Нарцисс в цепях Гамильтон Лорел

Глава 36

Потеками белого скользил среди деревьев рассвет, и они казались силуэтами, вырезанными из черной бумаги на фоне неба, когда я задернула шторы, заполняя спальню сумерками. Когда Жан-Клод стал бывать у меня часто, я завела шторы поплотнее. После сияния восхода прикроватная лампа казалась тусклой. Натэниел сидел под лампой на краю кровати. Он был в тех же пижамных шортах, бледно-голубой шелк, идущий к цвету его глаз, — слишком изысканный цвет для мужской спальной одежды. Я всегда подозревала, что они были изначально предназначены для женщины, но, в конце концов, шорты — это шорты.

Свет лампы играл красными бликами в рыжеватых волосах, рассыпавшихся по телу как что-то живое и теплое, почти живущее своей жизнью. Странно: в образе леопарда он был черной пантерой, и эта рыжеватость исчезала, стоило ему выйти из образа человека.

Натэниел, единственный из леопардов, остался в этом образе, так что только ему предстояло сегодня спать в моей кровати. В образе котов они спали в других местах, но когда они сохраняли человеческий облик, мы старались изображать кучу щенков. Почему-то с одним Натэниелом было более неловко, чем если бы их было несколько. Может быть, потому, что на правом его соске еще виднелся круг моих зубов.

— А укусы не должны были бы уже зажить? — спросила я.

— У меня заживает медленнее, чем у некоторых, — ответил он негромко. — А следы укусов оборотней или вампиров вообще заживают медленно.

— А почему?

Он пожал плечами:

— А почему серебро нас убивает, а сталь — нет?

— Поняла намек.

Я провела рукой по все еще влажным волосам. После душа я надела настоящую пижаму, а не просторную футболку, в которой люблю спать. Хотя «пижама» — может быть, слишком громкое слово для изумрудной кофточки-лифчика и очень коротеньких шортов. Еще был такой же изумрудный халат до пола, который покрывал все, но Натэниел знал, что я не вырядилась для него. То есть надеюсь, что знал.

Он внимательно смотрел, как я расхаживаю по комнате. Мы переступили черту, он и я, и след на его груди мне об этом напоминал. Я не думала, что Ричард потерпел бы, чтобы мы с Натэниелом делили постель вдвоем — хотя вряд ли я надеялась, что он придет к нам третьим. Да черт его знает, на что я вообще надеялась. Надеялась, что Ричард придет ко мне после душа. Но он предпочел скрыться, и уже был рассвет, и я устала.

В дверь постучали — твердо.

— Войдите! — сказала я, и сердце у меня забилось чуть быстрее. Дверь открыл Мерль — надеюсь, я смогла скрыть разочарование. На его лице не отразилось ничего, так что не знаю, что он прочел на моем.

— Ульфрик сидит в кухне. — Какой-то у Мерля стал неуверенный вид. — Он плачет.

Я сама почувствовала, как у меня глаза лезут на лоб.

— Он — что?

Мерль опустил глаза, потом поднял их почти с вызывающим видом.

— Он велел своему телохранителю уйти, а сам плачет. Почему — не знаю.

Я вздохнула. Как бы я ни устала, меня волновала мысль, что Ричард в доме, что он может прийти ко мне. Оказывается, вместо секса нам предстоит сеанс держания за ручки и плаканья в жилетку. Черт побери.

У меня опустились плечи, и я заставила себя выпрямиться. Почему Мерль решил сказать мне, я не стала спрашивать. От кого еще Ричард примет утешение? Я не была на сто процентов уверена, что он примет его и от меня.

— Спасибо, что сказал, Мерль.

Я направилась к двери. Мерль придержал ее, и я прошла под его рукой не пригибаясь.

Шанг-Да стоял, прислонившись к стене возле двери, ведущей в кухню. Такого смущенного вида я у него не наблюдала никогда. Он старался не встречаться со мной взглядом. Что там стряслось?

Калеб устроился на кушетке с одеялом и запасной подушкой. Сейчас он сидел, одеяло комом на коленях. Он был гол до пояса, да и ниже, наверное, если никто не заставил его надеть штаны. Хотелось думать, что кто-нибудь догадался покрыть кушетку простыней. Он смотрел, как я иду, и даже в тусклом свете кухни мне не понравилось, как он следил за мной глазами.

— Славный халатик, — заметил он.

