Детство Иисуса Кутзее Джозеф
– В «Ла Резиденсии»? Вряд ли. Мне там нечего делать. Я стану как те пчелы, что болтаются по улью и ждут времени еды. Но это мы можем обсудить утром. Уйма времени.
– Я не хочу там жить. Я хочу жить здесь, с тобой.
– Никто не заставляет тебя жить, где тебе не хочется. А теперь пошли спать.
Он сидит с ребенком, гладит его тихонько, пока тот не засыпает. Я хочу жить с тобой. А что, если это желание горестно воплотится? Хватит ли его на то, чтобы быть ребенку и отцом, и матерью, вырастить его во благе, работая все время в порту?
Он молча клянет себя. Что ж он не объяснил свое дело спокойнее, разумнее! Нет, конечно, он должен вести себя как сумасшедший, набрасываться на бедную женщину со своими просьбами и запросами. Возьмите ребенка! Будьте ему одной-единственной матерью! Лучше б он нашел способ сунуть ребенка ей в руки, тело к телу, плоть к плоти. Тогда воспоминания, что залегают глубже любой мысли, могли бы пробудиться, и все бы обошлось. Но увы, он, этот великий миг, оказался для нее слишком внезапным, как и для него самого. Он явился ему, как звезда, и он его упустил.
Глава 10
Оказывается, не все потеряно. После полудня мальчик взбегает по лестнице в большом возбуждении.
– Они здесь, они здесь! – кричит он.
– Кто здесь?
– Дама из Резиденции! Дама, которая будет моей мамой! Она приехала на машине.
На даме, прибывшей к их двери, – довольно официальное темно-синее платье, забавная шляпка с броской золотой булавкой и – он глазам своим не верит – белые перчатки, словно она приехала навестить адвоката; и приехала она не одна. С ней высокий, мускулистый молодой человек, который так умело играл против двух противников на корте.
– Мой брат Диего, – объясняет она.
Диего кивает ему, но не произносит ни слова.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – говорит он гостям. – Если вы не против – на кровать… Мы пока не купили мебель. Могу я предложить вам стакан воды? Нет?
Дама из «Ла Резиденсии» устраивается на кровати плечом к плечу с братом; она нервно щиплет перчатки, откашливается.
– Будьте любезны повторить, что вы сказали вчера, – говорит она. – Начните с начала, с самого начала.
– Если я начну с самого начала, мы тут останемся на весь день, – отвечает он, пытаясь говорить так, чтобы это прозвучало легко, так, чтобы, главное, это прозвучало здравомысляще. – Позвольте мне сказать вот что. Мы, Давид и я, прибыли сюда, как и все, ради новой жизни, нового начала. Я хочу для Давида – и сам он хочет для себя – нормальной жизни, как у любого другого малыша. Но – разумно предположить – чтобы вести нормальную жизнь, ему нужна мать, ему нужно родиться у матери, так сказать. Я прав, верно? – говорит он, повернувшись к мальчику. – Ты же этого хочешь. Ты хочешь себе свою маму.
Мальчик энергично кивает.
– Я всегда был уверен – не спрашивайте, почему, – что я узнаю мать Давида, как только увижу: и вот я увидел вас и знаю, что был прав. Неслучайно мы пришли к «Ла Резиденсии». Какая-то рука вела нас.
Он видит, что крепкий орешек – это Диего: не женщина, чьего имени он не знает и не хочет спрашивать, а Диего. Женщина бы не приехала сюда, если бы не была готова поддаться.
– Какая-то незримая рука, – повторяет он. – Поистине.
В него впивается взгляд Диего. «Врун!» – говорит этот взгляд.
Он глубоко вдыхает.
– Вы, я вижу, сомневаетесь. «Как этот ребенок, которого я прежде никогда не видела, может быть моим?» – спрашиваете вы себя. Молю вас: отставьте сомнения, слушайте, что говорит вам сердце. Посмотрите на него. Посмотрите на мальчика. Что говорит вам сердце?
