Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой (сборник) Майн Рид Томас

Глава XXVIII

Ни детский плач, ни слезы матерей Захватчиков не остановят. Ни гром небес, ни страшный рев морей, Не помешают литься крови. С убийцею приходит вор, И блещет яростный топор, И, честолюбием объяты, К могуществу спешат пираты. Но алый знак добытой кровью чести Людей толкает к страху или мести.

Конгрив

Прошло минут двадцать, как Зверобой находился в лодке, и он уже начинал беспокоиться, почему друзья с ковчега или «замка» не подают ему никаких сигналов. Положение лодки позволяло ему видеть озеро только в длину, и по всем расчетам он должен был находиться от «замка» саженях в тридцати. Глубокое молчание, царившее повсюду, не могло быть успокаивающим признаком, и он не знал, приписать ли его какой-нибудь новой хитрости или же слишком отдаленному расстоянию от индейцев. Устав напряженно слушать и ничего не слышать, смотреть во все глаза и ничего не видеть, он сказал сам себе, что гуроны могут бесноваться, сколько им угодно, а он будет лежать спокойно, зажмурив глаза и вверив свою участь игре течений и ветров.

Прошло еще минут десять. Наконец он услышал легкий шум, как будто от какого-то трения возле его лодки. Он открыл глаза, ожидая увидеть руку или голову индейца. Каково же было его изумление, когда он вдруг увидел зеленый купол над своею головой! Он встал и прежде всего наткнулся на Райвенука, который помогал лодке пробраться к берегу через песок, отчего и происходило трение, пробудившее внимание Зверобоя. Роковая перемена в направлении лодки произошла от юго-западного ветра.

– Причаливай! – сказал гурон спокойным тоном, делая повелительный жест своему пленнику. – Мой юный друг плавал так долго, что, вероятно, утомился; надеюсь, он теперь будет бегать, пользуясь только ногами.

– Что делать, гурон, победа на твоей стороне! – отвечал Зверобой, выпрыгнув на берег и следуя за индейским вождем. – Случай помог тебе неожиданным образом, и я опять твой пленник. Надеюсь, однако, ты согласишься, что я умею освобождаться из плена, по крайней мере, так же, как держать данное слово.

– Брат мой быстр, как лось, – возразил гурон, – и у него длинные ноги. Но все же он не рыба и не умеет отыскивать дорогу в озере. Мы не хотели в него стрелять, потому что рыба ловится сетью, а не ружьем.

– Ты можешь говорить что хочешь, Райвенук, и я не стану с тобой спорить. Успех на твоей стороне. Скоро, я полагаю, ваши женщины будут меня ругать и злословить на мой счет, но ты можешь сказать, что если бледнолицый слишком упорно защищает свою жизнь, когда имеет на это законное право, то он умеет и расстаться с жизнью, когда наступит час. Я ваш пленник: делайте со мною что угодно.

– Брат мой долго бегал по горам и сделал приятную прогулку по воде, – сказал Райвенук более мягким тоном, обнаруживая, очевидно, мирные намерения. – Видел он леса, видел и воду. Что ему понравилось лучше? Вероятно, он одумался и готов послушаться доброго совета.

– Объяснись, гурон! У тебя непременно что-нибудь на уме. Чем скорее ты скажешь, тем скорее получишь мой ответ.

– Ладно, пойдем прямо к цели. Нет никаких изворотов в словах моего брата, хотя на бегу он быстрее и хитрее всякой лисицы. Нет больше тумана на его глазах, и уши его открыты: я буду говорить. Сумаха теперь еще беднее, чем прежде. Еще недавно были у ней муж, брат и дети. Муж отправился в свой вечный поход без нее, не сказав ей прощального слова. В этом не его вина! Волк был добрый муж. Всего было у него вдоволь, сердце радовалось, когда заготовлял он на зимнее время уток и гусей и когда в его вигваме висели медвежьи шкуры. Уехал бедный Волк – и нет ни зверя, ни дичины. Кто же станет доставлять съестные припасы его вдове и осиротелым детям? Думали мы, что брат не забудет свою сестру и озаботится о ее продовольствии на будущую зиму. Теперь и Барс отправился за Волком на вечную охоту. Оба они взапуски бегут в плодородную землю блаженных духов, перегоняя один другого. Некоторые из нас полагают, что Волк вообще бегает очень скоро, тогда как другие уверены, что Барс слишком легок на скаку. Сумаха думает, что оба они зайдут далеко и уже ни один не воротится назад. Кто же станет кормить Сумаху и бедных ее детей? Разумеется, тот, кто сказал ее мужу и брату, чтоб они выбрались из своего вигвама, мы оставим его самого на их месте. Человек этот – великий охотник. Мы уверены, что дичи будет вдоволь в том вигваме, где он будет жить.

– Да, гурон, ты мастер говорить, но слова твои не для ушей белого человека. Слыхал я, правда, есть и бледнолицые, для которых позорный плен все же лучше, чем мучительная смерть. Но я не из таких: уж лучше смерть, чем насильная женитьба.

– Пусть бледнолицый обдумает мои слова, пока наши люди соберутся для совета. Ему скажут, что должно случиться потом. Пусть он вспомнит, как тяжко бывает терять мужа или брата… Ступай! Когда ты будешь нам нужен, прозвучит имя Зверобоя.

Этот разговор происходил наедине. Изо всего лагеря, располагавшегося на этом месте часа два тому назад, по-видимому, оставался только один Райвенук. Другие, казалось, оставили его совершенно. Единственными признаками недавнего кочевья были только полупотухшие огни и многочисленные следы от мокасинов. Эта неожиданная и совершенно внезапная перемена чрезвычайно озадачила Зверобоя, так как ничего подобного он не видел во все время своего пребывания между делаварами. Он подозревал, и не без основания, что гуроны хотели навести на него страх этой таинственной переменой.

Райвенук углубился в чащу леса и оставил Зверобоя одного. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что молодому охотнику предоставили полную свободу, но Зверобой, несмотря на всю трагичность своего положения, отлично понимал, что он вовсе не может свободно располагать собою. Не зная, однако, до какой степени гуроны задумали довести хитрость, он решился спокойно выжидать решения своей судьбы. Притворившись хладнокровным, он начал ходить взад и вперед, приближаясь постепенно к тому месту, где пристала его лодка. Вдруг он ускорил шаги и, пробравшись через кустарник, вышел на берег. Лодка исчезла и ни по каким признакам нельзя было догадаться, куда ее поставили.

Тогда Зверобой понял лучше свое положение. Он был пленником на этой узкой полосе земли, и побег мог быть сделан только вплавь. Это было отчаянное средство, и он уже хотел его испробовать, но уверенность, что вдогонку за ним будет отправлена лодка, удержала его от этой смелой попытки. Гуляя по берегу, он заметил в одном месте кучу нарезанных ветвей. Подойдя ближе, он увидел, что ветви прикрывали тело Барса, оставленное здесь до зарытия в могилу, где никто не осмелится оскальпировать его череп. Зверобой с печальным видом посмотрел на «замок»: все там казалось спокойным. Мрачные мысли невольно овладели душою покинутого пленника.

– Спасенья нет! – сказал он, отходя от берега в лесную чащу. – Не думал я так скоро расстаться с жизнью, и будущность до сих пор представлялась мне в радужном свете. Но если рассудить хорошенько, так оно, пожалуй, выйдет все равно. Не сегодня, так завтра, не завтра, так через полсотни лет: закон природы неотвратим. Увы! В молодости мы редко думаем о смерти, и даже теперь, когда час мой пробил, совсем не хочется верить, что конец мой близок.

Он воротился в прежний лагерь гуронов и нашел там Хетти, которая, очевидно, его ожидала. Она была печальна и задумчива.

– Что с вами, добрая Хетти? – сказал Зверобой, подходя к молодой девушке. – Я был слишком занят и почти забыл о вас. И вот мы свиделись опять, вероятно, для того, чтобы вместе погоревать о том, что должно случиться. Я желал бы знать, что делают теперь Чингачгук и Уа-та-Уа?

– Зверобой, – воскликнула Хетти тоном упрека, – зачем вы убили гурона? Разве вы не знаете заповедей? Ведь одна из них говорит: не убий. А вы между тем, как мне сказали, убили мужа и брата этой женщины.

– Все это правда, добрая Хетти, и я не отпираюсь. Но вам надо вспомнить, что на войне становятся законными и такие вещи, которые совсем недопустимы в мирное время. Мужа этой женщины я убил в открытом бою… то есть, по крайней мере, я открыт был со всех сторон, а он спрятался и стрелял из-за кустов. Ее брат накликал сам на свою голову злую судьбу, потому что он вздумал безо всякой нужды бросить томагавк в беззащитного пленника. Вы это видели, Хетти?

– Видела и жалела об этом, Зверобой! Вам следовало отплатить добром за зло.

– Да, Хетти, миссионеры могут это говорить, сколько им угодно, но нельзя по этому правилу жить в лесу. Барс жаждал моей крови и в бешенстве своем передал оружие в мои руки. Глупо было бы с моей стороны не отразить удара ударом, и никто из делаваров не одобрил бы такого поступка. Нет, я намерен отплачивать каждому тем, чего он стоит, и вы можете объявить об этом всем, кто станет вас расспрашивать.

– У Сумахи нет теперь ни мужа, ни брата. Хотите ли вы на ней жениться?

– Неужели у вас такие понятия о браке, Хетти? Разве молодой человек может жениться на старухе? Это противно рассудку и природе, и вы сами поймете это, если немного подумаете.

– Я часто слышала от матери, – возразила Хетти, отвернувшись, – что люди никогда не должны вступать в брак, если они не любят друг друга гораздо крепче, чем братья и сестры, я полагаю, вы именно это имеете в виду. Сумаха стара, а вы молоды.

– Да, и она краснокожая, а я белый. Кроме того, Хетти, представьте, что вы вышли замуж за человека ваших лет и вашего положения – например, за Гарри Непоседу (Зверобой позволил себе привести этот пример только потому, что Гарри Марч был единственный молодой человек, знакомый им обоим), – и представьте, что он пал на тропе войны, неужели вы согласились бы выйти замуж за его убийцу?

– О, нет, нет, нет! – ответила девушка, содрогаясь. – Это было бы грешно и бессердечно, и ни одна христианка не решилась бы на такой поступок. Я знаю, что никогда не выйду замуж за Непоседу, но, если бы он был моим мужем, я бы ни за кого не вышла после его смерти.

– Я так и знал, что вы поймете меня, когда вдумаетесь во все эти обстоятельства. Для меня невозможно жениться на Сумахе. Я думаю, что даже смерть будет гораздо приятнее и естественнее, чем женитьба на такой женщине…

– Не говорите так громко, – перебила его Хетти. – Я полагаю, ей неприятно будет слышать это. Я уверена, что Непоседа женился бы даже на мне, лишь бы избежать пыток, хотя я слабоумная, и меня бы убила мысль, что он предпочитает лучше умереть, чем стать моим мужем.

– Что вы, девочка! Разве можно сравнивать вас с Сумахой? Ведь вы хорошенькая девушка, с добрым сердцем, приятной улыбкой и ласковыми глазами. Непоседа должен был бы гордиться, обвенчавшись с вами в самые лучшие и счастливые дни своей жизни, а вовсе не для того, чтобы избавиться от беды. Однако послушайтесь моего совета и никогда не говорите с Непоседой об этих вещах.

– Я не скажу ему об этом ни за что на свете! – воскликнула девушка, испуганно оглядываясь вокруг и краснея, сама не зная почему. – Мать всегда говорила, что молодые женщины не должны навязываться мужчинам и высказывать свои чувства, пока их об этом не спросят. О, я никогда не забываю того, что говорила мне мать!

Какая жалость, что Непоседа так красив! Не будь он так красив, я думаю, он меньше нравился бы девушкам и ему легче было бы сделать свой выбор.

– Бедная девочка, бедная девочка, все это довольно ясно! Не будем больше говорить об этом. Если бы вы были в здравом уме, то пожалели бы, что посвятили постороннего человека в ваш секрет… Скажите мне, Хетти, что сталось с гуронами? Почему они оставили вас на этом мысу и вы бродите здесь, словно и вы пленница?

– Я не пленница, Зверобой, я свободная девушка и хожу везде, где мне вздумается. Никто не посмеет обидеть меня. Нет, нет, Хетти Хаттер ничего не боится, она в хороших руках. Гуроны собрались вон там в лесу и внимательно следят за нами обоими, за это я могу поручиться: все женщины и даже дети стоят на карауле. Мужчины хоронят тело бедной девушки, убитой прошлой ночью, и стараются сделать так, чтобы враги и дикие звери не могли найти ее. Я сказала им, что отец и мать лежат в озере, но не согласилась показать, в каком месте, так как мы с Джудит совсем не желаем, чтобы язычники покоились на нашем семейном кладбище.

– Горе нам! Это ужасно быть живым и полным гнева, с душой, охваченной яростью, – а через какой-нибудь час убраться в подземную яму, прочь от глаз человеческих. Никто не знает, что может с ним случаться на тропе войны…

Треск хвороста и шелест листьев прервали этот разговор, и Зверобой догадался о приближении своих врагов. Они сходились на площадку, посреди которой стоял беззащитный пленник, окруженный теперь со всех сторон вооруженными воинами, женщинами и детьми. Мысль о побеге была решительно невыполнима, и Зверобой уже не думал бежать после первой своей бесполезной попытки. Вооружившись всею твердостью духа, он приготовился выдержать предстоявшую пытку с невозмутимым спокойствием.

Райвенук первый занял свое место в этом кругу. Его обступили другие старшие воины, но уже никто после смерти Барса не осмеливался оспаривать у него власть.

Управляя почти единолично целым племенем, Райвенук был, однако, снисходителен к слабостям других и во всех возможных случаях оказывал пощаду. На этот раз, решая судьбу пленника, он также готов был быть снисходительным, но не знал сам, как за это взяться. Сумаха выходила из себя не столько из-за смерти мужа и брата, сколько из-за непредвиденного отказа от ее руки, и не могла простить человеку, дерзко и нагло оскорбившему ее женскую гордость. Кроме того, племя не могло забыть понесенных потерь, и даже сам Райвенук при всей своей власти чувствовал себя бессильным сделать что-нибудь для несчастного пленника.

Когда все заняли свои места, воцарилось важное, торжественное и вместе с тем грозное молчание. Зверобой увидел, что женщины и дети готовили заостренные колышки из сосновых корней, очевидно, с тою целью, чтобы зажечь их и вонзить в его тело. Двое или трое молодых гуронов держали в руках веревки, чтобы связать его по первому приказанию. Дым от костра, зажженного в некотором расстоянии, указывал, что там готовились для него горящие головни. Некоторые воины пробовали острия своих томагавков, другие пробовали свои ножи, и все вообще обнаруживали величайшее нетерпение скорее начать кровавую потеху.

– Убийца Оленей! – начал Райвенук спокойным и вместе величественным тоном. – Наступила наконец пора, когда народ мой должен узнать, что ему делать. Нет более солнца над нашими головами. Утомленное напрасным ожиданием гуронов, оно начало спускаться к соснам за эту гору и быстро идет в страну наших отцов с известием, что у детей их опустели вигвамы и что они должны немедленно оказать им покровительство и защиту. Есть у волков свои логовища и у медведей свои берлоги. Ирокезы не беднее волков и медведей, есть у них свои деревни, вигвамы, свои поля, засеянные хлебом, и все это оберегается теперь лишь добрыми духами, уже начинающими тяготиться продолжительным караулом. Пора народу моему возвратиться в свои жилища и приняться за свои обычные дела. Веселье и радость охватят все селенье, когда еще вдали распространится крик наш. Но это будет крик уныния, и общая печаль последует за ним. Есть у нас волосы только с одного черепа и нет других волос: вот что будет причиною нашей печали. Канадский Бобр оскальпирован, и тело его брошено рыбам. Зверобой должен решить, откуда нам взять еще один головной убор. Опустели у нас два вигвама, и при каждом должен быть скальп, живой или мертвый.

– Мертвый, не иначе как мертвый, – отвечал Зверобой твердым и решительным голосом. – Думаю, что час мой настал и чему быть, того не миновать. Если на вашем совете решено замучить меня в пытках, постараюсь перенести их без стонов и без жалоб, если только слабая природа не соберет насильственной дани с моих страданий.

– Бледнолицая собака начинает поджимать свой хвост между ногами! – закричал молодой гурон, прозванный французами Красным Вороном за свою болтливость. – Вы думаете, он воин? Ничуть не бывало! Он убил нашего Волка, отворотив свою голову назад, чтобы не видеть дыма из собственного ружья. Смотрите: он уже хрюкает, как боров, и, когда женщины гуронов начнут его мучить, он запищит, как котенок от дикой кошки. Да он и сам, видите ли, делаварская баба в шкуре англичанина!

– Ты можешь говорить все, что тебе угодно, молодой человек, – возразил Зверобой с тем же спокойным видом, – от твоих слов не будет мне ни лучше, ни хуже. Неразумная болтовня рассердит, конечно, слабую женщину, но не раздует горящего костра, так же как и не наострит притупленных ножей.

В эту минуту Райвенук своим вмешательством остановил Красного Ворона и приказал связать пленника. Хитрый вождь понимал, что пленник, и не будучи связанным, вытерпит всякую муку, но отдал этот приказ единственно затем, чтобы постепенно ослабить его твердость. Зверобой не сопротивлялся. Однако, сверх ожидания, его стянули так, что он не чувствовал почти никакой боли от этих пут. Это было следствием тайных распоряжений вождя, который еще не переставал надеяться, что пленник во избежание тяжких мучений согласится наконец жениться на Сумахе. Связанный по рукам и ногам и не имея возможности повернуться, Зверобой был отнесен к молодому дереву и привязан так, чтоб ему нельзя было упасть. Руки его соединили с ногами длинной веревкой и веревкою же обхватили середину его тела таким образом, что он совсем прильнул к древесному стволу. Затем сорвали с его головы охотничью шапку и оставили в этом положении, совершенно готовым к предстоявшей пытке.

Но, не доходя до последней крайности, Райвенук желал еще раз подвергнуть испытанию стойкость своего пленника новой попыткой пойти на мировую. Для этого было только одно средство – заставить вдову Волка отказаться от законного мщения, на которое она имела полное право. Поэтому он велел ей подойти к кружку старшин и позаботиться о собственных интересах. Все индианки в молодости обычно красивы и скромны. Их голос исполнен музыкальной мелодии, и на губах у них беспрестанная улыбка. Но при упорной и тяжелой работе все это, естественно, исчезает гораздо раньше того возраста, которого уже достигла Сумаха. Их голос становится грубым и дряблым, а если вдобавок они раздражены, оглушительный их крик, чудовищно визгливый, способен произвести самое неприятное впечатление на непривычные уши. Впрочем, Сумаха еще не совсем была лишена своей природной привлекательности и еще недавно слыла красавицей, кем считала себя и теперь, не подозревая тех перемен, которые произвели в ней время и труд. Некоторые женщины, по тайному наставлению Райвенука, старались ее уверить, что еще не исчезла для нее надежда образумить молодого пленника и уговорить его на женитьбу. Все это было следствием того, что гуронский вождь желал во что бы то ни стало приобрести для своего племени такого человека, который слыл первым, неподражаемым охотником во всей той местности. К тому же нужно было непременно приискать мужа для сварливой женщины, которая иначе была способна не дать покоя всему племени ирокезов.

Следуя данным ей советам, Сумаха вошла в круг старшин требовать правосудия для себя и пленника, прежде чем гуроны приступят к решительным мерам. Она желала завербовать в мужья молодого охотника с таким же усердием, с каким европейская девушка мечтает выйти за богача. Ее требование, само собою разумеется, было уважено, и Сумаха, захватив с собою двух ребятишек, приблизилась к привязанному пленнику.

– Вот я перед тобою, бледнолицый, – сказала она, – и ты должен знать, зачем я перед тобою. Я нашла тебя, но нигде не могу найти ни Волка, ни Барса. Искала их на озере, в лесу и даже в облаках, и я не знаю, куда они девались.

– Никто не знает этого, Сумаха, – отвечал Зверобой. – Два ирокезских воина, без сомнения, отправились в страну духов. Жена и сестра храбрых воинов должна быть всегда готова к этому.

– За что же ты убил этих храбрых воинов, белый человек? Что они тебе сделали? Это были лучшие охотники и самые неустрашимые молодые воины во всем племени гуронов. Они должны были в глубокой старости повалиться, как вековые деревья, под собственною тяжестью.

– Это уж чересчур, Сумаха, – возразил любивший правду Зверобой. – Ври, да не слишком завирайся. Напрасно назвала ты их молодыми людьми: это так же несправедливо, как и то, что сама ты молодая женщина. Я не потерпел от них никакого зла, это правда, но оба они пали от моей руки за явное покушение на мою жизнь. Я их убил, чтоб не быть убитым самому. Это в порядке вещей, и таков закон природы.