Я оставила это без внимания и вошла в дверь. Ричард сидел за кухонным столом. Он открыл все шторы, и свет заливал кухню. Волосы он высушил феном, и они лежали мягкой пушистой волной. Мне никогда не удается высушить волосы феном без того, чтобы они не превратились в подобие густой и жуткой пакли. В утреннем свете волосы Ричарда казались еще более золотыми, чем обычно, менее каштановыми. Он поднял голову, и я поняла, что золотистое сияние — это гало от утреннего солнца. Оно нарисовало вокруг Ричарда сияющий нимб, а кожа посередине лица выглядела темнее, будто была в тени.

Миг у меня был, чтобы заметить блеск слез на этом затененном лице, потом Ричард опустил голову и отвернулся. При этом его тело оказалось на свету, но иллюзия гало и тени пропала.

Я подошла к столу, встала поближе, почти касаясь голого плеча, не зная, надо ли это делать.

— Ричард, что случилось?

Он замотал головой, не поднимая глаз. Я протянула руку и чуть дотронулась до плеча. Он не велел мне убрать руку, не отодвинулся. Уже хорошо. Я тронула слезу на ближайшей ко мне щеке, смахнула ее рукой. Вспомнилось, как приходилось утешать Натэниела.

— Ричард, скажи, что случилось. Пожалуйста.

Он улыбнулся — быть может, в ответ на «пожалуйста». Это слово я использую нечасто.

— Я этого еще не видел. — Он очень бережно потрогал мой рукав.

Я не хотела отвлекаться — даже на то, чтобы он заметил, что я для него надела.

— Ты устал не меньше меня, Ричард. Что же не дает тебе лечь?

Он опустил глаза, потом поднял, и такая была в них скорбь, что я чуть не сказала: «Не говори, не надо», но ему надо было высказаться.

— Луиза в тюрьме, а Гай мертв.

— Я не знаю этих имен, — нахмурилась я.

— Луиза — одна из новеньких у нас. — Он опустил глаза, не глядя на меня. — Гай — ее жених... то есть муж... то есть он был ее мужем.

Ричард закрыл лицо руками, затряс головой и не мог остановиться.

Я взяла его за запястья, отвела руки от лица, чтобы заглянуть в глаза.

— Ричард, рассказывай.

Его руки повернулись у меня в ладонях, схватились за мои. Вот так, держась за руки, он стал говорить, и горе выливалось в словах.

— Луиза убила Гая в медовый месяц, вчера. Мне сказали как раз перед тем, как я сюда приехал.

— Все равно не понимаю. Это ужас, трагедия, но...

— Я был ее спонсором. Я учил ее контролировать своего зверя, и она потеряла этот контроль в свой медовый месяц, в момент... — Он опустил голову и поднял мои руки, прижимая себе ко лбу.

— Она потеряла контроль в момент секса, — закончила я.

Он кивнул, прижимаясь лицом к моим рукам.

— В момент потери девственности, — сказал он придушенным голосом.

— Ты сказал — девственности?

Он отодвинулся от меня, уронил руки на колени, и я впервые обратила внимание; что у него вокруг пояса завязано полотенце.

— Это значит, что она никогда не практиковалась контролировать зверя в процессе сношения?

Он покачал головой.

— Они были помолвлены уже два с лишним года до того, как Луиза подверглась нападению и стала одной из нас. Они оба хотели дождаться брачной ночи.

— Похвально, — сказала я. — Но оргазм, до некоторой степени, всегда оргазм. Если она умела себя контролировать в оргазме без сношения, то должна была суметь это сделать и в реальном сексе. — Я снова тронула его за плечо. — Ты сделал для нее все, что мог.

Он отдернулся, будто я обожгла его, вскочил так, что стул треснулся об кухонный стол и свалился на пол. Я скорее почувствовала, чем увидела стоящих в двери людей.

— У нас все в порядке, — сказала я. Шанг-Да, Мерль и оба крысолюда неуверенно остановились в дверях. — Все в порядке, оставьте нас.

Они вышли, но я знала, что у нас есть слушатели, потому что далеко они уходить не станут.

Ричард стоял посередине кухни, одетый только в полотенце да в лучи утреннего солнца. Обычно это отвлекло бы меня от всего разумного, но не сегодня. Страдание на его лице было для меня сейчас важнее, чем его тело. Глядя на эту муку, я вдруг догадалась. Это было страшно.