Женщина не дает ответа, совсем не смотрит на мальчика, а поворачивается к брату, словно говоря: «Видишь? Как я тебе и говорила. Ты слышишь это невероятное, это безумное предложение? Что мне делать?»
Брат заговаривает низким голосом:
– Есть тут где нам с вами поговорить один на один?
– Конечно. Пойдемте на улицу.
Он ведет Диего вниз, через двор, через газон, к лавке в тени дерева.
– Садитесь, – говорит он. Диего не внемлет приглашению. Он садится сам. – Чем могу?
Диего ставит ногу на скамью и склоняется к нему.
– Вопервых, кто вы такой и что вам надо от моей сестры?
– Кто я такой, не имеет значения. Я не важен. Я своего рода слуга. Я присматриваю за ребенком. И мне от вашей сестры ничего не надо. Мне нужна мать ребенка. Есть разница.
– Кто этот ребенок? Почему вы его подобрали? Он ваш внук? Где его родители?
– Он мне не внук и не сын. Мы с ним не родня. Нас свело вместе случайно, на судне, когда он потерял документы, которые вез на себе. Но почему это все имеет значение? Мы все прибываем сюда, все мы – вы, я, ваша сестра, мальчик – очищенными от прошлого. Мальчик оказался под моей опекой. Может, это не та судьба, которую я себе выбрал, но я ее принимаю. Со временем он стал на меня полагаться. Мы сблизились. Но я не могу быть ему всем на свете. Я не могу быть ему матерью… Ваша сестра – простите, не знаю ее имени – его мать, его природная мать. Я не могу объяснить, как это происходит, но это так, вот так просто. И в глубине души она это знает. С чего бы ей иначе ехать сюда? Снаружи она, может, спокойна, но внутри, я вижу, она в восторге, это великий дар, дар ребенка.
– Детям в «Ла Резиденсию» нельзя.
– Никто не помеет разлучить мать с ее ребенком, не важно, что там говорит свод правил. Да и вашей сестре не обязательно жить в «Ла Резиденсии». Она может забрать эту квартиру. Она – ее. Я ее отдам. Найду себе другое место, где жить.
Склонившись вперед, словно желая говорить доверительно, Диего внезапно бьет его по голове. Ошарашенный, он пытается заслониться – и получает второй удар. Они не сильные, но сотрясают его.
– Зачем вы это делаете? – восклицает он, вставая.
– Я не дурак! – сквозь зубы цедит Диего. – Ты думаешь, я дурак? – И вновь он грозно заносит руку.
– Ни секунды я не считаю вас дураком. – Нужно успокоить этого молодого человека, он, разумеется, досадует – кто бы не досадовал? – на это дикое вмешательство в свою жизнь. – Это необычайная история, понимаю. Но задумайтесь о ребенке. Его нужды превыше всего.
Его призыв не имеет действия: Диего жжет его тем же яростным взглядом. Он разыгрывает последнюю карту.
– Ну же, Диего, – говорит он, – загляните к себе в сердце! Если в нем есть благая воля, конечно же вы не станете отлучать дитя от матери!
– Не тебе сомневаться в моей благой воле, – говорит Диего.
– Тогда докажите! Идем со мной, покажите ребенку, на какую благую волю вы способны. Идем! – Он встает и берет Диего за руку.
Их встречает странное зрелище. Сестра Диего стоит на коленях на кровати спиной к ним, подмяв под себя мальчика – тот лежит навзничь под ней – платье задралось и слегка оголило крупные, даже тяжелые бедра.
– Где паучок, где паучок?.. – воркует она высоким, тоненьким голосом. Пальцы скользят по груди ребенка к его ремню, она щекочет его, а он извивается от беспомощного смеха.
– Мы вернулись, – оглашает он громко. Она скатывается с кровати, лицо горит.
– Мы с Инес играем, – говорит мальчик.
Инес! Вот оно, имя! И в имени – суть!
– Инес! – говорит брат и сухо манит ее за собой. Разгладив платье, она торопится за ним. Из коридора доносится яростный шепот.
Инес возвращается, брат – за ней.
– Мы хотим, чтобы вы проговорили все это еще раз, – говорит она.
