ведь вы, Зверобой, очень умны, почти так же, как Генри Марч, или даже больше, если верить Джудит.

– Потому что окончился срок моего отпуска, добрая Хетти!

– Говорите яснее, Зверобой!

– Ну так слушайте же, я открою вам всю истину. Вам известно, что я в плену у гуронов, а пленники не всегда делают то, что им угодно.

– Но какой же вы пленник, если разъезжаете со мной по озеру в лодке моего отца, тогда как гуроны далеко от нас, в густом лесу? Я вам не верю, Зверобой!

– Нет, добрая Хетти, вы должны мне верить, и если бы вы не были слабоумны, то увидели бы, что я связан по рукам и по ногам.

– О, какое несчастье для человека быть слабоумным! Я вас решительно не понимаю, и хотя смотрю во все глаза, но никак не могу видеть, где ваши руки и ноги связаны. Растолкуйте мне, по крайней мере, чем вы связаны.

– Своим отпуском, Хетти! Это такие путы, которые стягивают крепче всяких цепей и веревок.

– Странно, никогда я не видала такой вещи.

– И не увидите, потому что отпуск, собственно говоря, связывает волю человека. Знаете ли вы, что такое обещание?

– Очень знаю. Обещанием называется данное слово исполнить что-нибудь. Матушка мне всегда говорила, что честный человек обязан исполнять свои обещания.

– Ну так вот, видите ли, отпуск есть не что иное, как обещание, которое честный человек обязан исполнить. Я попал в руки мингов, и они позволили мне повидаться с моими приятелями, связав меня честным словом возвратиться к ним по истечении срока для того, чтобы вытерпеть пытку, которая для меня назначена.

– А почему вы убеждены, что гуроны непременно будут вас пытать? Неужели вы думаете, что я провожаю вас затем, чтоб смотреть на ваши мучения?

– Совсем нет, добрая Хетти! Напротив, я надеюсь, что в ту минуту, когда станут сдирать с меня кожу, вы уйдете подальше, чтобы не быть свидетельницею моих мучений. Но пока довольно об этом. Я полагаю, что вы еще не забыли Генри Марча?

– Как же мне его забыть, когда он оставил нас только что, в прошлую ночь? Вы должны знать, что друзья долго удерживаются в нашей памяти, а Генри Марч был нашим другом. Почему вы о нем заговорили? Если из-за моей старшей сестры, то я могу вас уверить, Зверобой, что Джудит никогда не выйдет за Генри Марча. Она влюблена в другого и часто говорит о нем во сне. Но я не скажу вам имени этого мужчины, хотя бы вы осыпали меня грудами золота и всеми сокровищами короля Георга.

– Можете беречь про себя этот секрет сколько вам угодно, добрая Хетти! Да и к чему мне знать чужие тайны, раз одна моя нога уже стоит на краю могилы? Впрочем, ни голова, ни сердце не могут отвечать за то, что лепечет язык во сне.

– Согласитесь, однако, Зверобой, ведь это очень странно, что Джудит не любит Генри Марча. Он молод, храбр, отважен и такой же красавец, как она сама. Батюшка всегда говорил, что из них могла бы выйти прекрасная пара, хотя матери моей он не нравился так же, как Джудит.

– Ладно, бедная Хетти, трудно все это вам растолковать, а потому я не скажу больше ни слова, хотя то, что я хотел сказать, тяжестью лежит у меня на сердце. Беритесь снова за весла, девушка, и поплывем прямо к берегу, потому что солнце уже высоко и отпуск мой вот-вот кончится.

Теперь пирога направилась прямо к мысу, где, как хорошо знал Зверобой, враги поджидали его, он даже начал побаиваться, что опоздает и не поспеет вовремя. Хетти, заметившая его нетерпение, хотя и не понимавшая толком, в чем тут дело, помогала ему очень усердно, и вскоре стало ясно, что они поспеют к сроку. Только тогда молодой человек начал грести медленнее, а Хетти снова начала болтать, как всегда, просто и доверчиво, но нет никакой надобности воспроизводить здесь их дальнейшую беседу.