— Но ведь не может быть, чтобы она любые сексуальные контакты отложила до свадьбы?

Он вздернул подбородок, попытался придать себе уверенный вид. Но это была лишь маска, и теперь я это знала. Под ней был страх — и вина.

— Я учил ее контролировать зверя в гневе, в печали, в страхе, в страдании, в любых проявлениях крайних эмоций — но не в сексе. Я уважал ее убеждения.

Я смотрела на него пристально. Да, именно в этом роде Ричард и поступил бы. Теоретически я его даже одобряю, но теория и практика — вещи разные. В реальной жизни это было неудачным решением, и Ричард должен был бы знать об этом лучше меня.

У меня лицо стало непроницаемым, пустым. Лицо профессионального копа. Я не хотела выдавать лицом ни одной из своих мыслей.

— Значит, Луиза перекинулась в процессе секса, убила мужа, и копы ее застукали.

Я не стала выражать свое удивление, что они не убили ее на месте. Вид страшного серого волка, поедающего несчастное человеческое тело, — достаточная причина стрелять на поражение.

— Луиза пришла с повинной. Я думаю, если бы она не считала самоубийство грехом, то убила бы себя сама.

Он повернулся возле раздвижных дверей, прижался лбом к стеклу, как от усталости.

Я хотела бы сказать, что это не его вина, — но не могла. Он был ее спонсором, тем, кому полагалось ее научить, как быть оборотнем. Общаясь с леопардами, с Ричардом, со стаей Верна в Теннеси, я узнала, что оргазм любого рода — серьезное испытание для самоконтроля оборотня. Оргазм, по идее, это снятие всех барьеров, но полностью отбросить контроль — значит перекинуться, а это истинный кошмар, если партнер — человек. Ричард часто мне долдонил, когда мы встречались, что не доверяет себе в ночь полнолуния и даже накануне. Он не боялся потерять над собой контроль и меня убить — боялся потерять над собой контроль и меня напугать до смерти. Еще честнее — боялся отпугнуть. Однажды он перекинулся прямо на мне, и это переживание ничего общего с сексом не имело. От одного этого я тогда помчалась сломя голову к Жан-Клоду. То есть от этого — и еще от того, что Ричард на моих глазах кого-то сожрал.

Я не знала, что тут сказать. Знала только, что сказать что-то надо, что молчание хуже всего.

Он заговорил, не поворачиваясь:

— Давай, Анита, сообщи мне, что я дурак. Что я принес их обоих в жертву своим идеалам.

Голос его был так полон горечи, что горло перехватывало даже слушать.

— Луиза и ее муж хотели быть верными себе. Ты хотел им в этом помочь. Это полностью укладывается в твою логику и твои правила.

Голос у меня был пустой, но, слава Богу, без упрека. На лучшее я сейчас не была способна. Потому что это была трагедия, и произошла она потому, что и Ричард, и девушка, и ее жених больше беспокоились о видимости, чем о реальности. А может, это я такая циничная. Или усталая. Ох, какая усталая!

Как любая настоящая трагедия, она полностью определялась личностями участников. Если бы Ричард был более практичен и менее идеалистичен, если бы Луиза и ее покойный муж были не так религиозны, не так чисты, да черт возьми, уж если ее муж ввел ее в оргазм с первого сношения — если бы он был не так талантлив! Столько здесь сплелось, что превратило добрые намерения в кровавый ужас.

— Да, это полностью укладывается в мою логику и мои идеалы, и это моя ошибка. Мне надо было хотя бы заставить их с Гаем предаться первому ощущению там, где стая могла бы наблюдать, могла бы спасти его. Но Луиза была так... чувствительна насчет всего этого — я просто не смог настоять. Я просто не мог заставить ее раздеться перед чужими, предаться при свидетелях самым интимным переживаниям. Я просто не мог.

Я опять не знала, что сказать. И сделала единственное, что могла придумать ему в утешение. Я подошла к, нему, обняла за талию, прижалась щекой к гладкой твердой спине.

— Ричард, мне так жаль.

Его тело затряслось, и я поняла, что он снова плачет, беззвучно, но не легко. Его сотрясали всхлипывания, но единственным звуком, который он позволял себе издавать, было тяжелое, прерывистое дыхание.

Он медленно опустился на колени, ладони заскрежетали по стеклу двери, будто бы кожа слезала с рук. Я осталась стоять, наклонившись над ним, прижимая его голову к себе, держа его.