– Вы хотите, чтобы я повторил свое предложение?
– Да.
– Хорошо. Я предлагаю вам стать матерью Давида. Я никак на него не претендую (он претендует на меня, но это другое дело). Я подпишу любые бумаги, какие вы мне предложите, чтобы это подтвердить. Вы и он сможете жить вместе как мать и дитя. Это может случиться сразу же, как только пожелаете.
Диего в отчаянии фыркает.
– Это все чепуха! – восклицает он. – Ты не можешь быть матерью этого ребенка, у него уже есть мать, мать, у которой он родился! Без разрешения его матери ты не можешь его усыновить. Послушай меня!
Они с Инес обмениваются безмолвными взглядами.
– Я хочу его, – говорит она, обращаясь не к нему, а к брату. – Я хочу его, – повторяет она. – Но мы не можем остаться в «Ла Резиденсии».
– Как я уже сказал вашему брату, вы можете переехать сюда. Хоть сегодня. Я тут же уйду. Это будет ваш новый дом.
– Я не хочу, чтобы ты уходил.
– Я буду недалеко, мой мальчик. Я пойду к Элене и Фиделю. Вы с мамой сможете навещать меня, когда захотите.
– Хочу, чтобы ты остался здесь, – говорит мальчик.
– Это очень приятно, но я не хочу вставать между тобой и твоей мамой. Отныне вы с ней будете вместе. Будете семьей. Я не могу быть частью этой семьи. Но я буду помощником – слугой и помощником. Даю слово. – Он обращается к Инес: – Договорились?
– Да. – Теперь, приняв решение, Инес делается вполне властной. – Мы вернемся завтра. Привезем собаку. Ваши соседи не будут возражать против собаки?
– Не посмеют.
К прибытию Инес и ее брата на следующее утро он успевает подмести, отмыть плитку, сменить белье; его собственные пожитки сложены и готовы к отбытию.
Диего возглавляет процессию, неся большой чемодан на плече. Он бросает его на кровать.
– Это еще не все, – зловеще объявляет он. Так и есть: еще сундук, даже больше чемодана, и стопка постельного белья, в которой есть и обширное пуховое покрывало.
Он, Симон, с отбытием не тянет.
– Веди себя хорошо, – говорит он мальчику. – Он не ест огурцы, – говорит он Инес. – И не выключайте свет, когда он засыпает – он не любит спать в темноте.
Она никак не показывает, что услышала.
– Тут холодно, – говорит она, потирая ладони. – Тут всегда так холодно?
– Я куплю электрический камин. Привезу завтра-послезавтра. – Он протягивает Диего руку, тот неохотно ее пожимает. Затем он забирает свой узел и уходит, не оборачиваясь.
Он объявил, что поживет у Элены, хотя на самом деле не собирался. Он направляется в порт, в выходной день пустынный, и складывает пожитки в сарай рядом со Вторым причалом, где работники хранят свою одежду. Потом возвращается пешком в Кварталы и стучит в дверь к Элене.
– Привет, – выкликает он, – мы можем потолковать?
За чаем он описывает ей новое положение дел.
– Я уверен, Давид расцветет – теперь есть мать, чтобы за ним присматривать. Нехорошо это, если б я растил его в одиночку. Нельзя, чтоб ребенок так быстро становился маленьким мужчиной. Ребенку нужно детство, правда?
– Я ушам своим не верю, – отвечает Элена. – Ребенок – не цыпленок, которого можно сунуть под крыло какой-то чужой курице, чтоб она его растила. Как ты мог отдать Давида кому-то, кого никогда прежде не видел, какой-то женщине, которая, может, действует по мимолетному капризу и потеряет интерес к концу недели и захочет его вернуть?
– Пожалуйста, Элена, не суди эту Инес, пока ты с ней не познакомилась. Не каприз у нее – напротив, я верю, что ее влечет сила мощнее ее самой. Я рассчитываю на тебя, на твою помощь, помощь ей. Она на неведомой земле – у нее нет опыта материнства.