Глава XXVII

Ты поработала сегодня, смерть, но все же Еще работы хватит! Адские врата Наполнены толпой, но дважды десять тысяч Невинных душ не ведают в своих домах, Что лишь побагровеет запад, как они Войдут в мир скорби…

Саути

До полудня оставалось еще минуты две или три, когда Зверобой высадился на берег в том месте, где гуроны расположились своим лагерем, почти напротив «замка». Поверхность почвы в этом месте была ровная и не так лесиста. Здесь на природной лужайке часто назначались сходки охотников и дикарей, бродивших со своими капканами и ружьями для звериной ловли. Берег озера тут не был загроможден густым кустарником, и тотчас же при выходе на берег глаз мог свободно обнять почти все пространство мыса.

Мнения гуронов относительно возвращения их пленника разделялись. Многие утверждали, что бледнолицый никогда не согласится идти на добровольную пытку, тогда как некоторые из старейшин ожидали совсем другого поведения от человека, который обнаружил столько хладнокровия, мужества и прямодушия. Большинство в свое время согласилось отпустить пленника с единственной целью, чтоб иметь повод упрекнуть делаваров в вероломстве человека, проживавшего в их деревнях. Придавая особую торжественность всему этому, они за час до полудня собрали всех молодых людей, разведчиков и шпионов, а также женщин и детей, которые все должны были засвидетельствовать предполагаемое вероломство. «Замок» с этого места был открыт, и можно было видеть все, что происходило вокруг него. Поэтому никто не опасался, что Гарри, Чингачгук и молодые девушки ускользнут тайком. На всякий случай изготовили плот, чтоб произвести нападение на «замок» или на ковчег, смотря по тому, как потребуют обстоятельства. Вожди начинали думать, что было опасно оставаться здесь дольше следующей ночи. Только бы развязаться со Зверобоем, и потом назад, в Канаду, на берега озера Онтарио!

Все молча ожидали приближения Зверобоя. Вожди заседали на пне свалившегося дерева, по правую сторону их стояли вооруженные воины, по левую – женщины и дети. В центре перед ними находилось значительное пространство, обсаженное деревьями, где, однако, не было ни густых кустарников, ни хвороста. Зеленая арка, образованная верхними ветвями, полуосвещенная солнечным лучом, пробивавшимся из-за листьев, набрасывала легкую тень на это место.

Как почти всегда бывает среди кочующих племен, два вождя в равной степени разделяли верховную власть над этими детьми лесов. Многим, правда, принадлежал титул вождей, но эти двое имели такое огромное влияние на племя, что все безусловно покорялось им, если они были согласны в своих решениях, и, напротив, племя волновалось, когда вожди расходились в мнениях. Один из этих вождей, как это тоже часто бывает, возвысился благодаря необыкновенному уму, другой, напротив, – благодаря превосходству своих физических сил. Первый был старик, прославившийся своим красноречием и мудростью на советах, второй – отличный воин, прославивший себя блестящими победами и беспримерною свирепостью. Первый был Райвенук, второй прозывался Барсом, и это имя вполне выражало его отличительные свойства: лютость, вероломство и хитрость.

Когда Зверобой ступил на песок, Райвенук и Барс сидели молча друг возле друга. Ни один не обнаружил своего изумления, когда молодой охотник явился перед ними и торжественным голосом возвестил о своем прибытии.

– Вот я, минги, – начал Зверобой на делаварском языке, понятном почти для всех гуронов, – а вот и солнце. Небесное светило верно своим законам, я, как видите, верен своему слову. Я ваш пленник: делайте со мной что вам угодно. Мои дела с землею и людьми окончены. Я готов идти на тот свет, и вы можете меня туда отправить.

Одобрительный говор послышался даже между женщинами после этой речи, и на минуту почти у всех загорелось желание принять в свое племя такого неустрашимого человека. Общего восторга не разделяли только Барс и сестра его Сумаха. Она была вдовою Волка, того самого воина, которого застрелил Зверобой. В Барсе заговорила его природная лютость. Сумаха горела желанием отомстить за смерть своего мужа. Иначе чувствовал и думал Райвенук. Встав со своего места, он подошел к пленнику с величественным видом и обратился к охотнику:

– Бледнолицый! Мне приятно от имени всего народа засвидетельствовать твою честность. Все мы очень рады, что пленник наш – человек, а не хитрая лисица. Теперь мы знаем тебя как храброго воина, достойного нашей ласки. Если ты убил одного из наших воинов и помогал убивать других, жизнь твоя все-таки принадлежит тебе, и, как честный человек, ты готов ею поплатиться за смерть наших братьев. Некоторые из нас воображали, что кровь бледнолицых очень прозрачна и не будет течь под гуронскими ножами, но ты доказал, что они ошиблись. Твое сердце, так же как и тело, исполнено великого мужества, и мы с удовольствием встречаем пленника, подобного тебе. Если воины мои рассуждали, что знаменитый Волк не должен на том свете путешествовать один в земле духов и что враг его должен с ним беседовать для препровождения времени, то не забудут они теперь, что Волк пал от руки храбреца, и мы отправим тебя к нему с такими знаками дружбы, что ему не стыдно будет делить с тобой дорогу. Так говорю я. Ты понимаешь, что я сказал?

– Понимаю, минг, и слова твои ясны для меня, как день. Смею сказать со своей стороны, что Волк был храбрым воином, достойным вашей дружбы, но я надеюсь, что буду достоин его общества, если получу подорожную из ваших рук. Пусть совет ваш произносит приговор. Я готов его выслушать, если только заранее, до моего прихода, вы не решили дела.

– Вожди не считали нужным произносить приговора в твое отсутствие. Бледнолицый пленник, выпущенный на волю, – то же, по их словам, что ветер, который дует куда ему угодно. Один только голос говорил в твою пользу, Зверобой, но этот голос раздавался в пустыне.

– Благодарю этот голос, чей бы он ни был, и могу засвидетельствовать, что он один защищал правду против полчища лжецов. Честное слово связывает бледнолицых крепкими узами так же, как и краснокожих. Во всяком случае, ни за что на свете я бы не решился низким вероломством опозорить делаваров, между которыми получил свое воспитание. Впрочем, одни слова не ведут ни к чему. Делайте со мной что хотите.

Последовало краткое совещание, после чего молодые воины разбрелись в разные стороны и скрылись. Пленнику было сказано, что он может гулять где ему угодно на этом мысе до окончания его дела – обманчивый знак доверия, потому что на всех пунктах расставлены были часовые для дозора. Даже лодка, в которой приехал Зверобой, была поставлена в безопасное место. Ирокезы понимали, что пленник, сдержав слово, не был обязан больше ни к чему и потому, вероятно, поспешит воспользоваться первым случаем к побегу. Случалось даже, что индейцы выпускали своего пленника, чтоб иметь удовольствие поймать его опять и приговорить к пытке.

Зверобой в свою очередь решился не зевать и при первой возможности воспользоваться удобным случаем. Он понимал всю трудность этого, так как ему было известно, что стража расставлена везде и всюду. Ему ничего не стоило добраться до «замка» вплавь, но гуроны, без сомнения, догонят его в лодке. Гуляя по мысу, он тщательно осматривал все лазейки, но не нашел ни одной, пригодной для его цели. Стыд и опасения неудачи в этом опасном предприятии не имели для него никакого значения, потому что и после бегства он не переставал быть честным человеком. Поэтому нет ничего удивительного, если он решился теперь во что бы то ни стало ускользнуть от ирокезов.

Вожди между тем вновь открыли совещание для решения судьбы пленника. Из женщин одна Сумаха имела в этом случае право подать свой голос. Молодые воины равнодушно гуляли по сторонам и терпеливо ожидали результатов совещания. Женщины с обычным хладнокровием готовили ужин, которым в любом случае должен был окончиться этот день. Впрочем, две-три старушки вели между собою оживленный разговор и бросали по временам на пленника сердитые взгляды, выражавшие их недоброжелательство, а молодые девушки исподтишка смотрели на него восхищенными глазами. Словом, посторонний наблюдатель не заметил бы здесь ничего, указывавшего на важность совещания.

Так продолжалось около часа. Наконец позвали Зверобоя.

– Убийца Оленей, – начал Райвенук, переводя прозвище охотника на свой язык, – наши старики выслушали мудрое слово, теперь они готовы говорить.

Ты – потомок людей, которые приплыли сюда со стороны восходящего солнца, мы – дети заходящего солнца.

Мы обращаем наши лица к Великим Пресным Озерам[105], когда хотим поглядеть в сторону наших деревень. Быть может, на восходе лежит мудрая, изобилующая всеми богатствами страна, но страна на закате тоже очень приятна. Мы больше любим глядеть в эту сторону. Когда мы смотрим на восток, нас охватывает страх: пирога за пирогой привозит сюда все больше и больше людей по следам солнца, как будто страна ваша переполнена и жители ее льются через край. Красных людей осталось уже мало, они нуждаются в помощи. Одна из наших лучших хижин опустела – хозяин ее умер. Много времени пройдет, прежде чем сын его вырастет настолько, чтобы занять его место. Вот его вдова, она нуждается в дичи, чтобы прокормиться самой и прокормить своих детей, ибо сыновья ее еще похожи на молодых реполовов, не успевших покинуть гнездо. Твоя рука ввергла ее в эту страшную беду. На тебе лежат обязанности двоякого рода: одни – по отношению к Волку, другие – по отношению к его детям. Скальп за скальп, жизнь за жизнь, кровь за кровь – таков один закон, но другой закон повелевает кормить детей. Мы знаем тебя, Убийца Оленей. Ты честен: когда ты говоришь слово, на него можно положиться. У тебя только один язык, он не раздвоен, как у змеи. Твоя голова никогда не прячется в траве, все могут видеть ее. Что ты говоришь, то и делаешь. Ты справедлив. Когда ты обидишь кого-нибудь, ты спешишь вознаградить обиженного. Вот Сумаха, она осталась одна в своей хижине, и дети ее плачут, требуя пищи, вот ружье, оно заряжено и готово к выстрелу. Возьми ружье, ступай в лес и убей оленя, принеси мясо и положи его перед вдовой Волка, накорми ее детей и стань ее мужем. После этого сердце твое перестанет быть делаварским и станет гуронским, уши Сумахи больше не услышат детского плача, мой народ снова найдет потерянного воина.

– Я боялся этого, Райвенук, – отвечал Зворобой, когда ирокезский оратор кончил свою речь. – Я действительно боялся, что дело примет такой оборот. Однако правду сказать недолго, и она положит конец всем ожиданиям на этот счет. Минг, я белый человек и рожден христианином, и мне не подобает брать жену среди краснокожих язычников. Этого я не сделал бы и в мирное время, при свете яркого солнца, тем более я не могу это сделать под грозовыми тучами, чтобы спасти свою жизнь. Я, быть может, никогда не женюсь и проживу всю жизнь в лесах, не имея собственной хижины, но, если уж суждено случиться такому, только женщина моего цвета завесит дверь моего вигвама. Я бы охотно согласился кормить малышей вашего павшего воина, если бы мог это сделать, не навлекая на себя позора, но это немыслимо, я не могу жить в гуронской деревне. Ваши молодые люди должны убивать дичь для Сумахи, и пусть она поищет себе другого супруга, не с такими длинными ногами, чтобы он не бегал по земле, которая ему не принадлежит. Мы сражались в честном бою, и Волк пал; всякий храбрец должен быть готов к этому. Ты ждешь, что у меня появится сердце минга, с таким же основанием ты можешь ждать, что на голове у мальчика появятся седые волосы или на сосне вырастет черника. Нет, минг, я белый, когда речь идет о женщинах, и я делавар во всем, что касается индейцев.

Едва Зверобой успел замолчать, как послышался общий ропот. Особенно громко выражали свое негодование пожилые женщины, а красавица Сумаха, которая по летам годилась в матери нашему герою, вопила громче всех. Но эти изъявления неудовольствия должны были отступить перед свирепой злобой Барса. Суровый вождь считал позором, что сестре его дали позволение стать женой бледнолицего. Лишь после настойчивых просьб неутешной вдовы он с большой неохотой согласился на этот брак, вполне соответствовавший, впрочем, индейским обычаям. Теперь его жестоко уязвило, что пленник отверг оказанную ему честь. В глазах гурона засверкала ярость, напоминавшая о хищном звере, имя которого он носил.

– Собака бледнолицых! – вскричал он. – Убирайся к своим собакам в голодные леса, и пусть твой вой раздается громче всех!

Эти злобные слова сопровождались действием. Он еще не кончил говорить, когда рука его поднялась и томагавк просвистел в воздухе. Если бы громкий голос индейца не привлек внимания Зверобоя, это мгновение, вероятно, было бы последним в жизни нашего героя. Барс метнул опасное оружие с таким проворством и такой смертоносной меткостью, что непременно раскроил бы череп пленнику. К счастью, Зверобой вовремя протянул руку и так же проворно ухватил топор за рукоятку.

Томагавк летел с такой силой, что, когда Зверобой перехватил его, рука невольно приняла положение, необходимое для ответного удара. Трудно сказать, что сыграло главную роль: быть может, почувствовав в своих руках оружие, охотник поддался жажде мести, а может быть, внезапная вспышка досады превозмогла его обычное хладнокровие и выдержку. Как бы там ни было, глаза его засверкали, на щеках проступили красные пятна, и, собрав все свои силы, Зверобой метнул томагавк в своего врага. Удар этот был нанесен так неожиданно, что Барс не успел ни поднять руку, ни отвести голову в сторону: маленький острый топор поразил его прямо между глазами и буквально раскроил ему голову. Силач рванулся вперед, подобно раненой змее, бросившейся на врага, и в предсмертных судорогах вытянулся во весь рост на середине лужайки. Все устремились, чтобы поднять его, забыв на минуту о пленнике. Решив сделать последнюю отчаянную попытку спасти свою жизнь, Зверобой пустился бежать с быстротой оленя. Тотчас же вся орда – молодые и старые, женщины и дети, – оставив безжизненное тело Барса, с тревожным воем устремилась в погоню за бледнолицым. Как ни внезапно произошло событие, побудившее Зверобоя предпринять этот рискованный шаг, оно не застало его врасплох. За минувший час он хорошо все обдумал и точно и до мелочей рассчитал все возможности, сулившие ему успех или неудачу. Таким образом, с первой же секунды он овладел собой и подчинил все свои движения контролю рассудка. Исключительно благодаря этому он добился первого и очень важного преимущества: успел благополучно миновать линию часовых и достиг этого с помощью очень простого приема, который, однако, заслуживает особого описания.

Кустарник на мысу был гораздо более редким, чем в других местах побережья. Объяснялось это тем, что на мысу часто разбивали свои стоянки охотники и рыбаки. Густые заросли начинались там, где мыс соединялся с материком, и они тянулись далее длинной полосой к северу и к югу. Зверобой бросился бежать на юг. Часовые стояли немного поодаль от чащи, и, прежде чем до них донеслись тревожные сигналы, он успел скрыться в густом кустарнике. Однако бежать в зарослях было совершенно невозможно, и Зверобою на протяжении сорока или пятидесяти ярдов пришлось брести по воде, которая доходила ему до колен и была для него таким же препятствием, как и для преследователей. Заметив наконец удобное место, он пробрался сквозь линию кустов и углубился в лес.

В Зверобоя стреляли несколько раз, когда он шел по воде, когда же он показался на опушке леса, выстрелы участились. Но в лагере царил страшный переполох, ирокезы в общей сумятице палили из ружей, не успев прицелиться, и Зверобою удалось ускользнуть невредимым. Пули свистели над его головой, сбивали ветки совсем рядом с ним, и все же ни одна пуля не задела даже его одежды. Проволчка, вызванная этими бестолковыми попытками, оказала большую услугу Зверобою: прежде чем среди преследователей установился порядок, он успел обогнать на сотню ярдов даже тех, кто бежал впереди. Тяжелое оружие затрудняло погоню за охотником.

Наспех выстрелив, в надежде случайно ранить пленника, лучшие индейские бегуны отбросили ружья в сторону и приказали женщинам и мальчикам поднять их скорее и зарядить снова.

Зверобой слишком хорошо понимал отчаянный характер борьбы, в которую он ринулся, чтобы потерять хоть одно из таких драгоценных мгновений. Он знал также, что единственная надежда на спасение состоит в том, чтобы бежать по прямой линии. Поверни он в ту или в другую сторону – и численно значительно превосходивший неприятель мог бы его настигнуть. Поэтому он взял направление по диагонали и стал взбираться на холм, который был не слишком высок и не слишком крут, но все же показался достаточно утомительным человеку, убегавшему от смертельной опасности. Там Зверобой начал бежать медленнее, чтобы иметь возможность время от времени переводить дух. В тех местах, где подъем был особенно крутой, охотник переходил даже на мелкую рысь или на быстрый шаг. Сзади выли и скакали гуроны, но он не обращал на них внимания, хорошо зная, что им также предстоит одолеть те же препятствия, прежде чем они взберутся наверх. До вершины первого холма было уже совсем недалеко, и по общему строению почвы Зверобой понял, что придется спуститься в глубокий овраг, за которым лежало подножие второго холма. Смело поднявшись на вершину, он жадно огляделся по сторонам, отыскивая, где бы укрыться. Почва на гребне холма была совершенно ровная, перед ним лежало упавшее дерево, а утопающий, как говорится, хватается за соломинку. Дерево свалилось параллельно оврагу по ту сторону вершины, где уже начинался спуск. Забиться под него, тесно прижавшись к стволу, было делом одного мгновения. Однако, прежде чем спрятаться от своих преследователей, Зверобой выпрямился во весь рост и издал торжествующий клич, как бы радуясь предстоящему спуску. В следующую секунду он скрылся под деревом.

Лишь осуществив свою затею, молодой человек почувствовал, каких страшных усилий это ему стоило. Все тело его трепетало и пульсировало, сердце билось учащенно, словно было готово вот-вот выскочить из грудной клетки, легкие работали, как кузнечные мехи. Однако мало-помалу он отдышался, и сердце его стало биться спокойнее и медленнее. Вскоре послышались шаги гуронов, поднимавшихся по противоположному склону, а угрожающие крики возвестили затем об их приближении. Достигнув вершины, передовые испустили громкий вопль, потом, опасаясь, как бы враг не убежал, они один за другим стали перепрыгивать через упавшее дерево и помчалсь вниз по склону, надеясь, что успеют заметить беглеца прежде, чем он доберется до дна оврага. Так они следовали друг за другом, и Натти временами казалось, что уже все гуроны пробежали вперед. Однако тут же появлялись другие, и он насчитал не менее сорока человек, перепрыгнувших через дерево. Все гуроны спустились наконец на дно оврага, на сотню футов ниже него, а некоторые уже начали подниматься по склону другого холма, когда вдруг сообразили, что сами толком не знают, какого направления им следует держаться. Это был критический момент, и человек с менее крепкими нервами или менее искушенный во всех ухищрениях индейской войны, наверное, вскочил бы на ноги и пустился наутек. Но Зверобой этого не сделал. Он по-прежнему лежал, зорко наблюдая за всем, что творилось внизу.

Теперь гуроны напоминали сбившуюся со следа стаю гончих собак. Они мало говорили, но рыскали повсюду, осматривая сухие листья, покрывавшие землю, как гончие, выслеживающие дичь. Множество мокасин, оставивших здесь следы, сильно затрудняли поиски, хотя отпечаток ноги ступающего на носках индейца легко отличить от более свободного и широкого шага белого человека. Убедившись, что позади не осталось ни одного преследователя, и надеясь ускользнуть потихоньку, Зверобой внезапно перемахнул через дерево и упал по другую его сторону. По-видимому, это прошло незамеченным, и надежда воскресла в душе пленника. Желая убедиться, что его не видят, Зверобой несколько секунд прислушивался к звукам, доносившимся из оврага, а затем, встав на четвереньки, начал карабкаться на вершину холма, находившуюся не далее десяти ярдов от него.

Охотник рассчитывал, что эта вершина скроет его от гуронов. Перевалив за гребень холма, он встал на ноги и пошел быстро и решительно в направлении, прямо противоположном тому, по которому только что бежал. Однако крики, доносившиеся из оврага, вскоре встревожили его, и он снова поднялся на вершину, чтобы осмотреться. Его тотчас же заметили, и погоня возобновилась. Так как по ровному месту бежать было не в пример легче, то Зверобой не спускался с гребня холма. Гуроны, догадавшись по общему характеру местности, что холм скоро должен понизиться, помчались вдоль оврага, ибо этим путем было легче всего опередить беглеца. В то же время некоторые из них повернули к югу, чтобы воспрепятствовать охотнику бежать в этом направлении, тогда как другие направились прямо к озеру, чтобы отрезать ему возможность отступления по воде.

Положение Зверобоя было более затруднительным, чем прежде. Индейцы окружали его с трех сторон, а с четвертой было озеро, но он заранее рассчитал все шансы и хладнокровно принял определенные меры. Оставив всякую надежду пробраться в лес, он быстро спустился по скату горы и побежал к тому месту, где была его лодка. Вскоре ему удалось оставить за собою всех своих врагов, из которых большая часть уже выбилась из сил от продолжительной и бесполезной гонки. На дороге он встретил еще несколько женщин и детей, но страх, навеянный на них смертью Барса, был так велик, что ни одна не посмела к нему подойти. Он прошел мимо них с торжествующим видом и, прорезав бахрому кустарников, очутился на самом берегу, шагах в пятидесяти от лодки. Здесь он приостановился, перевел дух и, нагнувшись к озеру, захватил воды в горсть, чтобы утолить мучительную жажду. Затем он побежал опять и через минуту был уже возле лодки. С первого взгляда он понял, что в лодке не было весел. Это обстоятельство озадачило его до такой степени, что он хотел уже отказаться от побега и с достоинством вернуться в неприятельский лагерь, презирая всякую опасность. Но тут же раздался вой его преследователей и заставил его еще раз прибегнуть к отчаянному средству, внушенному инстинктом самосохранения. Оттолкнув от берега легкий челнок, он догнал его вплавь и, вскарабкавшись кое-как, растянулся на его дне во всю длину своего тела, лицом вверх. В этом положении он мог отдыхать и вместе с тем оградить себя от ружейных выстрелов. Теперь при попутном ветре лодка могла сама собою удалиться на значительное расстояние, и Зверобой не сомневался, что обратит на себя внимание Чингачгука и Джудит, которые поспешат к нему на выручку. Растянувшись таким образом на дне лодки, он старался определить расстояние от берега по вершинам деревьев, которые еще можно было видеть. Многочисленные голоса гуронов указывали на их присутствие на берегу, и ему казалось, что они думали отправить вдогонку плот, который, к счастию для него, находился по другую сторону мыса.

Две или три минуты Зверобой не смел поворотиться и рассчитывал, что по плеску воды ему можно будет догадаться о погоне за ним вплавь. Вдруг смолкло все на берегу, и мертвое молчание сменило общую суматоху. Лодка теперь удалилась уже на значительное расстояние от берега, и Зверобой не видел ничего больше, кроме небесного свода. Он понимал, что глубокое молчание было дурным предзнаменованием, потому что индейцы всегда затихают перед новым нападением. Вдруг раздался ружейный залп, и пули просверлили лодку с двух сторон дюймах в восемнадцати от его головы. Спустя минуту он, не переменяя положения, вновь увидел вершину дуба.

Не постигая такой перемены в положении лодки, молодой охотник не мог более сдержать своего нетерпения. Повернувшись с величайшими предосторожностями, он приставил свой глаз к отверстию, просверленному пулей, и перед ним открылась почти вся перспектива мыса. Вследствие одного из тех неприметных толчков, которые так часто изменяют обыкновенный ход вещей, лодка склонилась к югу и медленно поворотила к оконечности мыса, так что он находился от него не более, как футах в ста. К счастью, легкий порыв юго-западного ветра снова изменил направление лодки.

Нужно было во что бы то ни стало еще больше удалиться от своих врагов и, если можно, известить друзей о своем положении, но отдаленность от «замка» делала затруднительным выполнение этого плана, тогда как близость мыса неизбежно заставляла привести в исполнение первую мысль. Нужно заметить, что, по принятому обычаю, на обоих концах лодки клали по большому гладкому камню, служившему одновременно и балластом, и сиденьем. После неимоверных усилий Зверобой кое-как придвинул ногами камень, положенный на задней части лодки, и, ухватившись за него руками, прикатил на самый перед, где лежал другой такой же камень, сам же он отодвинулся как можно дальше назад, что уравновесило лодку. Заметив в свое время отсутствие весел, он на всякий случай запасся на берегу длинной веткой, которая теперь лежала возле его руки. Сняв с головы охотничью шапку, он надел ее на конец ветки, которую поднял как можно выше над поверхностью лодки, давая таким образом сигнал своим отдаленным друзьям. Этот маневр немедленно был замечен на берегу, и пущенная пуля на этот раз содрала у него кожу на левом плече. Зверобой понял свою неосторожность и поспешил опять защитить голову шапкой. Гуроны, однако, прекратили выстрелы, надеясь, вероятно, захватить пленника живьем.