Он откинулся назад, и вдруг оказалось, что я пытаюсь удержать всю его тяжесть, когда он повалился на пол. Я наступила на подол халата, и мы свалились на пол кучей, его голова и плечи у меня на коленях, и я пыталась сесть. Узел на полотенце развязался, и показалась длинная, непрерывная линия его тела от талии и бедра до ноги. Полотенце еще держалось, но на последнем издыхании.

Рот Ричарда раскрылся в беззвучном плаче, и вдруг донесся звук. Ричард испустил отрывистый, придушенный слезами вопль, и будто что-то освободилось в нем.

Вдруг всхлипывания полились потоком, перемежаемые тихими, страшными, болезненными звуками. Он всхлипывал, рыдал, скулил, и вопил, и цеплялся за мои руки так, что должны были остаться синяки. А я могла только держать его, гладить его, укачивать, пока он не успокоился. Наконец он улегся набок, голова и плечи до упора вдвинуты ко мне на колени, а остальное тело скорчилось в зародышевой позе. Полотенце кучей легло под ним на полу — я не помню, когда оно упало. И даже как-то этим была горда, потому что обычно, когда я вижу Ричарда голым, у меня ай-кью падает пунктов на сорок вместе со способностью рассуждать. Но сейчас так сильно было его страдание, что оно было приоритетным. Ему сейчас нужен был не секс — утешение.

Наконец он затих у меня на руках, дыхание замедлилось почти до нормы. Веки, трепеща, опустились, и я на миг подумала, что он заснул. Но тут он заговорил, не открывая глаз.

— Я назначил в стае Эрота и Эранте. — Голос его был еще хриплым от плача.

Эрот — это греческий бог любви или вожделения, а Эранте — муза эротической поэзии. В преданиях вервольфов это были имена сексуальных заменителей. Мужчина и женщина, которые должны делать то, что нужно, если спонсор вервольфа оказывается слишком стеснителен. В стае Верна они были, потому что у Верна лупа очень ревнует своего Ульфрика, а иногда нужен кто-то, кто не участвует эмоционально.

— Это хорошо, Ричард. Я думаю, это облегчит положение.

Он открыл глаза, и они были мрачны. У меня сердце сжалось при виде такого взгляда.

— Есть и другие должности, которые тоже сильно облегчили бы многое, — сказал он все еще хриплым голосом.

Я сжалась — не могла ничего поделать. Я знала, что есть титулы среди ликои, которые могли бы решать все проблемы, созданные Ричардом. Эти титулы в переводе означают палачей, заплечных дел мастеров. История ликои переживала когда-то весьма тяжелые времена. Сейчас эти должности заняты в очень немногих стаях. В них нет необходимости, поскольку в большинстве стай Ульфрик сам по себе достаточный тиран, и ему нет надобности делегировать грубую работу.

— Ты знаешь, что такое Больверк? — спросил Ричард.

— Одно из имен Одина. Означает творца зла или работника зла.

Я говорила почти так же тихо, как он.

— Этого ты не можешь знать из одного семестра сравнительного религиоведения в колледже.

— Нет.

У меня зачастил пульс. Больверк — так называют того, кто совершает злые деяния вместо Ульфрика. От хитростей и лжи до убийств.

— Ты спрашивала Верна?

— Да.

Я боялась говорить громко, боялась, что он замолчит. Кажется, я знала, к чему клонится разговор, и боялась спугнуть.

— Джейкоб собирается бросить вызов Сильвии, — сказал Ричард, и голос его окреп. — И он убьет ее. Она умеет драться, но я видел Джейкоба в бою. Ей не выстоять.

— Я его не видела в бою, но думаю, что ты прав.

— Если бы я сделал тебя Больверком...

Он замолчал. Я хотела завопить, чтобы он договорил, но не смела. Я могла только сидеть и стараться не сделать ничего такого, чтобы он передумал. Он начал снова:

— Если бы я сделал тебя Больверком, что бы ты предприняла? — Последние слова он снова сказал тихо, будто не мог сам поверить, что их произнес.

Я выдохнула, заметив только теперь, что задержала дыхание, и попыталась подумать. Подумать, а потом говорить, потому что второй попытки не будет. Я знала Ричарда, и если мои слова не встретят у него одобрения, предложение будет снято, и он, быть может, никогда больше не попросит меня о помощи. Редко когда мне так хотелось говорить и так было страшно это сделать. Я помолилась о мудрости, дипломатичности, искусности.