– Твоя правда, белый! У Сумахи один язык, и она не умеет на различные манеры рассказывать одну и ту же историю. Бледнолицый убил краснокожих единственно потому, чтоб не быть убитым самому. Гуроны справедливы и забудут смерть своих братьев. Вожди зажмурят глаза и будут смотреть на это сквозь пальцы. Молодые воины поверят, что Волк и Барс отправились на охоту в отдаленные леса, а Сумаха возьмет под руку своих деток, войдет в вигвам белого человека и скажет ему: «Посмотри, ведь это твои дети и вместе мои. Корми нас, и мы будем жить у тебя и с тобою!»

– Этих условий выполнить нельзя, Сумаха! Сожалею о твоей потере и понимаю всю ее важность, но не могу и не хочу принять твоих условий. Доставлять тебе дичину, пожалуй, я не прочь, если бы мы жили недалеко друг от друга. Но, если говорить откровенно, я не имею никакой охоты сделаться твоим мужем и называть себя отцом твоих детей.

– Посмотри на этого мальчика, жестокий бледнолицый! Кто без отца научит его убивать оленей и скальпировать врагов? Посмотри на эту девочку, кто захочет взять ее из вигвама, где нет хозяина? Есть у меня еще дети в нашей канадской деревне, и Убийца Оленей не пожалуется никогда, что некому есть его дичь.

– Раз навсегда скажу тебе, краснокожая женщина, что все твои убеждения не имеют никакого значения в моих глазах, – отвечал твердо Зверобой, которого ничуть не привлекала нарисованная картина голодных птенцов с устами, открытыми для его дичины. – Ирокезское племя и твои родственники должны принять на себя продовольствие твоих сирот и избавить их от всякой нужды. Нет у меня детей, и я не имею никакой охоты жениться. Удались от меня, Сумаха, и пусть я останусь в руках вождей. Лучше смерть, чем женитьба на тебе!

Нет нужды распространяться о том, какой эффект произвел этот решительный отказ. Если что-либо похожее на нежность таилось в ее груди – а, вероятно, ни одна женщина не бывает совершенно лишена этого чувства, – то все это исчезло после столь откровенного заявления. Ярость, бешенство, уязвленная гордость, целый вулкан злобы взорвались разом, и Сумаха, словно от прикосновения магического жезла, превратилась в бесноватую. Она огласила лесные своды пронзительным визгом, потом подбежала прямо к пленнику и схватила его за волосы, очевидно собираясь вырвать их с корнем. Понадобилось некоторое время, чтобы заставить ее разжать пальцы. К счастью для Зверобоя, ярость Сумахи была слепа: совершенно беспомощный, он находился всецело в ее власти, и если бы женщина лучше владела собой, то последствия могли оказаться роковыми. Ей удалось только вырвать две-три пряди его волос, прежде чем молодые люди успели оттащить ее.

Оскорбление, нанесенное Сумахе, было воспринято как оскорбление целому племени, не столько, впрочем, из уважения к женской чувствительности, сколько из уважения к гуронам. Сама Сумаха считалась такой же неприятной особой, как то растение, у которого она позаимствовала свое имя. Теперь, когда погибли два ее главных защитника – ее муж и брат, – никто уже не старался скрыть своего отвращения к сварливой вдове. Тем не менее племя считало долгом чести наказать бледнолицего, который холодно пренебрег гуронской женщиной и предпочел умереть, но не облегчить для племени обязанность поддерживать вдову и ее детей. Райвенук понял, что молодым индейцам не терпится приступить к пыткам, и, так как старые вожди не обнаружили ни малейшей охоты разрешить дальнейшую отсрочку, он вынужден был подать сигнал для начала адского дела.

Глава XXIX

Медведь не думал больше о цепях, О том, что псы порвут его бока. Нетронутый олень лежал в кустах, Кабан не слышал щелканья кнута, И тихо было все, и жизнь легка.

У. Шекспир. Лорд Дорсет

Известно, что индейцы в подобных случаях находили одно из величайших наслаждений подвергать испытанию терпение и твердость своих жертв. С другой стороны, сами индейцы во время пытки считали долгом чести не обнаружить никакого страха и казаться нечувствительными к физическим страданиям. Они только подстрекали ярость своих палачей резкими ругательствами в надежде ускорить свою смерть. Чувствуя, что его организм не в силах выносить больше смертельных мук, изобретенных дьявольскою утонченностью жестоких врагов, индеец выдумывал для них самые обидные названия и этим выводил из терпения какого-нибудь палача, который прекращал его жизнь одним ударом. Но Зверобой, имевший свои понятия об обязанностях человека, не считал необходимым прибегать к этому средству возбуждать неистовство своих врагов и твердо решился вытерпеть все страдания.

После сигнала несколько смельчаков выступили вперед с томагавками в руках и приготовились употребить в дело это страшное оружие. Требовалось ударить в дерево как можно ближе к голове жертвы, но так, однако, чтобы не коснуться ее. Попытка опасная и смелая, которую позволяли только самым опытным молодцам, доказавшим свое искусство владеть томагавком. Все же иногда случалось, что пленник благодаря промаху погибал, к общей досаде, гораздо раньше определенного срока. На этот раз Райвенук и другие старшины не без причины опасались, что мысль о судьбе Барса, вероятно, подстрекнет кого-нибудь поскорее доконать осужденного пленника, быть может, тем же томагавком, которым сам он совершил убийство. Таким образом, жизнь Зверобоя на первых же порах висела на волоске.

Однако оказалось, что вся молодежь, выступившая на этом своеобразном соревновании, горела больше желанием выказать свою удаль, чем отомстить за смерть убитых товарищей. Каждый приступал к своим приготовлениям с чувством соперничества и казался более озабоченным, чем жестоким. По этим признакам Райвенук начинал думать, что ему, может быть, удастся спасти Зверобою жизнь.

Первым вышел молодой человек по имени Ворона, еще не имевший случая заслужить более воинственное прозвище. Он славился больше своими притязаниями, чем ловкостью, и знавшие его не без основания думали, что пленнику не миновать беды, если Ворона запустит своим томагавком. Впрочем, молодой гурон не питал к Зверобою ни малейшей злобы и старался только отличиться перед своими сверстниками. Зверобой тотчас же понял неопытность этого молодца, когда увидел, что старшины втихомолку дают ему наставления и советы. Они допустили его к упражнению единственно из уважения к отцу – старому, заслуженному воину, который оставался в Канаде. Зверобой, однако, умел сохранить все наружное хладнокровие. Он сказал себе, что час его настал и что еще нужно благодарить судьбу, если неопытная рука поразит его смертью прежде начала пыток. Ворона приосанился, подбоченился, загнув голову, взмахнул рукой – и страшный томагавк, описав в воздухе круги, прожужжал в трех или четырех дюймах от щеки пленника и вонзился в большой дуб, бывший на несколько ярдов позади. Свист и шиканье раздались со всех сторон к величайшему огорчению молодого человека, который и сам видел свою неловкость. Но в то же время все вообще и каждый порознь удивлялись необыкновенной твердости, с какою Зверобой выжидал рокового удара. Голова была единственною частью его тела, которою он мог двигать, и зрители надеялись, что он будет вертеть ею во избежание удара, но Зверобой оставался совершенно неподвижным, как статуя. Он не хотел также прибегать к самому естественному и употребительнейшему средству – к зажмуриванию глаз, и это редкое бесстрашие поразило изумлением даже самих старшин.

Ворону сменил Лось, воин средних лет, дюжий, широкоплечий, стяжавший славу своим искусством владеть томагавком, и все зрители доверчиво ожидали нового доказательства его ловкости. Лось был проникнут отчаянною ненавистью ко всем бледнолицым и теперь не задумался бы доконать пленника одним ударом, если бы желание поддержать свою славу не одержало верх над жаждою мести. Он спокойно занял свое место, поднял маленький топор, сделал шаг вперед, и в то же мгновение страшное оружие зажужжало в воздухе. Зверобой уже думал распрощаться с жизнью, но томагавк задел только густую прядь его волос и прибил ее к дереву. Общие восклицания выразили удовольствие зрителей, и даже сам Лось против воли принял некоторое участие в пленнике, потому что такой удачный опыт мог быть сделан только при его непоколебимой твердости.

Затем, припрыгивая и привскакивая, выступил Прыгун, один из тех молодых людей, мускулы которых от продолжительных упражнений получают необыкновенную гибкость. При всей своей вертлявости он был храбр, неустрашим и закрепил за собою славу охотника и воина. Вместо того, чтоб прямо приняться за дело, Попрыгун начал скакать перед охотником направо и налево, взад и вперед, прицеливаясь в его голову и делая грозные жесты. Эти проделки, предпринятые с целью устрашения, наконец уже слишком надоели Зверобою и он решился заговорить первый раз после того, как привязали его к дереву.

– Кривлянье ни к чему не поведет, гурон, – сказал он спокойным тоном, – бросай томагавк, если хочешь, или убирайся, откуда пришел. Ты теперь очень похож на молодую лань, которая хочет показать своей матери, что умеет скакать. Лучше веди себя, как бесстрашный воин, который имеет дело с другим таким же воином. Иначе молодые девушки будут над тобой хохотать.

Последние слова привели в бешенство молодого индейца и он в то же мгновение бросил свой томагавк с очевидным намерением умертвить обидчика, но поспешный удар был рассчитан слишком дурно, и Зверобой отделался только тем, что томагавк оцарапал его плечо. Это был первый гурон, обнаруживший, к общей досаде, намерение покончить с пленником. Кровавая потеха только что начиналась, и никто не думал ее заканчивать. Попрыгун должен был удалиться и со стыдом занял свое место между простыми зрителями.

За этим вспыльчивым юношей выступали один за другим еще многие воины, бросавшие томагавк с беспечным равнодушием. Некоторые из них вместо томагавка бросали даже простые ножи – опыт чрезвычайно трудный и опасный, но, к счастью, все обнаружили удивительную «ловкость», не причинив пленнику вреда. Он получил только несколько царапин и не был ранен. Непоколебимая твердость, с какою перенес он все нападения, доставила ему всеобщее уважение у зрителей, и, когда вожди объявили, что пленник с честью выдержал испытание томагавком и ножами, не осталось во всем таборе ни одного человека, который бы питал к нему враждебные чувства, кроме Прыгуна и Сумахи. Те раздували друг в друге обоюдную ненависть, и можно было опасаться, что к ним через некоторое время присоединятся и другие.

В эту минуту Райвенук встал со своего места и торжественно объявил, что бледнолицый доказал свою твердость мужа. Пусть он долго жил между делаварами, но племя не успело превратить его в бабу. Наконец Райвенук спросил, желают ли гуроны продолжать свой опыт, и получил единодушный ответ, что желают, так как происходившее зрелище было вообще слишком приятно для всех, не исключая даже молодых девушек. Вождь же, желавший во что бы то ни стало завербовать такого отличного охотника, употреблял всевозможные законные средства, чтоб вовремя остановить опасную потеху. Он знал, что никакая человеческая сила не спасет беззащитную жертву, если слишком разгорятся страсти в молодых воинах. Поэтому Райвенук призвал к себе лучших четырех стрелков и приказал им подвергнуть пленника испытанию ружейными выстрелами. Пули должны были лететь мимо его ушей, не дотрагиваясь до головы.

Увидев этих отборных воинов с ружьями в руках, Зверобой испытал отрадное чувство страдальца, долго томившегося в предсмертных муках и наконец почувствовавшего приближение смерти. Здесь малейший промах неизбежно грозил смертью, потому что мишенью для стрельбы была незаметная точка возле головы: один или два дюйма отклонения должны были решить вопрос жизни и смерти.

При этих упражнениях в стрельбе, производившихся весьма часто между американскими туземцами, опытный стрелок позволял себе отклонение от цели никак не больше, чем на ширину одного волоса. Случалось, что пуля, пущенная торопливой рукой, попадала пленнику в лоб или висок. Случалось и то, что стрелок, рассерженный негодованием и ругательствами, намеренно прекращал его жизнь. Зверобой слышал обо всех этих подробностях от делаваров, которые рассказывали ему свои бесконечные истории в длинные зимние вечера. Теперь он твердо был уверен, что его час настал, и Зверобоя радовала мысль, что ему суждено погибнуть от любимого оружия. Между тем последовал маленький и совсем неожиданный перерыв.

Хетти видела все, что происходило, и сначала слабый ум ее был совершенно парализован страшной сценой. Мало-помалу, однако, она освободилась от своего почти летаргического состояния и выразила громкое негодование против индейцев, мучителей ее друга. Робкая от природы, как молодая лань, она всегда смело возвышала голос за дело правды, презирая всякую личную опасность. На этот раз, пробившись сквозь густую толпу, она смело вступила в кружок старшин и начала свою оживленную речь:

– За что вы мучаете бедного Зверобоя, краснокожие? Что он вам сделал, и кто дал вам право осудить его на смерть? Вообразите, что один из ваших томагавков раскроит ему череп. Кто из вас в состоянии залечить подобную рану? Опомнитесь, неразумные люди! Желая погубить Зверобоя, вы погубите собственного друга. Когда покойный мой отец и Генри Марч выступили на охоту за вашими волосами, Зверобой отказался их сопровождать и один остался в лодке. Повторяю вам, гуроны, вы мучаете собственного друга!

Гуроны выслушали со вниманием молодую девушку, и один из них, знавший по-английски, перевел ее речь. Поняв, в чем дело, Райвенук отвечал на ирокезском языке, и тот же переводчик перевел его слова:

– Дочь моя явилась очень кстати в совет старшин, и мы приветствуем ее радушно от всего нашего сердца. Гуроны с восторгом внимают голосу слабоумной девушки, так как знают, что сам Маниту говорит ее устами. Но на этот раз благодушная дочь моя неясно рассмотрела то, что происходит вокруг нее. Зверобой отказался вступить на охоту за нашими волосами, это правда, но зачем он отказался? Кто его просил об этом? Мы сами зажгли факел войны и не прятали своих волос. Почему же он не охотился за нами, если он действительно храбрый воин? Ирокезы не наказывают таких охотников и с удовольствием прощают другому то, на что каждый из них готов решиться при первом удобном случае. Но пусть моя дочь откроет шире свои глаза и сосчитает моих храбрых воинов. Если бы было у меня столько рук, как у четырех воинов, взятых вместе, я не досчитался бы многих пальцев, как гуроны не досчитываются многих собратий. Целой руки недостает у меня. Где же пальцы этой руки? Бледнолицый их срезал, вот почему воины мои хотят видеть собственными глазами, был ли он храбр, как воин, или только хитер, как лисица.

– Но ты сам знаешь, гурон, каким образом пал один из твоих воинов. Все вы это видели, так же как и я, хотя мне страшно было смотреть на кровавое зрелище. Зверобой не виноват. Краснокожий воин покушался на его жизнь, белый воин защищался – вот и все. Тот из вас был бы трусом, кто поступил бы иначе на его месте. Вы желаете знать, кто здесь лучший стрелок? Хорошо. Дайте ружье Зверобою – и вы увидите, что он один стреляет лучше всех вас, взятых вместе.

Забавно было видеть, с какою важностью дикари выслушали это странное предложение. Никто не позволил себе ни малейшей насмешки над слабоумной девушкой. Напротив, сам великий вождь, представитель племени, принял на себя труд ответить ей с должным уважением.

– Дочь моя не всегда говорит разумно перед советом вождей, – сказал Райвенук, – иначе не пришло бы ей в голову такое предложение. Двое моих воинов уже пали под ударами пленника, и могила их слишком тесна для третьего покойника. Гуроны не имеют намерения стеснять своих мертвецов. Иди с миром, дочь моя, и займи свое место возле Сумахи. Пусть краснокожие еще раз покажут перед зрителями свою ловкость, и пусть белый человек на опыте докажет, что он не боится их пуль.

Хетти не умела долго спорить и, привыкнув повиноваться старшим, послушно села на бревно рядом с Сумахой, отвернувшись от страшной сцены, которая разыгрывалась на середине круга.

После того воины опять заняли места и приготовились показать свое искусство. Они расположились недалеко от жертвы, и, следовательно, им было довольно удобно стрелять так, чтобы пуля не коснулась пленника. Однако, если, с одной стороны, близость расстояния уменьшала опасность для Зверобоя, то, с другой, нервы его подвергались самому тяжкому испытанию, потому что глаза его были прямо обращены на ружейное дуло. Хитрые гуроны рассчитывали на это обстоятельство и были почти уверены, что пленник непременно струсит. Для этого каждый из них, делая более или менее страшные движения, старался, чтобы пуля не коснулась головы. Выстрелы следовали за выстрелами, а Зверобой не получил еще ни одной раны. Никто, однако, при всей внимательности, не мог заметить в нем ни дрожания мускулов, ни даже малейшего колебания ресниц. Эта удивительная твердость превосходила все, что до сих пор при подобных обстоятельствах видели гуроны. После того как пять или шесть гуронов всадили свои пули в разные точки на дереве, Зверобой решился высказать свое откровенное мнение о ничтожестве их искусства.

– Это, минги, называется у вас искусной стрельбой? – сказал он почти презрительным тоном. – Так, уверяю вас, стреляет почти всякая делаварка, и я даже видел на берегах Мохока молодых голландок, которые стреляют гораздо лучше. Развяжите меня и дайте карабин в мои руки: я берусь на расстоянии сотни ярдов пригвоздить к любому дереву самый малейший клочок волос, да не один раз, а двадцать, тридцать, сотню раз сряду, если только карабин будет исправен.

Глухой и грозный ропот раздался вслед за этим холодным сарказмом, и все молодые люди пришли в бешенство при этом упреке из уст человека, который до того презирал их искусство, что даже ни разу не моргнул, между тем как их выстрелы буквально могли опалить его лицо. Райвенук понял опасность и, не теряя ни минуты, поспешил своим вмешательством предупредить свирепую расправу, которая теперь готовилась для пленника. Он подошел к раздраженным воинам, и его красноречие обуздало их лютость.

– Я вижу, в чем тут дело, – сказал он. – Мы поступили точь-в-точь, как бледнолицые, которые вечером запирают свои двери из опасения краснокожих. Замков и запоров у них бездна, а если запалить их дом, они сгорят все до единого, прежде чем отыщут запрятанные ключи и отодвинут засовы. Видите ли, в чем дело: мы уже слишком скрутили нашего пленника, поэтому веревки мешают дрожать его членам. Развяжите его, и тогда мы увидим, из какого материала сработано его тело.

Множество рук принялось разрезать веревки, которыми Бампо был привязан к дереву. Через полминуты он был уже совершенно свободен, как в ту пору, когда бежал на гору. Но прошло несколько минут, прежде чем кровообращение могло восстановиться в его онемевших членах. Райвенук уговорил своих воинов немного подождать под тем благовидным предлогом, что пленник, собравшийся с силами, поневоле обнаружит чувство страха, которое им овладеет. Настоящее намерение хитрого вождя состояло в том, чтобы дать время охладиться страстям. Зверобой, помахав руками и сделав несколько шагов, почувствовал, что кровь его течет свободно и физические силы к нему возвратились, как будто ничего с ним не случилось.

Человек молодой и здоровый редко думает о смерти. При виде ножей, томагавков и ружейных дул Зверобой, связанный по рукам и ногам, считал себя уже погибшим. Но, лишь только он почувствовал возможность владеть своими членами, надежда мгновенно возродилась в его сердце, и с этой минуты изменились все его планы. Он опять обдумывал средства ускользнуть от жестокости своих врагов и вновь сделаться обитателем лесов, крепким и сильным, решительным и находчивым. Его ум получил всю свою природную гибкость, и он, казалось, готов был вызвать на открытый бой целые полчища краснокожих.

Распутав пленника, гуроны образовали около него кружок, чтоб отнять у него всякую надежду на побег. Все и каждый про себя решили во что бы то ни стало сломить непоколебимую твердость этого удивительного человека. Дело теперь шло об ирокезской чести, и даже женщины, со своей стороны утратив всякое чувство соболезнования, думали исключительно о том, как бы поддержать славу своего племени. Мелодичные голоса молодых девушек смешались с грозными криками мужчин, и обида, нанесенная Сумахе, сделалась теперь «непростительным оскорблением всех женщин». Уступая этому увеличивающемуся крику, мужчины удалились в сторону и объявили женщинам, что пленник остается в их полном распоряжении. Эта мера соответствовала господствующим обычаям ирокезов, и они нередко отдавали пленника в жертву исступленным фуриям, которые своими пинками и ругательствами заставляли его предвкусить всю горечь пыток, назначенных для него впереди. На этот раз женщины имели испытанную руководительницу в лице Сумахи, которая уже издавна пользовалась славой самой сварливой бабы.

Уже все ругательства были истощены, а Зверобой оставался совершенно спокоен. Заметив полную неудачу этой попытки, воины разогнали женщин и приказали им замолчать. Эта мера оказалась тем более своевременной, что уже окончены были все приготовления к началу пыток, где следовало подвергнуть мучительным истязаниям тело пленника. Внезапная весть, сообщенная двенадцатилетним мальчиком, приостановила роковую церемонию.

Глава XXX

Так судишь ты – таких не счесть – О том, что было и что есть. Да, урожай велик, Но был он вспахан не сохой И собран ясною рукой, Что держит меч и штык.

Вальтер Скотт

Зверобой не знал и не мог знать, отчего произошла эта внезапная перемена в поступках его врагов. Он заметил, что особенное волнение происходило между женщинами, тогда как воины облокотились на свои ружья и ожидали чего-то с большим достоинством. Тревоги, казалось, не было никакой, но не было вместе с тем и обычного спокойствия. Райвенук властным движением руки отдал приказ, чтобы каждый занял свое место. Вожди собрались на совет.

Минуты через две тайна выяснилась. Джудит величественно прошла через весь лагерь и, не останавливаясь, вступила в круг старейшин, уже открывших свое совещание.

Легко представить изумление Зверобоя, совсем неподготовленного к этому появлению и знавшего притом, что такая девушка, как Джудит, не могла, подобно своей младшей сестре, ожидать никакой пощады от ирокезов. Изумление его увеличивалось еще больше при взгляде на костюм Джудит. Она сменила свою простую, но изящную одежду на богатое парчевое платье, хранившееся в сундуке, которое некогда произвело эффект на зрителей. Но этого мало: знакомая со всеми тонкостями женского туалета, она не пропустила теперь ни малейшей мелочи, способной возвысить ее красоту, и оделась с таким изяществом, что костюм ее, без сомнения, удовлетворил бы требованиям самой взыскательной щеголихи. По-видимому, она поставила себе целью выдать себя между индейцами за даму высокого круга.

Джудит недурно рассчитала эффект, который мог произойти от ее появления. Лишь только вступила она в лагерь, все пришло в сильное волнение и каждый по-своему спешил выразить свое чувство при взгляде на красавицу. Молодые воины расступились перед ней с почтением и проводили ее на совет старшин. Бородатые вожди при ее приближении вставали со своих мест. Даже между женщинами невольно раздались радостные восклицания. Всем этим детям природы редко удавалось видеть белую женщину из высшего круга, и никогда подобный костюм не блистал перед их глазами. Прекрасные мундиры английских или французских офицеров не значили ровно ничего в сравнении с блеском парчи, облегавшей гибкий стан девушки. Сам Зверобой был, по-видимому, чрезвычайно озадачен как красотой, так и необыкновенным хладнокровием, с каким Джудит отважилась на явную опасность. Все с нетерпением ожидали объяснения причины визита, который для большинства зрителей был неразрешимой загадкой.

– Кто здесь из этих воинов главный начальник? – спросила Джудит у Зверобоя, в то время как все собрание ожидало от нее объяснений. – Моя речь не может быть обращена к человеку невысокого ранга. Скажите об этом гуронам и потом отвечайте на мой вопрос.

Зверобой повиновался, и каждый с величайшим вниманием выслушал ее слова. Никто не изумился требованию женщины, которая, казалось по всему, сама принадлежала к высшему кругу и во всех отношениях была существом необыкновенным. Райвенук вместо ответа выступил вперед, как предводитель всего племени.

– Приветствую тебя, гурон, – продолжала Джудит, играя свою роль с таким достоинством, которое могло бы сделать честь самой лучшей европейской актрисе. – Вижу с первого взгляда, что ты здесь главный начальник, потому что на твоем лице следы глубоких размышлений. К тебе и будет обращена моя речь.

– Прекрасная Роза Полей может начать свою речь, – отвечал вождь, выслушав обращение. – Если слова ее столько же приятны, как ее взоры, они никогда не выйдут из моих ушей и я еще буду слышать их долго после того, как зима убьет в Канаде все цветы.

Всякая дань удивления перед ее красотой была приятна Джудит и льстила ее тщеславию. Улыбнувшись едва заметно при этом комплименте старого вождя, она снова приняла спокойный, несколько суровый вид и продолжала таким образом:

– Теперь, гурон, ты должен выслушать меня внимательно. Ты, конечно, понял с первого взгляда, что я не совсем обыкновенная женщина, но ты ошибся, если принял меня за королеву этой страны. Королева живет далеко, за океаном, и я удостоена от нее одною из тех высших почестей, которыми пользуются только близкие к престолу. Не считаю нужным объяснять, в чем, собственно, состоит мое звание: этого ты не поймешь, но уже собственные твои глаза, конечно, сказали, с кем ты имеешь дело. Слушай гурон: я могу быть твоим другом или недругом, смотря по тому, какой получу прием от тебя и от твоего народа.

Она говорила смелым и решительным тоном, которому нельзя было не удивляться, зная ее положение. Перевод ее речи на индейский язык был выслушан с почтением, близким к благоговению. Джудит ожидала ответа с беспокойством и надеждой. Райвенук, как опытный дипломат, счел своею обязанностью углубиться в размышления, соответствующие случаю. Это значило, что он слишком уважает особу, с которой имеет дело, и взвешивает в своем уме каждое ее слово, чтобы придумать достойный ответ.

– Дочь моя прекраснее всех диких роз Онтарио, и голос ее приятнее для слуха, чем песня соловья, – отвечал этот осторожный и хитрый вождь, который один только изо всех гуронов не был ослеплен ее великолепной красотою. – Колибри по своему объему никак не больше пчелы, однако и ее перья блистают почти так же, как павлиний хвост. Великий Маниту в премудрости своей покрывает иногда блестящим платьем самых маленьких животных, тогда как лось получил от него грубую шерсть. Все эти вещи превышают разумение бедных индейцев, которые понимают только то, что видят и слышат. Дочь моя, без сомнения, имеет где-нибудь великую палату недалеко от этого озера, но гуроны в невежестве своем не заметили ее.

– Я уже сказала, что бесполезно объяснять подробности моего сана, потому что ты, гурон, ничего здесь не поймешь. Обратись опять к своим глазам, и они сколько нужно объяснят тебе значение моей особы. Разве покрывало, которое я ношу на плече, похоже на покрывало обыкновенных женщин? В таких украшениях появляются только жены и дочери вождей. Теперь слушайте и узнайте, почему я пришла к вам одна и какое дело привело меня сюда. У ингизов, так же как и у гуронов, есть молодые воины. Только их гораздо больше, вы хорошо это знаете.

– Ингизов много, как листьев на деревьях. Каждый гурон знает это.

– Понимаю тебя, вождь. Пойми же и ты: от каких хлопот я тебя избавила, что не привела с собой людей. Молодые мои воины так же, как твои гуроны, не могут рассчитывать на дружелюбную встречу, особенно, если англичане увидят, что для этого бледнолицего пленника вы готовите пытку. Известно им, так же как и мне, что это великий охотник, прославившийся повсюду своим необыкновенным искусством. Они вступятся за него, и след ирокезов обагрен будет кровью на возвратном пути в Канаду.

– Много видели мы крови, дочь моя, и гуроны скорбят, что это все кровь их воинов.

– Значит, я прекрасно сделала, что не окружила себя бледнолицыми, иначе кровь гуронов полилась бы опять обильным потоком. Я слышала о Райвенуке и заблагорассудила позволить ему возвратиться с миром в свою деревню для успокоения женщин и детей. Если потом он изъявит желание выступить на охоту за нашими волосами, мы встретим его, как прилично англичанам. Райвенук, говорили мне, любит слонов и маленькие ружья. Смотри, вот и те, и другие, назначенные в подарок для знаменитого вождя, если только сам он захочет быть моим другом. Пусть он присоединит эти драгоценности к своему имуществу и благополучно воротится в свою деревню до прибытия моих воинов. Он покажет канадским ирокезам великие сокровища, приобретенные в то самое время, как могущественные отцы наши, пребывающие за морями, отправили друг к другу военные секиры. Но этот великий охотник пойдет со мною. Нужен он мне для того, чтобы дворец мой не оставался без дичи.

Джудит, хорошо знакомая с формами красноречия индейцев, старалась подражать им в замысловатом образе выражений и, сверх ожидания, успела в этом как нельзя лучше. Зверобой переводил ее слова с буквальною точностью тем охотнее, что она воздерживалась положительно от всякой лжи, как свойства, недостойного белого человека. Предложение богато изукрашенного пистолета и слоновых башен из шахматной игры вызвало величайший восторг и общий говор у индейцев, но Райвенук принял их холодно и умел подавить в себе волнение при взгляде на животное о двух хвостах. Он решился даже совсем отвергнуть этот подарок, как недостойный великого племени гуронов.

– Пусть дочь моя, – сказал он, – удержит при себе этих двухвостых свиней и скушает их, когда не будет у нее дичи. Это маленькое ружье может также оставаться в ее владении. Гуроны не имеют недостатка в дичи, и есть у них длинные ружья, чтобы сражаться с неприятелями. Этот охотник не может теперь расстаться с моими молодыми воинами. Он хвастается своею храбростью, и они желают знать, точно ли он храбр.

– Неправда, гурон! – вскричал Зверобой с живостью. – Ты говоришь против совести и здравого смысла! Никогда я не хвастался ни перед кем и не буду хвастаться, если даже вы сдерете с меня кожу и будете жарить на медленном огне. Вы можете меня унизить, истерзать, потому что я ваш пленник, но никакая сила не заставит меня хвастаться.

– Бледнолицый друг мой хвалится тем, что он никогда не хвастается, – сказал Райвенук с иронической улыбкой. – Это мы увидим. Но я слышал прелестную песню незнакомой птички, и весь мой народ любовался ее перьями. Нам стыдно будет показать глаза нашим канадским братьям, если мы возвратим нашего пленника потому только, что загляделись на прекрасную птичку и заслушались ее голоса. Мы не знаем даже, как ее зовут, и мои воины не могут сказать, королек или райская птичка распевала перед их глазами. Стыдно им будет своих канадских братьев, и вперед они принуждены будут брать на охоту своих матерей, чтобы узнать от них имена различных птиц.

– Пленник, если угодно, скажет тебе, как меня зовут. Имя мое – Джудит. Ты назвал меня птицей с прекрасными перьями. Пойми же, что имя мое еще прекраснее.

– Нет, дочь моя, бедный пленник уже слишком устал, и мы не станем его об этом спрашивать, – отвечал хитрый индеец. – Пусть явится сюда Слабый Ум. Позвать молодую девушку. Твое имя, кажется, Хетти?

– Да. Меня зовут Хетти.

– Хорошо! Скажи же мне, Хетти, как имя этой женщины?

– Джудит. Это, видишь ли, моя родная сестра Джудит, дочь Томаса Хаттера, которого прозвали Канадским Бобром, хотя был он вовсе не бобр, а такой же человек, как и ты. Жил он в собственном доме на озере и умер от ваших рук. Этого довольно для тебя?

Торжественная улыбка появилась на морщинистом лице старого вождя, когда он увидел успех обращения к слабоумной девушке. Джудит в свою очередь при появлении младшей сестры тотчас же увидала, что дело ее погибло, так как Хетти ни за какие блага в свете не могла себе позволить явной лжи. Теперь уже никто, конечно, не поверит, что дочь Плавучего Тома – знатная особа, близкая к самой королеве, и остроумная мечта сама собой разлетелась вдребезги. Джудит бросила многозначительный взгляд на Зверобоя, как будто приглашая его отважиться на побег вместе с нею.

– Невозможно, Джудит, – отвечал молодой охотник на этот немой призыв, – план ваш смел и достоин жены генерала, но этот старый минг хитрее самого черта. (Райвенук в эту минуту отошел немного в сторону вместе с другими вождями и не мог слышать их разговора.) Бесполезна против него всякая хитрость, и на глазах его никогда не бывает тумана. Вы поступили самонадеянно и слишком опрометчиво, если хотели здесь выдать себя за знатную особу. Райвенук теперь непременно догадался, что весь ваш наряд составляет известную часть его добычи из имущества вашего отца.

– Но, во всяком случае, Зверобой, мое присутствие будет для вас защитой. Они не посмеют вас мучить перед моими глазами.

– Почему же нет, Джудит? Неужели вы думаете, что белая женщина по их понятиям выше краснокожей? Ничуть не бывало. Пытать вас, конечно, не будут, это правда. Но все же вы потеряете и свою свободу, и свои прекрасные волосы. Жалею, Джудит, что вы вздумали прийти сюда, на место моей пытки. Мне вы не принесете никакой пользы.

– По крайней мере, я разделю вашу судьбу, – отвечала Джудит с энтузиазмом. – Ирокезы в моем присутствии не сделают вам зла, и притом…

– Что вы хотите сказать, Джудит? Разве есть у вас какие-нибудь средства?

– Никаких, Зверобой, но я умею страдать за друзей и умирать вместе с ними, – отвечала молодая девушка с необыкновенною твердостью.

– Джудит, Джудит! Едва ли вы умрете раньше, чем придет ваш срок. Вам, конечно, предстоит жестокая участь сделаться женою индейского вождя, но вы не умрете. Лучше бы вам оставаться в ковчеге и заниматься своим делом. Но уж так и быть: что сделано, того не воротишь. Вы, однако, не кончили вашей мысли.

– Я хотела сказать, что надежда еще не совсем потеряна, – проговорила шепотом Джудит, проходя мимо пленника. – Час времени – все для нас. Друзья ваши работают усердно.

Молодой охотник ответил ей благодарным взглядом. Затем он снова повернулся к своим врагам, как бы готовясь встретить ожидавшие его пытки. После краткого совещания вожди пришли к окончательному решению. Хитрость Джудит сильно поколебала гуманные намерения Райвенука. Девушка добилась результатов, прямо противоположных ее ожиданиям. Это было весьма естественно: индеец не мог простить, что его едва не одурачила неопытная девушка. В это время уже все поняли, кто такая Джудит: слава о ее красоте способствовала разоблачению. Что касается необычайного наряда, то он потерял свое обаяние, так как все были заинтересованы таинственными животными с двумя хвостами.

Райвенук снова поглядел на пленника, на лице у него было уже совсем другое выражение. Он не хотел больше щадить бледнолицего и не был склонен далее откладывать самую страшную часть пыток. Эта перемена в настроении старого вождя быстро сообщилась молодым людям, и они деятельно занялись последними приготовлениями к ожидаемому зрелищу. Они поспешно сложили возле молодого деревца сухие ветви, заострили щепки, чтобы воткнуть их в тело пленника, а затем поджечь, и приготовили веревки, чтобы привязать его к дереву. Все это они проделали в глубоком молчании. Джудит, затаив дыхание, следила за каждым их шагом, тогда как Зверобой стоял неподвижно, словно сосна на холме. Впрочем, когда воины приблизились к нему с веревками в руках, молодой человек поглядел на Джудит, как бы спрашивая, что она посоветует ему – сопротивляться или уступить. Выразительным жестом она посоветовала ему последнее, и минуту спустя его во второй раз привязали к дереву. Теперь он был беспомощной мишенью для любого оскорбления или злодеяния, которое только могли придумать его мучители. Ирокезы действовали очень торопливо, не произнося ни единого слова. Потом они зажгли костер, с нетерпением ожидая, чем все это кончится.

Индейцы не намеревались сжечь Зверобоя. Они просто хотели подвергнуть его физическую выносливость наиболее суровому испытанию. Для них важнее всего было унести его скальп в свои деревни, но предварительно им хотелось сломить его мужество, заставить его стонать и охать. По их расчетам, от разгоревшегося костра вскоре должен был распространиться нестерпимый жар, не угрожающий, однако, непосредственной опасностью пленнику. Но, как это часто бывает в подобных случаях, расстояние было высчитано неправильно, и пламя начало поднимать свои раздвоенные языки так близко от лица жертвы, что через несколько секунд это могло привести к роковому исходу. И тут вмешалась Хетти. Пробившись с палкой в руках сквозь толпу, она разбросала во все стороны пылающие сучья. Несколько рук поднялось, чтобы повалить дерзкую на землю, но вожди вовремя остановили своих разъяренных соплеменников, напомнив им, с кем они имеют дело. Сама Хетти не понимала, какой опасности она подвергается. Совершив этот смелый поступок, девушка нахмурила брови и стала оглядываться по сторонам, как бы упрекая насторожившихся дикарей за их жестокость.

– Благодарю тебя, сестрица, за твою отвагу и присутствие духа! – проговорила Джудит, бледная как смерть, и неподвижная, как статуя.

– Да, Джудит, у сестрицы вашей было доброе намерение, и она выполнила его очень кстати, потому что минуты через две меня не спасла бы никакая человеческая сила. Но если взять в расчет то, что мне уж не миновать своей судьбы, так, пожалуй, чем скорее, тем лучше. Вы видите, как они запрокинули мою голову: я не могу пошевельнуться ни направо, ни налево, и один ловкий удар отправит меня на тот свет. Уж лучше бы, право, задохнуться от дыма, чем погибнуть от томагавка.

– Жестокие, бессердечные гуроны! – воскликнула Хетти в припадке негодования. – Кто дал вам право губить в огне человека? Разве он, по-вашему, то же, что полено?

Вскоре опять молодые воины собрали разбросанные головни, а женщины и дети по знаку Райвенука принялись подкладывать хворост в костер. Уже огонь прибавился с новой силой, как вдруг молодая индианка, раздвинув толпу, разбросала вновь загоревшиеся ветви. При этой второй неудаче гуроны испустили грозный крик, но когда индианка подняла голову и они узнали в ней Уа-та-Уа, неистовый крик быстро сменился восклицаниями изумления и радости. С минуту никто не думал о пленнике, и все гуроны, старые и молодые, столпились около Уа-та-Уа, спрашивая ее о причине внезапного возвращения. В эту критическую минуту Уа-та-Уа успела шепнуть Джудит несколько слов и подала ей какой-то маленький предмет, не замеченный никем. Потом она обратилась к молодым гуронкам, своим приятельницам, и вступила с ними в разговор. Джудит, со своей стороны, быстро принялась за дело. Она вручила Хетти маленький острый ножик, полученный от Уа-та-Уа, надеясь этим способом передать его Зверобою, но слабоумие Хетти опять нарушило ее расчеты. Вместо того чтобы развязать потихоньку руки пленника и передать ему ножик, она открыто принялась резать повязку, прикреплявшую к дереву его лоб. Заметив эту операцию, гуроны бросились к слабоумной девушке и оттащили ее от дерева в ту минуту, когда она принялась обрезать веревку на груди Зверобоя. Это открытие вызвало подозрение в отношении Уа-та-Уа, и при допросе неустрашимая индианка, к величайшему изумлению Джудит, смело призналась в своем участии во всем происходящем.

– Отчего бы мне не помочь Зверобою? – сказала она решительным тоном. – Он брат делаварского вождя, и у меня делаварское сердце… Поди сюда, негодный Терновый Шип, и смой ирокезскую раскраску со своего лица! Встань перед гуронами, ворона! Ты готов есть трупы твоих собственных мертвецов, лишь бы не голодать… Поставьте его лицом к лицу со Зверобоем, вожди и воины, я покажу вам, какого негодяя вы приняли в свое племя!

Эта смелая речь, произнесенная на ирокезском языке с видом полной уверенности, произвела сильнейшее впечатление на всех гуронов. Измена всегда порождает недоверие, и хотя Колючка – Йокоммон – употребил все средства, чтобы выслужиться перед своими врагами, однако, его усилия привели только к тому, что он был лишь кое-как терпим между ними. Как двойной изменник, он справедливо заслужил всеобщее презрение, и никто не вступал с ним в дружеские отношения. Сначала изменил он Уа-та-Уа, на которой хотел жениться, а потом сделался изменником всего своего племени. Никогда почти не смел он являться на глаза вождям, и гуроны караулили его так же, как и Уа-та-Уа. До сих пор он тщательно скрывался от Зверобоя, и тот не знал даже, что Колючка – Йокоммон – в лагере гуронов. Но теперь, к своему ужасу, изменник не мог больше прятаться за другими. Впрочем, он не стер со своего лица ирокезской раскраски, и под ее покровом молодой охотник не узнал его даже тогда, когда он вступил в кружок вождей.

– Кто и в чем здесь обвиняет Йокоммона? – сказал изменник, нагло выступая вперед.

– Я тебя обвиняю, и ты знаешь в чем! – вскричала Уа-та-Уа с живостью, хотя в поступках ее проглядывала явная растерянность, как будто она чего-то ожидала. – Обратись к своему сердцу, подлый беглец, и не смей приходить сюда с лицом невинного человека! Склони голову к светлому ручью и признай на своей фальшивой коже краску своих естественных врагов. Хвастайся потом, как бежал ты от своего племени и как накинул на себя французское покрывало. Пусть на теле твоем будут самые яркие цвета – я угадаю тебя везде и во всем, как подлую ворону в перьях колибри.

Все гуроны были в высшей степени изумлены этими словами девушки, которая всегда между ними отличалась необыкновенною кротостью. Колючка в свою очередь взбесился до того, что готов был растерзать на куски свою обвинительницу.

– Чего хотят от Йокоммона? – сказал он дерзко. – Если белому человеку наскучила жизнь и если боится он пыток, одно слово, Райвенук, – и я отправлю его к тем воинам, которых мы лишились.

– Нет, Райвенук, нет, нет! – вскричала Уа-та-Уа. – Зверобой не боится никого и ничего, и уж эта ворона всего менее для него опасна и страшна. Развяжите ему руки и поставьте его лицом к лицу с этим подлым трусом. Увидим мы, кто из них скорее отправится на тот свет.

С этими словами Уа-та-Уа бросилась вперед и принялась распутывать Зверобоя, но Райвенук приказал ее остановить. Вождь гуронов с недоверием следил за всеми движениями молодой индианки, которая при всей живости не могла скрыть своего беспокойного вида, слишком заметного для привычных глаз. Она прекрасно играла свою роль, но два-три вождя были убеждены, что все же эта роль противоречила ее настоящим чувствам. Таким образом, она обманулась в своей надежде именно в ту минуту, когда думала добиться полного успеха. По приказанию Райвенука все поспешили занять свои обычные места, и тогда молодые воины приготовились еще раз развести костер, так как всякая отсрочка была уже совершенно бесполезна.

– Постойте, гуроны! – вскричала Джудит в порыве бессильного отчаяния и едва понимая сама, что говорит. – Еще минуту, не более, как минуту!

Новое непредвиденное обстоятельство остановило ее крик. Молодой индеец стремительно прорвался сквозь густую толпу гуронов и мгновенно очутился в центре вождей, как самый близкий их приятель или как сумасброд, у которого вскружилась голова. Пять или шесть часовых было расставлено в различных пунктах по берегу озера, и Райвенук сначала думал, что это кто-нибудь из них спешил сообщить важную новость. Между тем движения незнакомца, расписанного с ног до головы, до того были стремительны и быстры, что с первого раза никак нельзя было узнать, друг он или недруг. В два-три скачка он очутился возле Зверобоя и в одно мгновение перерезал на нем все веревки, так что пленник совершенно овладел всеми своими членами. Тогда только незнакомец бросил взгляд на окружающие предметы. Он выпрямился, как сосна, поворотился, и гуроны увидели в нем молодого делавара. В каждой руке его было по карабину и один из них – «оленебой», снабженный патронами, – немедленно перешел к Зверобою, его владельцу. Совершив этот подвиг, Чингачгук бросил на гуронов свой орлиный взор, как будто смело вызывал на бой озадаченный лагерь. Присутствие двух вооруженных воинов привело в трепет всех гуронов. Их ружья, большей частью незаряженные, валялись под деревьями в различных местах, и гуроны могли обороняться только своими томагавками. Никто, однако, не обнаружил чувства страха, потому что казалось невероятным, чтобы два человека отважились сделать нападение на многочисленный лагерь. Вожди ожидали, что за этой смелой выходкой последует какое-нибудь предложение. Они не обманулись.

– Гуроны, – сказал краснокожий воин, – велика и обильна наша земля. Просторно жить ирокезам за большими озерами пресной воды, просторно и делаварам по эту сторону озера. Я – Чингачгук, сын великого Ункаса, родственник Таменунда. Уа-та-Уа – моя невеста, а этот белый человек – мой друг. Тосковало мое сердце, когда не было со мною искреннего друга, и я последовал за ним в ваш лагерь с твердым намерением защитить его от всяких напастей. Молодые делаварки ожидают Уа-та-Уа и удивляются, почему так долго ее нет между ними. Распростимся как следует и разойдемся каждый в свою сторону.

– Гуроны! – вскричал Йокоммон. – Человек этот – ваш смертельный враг, и его имя – Великий Змей! Если он вырвется отсюда, мокасины ваши оставят кровавые следы от берегов Глиммергласа до наших канадских деревень! Вы увидите, что я гурон и телом и душой.

Говоря таким образом, изменник бросил огромный нож в обнаженную грудь могиканина. Уа-та-Уа, стоявшая подле него, очень ловко толкнула его под руку, и грозное оружие вонзилось в сосну. Спустя мгновение такое же оружие засверкало в руке Великого Змея, засвистело в воздухе и ударило в сердце изменника. Все это происходило с необыкновенной быстротой, и гуроны еще не успели прийти в себя после внезапного появления Чингачгука. Наконец после гибели Йокоммона они, по-видимому, опомнились, испустили страшный воинственный крик и мгновенно пришли в движение. В эту минуту послышался в лесу необыкновенный шум. Гуроны приостановились и насторожились. То были глухие, ровные и правильные звуки, как будто по земле ударяли молотом. Через несколько мгновений что-то мелькнуло за деревьями и они ясно могли различить ряды английских солдат, выступавших мерным шагом.

Трудно описать последовавшую затем сцену. С одной стороны – стройный порядок, с другой – толкотня, суетня, исступленные крики и отчаяние. Яростные вопли ирокезского лагеря сопровождались радостными восклицаниями английских солдат. Не было еще сделано ни одного выстрела, весь отряд быстро продолжал свой марш, выставив вперед штыки. Гуроны очутились в самом невыгодном положении. С трех сторон они были окружены озером, а с четвертой путь их был прегражден ротою солдат, приученных к правильной военной дисциплине. Индейские воины бросились отыскивать ружья, и весь лагерь думал только о своем спасении. Среди этой общей суматохи Зверобой сумел сохранить все свое хладнокровие и присутствие духа. Поставив Джудит и Уа-та-Уа за двумя большими деревьями, он принялся искать Хетти, но безо всякого успеха, потому что ее увлекли за собою гуронские женщины. Потом, став на дороге, по которой гуроны бежали к озеру, он увидел между ними двух ожесточенных своих врагов, поднял карабин, взвел курок – и свалил их обоих. Это был первый выстрел, направленный против гуронов, и они, в свою очередь, поспешили ответить бесчисленными залпами. Но солдаты, по-видимому, не обратили никакого внимания на этот безвредный огонь и продолжали молча идти в штыки. Один только выстрел раздался из их рядов: стрелял нетерпеливый Генри Марч, их проводник и волонтер в английской роте. Вскоре, однако, послышались отчаянные вопли и стоны, которые обыкновенно сопровождают употребление штыков. Последовала ожесточенная резня, в которой не было пощады ни женщинам, ни детям.

Глава XXXI

Утром цветы живут, Но умирают в ночь. Все, что творится тут, Завтра уходит прочь. Молния блещет так: Вспышка – и снова мрак!

Перси Биши Шелли

Восход солнца позолотил прозрачные воды Глиммергласа. Птицы, как и всегда, бороздили своими крыльями и клювами поверхность озера или взлетали на вершины огромных сосен. Ничто не изменилось. Только в осиротевшем «замке» Канадского Бобра наблюдалось необычайное движение. На платформе мерным шагом разгуливал взад и вперед часовой в мундире легкой кавалерии, и дюжины две солдат отдыхали в разных местах или сидели на палубе ковчега. Их ружья стройными рядами красовались около стены. Два офицера смотрели в подзорную трубу на противоположный берег. Их взоры были прикованы к роковому мысу, где среди деревьев виднелись солдаты с заступами в руках: они копали землю и зарывали мертвецов. На некоторых виднелись явные следы сопротивления побежденных индейцев, и один молодой офицер ходил с рукою, перевязанною шарфом. Его товарищ, командир этого отряда, был счастливее: в его руках, невредимых и здоровых, красовалась подзорная труба, и он весело продолжал наблюдения за противоположным берегом.

Сержант подошел с рапортом. Он назвал старшего офицера капитаном Уэрли, а младшего – прапорщиком Торнтоном. Вскоре читателю станет ясно, что капитан и был тот самый офицер, чье имя упоминалось с таким раздражением в последнем разговоре между Джудит и Непоседой. Это был мужчина лет тридцати пяти, краснощекий, с резкими чертами лица. Его военная выправка и элегантный вид легко могли пленить воображение такой неопытной девушки, как Джудит.

– Должно быть, Крэг осыпает нас благословениями, – равнодушно заметил капитан, обращаясь к прапорщику и складывая трубу, которую затем передал своему денщику. – И, говоря по правде, не без оснований: конечно, гораздо приятнее быть здесь и ухаживать за мисс Джудит Хаттер, чем хоронить индейцев на берегу, как бы ни был романтичен окружающий пейзаж и блистательна одержанная победа… Кстати, Райт, ты не знаешь, Дэвис еще жив?

– Он умер, капитан, минут десять назад, – отвечал сержант. – Я сразу понял, чем это кончится, когда увидел, что пуля попала ему в живот. Я еще не встречал человека, который мог бы выжить, после того как ему просверлили дыру в желудке.

– Не мудрено, пуля не совсем лакомый кусок! – проговорил капитан. – Не спать две ночи кряду, это уж чересчур, любезный Артур, и я хожу, как голландский миссионер на берегах Мохока. Надеюсь, ваша рука не слишком страдает?

– Она заставляет меня выделывать по временам довольно неуклюжие гримасы, как вы, конечно, заметили, капитан, – отвечал, улыбаясь, молодой человек, хотя черты его лица обличали внутреннее страдание. – Придется потерпеть немного. Надеюсь, доктор Грегем через несколько минут придет осмотреть мою рану.

– Согласитесь, однако, мистер Торнтон, что мисс Джудит прекрасна, и уж не моя вина, если не будут на нее любоваться в лондонских салонах, – продолжал капитан Уэрли, не заботясь о ране своего товарища. – Ах да, я и забыл о вашей ране! Сержант, сбегай на ковчег и скажи доктору Грегему, что я покорнейше прошу осмотреть руку господина Торнтона, после того как он там управится с переломленной ногой. Да, мисс Джудит – прелестное создание. Вчера в своем парчевом платье она казалась настоящей принцессой. Ведь вот подумаешь, как шутит судьба: отец и мать умерли, сестра умерла или умирает, и от всего семейства осталась одна красавица. А впрочем, эта экспедиция окончилась гораздо счастливее других наших схваток с этими индейцами.

– Как вас понимать, капитан? Вы думаете, кажется, окончить эту экспедицию женитьбой?

– Вот прекрасно! Я, Том Уэрли, завербую себя в число почтенных супругов? Да вы, мой милый, насколько я вижу, совсем не знаете капитана Уэрли, если считаете его способным на такую глупость. Много, я надеюсь, у нас женщин, годных для какого-нибудь кавалерийского капитана, но их надобно искать не на озере между горами и всего менее на берегах Мохока. Однажды, правда, дядюшка мой, генерал Уэрли, вздумал предложить мне невесту, которую он отыскал где-то в Йоркском графстве, но она не хороша, а без красоты мне не нужно и принцессы.

– Стало быть, вы рассчитываете жениться на хорошенькой девушке безо всякого состояния?

– Ну, это мысль, достойная прапорщика! Любовь в шалаше – это старая погудка на новый лад, которую приходится слышать в сотый раз. Мы не из тех, кто женится, мой милый мальчик. Возьмем нашего командира, старого сэра Эдвина. Хотя он уже полный генерал, но никогда не думал о женитьбе, а если мужчина вот-вот дослужится до генерал-лейтенантского чина, избежав брака, то он уже почти в безопасности. Стало быть, помощник командира тоже уже посвящен в холостяки, как я сказал однажды моему кузену-епископу. Майор – вдовец, он отведал брачной жизни в течение двенадцати месяцев, когда был еще юнцом, и теперь мы считаем его одним из самых надежных наших людей. Из десяти капитанов только один еще колеблется, и он, бедняга, всегда считался в полковом штабе своего рода memento mori для нашей молодежи. Что касается младших офицеров, то еще ни один из них не рискнул заявить, что хочет представить свою супругу полковому собранию… Но ваша рука, кажется, вас беспокоит… Пойдем посмотрим, что сталось с Грэхэмом.