– Я твою Инес не сужу. Если она попросит помощи, я ее окажу. Но она не мать твоему мальчику, и тебе стоит перестать ее так называть.
– Элена, она мать ему. Я прибыл в эти края, не имея при себе ничего, кроме неколебимой убежденности: я узнаю мать мальчика, как только ее увижу. И, увидев Инес, я понял, что это она.
– Последовал интуиции?
– Больше того. Убежденности.
– Убежденность, интуиция, заблуждение – какая разница, если оно не подвергается сомнению? Тебе не пришло в голову, что если б мы все жили по интуиции, мир бы погряз в хаосе?
– Я не понимаю, из чего это следует. И что плохого в некотором хаосе время от времени, если из него происходит хорошее?
Элена пожимает плечами.
– Я не хочу ввязываться в этот спор. Твой сын сегодня пропустил занятие. И это не впервые. Если он собирается бросить музыку, пожалуйста, поставь меня в известность.
– Это дальше не мне решать. И, повторяю, он мне не сын, я ему не отец.
– Правда? Ты все отказываешься от этого, но поди знай. Больше ничего не скажу. Где ты собираешься ночевать? В лоне свежеобретенной семьи?
– Нет.
– Хочешь спать здесь?
Он поднимается из-за стола.
– Спасибо, но я все устроил иначе.
С учетом голубей, что гнездятся в желобе под крышей и беспрестанно возятся и воркуют, он в ту ночь спит довольно неплохо – на постели из мешков, в своем маленьком укрытии. За работу берется без завтрака, но трудится весь день и в конце чувствует себя хорошо, хоть и слегка эфемерно, слегка призрачно.
Альваро спрашивает про мальчика, и его так трогает забота Альваро, что он на миг раздумывает, не рассказать ли ему благую весть, новость, что нашлась мать мальчика. Но потом, вспомнив отклик Элены на эту же новость, осекается и врет: учительница забрала Давида на большой музыкальный конкурс.
– Музыкальный конкурс? – говорит Альваро с сомнением. – Это какой же? И где проходит?
– Понятия не имею, – отвечает он и меняет тему.
Жалко будет, кажется ему, если мальчик потеряет связь с Альваро и никогда больше не увидит своего друга Эль Рея, тягловую лошадь. Он надеется, когда связь между ними укрепится, Инес позволит мальчику навещать порт. Прошлое – под плащаницей облаков забвения, и он уже не уверен, правда ли его воспоминания или же просто истории, которые он сочиняет; однако он уверен, что будь он ребенком, ему понравилось бы, если б ему разрешили отправиться утром в компании взрослых мужчин и целый день помогать им грузить и разгружать большие корабли. Пайка действительности ребенку только на пользу, думается ему, – если только пайка эта не слишком внезапна и не слишком велика.
Он собирается зайти в «Наранхас» за провиантом, но слишком поздно: когда приходит к лавке, она уже закрыта. Голодный и одинокий, он вновь стучит в дверь Элены. Дверь открывает Фидель в пижаме.
– Привет, малыш Фидель, – говорит он, – можно я войду?
Элена сидит за столом, шьет. Она не здоровается, даже не поднимает взгляд от работы.
– Привет, – говорит он. – Что-то не так? Что-то случилось?
Она качает головой.
– Давид больше не может сюда приходить, – говорит Фидель. – Новая дама говорит, что ему нельзя.
– Новая дама, – говорит Элена, – объявила, что твоему сыну не разрешается играть с Фиделем.
– Почему?
Она жмет плечами.
– Дай ей время обжиться, – говорит он. – Ей внове быть матерью. Вполне ожидаемо, что она поначалу ведет себя несколько чудаковато.
– Чудаковато?
– Чудаковато в суждениях. Чрезмерно осторожно.
– Например, запрещает Давиду играть с друзьями?
– Она не знает вас с Фиделем. Как узнает – сразу поймет, какое вы хорошее влияние.
– И как же ты предлагаешь нам познакомиться?
– Вы точно друг на друга наткнетесь. Вы же соседи, в конце концов.
– Посмотрим. Ты ел?
– Нет. Когда я сюда добрался, магазины уже закрылись.
– Ты про «Наранхас». «Наранхас» закрыт по понедельникам, я тебе, по-моему, об этом говорила. Могу предложить тарелку супа, если ты готов есть то же, что и вчера. Где ты теперь живешь?
– У меня есть комната рядом с портом. Простенькая, но на время сойдет.
Элена разогревает кастрюлю с супом, режет хлеб. Он старается есть медленно, хотя на самом деле аппетит у него волчий.
– На ночь тебе не остаться, боюсь, – говорит она. – И ты знаешь, почему.
– Конечно. Я и не прошу. У меня вполне удобное новое жилище.
– Тебя выгнали, да? Из твоего же дома. Так и есть, я же вижу. Бедняга. Отрезан от своего мальчика, которого так любишь.
Он встает из-за стола.
– Так должно быть, – говорит он. – Так все устроено. Спасибо за еду.
– Приходи и завтра. Я тебя накормлю. Хотя бы так. Накормлю и утешу. Но думаю, что ты совершил ошибку.
Он откланивается. Лучше бы ему идти сразу в порт. Но он медлит, затем проходит через двор, взбирается по лестнице и тихо стучит в дверь своей старой квартиры. Под дверью – полоска света: Инес явно не спит. Подождав долго, он стучит еще раз.
– Инес? – шепчет он.
Между ними – расстояние с ладонь, он слышит ее:
– Кто там?
– Это Симон. Можно войти?
– Чего вы хотите?
– Можно его повидать? На минутку.
– Он спит.
– Я его не разбужу. Просто хочу увидеть.
Молчание. Он пробует дверь. Заперта. Через мгновение выключается свет.
Глава 11
Поселившись в порту, он, наверное, нарушает какие-нибудь правила. Его это не тревожит. Однако он не хочет, чтобы Альваро это обнаружил – по доброте душевной бригадир почувствует, что должен предложить ему кров. И поэтому каждое утро, прежде чем выбраться из сарая, он старательно прячет немногие свои пожитки на балках, чтобы никто не увидел.
Блюсти чистоту и опрятность непросто. Он ходит мыться в спортзал в Восточной деревне, вручную стирает одежду и развешивает ее на веревках в Восточных кварталах. Угрызений совести на этот счет у него нет – в конце концов, он все еще в списке жильцов, однако из благоразумия, не желая наткнуться на Инес, он навещает Кварталы после заката.
Проходит неделя, все силы он отдает работе. В пятницу, набив карманы деньгами, он стучит в дверь своей старой квартиры.
Дверь распахивает улыбающаяся Инес. Увидев его, она вянет лицом.
– А, это вы, – говорит она. – Мы как раз собираемся выходить.
Из-за ее спины появляется мальчик. Странный у него вид. И не только потому, что на нем новая белая рубашка (вообще-то скорее блузка, чем рубашка – перед в рюшах, и она свисает ему на штаны): он вцепляется в юбку Инес, не отвечает на его приветствие и смотрит на него большими глазами.
Что-то случилось? Не чудовищная ли ошибка – вручить его этой женщине? И почему он терпит эту диковатую девчачью блузку – он же так привязался к своему костюму маленького мужчины, к пальтишке, кепке и шнурованным ботинкам? Ботинки меж тем тоже заменены туфлями – голубыми туфлями с ремешками вместо шнурков и медными пуговицами по бокам.
– Удачно я вас поймал в таком случае, – говорит он, стараясь поддерживать легкий тон. – Я, как обещал, принес электрообогреватель.
Инес с сомнением косится на маленький односпиральный обогреватель.
– В «Ла Резиденсии» у нас открытый огонь в каждой комнате, – говорит она. – Человек каждый вечер приносит дрова и разводит огонь. – Она задумчиво умолкает. – Это так приятно.
– Простите. Должно быть, жить в Кварталах вам грустно. – Он поворачивается к мальчику. – Так у вас, значит, сегодня прогулка. И куда вы собрались?
Мальчик не отвечает впрямую, а поглядывает на свою новую маму, словно говоря: «Скажи ему сама».