— Прежде всего тебе надо было бы объявить стае мой новый титул, а потом я бы выбрала помощников. Мне дозволено три: Бауги, Суттунг и Гуунлод.

— Два великана, у которых Больверк обманом выудил мед поэзии, и Гуунлод, дочь великана, которую он для этого соблазнил, — сказал Ричард.

— Да.

Он перевернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Ты почти все выходные за последние полгода проводила в Теннеси. Я думал, ты только учишься у Марианны, но ты и ликои изучала?

Я постаралась ответить как можно осторожнее:

— В стае Верна дела идут очень гладко. Он помог мне превратить моих леопардов в настоящий пард.

— Тебе не нужны были Больверк или Гуунлод, чтобы этого добиться. — Взгляд его был очень прям, и я не могла солгать в ответ.

— Я все еще была твоей лупой, хотя и не вервольфом. Самое меньшее, что я могла сделать, — изучить вашу культуру.

Тут он улыбнулся, и улыбка даже дошла до глаз — почти, прогнав выражение потерянности.

— Тебя культура не интересует.

Это меня разозлило:

— А вот и нет, интересует.

Он улыбнулся шире, в глазах заиграл свет, как солнце наполняет небо, выходя из-за края мира.

— Хорошо, тебя интересует культура, но не поэтому ты хотела узнать о Больверке, делателе зла.

Я опустила глаза, несколько смутившись:

— Может быть.

Он коснулся моего лица, повернул его к себе.

— Ты говорила, что не знала про Джейкоба до вашего телефонного разговора.

— Не знала.

— Так зачем ты спрашивала Верна насчет Больверка?

Я посмотрела в эти невозможно карие глаза и сказала правду:

— Потому что ты добр, и честен, и справедлив, и это прекрасные качества для царя, но мир не добр, не честен и не справедлив. Причина, по которой все гладко в стае Верна, по которой все гладко у меня в парде, состоит в том, что и я, и Верн беспощадны, когда это нужно. Я не знаю, сможешь ли ты быть беспощадным, если придется, но думаю, что тебя сломает, если сможешь.

— А если ты будешь беспощадной вместо меня, — сказал он, — у меня внутри тоже что-то сломается. Что-то для меня важное.

Я погладила его волосы, наслаждаясь их густой мягкостью.

— Но не столько сломает, и не так сильно, как если ты будешь делать это сам.

Он медленно кивнул:

— Я знаю, и презираю себя за это.

Наклонившись, я очень нежно поцеловала его в лоб и заговорила, не отрывая губ от его кожи.

— Единственное истинное счастье, Ричард, — это знать, кто ты и что ты, и жить в мире с этим знанием.

Он обвил меня рукой, прижал к себе и сказал прямо в ямку у меня на горле:

— И ты живешь в мире с собой, какая ты есть?

— Я над этим работаю.

Он поцеловал меня в горло, очень осторожно.

— Я тоже.

Я отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и его рука вошла в мои волосы, притянула меня к нему. Мы поцеловались сперва осторожно, потом сильнее, губы Ричарда, его язык, его рот зашевелились. Я взяла его лицо в ладони и поцеловала его — впилась поцелуем. Когда я, запыхавшись, отодвинулась, он уже перевернулся и лежал на спине, нагой. При виде выражения моего лица он рассмеялся и притянул меня к себе. Я потеряла сорок пунктов ай-кью и способность рассуждать, когда он развязал на мне халат и я провела руками по длинной линии его тела.

У меня только хватило самообладания сказать:

— Не здесь. У нас публика в гостиной.

Он запустил руку под зеленый атлас лифчика, на спину, притянул меня к себе.

— В этом доме нет места, где они бы нас не услышали и не унюхали.

Я отодвинулась — он не успел меня поцеловать.

— Ну, Ричард, это страшно подняло мне настроение!

Он приподнялся на локте:

— Можем перейти в спальню, если хочешь, но никого мы этим не обманем.

Мне это не понравилось, что явно отразилось у меня на лице, потому что Ричард вытащил руку из-под лифчика и спросил:

— Хочешь прекратить?