Занятия хирурга, сопровождавшего этот отряд, были несколько иные, чем у капитана Уэрли. На поле сражения была отыскана между ранеными бедная Хетти, и оказалось, что рана ее смертельна. Никто не мог сказать, как она получила эту рану, и, конечно, один только случай был причиною несчастья слабоумной девушки. Сумаха, все старухи и несколько молодых девушек погибли в общей свалке от солдатских штыков. Некоторые из гуронов спасались вплавь, и весьма немногие, получив тяжелые раны, сдались в плен.

В числе их был и Райвенук. Когда капитан Уэрли и молодой прапорщик вошли в ковчег, Райвенук сидел на пароме с перевязанной головой и ногой, но на лице его не было никаких явных признаков отчаяния. Он оплакивал гибель своих товарищей молча и с достоинством вождя.

Офицеры нашли хирурга в главной комнате ковчега. Он отошел от постели несчастной Хетти. Обезображенное оспой лицо шотландца выражало глубокую печаль. Усилия его не имели никакого успеха, и он убедился, что девушка проживет не больше двух или трех часов. Доктор Грегем привык видеть смерть во всех видах, и она вообще производила на него весьма слабое впечатление. Его ум, занятый постоянно материальными явлениями, получил скептическое направление, но когда он увидел умирающей кроткую молодую девушку, это зрелище растрогало его до глубины души, и он почти стыдился своей слабости.

– Есть ли какая-нибудь надежда, что она оправится от этой раны? – спросил Уэрли, поглядывая искоса на смертельно бледную Джудит.

Впрочем, как только он вошел в каюту, на щеках у девушки выступили два красных пятна.

– Не больше, чем у Карла Стюарта[106] стать королем Англии. Подойдите поближе и судите сами, джентльмены. В душе этой бедной девушки происходит в некотором роде тяжба между жизнью и смертью, что делает ее предметом, достойным внимания философа… Мистер Торнтон, теперь я к вашим услугам. Мы осмотрим вашу рану в соседней комнате и тем временем пофилософствуем вволю о причудах человеческого духа.

Хирург и прапорщик удалились, а капитан Уэрли бросил пытливый взгляд вокруг, стараясь угадать настроение тех, с кем он остался в этой комнате. Хетти, обложенная подушками, полулежала на своей постели, и лицо ее, отражая приближение смерти, приобрело в эти минуты выражение, в котором, казалось, сосредоточивался весь запас ума, полученный ею от природы. Возле нее сидели Джудит и Уа-та-Уа, погруженные в глубокую печаль. В ногах стоял Зверобой, облокотясь на свой карабин. Его черты, еще недавно дышавшие отвагой, приняли теперь свой обычный добродушный вид с оттенком печали. Чингачгук стоял неподвижно, наблюдая с большим вниманием за всем, что происходило вокруг него. Марч сидел на скамейке возле двери, как человек, считавший своей обязанностью принимать участие в общем горе.

– Кто этот человек в красной одежде? – спросила Хетти, заметив мундир капитана. – Может быть, он приятель Генри Марча, Джудит?

– Это командир военного отряда, который спас нас от гуронов, – отвечала Джудит тихим голосом.

– И я тоже спасена, не правда ли? А мне казалось, что я непременно умру от этой пули. Что делать? Мать моя умерла, умер и отец, но ты жива, Джудит, и Гарри тоже. Я очень боялась за его жизнь, когда услышала его голос.

– Не беспокойся, Хетти, – сказала Джудит, опасаясь, как бы ее сестра не выдала в эту минуту своей тайны. – Гарри здоров, так же как и Зверобой и могиканин.

– Ты, Джудит, вероятно, знакома с некоторыми из этих офицеров? У тебя, я помню, было много знакомых.

Не отвечая ничего, Джудит закрыла лицо обеими руками и глубоко вздохнула. Хетти посмотрела на нее с изумлением и, догадываясь, что сестра ее скорбит о ней, решила ее утешить.

– Не думай обо мне, милая Джудит, я не страдаю. Конечно, я умру, да что за беда? Матушка и батюшка умерли еще прежде меня. Притом ты знаешь, что изо всей нашей семьи обо мне всего меньше должно думать. Все меня забудут очень скоро, после того как тело мое опустят в озеро.

– Нет, сестрица, нет, нет! – вскричала Джудит в порыве печали. – Я, по крайней мере, никогда тебя не забуду. Как я была бы счастлива, если бы мое сердце было бы таким же, как твое!

Капитан Уэрли стоял у двери, прислонившись спиною к стене. Когда из груди Джудит вырвался этот невольный порыв грусти и, может быть, сожаления, он с задумчивым видом вышел, не обращая никакого внимания на молодого прапорщика, которому доктор делал перевязку.

– Не знаю, – продолжала Хетти, – что сделалось с моими глазами: ты представляешься мне вдали, в каком-то тумане, и Генри Марч покрыт туманом, и все вы в тумане. Отчего же я так плохо вижу, сестрица?

В эту минуту капитан Уэрли опять вошел в комнату. Не останавливаясь, он подошел к постели умирающей. Хетти его заметила.

– Не вы ли тот офицер, что прибыл сюда с Генри Марчем? – спросила она, устремив на него свой потухающий взгляд. – Если так, то мы обязаны благодарить вас.

– Известие об ирокезах доставил нам индейский курьер из союзного племени, и я тотчас же получил приказ отправиться против них, – отвечал капитан Уэрли, обрадовавшийся случаю вступить в разговор. – На дороге, к счастью, мы встретили Генри Марча, и он сделался нашим проводником по этим лесам. К счастью также, мы скоро услышали несколько ружейных выстрелов, которые заставили нас ускорить свой шаг и прямо привели к тому месту, где присутствие наше было необходимо. Делавар увидел нас в подзорную трубу и вместе со своей женой оказал нам весьма важные услуги. Словом, мисс Джудит, все эти обстоятельства очень много содействовали счастливому окончанию нашей экспедиции.

– Не говорите мне больше о счастье, сэр! – хриплым голосом ответила девушка, снова закрывая лицо руками. – Для меня весь мир полон скорби. Я хотела бы никогда больше не слышать о ружьях, солдатах и вообще о людях.

Джудит встала, закрыла лицо передником и заплакала. Прошло больше двух часов. В это время капитан Уэрли несколько раз входил в комнату и уходил. На душе его лежало какое-то тяжелое бремя, и, казалось, он нигде не находил покоя. Солдатам были отданы различные приказы, и они засуетились каждый за своим делом, особенно, когда поручик Крег, окончив свои печальные обязанности на берегу, прислал спросить, что ему делать с частью отряда, бывшею под его командой. Хетти заснула, и тем временем Чингачгук и Зверобой вышли из ковчега поговорить о своих делах. Часа через два доктор вышел на платформу и объявил, что бедная девушка быстро угасает. Все, оставившие ее комнату, опять поспешили на ковчег. Хетти чувствовала полную слабость…

– Не тужи обо мне, сестра, – сказала она тихо. – Куда скрылись все вы? Ничего не вижу, кроме мрака. Неужели ночь так скоро наступила?

– Я здесь, сестрица, возле тебя, – сказала Джудит, – мои руки обнимают тебя. Что ты хочешь сказать мне, милая Хетти?

В эту минуту Хетти совершенно потеряла зрение. Она побледнела, однако дышала свободно, и ее голос был чист и ясен, несмотря на слабость. Но все же, когда сестра предложила ей этот вопрос, едва заметная краска выступила на ее щеках.

– Гарри здесь, моя милая Хетти, в этой комнате. Позвать его к тебе?

Легкое пожатие руки было утвердительным ответом на эти слова.

Генри Марч по сделанному знаку подошел к постели. Он был печален и задумчив. Джудит заставила его взять руку умирающей. Но Хетти ничего не говорила.

– Генри Марч возле тебя, сестрица, – сказала Джудит, – и желает тебя слышать. Скажи ему что-нибудь, и пусть он уйдет.

– Что же я скажу ему, Джудит?

– То, что говорит тебе твое чистое сердце, милая Хетти, и не бойся ничего!

– Прощайте, Непоседа, – прошептала девушка, ласково пожимая ему руку. – Мне бы хотелось, чтобы вы постарались сделаться немного похожим на Зверобоя.

Слова эти были произнесены с большим трудом, на один миг слабый румянец окрасил щеки девушки, затем пальцы ее разжались и Хетти отвернулась, как бы покончив все счеты с миром. Скрытое чувство, которое связывало ее с этим молодым человеком, чувство такое слабое, что оно осталось почти незаметным для нее самой и никогда не могло бы зародиться, если бы рассудок обладал большей властью над ее сердцем, уступило место возвышенным мыслям.

– О чем ты думаешь, милая сестрица? – прошептала Джудит. – Скажи мне, чтобы я могла помочь тебе.

– Мама… я уже отчетливо ее вижу… она стоит над озером, вся окруженная светом… Почему там нет отца?.. Как странно, я могу видеть маму, а тебя не вижу… Прощай, Джудит.

Последние слова она произнесла после некоторой паузы. Сестра склонилась над ней с тревожным вниманием, пока наконец не заметила, что кроткий дух отлетел. Так умерла Хетти Хаттер.

Глава XXXII

Не опорочь барона дочь! Ей надо честь блюсти: Венчаться ей с тобой, злодей! Всесильный бог, прости! Барон силен, и с ним закон, мне лучше в лес уйти, Чем в день святой с надеждой злой стать на ее пути, Нет, прочь мечты! Послушай ты, тому не быть, Поверь, – Я лучше в темный лес уйду, один, как дикий зверь!

Девушка с каштановыми локонами. Старинная баллада

Печально прошел день. Похоронив врагов, солдаты занялись погребением своих убитых товарищей. Часы проходили за часами. Наконец наступил вечер, когда решились отдать последний долг останкам бедной Хетти. Ее тело опустили в озеро подле матери. Джудит и Уа-та-Уа горько плакали, как и Зверобой, употреблявший напрасные усилия, чтобы скрыть свои слезы. Чингачгук смотрел на все с видом глубокомысленного философа.

По распоряжению командира весь отряд рано должен был расположиться на ночлег, так как предполагалось выступить в поход с восходом солнца для соединения с гарнизоном. Пленники и раненые были отправлены еще с вечера под надзором Генри Марча. Эта отправка значительно облегчила дальнейшие действия отряда, потому что на другой день при нем не было ни раненых, ни обоза и солдаты были свободнее в своих движениях.