– Мы собираемся на выходные в «Ла Резиденсию», – говорит Инес. И словно в подтверждение ее слов по коридору идет Диего, облаченный в теннисное белое.
– Мило, – говорит он. – Я думал, в «Ла Резиденсию» с детьми нельзя. Думал, это правило.
– Это правило, – говорит Диего. – Но в эти выходные у персонала отгул. Проверять некому.
– Проверять некому, – отзывается эхом Инес.
– Что ж, я зашел просто посмотреть, все ли в порядке, и, может, помочь с покупками. Вот мой небольшой вклад.
Не поблагодарив ни словом, Инес принимает деньги.
– Да, у нас все хорошо, – говорит она. Прижимает ребенка к себе. – У нас был большой обед, а потом мы поспали и теперь собираемся на машине – знакомиться с Боливаром, а утром будем играть в теннис и купаться.
– Прекрасно, – говорит он. – И рубашка у нас славная к тому же, как я погляжу.
Мальчик не отвечает. Палец у него во рту, и он по-прежнему смотрит на него большими глазами. Ему все больше кажется, что тут что-то не так.
– Боливар – это кто? – спрашивает он.
Мальчик впервые заговаривает.
– Боливар – это немецкая рычалка.
– Овчарка, – говорит Инес. – Боливар – наш пес.
– Ах да, Боливар, – говорит он. – Который был с вами на теннисном корте, да? Не хочу устраивать панику, Инес, но овчарки с детьми, как известно, не очень ладят. Надеюсь, вы будете осторожны.
– Боливар – добрейшая собака на свете.
Он знает, что не нравится ей. До сего момента он считал: это потому, что она перед ним в долгу. Но нет, эта неприязнь более личная и острая, а значит – менее податливая. Какая жалость! Ребенок научится смотреть на него как на врага – врага их детско-материнского блаженства.
– Чудесно вам развлечься, – говорит он. – Может, я заеду в понедельник. Расскажете мне тогда все. Идет?
Мальчик кивает.
– До свиданья, – говорит он.
– До свиданья, – говорит Инес. От Диего – ни слова.
Он бредет в порт, чувствуя, что в нем что-то кончилось, чувствуя себя стариком. У него была одна большая задача, и эта задача выполнена. Мальчик доставлен матери. Подобно жалким насекомым, чья единственная функция – передать семя самке, он теперь может истаять и умереть. Нет больше такого, вокруг чего строить свою жизнь.
Он скучает по мальчику. Проснуться завтра утром, имея впереди пустые выходные, – все равно что пробудиться после хирургической операции и обнаружить, что ему удалили конечность – конечность, а может, даже сердце. Весь день он слоняется по округе, убивая время. Бродит по пустому порту; блуждает туда-сюда через парковую зону, где орды детей бросают мячи или бегают за воздушными змеями.
Он все еще живо помнит ощущение потной мальчишеской ладошки. Любил ли его мальчик, он не знает, но точно нуждался в нем, доверял ему. Место ребенка – с матерью, он и на миг не усомнился бы в этом. Но если мать нехороша? Если Элена права? Из каких сложных личных потребностей эта Инес, из чьей истории он не знал и точки, ухватилась за возможность заиметь себе ребенка? Может, есть мудрость в законе природы, гласящем, что, прежде чем появиться в мире живой душой, эмбрион, будущее существо, должен быть выношен положенное время в материнской утробе. Может, подобно неделям самосозерцания, какое птица-мать сидит на яйцах, время затворничества и погруженности в себя необходимо не только зверьку, чтобы превратиться в человека, но и женщине – чтобы сделаться из девы матерью.
Как-то проходит день. Он размышляет, не зайти ли к Элене, потом в последнюю минуту передумывает – не сможет вынести ожидающий его там допрос. Он не ел – нет аппетита. Он устраивается на постели из мешков, ему неймется, он ворочается.
Поутру, с рассветом, он уже на автостанции. До первого автобуса – час. С конечной остановки он идет по тропе в гору, до «Ла Резиденсии», к теннисному корту. На корте никого. Он устраивается ждать.
В десять утра второй брат – тот, которому он не имел удовольствия быть представленным, – приходит на корт и принимается натягивать сетку. Он не обращает внимания на постороннего, что сидит на самом виду менее чем в тридцати шагах.
Мальчик замечает его сразу. С заплетающимися ногами (бегун из него неуклюжий) он бросается через корт.
– Симон! Мы будем играть в теннис! – кричит он. – Хочешь тоже поиграть?
Он трогает пальчики ребенка сквозь сетку.
– Теннисист из меня так себе, – говорит он. – Я лучше посмотрю. Тебе все нравится? Тебя хорошо кормят?
Мальчик энергично кивает.
– Я пил чай на завтрак. Инес говорит, что я уже большой и могу пить чай. – Он оборачивается и кричит: – Я же могу пить чай, правда, Инес? – и тут же, не умолкая, продолжает взахлеб: – И я дал Боливару еду, и Инес сказала, что мы можем погулять с Боливаром после игры.
– Боливар – овчарка? Пожалуйста, будь осторожен с Боливаром. Не дразни его.
– Овчарки – лучшие собаки. Когда они ловят вора, они его ни за что не отпускают. Хочешь посмотреть, как я играю в теннис? Я пока не очень хорошо умею, мне надо тренироваться. – Он разворачивается волчком и бросается туда, где Инес что-то обсуждает с братьями. – Давайте тренироваться!
Его одели в короткие белые шортики. В них и в белой рубашке он теперь весь в белом – кроме голубых туфель с ремешками. Но теннисная ракетка, которую ему выдали, слишком велика: он даже двумя руками едва может ею взмахнуть.
Овчарка Боливар трусит через корт и устраивается в тени. Боливар – самец, с могучими плечами и черным воротником. Внешне мало чем отличается от волка.
– Иди сюда, парень! – кричит Диего. Он встает у мальчика за спиной, берется за ракетку поверх рук мальчика. Другой брат посылает мяч. Они замахиваются вместе – и точно попадают по мячу. Брат кидает следующий. И опять они его отбивают. Диего отходит назад.
– Его нечему учить, – кричит он сестре. – У него дар от природы.
Брат кидает третий мяч. Мальчик машет тяжелой ракеткой и промахивается, едва не упав от усилия.
– Поиграйте вдвоем, – кричит Инес братьям. – А мы с Давидом покидаем мячики.
С уверенной легкостью братья гоняют мяч туда-сюда через сетку, а Инес с мальчиком исчезают за маленькой деревянной беседкой. На него, el viejo, безмолвного наблюдателя, попросту не обращают внимания. Яснее не скажешь, насколько ему не рады.
Глава 12
Он поклялся держать свои горести при себе, но когда Альваро во второй раз спрашивает, что сталось с мальчиком («Я скучаю по нему – все мы скучаем»), история выплескивается наружу целиком.
– Мы отправились искать его мать и – вообрази! – нашли ее, – говорит он. – Теперь они воссоединились и очень счастливы вместе. К сожалению, Инес видит себе его жизнь так, что в ней нет места досугам в порту с мужчинами. В ней есть место красивой одежде, хорошим манерам и регулярному питанию. Что разумно, думаю.
Конечно, это разумно. Какое у него право жаловаться?
– Должно быть, это для тебя удар, – говорит Альваро. – Малец – особенный. Всем это видно. И вы с ними были близки.
– Да, были. Но меня с ним не разлучают. Просто мать чувствует, что им проще восстановить связь, если я пока побуду в сторонке. Что, опять же, вполне разумно.
– Само собой, – говорит Альваро. – Но это не принимает в расчет настоянья сердца, верно?
Настоянья сердца: кто бы мог подумать, что Альваро способен такое сказать? Человек сильный и правдивый. Товарищ. Почему бы честно не излить Альваро душу? Но нет.
– Я не имею права ничего требовать, – слышит он себя. Лицемер! – Кроме того, права ребенка всегда превыше прав взрослых. Разве это не законодательная норма? Права ребенка – вестника будущего.