Мы еще на самом деле не начали, но я его поняла. Я поглядела в карюю глубину его глаз, провела взглядом по линии скулы, по волосам, упавшим вокруг плеч, сверкающим в свете утра, играющим золотом и медью, по выпуклости мускулистой груди, по соскам, уже темным и твердым, по плоской линии живота с темной тоненькой полоской от пупка до... там кожа была темнее, сочнее, просто нюхом можно было учуять кровь, наполняющую его твердостью. Он был зрелым, как нечто наполненное, готовое взорваться и ожить. Я хотела его коснуться, сжать — о, нежно-нежно!

Лежа на полу, держа руки при себе, я сказала сквозь бьющийся в горле пульс:

— Нет, не хочу.

Его глаза наполнились той жаркой тьмой, какая бывает у мужчин, когда они знают, что сейчас будет. Голос его зазвучал на такой низкой ноте, какая бывает у них, когда возбуждение становится почти невыносимым:

— Здесь или в спальне?

Я сумела оторвать от него взгляд и посмотреть сквозь дверь в гостиную. Нет, мне нужно больше уединения. Пусть они нас слышат, пусть чуют, но хотя бы не видят. Может быть, это лишь иллюзия, но если ничего другого нет, иногда и иллюзия сойдет.

— В спальне.

— Правильный выбор, — сказал он, встал на колени и взял меня за руку, так что, когда он поднялся на ноги, то почти поднял меня. Движение было необычным, и я упала на него. Разницы в росте хватило, чтобы моя рука оказалась у него на бедре, очень близко к еще кое-чему. Меня даже смутило, как мне хочется его потрогать, подержать. Я стала отодвигаться, потому что уже готова была утратить весь декорум и ухватить его прямо тут, в кухне. И вряд ли, если бы я это сделала, мы добрались бы до спальни. А я хотела, чтобы между нами и всеми прочими была дверь.

Он обнял меня за талию и поднял в воздух, наши лица оказались вровень. Я только не знала, куда девать ноги. Будь я уверена, что он не воспользуется кухонным столом, я бы обняла его ими, но я ни себе, ни ему настолько не доверяла. Он взял меня руками под ягодицы, моя голова оказалась чуть над его головой, и я обмякла в его руках, почти как в свинге. Я ощущала его, прижатого к себе, твердого и уверенного, но какой-то все же был в этом декорум, которого не было бы, оседлай я его прямо сейчас. Ричард направился к двери, неся меня, и глаза его так пристально на меня смотрели, что он чуть не споткнулся о кресло. Я засмеялась, но он снова посмотрел на меня, и в темных этих глазах был голод. Я лишилась дара речи и могла только смотреть в его глаза, пока он нес меня в спальню.

Глава 37

В спальне было пусто. Ричард ногой захлопнул за нами дверь. Я не помню, был кто в гостиной или нет. Ничего не помню, только глаза Ричарда. Может, вообще никого нигде не было.

Мы стали целоваться сразу за дверью, мои ладони наполнились густой мягкостью его волос, твердой теплотой шеи. Я водила по его лицу руками, ртом, пробовала, дразнилась, ласкала — только его лицо.

Он чуть отодвинулся и сказал:

— Если я сейчас не сяду, то упаду. Колени не держат.

Я засмеялась горловым смехом:

— Тогда положи меня.

Он подошел, пошатываясь, к кровати, положил меня, встал на колени. Смеясь, он вполз ко мне и лежал рядом, колени свисали за край кровати, хотя он был достаточно высок, чтобы, лежа вот так, достать ногами пол — может быть, «свисали» — неточное слово. Мы лежали, тихо смеясь, не касаясь друг друга.

И повернули головы друг к другу одновременно. Глаза Ричарда искрились смехом, все лицо просто сияло. Протянув руку, я провела пальцами по смеховым складкам. Тут же веселье ушло из его глаз, сменившись чем-то более темным, серьезным, но не менее драгоценным. Он перевернулся набок, и при этом движении моя рука прошла по его лицу. Он потерся об нее, закрыв глаза, приоткрыв губы.

Я перевернулась на живот и подвинулась к нему, не снимая руки с его лица. Он открыл глаза и стал смотреть, как я подползаю. Я встала на руки и на колени и, глядя ему в глаза, потянулась ко рту. Желание было в этих глазах, но и еще что-то, неуловимое. Интересно, и в моих глазах тоже можно было прочесть наполовину голод, наполовину страх, желание, боязнь желать, голод и боязнь голода?

