Детство Иисуса Кутзее Джозеф
– Я тревожился, не обидели ли мы тебя, – говорит он. – Поверь, никакой враждебности. Мы все к тебе исключительно с благой волей.
– Я совсем не обижен, – отвечает он. – У нас всего лишь философское разногласие, не более.
– Философское разногласие, – соглашается Эухенио. – Ты живешь ведь в Восточных кварталах, верно? Я тебя провожу до автобусной остановки. – И вот, чтобы поддержать легенду о том, что он живет в Кварталах, ему приходится прогуляться с Эухенио до автобусной остановки.
– Меня заботит один вопрос, – говорит он Эухенио, пока они ждут номер 6. – Совершенно не философский. Как ты и другие проводите свободное время? Я знаю, многие увлекаются футболом, а по вечерам? У вас, кажется, нет жен и детей. А подруги есть? Ходите ли вы по клубам? Альваро говорит, что есть такие клубы, куда можно пойти.
Эухенио заливается краской.
– Я ничего о клубах не знаю. Я в основном хожу в Институт.
– Расскажи. Его при мне упоминали, но я понятия не имею, что там происходит.
– В Институте проходят занятия. Лекции, фильмы, дискуссионные группы. Тебе туда нужно. Тебе понравится. Это не только для молодежи, есть и взрослые люди, и это бесплатно. Знаешь, как туда попасть?
– Нет.
– Это на Новой улице, рядом с большим перекрестком. Высокое белое здание со стеклянными дверями. Ты, небось, много раз проходил мимо и не знал. Заглядывай завтра вечером. Можешь вступить в нашу группу.
– Хорошо.
Как выясняется, курс, на который записан Эухенио вместе с тремя другими грузчиками, – по философии. Он садится в задний ряд, отдельно от товарищей, чтобы незаметно уйти, если станет скучно.
Появляется учитель, все умолкают. Это женщина средних лет, одетая, на его вкус, довольно неинтересно, седые волосы коротко стрижены.
– Добрый вечер, – говорит она. – Вернемся к тому, на чем закончили на прошлой неделе, и продолжим изучать стол – стол и его ближайшего родственника – стул. Как вы помните, мы обсуждали различные виды столов, существующие на свете, и различные виды стульев. Мы задавались вопросом, каково единство, стоящее за этим разнообразием, что делает все столы столами, а все стулья – стульями.
Он тихо встает и выходит.
Коридор пуст, если не считать фигуры в длинном белом балахоне, торопящейся ему навстречу. Фигура приближается, и он узнает, что это не кто-нибудь – Ана из Центра.
– Ана! – окликает он ее.
– Здравствуйте, – отвечает Ана, – простите, не могу задерживаться, опаздываю. – Но все же останавливается. – Я вас знаю, верно? Забыла ваше имя.
– Симон. Мы познакомились в Центре. Со мной был маленький мальчик. Вы любезно предоставили нам укрытие в нашу первую ночь в Новилле.
– Ну конечно! Как поживает ваш сын?
Белый балахон оказывается белым банным халатом; она босая. Странное облачение. Тут, в Институте, есть бассейн?
Она замечает его странный взгляд и смеется.
– Я работаю моделью, – говорит она. – Два вечера в неделю. Натурному классу.
– Натурному классу?
– Это класс рисования. С живой натуры. Я в этом классе – модель. – Она потягивается и словно бы зевает. Пола халата у горла распахивается, он улавливает проблеск груди, которая так ему понравилась. – Приходите тоже. Если желаете изучать человеческое тело, лучше способа не придумаешь. – И добавляет, еще до того, как он успевает преодолеть растерянность: – До свиданья. Я опаздываю. Передавайте привет сыну.
Он бредет по пустому коридору. Институт больше, чем кажется снаружи. Из-за закрытой двери доносится музыка: под аккомпанемент арфы скорбно поет женщина. Он останавливается у доски объявлений. Институт предлагает длинный список разных курсов. Архитектурное рисование. Бухгалтерское дело. Математический анализ. Множество курсов по испанскому: испанский для начинающих (двенадцать блоков), средний уровень испанского (пять блоков), уровень испанского повышенной сложности, сочинение на испанском, устная испанская речь. Надо было прийти сюда, а не мучиться с языком в одиночку. Испанской литературы не наблюдается. Но, может, она есть в испанском повышенной сложности.
Никаких других языковых курсов. Ни португальского. Ни каталанского. Ни галисийского. Ни баскского.
Ни эсперанто. Ни волапюка.
Он ищет рисование с натуры. Вот оно: рисование с натуры, с понедельника по пятницу, с 7 до 9 вечера, суббота с 2 до 4 вечера, запись на каждый блок – 12 чел., блок 1 – заполнен, блок 2 – заполнен, блок 3 – заполнен. Явно востребованный курс.
Каллиграфия. Ткачество. Лозоплетение. Искусство букета. Гончарное дело. Кукольное дело.
Философия. Основы философии. Философия: избранные темы. Философия труда. Философия повседневной жизни.
Звонок с урока. Студенты появляются в коридоре, сначала струйкой, затем шквалом, не только молодежь, но и люди его возраста и старше, в точности как говорил Эухенио. Неудивительно, что с сумерками город превращается в морг! Они все здесь, в Институте, занимаются саморазвитием. Все стремятся стать лучше – как граждане, как люди. Все, кроме него.
Голос зовет его. Это Эухенио, машет ему среди людского потока.
– Иди сюда! Мы собираемся пойти поесть! Давай с нами!
Он спускается за Эухенио по лестнице в ярко освещенный кафетерий. Там уже длинная очередь ждущих обслуживания. Он берет поднос и приборы.
– Сегодня среда, значит, макароны, – говорит Эухенио. – Ты любишь макароны?
– Да.
Подходит их очередь. Он протягивает тарелку, и рука за стойкой плюхает на нее здоровенную порцию спагетти. Вторая рука добавляет томатного соуса сверху.
– Возьми рогалик, – говорит Эухенио. – Если захочешь дозаправиться.
– Где оплачивать?
– Нигде. Это бесплатно.
– Как прошло занятие? – спрашивает он. – Вы разобрались, что такое стул?
Он задумывает этот вопрос как шутку, но молодой человек смотрит на него непонимающе.
– Ты не знаешь, что такое стул? – спрашивает он наконец. – Посмотри. Ты на нем сидишь. – Он поглядывает на спутников. Они хохочут.
Он пытается смеяться с ними, чтобы не портить веселье.
– В смысле, – говорит он, – вы определили, что составляет… не знаю, как это сказать…
– Sillicidad, – подсказывает Эухенио. – Твой стул, – он взмахивает рукой, – воплощает sillicidad, включает его в себя, или овеществляет его, как любит говорить наш преподаватель. Так ты понимаешь, что это стул, а не стол.
– Или табурет, – добавляет его спутник.
– Ваш преподаватель не говорил вам, – говорит он, Симон, – о человеке, который, когда его спросили, как он понимает, что стул – это стул, пнул стул и сказал: «Вот как, сударь»?
– Нет, – говорит Эухенио. – Но так и нельзя понять, что стул – это стул. Так можно понять, что это – предмет. Предмет пинка.
Он молчит. По правде сказать, он тут не к месту, в Институте. Философствование лишь раздражает его. Ему плевать на стул и его стуловость.
В спагетти не хватает приправ. Томатный соус – просто томатная паста, подогретая. Он ищет взглядом солонку, но их нет. Нет и перца. Но хоть спагетти для разнообразия. Все лучше, чем вечный хлеб.
– Так что же, на какие курсы думаешь записаться? – спрашивает Эухенио.
– Еще не решил. Нужно ознакомиться со списком. Предложение богатое. Я подумываю о рисовании с натуры, но там битком.
– То есть в наш класс ты не хочешь. Жалко. Ты ушел, а обсуждение стало интереснее. Мы говорили о бесконечности и ее опасностях. А что, если есть стул совершеннее совешенного стула – и так далее до бесконечности? Но рисование с натуры тоже интересно. Можешь в этом семестре записаться просто на рисование – обычное. Тогда у тебя в следующем семестре будет преимущество при записи на рисование с натуры.
– Рисование с натуры очень востребовано, – объясняет другой участник разговора. – Людям интересно изучать тело.
Он ищет в сказанном иронию, но ее нет, как нет соли.
– Если интересно человеческое тело, почему бы не прослушать тогда курс анатомии? – спрашивает он.
Собеседник не соглашается.
– Анатомия рассказывает о частях тела. А если интересно изучать целое, нужно что-то типа рисования с натуры или скульптуры.
– Под целым вы понимаете?..
– Я понимаю тело, как таковое, а затем – тело как идеальную форму.
– Разве повседневный опыт не учит нас этому? В смысле, неужели несколько ночей, проведенных с женщиной, не научат нас всему, что необходимо знать о теле, как таковом?
Юноша вспыхивает и озирается, призывая на помощь. Он клянет себя. Дурацкие у него шутки!
– Что касается тела как идеальной формы, – продолжает он, – то нам в этом смысле придется подождать следующей жизни, чтобы его увидеть. – Он отодвигает в сторону недоеденные спагетти. С него хватит, слишком это вязко. – Мне пора, – говорит он. – Доброго вечера. Увидимся завтра в порту.
– Доброго вечера. – Они не пытаются его задержать. И правильно. Кем он кажется им, молодым образованным людям, работящим чистым идеалистам? Чему могут они научиться у горькой вони, источаемой им?
– Как поживает твой мальчик? – спрашивает Альваро. – Мы скучаем по нему. Ты подобрал ему школу?
– Он еще до школы не дорос. Он с матерью. Она не хочет, чтобы он много со мной общался. Пока на него претендуют двое взрослых, ему придется делить свою любовь на двоих, говорит она.
– Но на нас всегда претендуют двое: отец и мать. Мы же не пчелы и не муравьи.
– Может, и так. Но в любом случае я Давиду не отец. Его мать – мать, а я – не отец. В этом разница. Альваро, для меня это болезненная тема. Давай о чем-нибудь другом?
Альваро хватает его за руку.
– Давид – необычайный мальчик. Поверь, я наблюдал за ним, я знаю, о чем говорю. Ты уверен, что действуешь в его лучших интересах?
– Я препоручил его матери. Он под ее опекой. И почему ты считаешь, что он необычайный?
– Ты говоришь, что препоручил его, но хочет ли он сам быть препорученным? И почему мать вообще его бросила?
– Она его не бросала. Они оказались разлучены. Они какое-то время жили в разных сферах. Я помог ему найти ее. Он ее нашел, и они воссоединились. Это теперь природные отношения – матери и сына. А между мной и им – не природные отношения. Вот и все.
– Если твое к нему отношение не природное, что же это за отношение?
– Умозрительное. Между нами умозрительные отношения. Как с тем, кто заботится о нем умозрительно, однако без природного долга о нем заботится. И что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он необычайный?
Альваро качает головой.
– Природные, умозрительные… Это все бессмыслица, по мне. Как отец и мать вообще сходятся вместе, по-твоему? Отец и мать будущего ребенка? Потому что у них природный долг друг перед другом? Нет, конечно. Их пути пересекаются случайно, и они влюбляются друг в друга. Что может быть менее природно, более условно? Из их случайного соединения на свете появляется новое существо, новая душа. Кто в этом раскладе кому и что должен? У меня нет ответа, да и у тебя, думаю, тоже… Я наблюдал за тобой и твоим мальчиком, Симон, и видел: он полностью тебе доверяет. Он любит тебя. А ты любишь его. Так зачем его отдавать? Зачем отрезать себя от него?
– Я себя от него не отрезал. Его мать отрезала его от меня – это ее право. Если б я мог выбирать, я бы все еще был с ним. Но я не могу выбирать. Я не имею права выбирать. Я не имею никаких прав в этом деле.
Альваро молчит, он словно замкнулся в себе.
– Скажи мне, где я могу найти эту женщину, – говорит он наконец. – Я хочу с ней потолковать.
– Будь осторожен. У нее есть брат, а он тот еще фрукт. Не водись с ним. Там вообще-то два брата, второй – такой же неприятный, как и первый.
– Я сам разберусь, – говорит Альваро. – Где ее найти?
– Ее зовут Инес, она вселилась в мою квартиру в Восточных кварталах: Корпус «В», номер 202 на втором этаже. Не говори, что это я тебя подослал, потому что это неправда. Я тебя не подсылаю. Это не мой замысел вообще, он твой.
– Не тревожься, я ей дам ясно понять, что это мой замысел и ты здесь ни при чем.
На следующий день в обеденный перерыв Альваро подзывает его.
– Я поговорил с твоей Инес, – говорит он без обиняков. – Она согласна, чтобы ты виделся с мальчиком, но не прямо сразу. С конца месяца.
– Чудесная новость! Как тебе удалось уговорить ее?
Альваро отмахивается.
– Это не важно. Она говорит, что ты можешь брать его на прогулки. Она уведомит тебя, когда. Она попросила твой номер телефона. Я его не знал и дал ей свой. Сказал, что буду передавать сообщения.
– Слов нет, как я тебе благодарен. Пожалуйста, уверь ее, что я не буду расстраивать мальчика, – в смысле я не буду расстраивать их отношения.
Глава 16
Инес призывает его раньше ожидаемого. На следующее же утро Альваро подзывает его.
– В твоей квартире чрезвычайное происшествие, – говорит он. – Инес позвонила, когда я выходил из дома. Хотела, чтобы я пришел, но я сказал ей, что не управлюсь по времени. Не волнуйся, это не с мальчиком, просто канализация. Тебе пригодятся инструменты. Возьми ящик в сарае. Она сама не своя.
Инес встречает его на пороге, облаченная (зачем? – день не холодный) в плотное пальто. Она и впрямь сама не своя – вне себя от ярости. Туалет забился, говорит она. Администратор здания зашел, но отказался что-либо предпринимать, потому что (сказал он) она тут незаконный жилец, он не отличит ее (сказал он) от куска мыла. Она позвонила братьям в «Ла Резиденсию», но от них – сплошь отговорки, потому что братья слишком брезгливые (сказала она едко), чтоб руки марать. И вот нынче утром она пошла на крайние меры и позвонила его коллеге Альваро, который человек рабочий и наверняка разбирается в трубах. И вот теперь пришел он, а не Альваро.
Она говорит и говорит и сердито снует взад-вперед по комнате. Она похудела с тех пор, как они виделись. В уголках рта возникли складки. Он слушает молча, но смотрит на мальчика, который, сидя в кроватке, – только что проснулся? – смотрит на него изумленно, словно он вернулся из страны мертвых.
Он улыбается мальчику. «Привет!» – говорит он одними губами.
Мальчик вынимает палец изо рта, но все еще молчит. Волосы у него, от природы кудрявые, отросли. На нем светло-голубая пижама с рисунком из резвящихся слоников и бегемотиков.
Инес не прекращает говорить.
– С этим туалетом одно расстройство – с тех самых пор, как мы сюда въехали, – говорит она. – Не удивлюсь, если виноваты окажутся соседи снизу. Я просила администратора разобраться, но он меня и слушать не стал. Никогда не встречала таких грубиянов. Ему наплевать, что воняет даже в коридоре.
Инес говорит о канализации без стеснения. Ему это кажется странным: может, и не совсем личное это дело, но все же деликатное. Она воспринимает его просто как рабочего, пришедшего ее обслужить, кого она прежде ни разу не видела, – или же она лопочет, чтобы скрыть неудовольствие?
Он проходит через комнату, открывает окно, высовывается. Отводящая труба из туалета врезается прямо в канализационную, проходящую по наружной стене. Тремя метрами ниже – отводок из квартиры под ними.
– Вы разговаривали с людьми из 102й? – спрашивает он. – Если вся труба забита, у них та же неприятность, что и у вас. Но давайте я сначала гляну в туалете – вдруг поломка очевидна. – Он поворачивается к мальчику. – Ты мне поможешь? Не пора ли тебе вставать, лежебока? Смотри, солнышко уже высоко!
Мальчик возится и одаряет его восторженной улыбкой. На душе у него легчает. Как же он любит этого ребенка!
– Иди сюда! – говорит он. – Ты же еще не слишком взрослый, чтобы меня пцеловать.
Мальчик выскакивает из кровати и бросается обниматься. Он глубоко вдыхает сонный молочный запах ребенка.
– Мне нравится твоя новая пижама, – говорит он. – Пошли посмотрим?
Унитаз почти доверху наполнен водой и отходами. В ящике с инструментом есть моток стальной проволоки. Он сгибает конец проволоки крюком, вслепую тыкает в унитаз и извлекает комок туалетной бумаги.
– Есть у тебя горшок? – спрашивает он мальчика.
– Горшок для пи-пи? – уточняет мальчик.
Он кивает. Мальчик убегает и возвращается с горшком, обтянутым тканью. Мгновением позже влетает Инес, выхватывает горшок и уходит, не проронив ни слова.
– Найди пластиковый пакет, – говорит он мальчику. – Проверь, чтобы в нем дырок не было.
Он вылавливает из забитой трубы немало туалетной бумаги, но вода все равно не сходит.
– Одевайся, пойдем вниз, – говорит он мальчику. К Инес: – Если в 102й никого сейчас нет, я попробую открыть задвижку на первом этаже. Если засор выше, я ничего не смогу с ним сделать. Это на совести местных властей. Но давайте посмотрим. – Он умолкает. – Кстати, такое может случиться с кем угодно. Никто тут не виноват. Просто не повезло.
Он пытается облегчить Инес жизнь и надеется, что она это понимает. Но она прячет взгляд. Смущена, рассержена – а что там еще, он понятия не имеет.
Вместе с мальчиком они стучат в квартиру 102. Довольно нескоро дверь все же приоткрывается на щелочку. В сумраке он видит темную фигуру, но неясно, мужчина это или женщина.
– Доброе утро, – говорит он. – Простите за вторжение. Я из квартиры над вами, у нас засорился унитаз. Хотел спросить, не случилась ли такая же неприятность и у вас.
Дверь открывается пошире. Это женщина, старая, согбенная, глаза – стеклянисто-серые, из чего следует, что она незряча.
– Доброе утро, – повторяет он. – Унитаз. Все ли у вас с ним в порядке? Засоров нет, atascos?
Нет ответа. Она стоит неподвижно, лицо вопросительно повернуто к нему. Она не только слепая, но и глухая?
Мальчик делает шаг вперед.
– Abuela, – говорит он. Старуха вытягивает руку, гладит его по волосам, разглядывает лицо. На миг он доверительно прижимается к ней, потом проскальзывает мимо, вглубь квартиры. Через мгновение возвращается.
– Там чисто, – говорит он. – У нее в туалете чисто.
– Спасибо, сеньора, – говорит он и откланивается. – Спасибо, что помогли. Простите за беспокойство. – И к мальчику: – Тут унитаз чист, следовательно… что?
Мальчик хмурится.
– Там, внизу, вода течет свободно. А наверху, – он указывает на лестничный пролет, – вода не течет. Следовательно что? Следовательно, где забились трубы?
– Наверху, – говорит мальчик уверенно.
– Хорошо! Так куда нам надо идти, чтобы их починить: наверх или вниз?
– Наверх.
– И мы пойдем наверх, потому что вода течет куда – вверх или вниз?
– Вниз.
– Всегда?
– Всегда. Она всегда течет вниз. А иногда вверх.
– Нет. Никогда вверх. Всегда вниз. Такова природа воды. Вопрос вот в чем: как вода попадает в нашу квартиру, не противореча своей природе? Как получается, что мы открываем кран или смываем в унитазе и вода течет?
– Потому что ради нас она течет вверх.
– Нет. Это неправильный ответ. Давай так спрошу: как вода попадает в нашу квартиру, не протекая вверх?
– С неба. Она падает с неба к нам в краны.
Так и есть. Вода и правда падает с неба.
– Но, – говорит он и вскидывает предупреждающий палец, – как вода попадает на небо?
Натурфилософия. Поглядим, сколько в ребенке натурфилософии.
– Потому что небо вдыхает, – говорит ребенок. – Небо вдыхает, – он делает глубокий вдох и задерживает дыхание, на лице – улыбка, улыбка чистого умственного восторга, а потом резко выдыхает, – и небо выдыхает.
Дверь закрывается. Он слышит, как щелкает задвижка.
– Инес тебе про это рассказывала? Про дыхание небес.
– Нет.
– Ты сам придумал?
– Да.
– И кто же там, на небе, вдыхает и выдыхает и дает дождь?
Мальчик молчит. Сосредоточенно хмурится. Наконец качает головой.
– Не знаешь?
– Не могу вспомнить.
– Не важно. Пошли расскажем твоей маме новости.
Инструменты не пригодятся. Вся надежда – попросту на длину проволоки.
– Может, сходите погуляете? – предлагает он Инес. – То, что я сейчас буду делать, не слишком аппетитно. Не стоит нашему юному другу на это смотреть.
– Я бы лучше вызвала настоящего слесаря, – говорит Инес.
– Если мне не удастся это исправить, я пойду и найду вам настоящего слесаря, честное слово. Так или иначе унитаз мы вам починим.
– Не хочу гулять, – говорит мальчик. – Хочу помогать.
– Спасибо, мой мальчик, ценю. Но тут такая работа, в которой помощь не нужна.
– Я могу подавать тебе мысли.
Он взглядывает на Инес. Что-то несказанное происходит между ними. «Мой умный сынок!» – говорит ее взгляд.
– Это правда, – говорит он. – С мыслями у тебя все хорошо. Но увы – унитазы бесчувственны к мыслям. Унитазы – не из мира мыслей, это грубые предметы, и работа с ними – грубая работа, не более. Так что пойди погуляй с мамой, а я пока займусь делом.
– Почему мне нельзя остаться? – говорит мальчик. – Это же просто какашки.
У мальчика в голосе новая нота – нота вызова, и она ему не нравится. Мальчик задирает нос от похвал.
– Унитазы – это унитазы, а какашки – не просто какашки, – говорит он. – Есть вещи, которые не то, что они есть, не всегда. Какашки – из этой категории.
Инес дергает мальчика за руку, краснея от ярости.
– Идем! – говорит она.
Мальчик качает головой.
– Это мои какашки, – говорит он. – Хочу остаться!
– Это были твои какашки. Но ты их выбросил. Избавился от них. Больше они не твои. Ты на них больше не имеешь прав.
Инес фыркает и удаляется в кухню.
– Когда они попадают в трубы, это уже ничьи какашки, – продолжает он. – В канализации они объединяются с какашками других людей и превращаются в просто какашки.
– Тогда чего Инес злится?
Инес. Вот как он ее зовет. Не мамочка, не мама?
– Ей неловко. Люди не любят говорить о какашках. Какашки воняют. В какашках сплошь бактерии. Ничего хорошего в какашках нет.
– Почему?
– Почему что?
– Это же и ее какашки. Почему она злится?
– Она не злится, она просто чувствительная. Некоторые люди чувствительные, это их природа, тут не спросишь, почему. Но это не обязательно, потому, как я тебе уже сказал, что с некоторого момента это уже ничьи какашки, а просто какашки. Поговори с любым слесарем, он тебе то же самое скажет. Слесарь не смотрит на какашки и не говорит себе: «Как интересно, кто бы мог подумать, что вот эдак сеньор Икс или сеньора Игрек какает!» Слесарь – он как гробовщик. Гробовщик же не говорит про себя: «Как интересно!..» – Тут он умолкает. «Меня несет, – думает он. – Я слишком много говорю».
– А что такое гробовщик? – спрашивает мальчик.
– Гробовщик – человек, который занимается трупами. Он как слесарь. Он следит за тем, чтобы трупы оказывались в должном месте.
«А теперь ты спросишь, что такое трупы?»
– А что такое трупы? – спрашивает мальчик.
– Трупы – тела, которые поражены смертью, они нам больше не нужны. Но о смерти нам беспокоиться не надо. После смерти всегда есть другая жизнь. Ты сам видел. Нам, людям, в этом смысле везет. Мы – не какашки, которые сбросили и они смешались с землей.
– А мы как?
– Как мы, если мы не какашки? Мы – как образы. Образы никогда не умирают. Ты это в школе узнаешь.
– Но мы какаем.
– Это правда. В нас есть что-то от совершенства, но мы и какаем. Это потому, что мы двойственной природы. Я не знаю, как это проще сказать.
Мальчик молчит. «Пусть помозгует об этом», – думает он. Опускается на колени перед унитазом, закатывает рукава как можно выше.
– Пойди погуляй с мамой, – говорит он. – Иди.
– А гробовщик? – говорит мальчик.
– Гробовщик? У гробовщика такая же работа, как любая другая. Гробовщик такой же, как мы. У него тоже двойная природа.
– Можно егоповидать?
– Не сейчас. Сейчас у нас другие дела. В следующий раз, когда поедем в город, поищем лавку гробовщика. И тогда посмотришь.
– А на трупы можно посмотреть?
– Нет, вот это точно нет. Смерть – дело личное. Профессия гробовщика – она скрытная. Гробовщики не показывают трупы публике. Хватит об этом. – Он тыкает проволокой в глубине унитаза. Как-то надо протолкнуть проволоку по колену сифона. Если засор не в сифоне, тогда в месте соединения труб снаружи. Если оно вот так, он понятия не имеет, как это чинить. Придется сдаться и найти слесаря. Или образ слесаря.
Вода, в которой все еще плавают какашки Инес, смыкается вокруг его ладони, запястья, предплечья. Он проталкивает проволоку по сифону. «Антибактериальное мыло, – думает он. – Мне потом понадобится антибактериальное мыло, тщательно промыть под ногтями. Потому что какашки – это какашки, потому что бактерии – это бактерии».
Не чувствует он себя сущностью с двойственной природой. Он чувствует себя человеком, пробивающим засор в канализационной трубе с применением простейших инструментов.
Он вытаскивает руку, вытягивает проволоку. Крюк на конце распрямился. Он сгибает его вновь.
– Можно вилкой, – говорит мальчик.
– Она слишком короткая.