Наши губы соприкоснулись, нежно, как бабочки, подхваченные дуновением ветра, касаясь и не касаясь, едва лаская друг друга и отодвигаясь. Он взял меня рукой за шею сзади, прижался к моим губам — твердо, уверенно. Языком и губами он раскрыл мне рот, и я открылась ему навстречу, и по очереди мы лобзали друг друга. Ричард встал на колени, не отпуская мою шею, не отрывая губ от моих. Он подался назад, к изголовью кровати, оставив меня на коленях посередине. Запустив руку под одеяло, он вытащил подушки, оперся на них, глядя на меня. Что-то почти декадентское было в его обнаженной позе.

Я глядела на него, не очень соображая, не очень видя. Потом все же смогла сказать:

— Что не так?

— Все так, — ответил он голосом глубже, ниже обычного. Это не было рычание его зверя, просто очень мужской голос. — Я хочу загнать в тебя своего зверя, Анита.

На долю секунды я поняла это как эвфемизм, а потом до меня дошло, что он говорит в буквальном смысле.

— Ричард, я прямо не знаю...

— Я помню, что ты не любишь неотмирной чертовщины в сексе, но, Анита... — Он опустился на подушки странным плавным движением, напомнившим мне, что он не человек. — Я ощутил твоего зверя. Он проходил сквозь меня.

Даже то, что я услышала эти слова произнесенными, несколько сбило мой жар. Я села на кровать, сложила руки на коленях.

— Ричард, у меня не было времени об этом подумать. Не знаю пока, как я сама к этому отношусь.

— Здесь не все плохо, Анита. Кое-что просто чудесно.

И это говорит человек, который ненавидит своего зверя, сколько я его знаю. Но этого я вслух не сказала, только смотрела на него. Он улыбнулся:

— Я знаю, как это странно звучит в моих устах.

Я вгляделась пристальней.

Он засмеялся, опустился на подушках ниже, растянулся передо мной. Одна нога у него была согнута, так что он не касался меня, но был достаточно близко, чтобы я его коснулась. Он лежал бесстыдно голый, что я уже видала, но не только это — ему было совершенно уютно, что для Ричарда не характерно. Я это видела в лупанарии — что он принял своего зверя. Но нет, не только — он принял самого себя.

— Чего ты хочешь от меня, Ричард?

Это был намек на серьезный разговор. Он мог сказать, чтобы я не была такой кровожадной, попросить еще много чего невозможного. Он так не поступил.

— Я хочу вот этого, — сказал он, и я ощутила покалывание от прилива его силы, и она пролетела, как теплый призрак. Я вздрогнула.

— Не знаю, Ричард. Не знаю, нравится ли мне это предложение.

Прозвучало бы убедительней, не дрожи так мой голос.

Я ожидала, что он что-нибудь опросит или скажет, но опять ошиблась. Его сила коснулась меня как предвестье грозы за миг до того, как ударила в меня. Секунда страха, секундная мысль, что сейчас его зверь и мой разорвут меня на клочки, но тут его сила прогладила меня насквозь как бархатная перчатка. Мой зверь поднялся из огромной, теплой, влажной глубины навстречу этой горящей энергии. Ричард протолкнул своего зверя сквозь меня, я ощутила его невозможную огромность, такое глубокое прикосновение меха, что я вскрикнула. Зверь ползал во мне и гладил изнутри такое, до чего никогда не дотянулись бы руки. Моя сила казалась не такой уверенной, не такой мощной. Но и она окружила твердый, мускулистый мех как бархатный туман, пронизывая его силу, мое тело. И наконец она стала ощущаться как нечто, растущее из меня, ни разу ранее не испытанное, разбухающее. Она была больше моего тела, как чаша, наполненная с краями горячим и обжигающим, но в нее все лилось и лилось, а я держала ее, держала, держала, и наконец она прорвалась, заливая меня снаружи и внутри, уходя из меня в реве силы, от которой мир стал золотистым и медленным, вздымая мое тело на колени, выгибая мне спину, заставляя когтить руками воздух в попытке поймать неуловимое, и тело мое таяло и стекало на кровать, чтобы вновь отлиться в форму. Долю секунды мне казалось, что Ричард вызвал во мне перемену и я действительно сбросила кожу, но нет. Я будто плыла и едва лишь ощущала свое тело. Лежа на спине, подогнув ноги, я лежала расслабленно, будто под наркозом.

Кровать подо мной шевельнулась, и через миг я увидела над собой Ричарда. Он стоял на четвереньках, нависая, и я не могла навести глаза на резкость. Он взял меня ладонями за лицо, посмотрел в глаза: