Моя еврейская бабушка (сборник) Мавлютова Галия

В тот день Соломон Сырец не доехал до «Гиганта», ему не до того было, а потом он забыл о городских слухах и сплетнях. Сначала они никак не могли наговориться. В ту ночь долго не спалось. Ханна рассказывала, как жила в далекой эвакуации, там она работала на заводе, а Яков крутился тут же, в цеху, среди металлических стружек. Страшно было оставлять ребенка в чужом холодном доме. Соломон молчал. Не мог же он рассказывать Ханне о том, как на его глазах разорвало на куски целый взвод. Все думают – это была война. Нет, это была всего лишь простая мясорубка. Но жена ничего не должна знать об этом. А Ханна ни о чем не спрашивала – видимо, догадывалась, что творилось в душе мужа. В Ленинграде летом бывает по ночам невыносимо душно, но они не обращали внимания на духоту и комаров. Ведь впереди у них была целая жизнь.

– Дом построю, большой дом, – бормотал Соломон, обнимая Ханну.

За две войны он изголодался по женской ласке. А Ханна все смеялась и вздыхала: неужели она снова с мужем в одной кровати. Они лежат голова к голове, рука к руке, как предписано Всевышним.

– Бог даст – построишь, – шептала Ханна, немножко путаясь в словах.

В мыслях она молилась, а вслух разговаривала с мужем.

– Сына мне сберегла, – благодарил Соломон, прислушиваясь к дыханию Якова.

Мальчик спал недалеко от родителей, комнатка небольшая, но тихая и светлая. Летом в ней душно, зато зимой тепло. Но это ведь временное пристанище. Если есть семья, будет и дом.

– Встанем на ноги, подожди немного, – бормотал Соломон, обнимая жену. – Веришь мне?

– Верю, Соломон, верю, – шептала Ханна, продолжая молиться в душе.

Она улыбалась, вспоминая прошлые невзгоды. Было трудно и страшно, но она всегда знала, что увидится с мужем еще на этом свете. Никогда в ней не было сомнений. Она все время верила в Соломона. И вдруг они сблизились. Это произошло внезапно, они обнялись и ощутили, что стали единым организмом, все части тел стали общими, на двоих, словно Ханна поделилась своей ногой с мужем. И Соломон ощутил, как боль ушла. Она еще будет приходить, но уже никогда не будет выматывать душу и сердце, боль будет другой – более житейской, более привычной и терпимой. Муж и жена не знали, что в эту ночь они зачали другого сына. А Сырец уже знал, что скоро родится. Он был готов к тому, что в семье его не ждут. Но он очень хотел жить.

Ханна неторопливо помешивала деревянным половником густое варево в глубоком чане. Корм для коров на вечер был готов, теперь нужно снять тяжелую посудину с плиты и поставить ближе к двери – там прохладнее, быстрее остынет. Ханна искоса взглянула на Соломона: он сидел в углу, погруженный в свое занятие. Муж чинил кожаные подколенники – ему часто приходилось работать на коленях, поэтому повязки быстро изнашивались. Ханна поднатужилась, сняла готовый корм с плиты, и, тихонько вздыхая, боясь ненароком привлечь внимание мужа, с трудом дотащила круглый чан до двери. Маленький Володя ползал тут же, на него не обращали внимания. Ребенок под шумок подполз к теплому неустойчивому предмету, толкнул его, посмотрел, как качается. Покачал головой и засмеялся, затем принюхался. Пахнет вкусно – Ханна собирала на ферме разные травы и заваривала в корм для коров, чтобы молоко было вкусным и полезным.

– Яков, – крикнула в форточку Ханна, подзывая старшего сына, – пора обедать.

Яков играл во дворе. Услышав окрик матери, поспешно ринулся на зов, он всегда был послушным сыном. Мальчик стремительно распахнул дверь, толкнул чан, тот накренился – и в это время Володя Сырец влетел в кипяток с травами. Он летел, как комета, головой вперед. Ханна закричала и бросилась спасать сына, а Соломон отшвырнул шитье и поспешно поковылял на улицу. Нужно было срочно искать подводу. Сварившийся Сырец захлебывался истошным криком, на той же ноте ему вторила Ханна. Соседи всполошились, услышав неистовое двухголосье, а когда узнали, что за беда случилась, дружно бросились на помощь Соломону. Вскоре к дому подъехал милицейский «воронок». В послевоенное время милиция часто помогала населению. Только что закончилась война, народ повсеместно бедствовал, а тут ребенок в кипяток попал – пока подвода соберется, парень скончается. Лошадь еще запрячь нужно, а время дорого. Так первой машиной в жизни Сырца оказался дежурный милицейский транспорт. Сноровистый «воронок» резво примчался в больницу имени Раухфуса. В приемном покое находились дежурный врач и женщина-педиатр в окружении медсестер и санитарок. Когда развернули суровое полотенце, в которое впопыхах завернули Сырца, то вместо ребенка увидели дико орущий кусок фиолетового мяса, облепленный клочьями тонкой кожицы. Медперсонал обмер от ужаса, сначала все хором ахнули, потом охнули и снова замерли. «Не жилец!» – бесстрастно констатировала женщина-педиатр, остальные предусмотрительно промолчали. В суматохе забыли отругать нерадивых родителей. Бедного малыша увезли в реанимацию. В то время врачи лечили умением, не надеясь на дорогостоящую аппаратуру, они спасали пациентов своим профессиональным мастерством, а зачастую и сердцем. Сырца выходили вопреки диагнозу женщины-педиатра. Сердобольный доктор усердно ухаживал за ошпаренным ребенком, а когда Сырец ожил, доктор ласково шлепнул его по спинке и негромко произнес: «Живучий, жиденыш!». Младенца еще долго держали в больнице, раздумывая, стоит ли отдавать его родителям, не внушающим доверия, но девать Сырца было некуда, в стране и без него много сирот развелось. Весной Ханна забрала сына из больницы.

С приездом жены жизнь Соломона изменилась. Пока семья скиталась в эвакуации, он работал на кладбище из чувства долга, и все ждал, все надеялся на скорую встречу с женой и сыном, а тяжелой работой убивал время. Так ему легче было переносить мучительную боль. Жена привнесла смысл в тупое и монотонное существование. Соломон тесал гранит, вдыхая едкую пыль, и ему вновь как когда-то на фронте, наяву грезился вишневый сад. Цветущий, розовый, благоухающий сад рисовался в его воображении, а Ханна сидела под деревом и нянчила маленького Якова. Соломон откладывал каждую копейку, экономил на всем, чтобы уже будущей весной выкупить часть дома, в котором они снимали маленькую комнатку. Александровская ферма сплошь и рядом была застроена ветхими деревянными домишками, и лишь некоторые из них выделялись на общем фоне своей добротностью и основательностью. Именно такой дом задумал приобрести Соломон. Крепкий и надежный дом, чтобы как крепость, на века, на внуков хватило. Но с покупкой дома пришлось повременить – слишком дорога собственность в черте города. Три жизни надо было потратить, чтобы приобрести недвижимость в Ленинграде.

Инвалиду нелегко живется на свете, но Соломон Сырец не жаловался на судьбу, даже мысленно, даже самому себе, ведь он добровольно выбрал пыльную и тяжелую профессию. Она была не по плечу ему, но, стискивая зубы, он тащил гранитные камни вместе с костылями. И не проклинал судьбу. Соломон хотел быть богатым и счастливым, но ему пришлось собирать свое счастье по частям, по кирпичику, по копеечке. Часто ему становилось невмоготу, тогда он ложился на кладбищенскую землю и просил Всевышнего, чтобы тот избавил его от невыносимой муки. И Ханна приходила ему на помощь. Она понимала мужа без слов. Они прожили совместную жизнь почти без языка. Жена Соломона не знала идиш, а он с трудом говорил по-русски, но они привыкли обходиться без длинных диалогов. Вполне возможно, именно это обстоятельство скрепило их союз. Однажды она почувствовала в себе новую жизнь. Ханна знала, что Соломону будет в тягость новый ребенок. Ему хватало одного Якова – он смог полюбить только одного сына, его сердце не было рассчитано на другого, он боялся, что его жизни не хватит, чтобы обеспечить большую семью. Соломон Сырец был инвалидом. Каждый день он считал для себя последним, но наступало новое утро, и Соломон снова шел на кладбище. Оно стало его вторым домом. Там он прятал свою боль от жены.

А она думала только о том, чтобы ему было хорошо на этом свете, поэтому побоялась сказать мужу о своей беременности. Ханна попыталась тайком от мужа избавиться от ребенка. В те времена аборты приравнивались к тяжкому преступлению. Стране нужны были солдаты. За тайное прекращение беременности следовало уголовное наказание, но послевоенные женщины шли на любые хитрости, чтобы скрыть от властей нечаянное материнство. Неподалеку в маленьком худом домишке обитала странная женщина, фронтовичка, в мирное время ставшая акушеркой. Она прошла всю войну, была санитаркой на фронте, на своих костлявых плечах вынесла с боевых полей великое множество раненых мужчин, а после войны занялась тайным врачеванием, но много денег со страждущих не брала, видимо, боялась, что сдадут властям. Осчастливленные женщины втайне от мужей и сожителей в знак благодарности приносили ей немудреное пропитание. Она довольствовалась этим. Но в случае с Сырцом акушерское ремесло не сработало: Ханна знала, что ребенок продолжает жить в ней после криминальных манипуляций акушерки, он рос и развивался, как ни в чем не бывало, словно стремился доказать матери свое право на жизнь. Соломон догадывался, что в семье грядет прибавление, но он не мог воспрепятствовать появлению ребенка. Не имел права. На все воля Божья. Жизнь везде пробьет себе дорогу. Позже Соломон простил сына, а на исходе жизни – и полюбил. Но это произошло через много лет. Целую жизнь потратит Сырец, чтобы завоевать любовь отца. Но была ли это жизнь, или всего лишь вырванные годы из жизни – никому не дано понять.

Новорожденного назвали Володей. Поначалу он всем мешал, ведь к нему не готовились, его не ждали, он был случайным. Ребенка старались не замечать. Ханна не хотела обидеть мужа своей любовью к сыну. Она не смогла его полюбить, как любила старшего. Ребенок не был брошенным, но не стал центром семьи, как часто становятся «младшенькие». Он рос в семье, но как-то в стороне от всех. Казалось, сама судьба была настроена против него.

В то время в Александровской ферме многие держали скотину, а фасон всему поселку задавали две заядлые молочницы – Дрониха и Коваленчиха. Каким-то образом предприимчивым женщинам удалось сохранить коров в голодное время, они успешно промышляли в блокаду, обменивая парное молоко на золото и картины обреченных на смерть горожан. После войны они слыли самыми богатыми женщинами во всей округе. Если не сказать больше – во всем городе. Соломон купил у Дронихи двух телят и вырастил из них коров. Яков часто болел, ему требовалось полноценное питание, но Ханна тайком от мужа раздавала молоко бедным. Голодных после войны было много. Соломон видел, как жена уносит молоко из дома, но не препятствовал ей – он знал, что это не Ханна, это ее душа просит помогать людям. А с душой не поспоришь. С соседями жили дружно, часто выручая друг друга в житейских делах. Рождение нежданного сына не изменило течение жизни, все шло своим чередом. Незаметно в семье появился достаток. Сначала Соломон выкупил одну часть дома, затем вторую. Исполнилась его заветная мечта. У Ханны и детей наконец был собственный домик. Но счастье в семье длилось недолго. Вскоре наступил шестьдесят первый год. Однажды рабочую окраину посетил сам Никита Сергеевич Хрущев. Он приехал «в центр рабочего движения», на Обуховский завод, ведь именно с этого места начиналась революция. Хрущев решил создать на месте Александровской фермы фантастический город-сад. Вместо трущоб вырастет коммунистический рай. Заброшенная рабочая окраина превратится в золотую долину. Мы построим для людей благодатный край и назовем его Город Солнца. Примерно с такой речью выступил перед народом вождь, стоя на фанерной трибуне, наспех сколоченной местными властями, а внизу толпились люди – они слушали вождя, забыв обо всем на свете, ведь каждому хочется пожить при коммунизме. Хотя бы малую толику жизни. Окольными путями к Хрущеву пробралась старуха-акушерка – каким-то образом она обошла строгую охрану и пожаловалась вождю на неудавшуюся жизнь: дескать, домик совсем прохудился, фанерная крыша течет, а помощи от властей нет. Никакого уважения к фронтовикам. Хрущев выслушал старушку и одним взмахом правительственной руки решил проблему рабочей слободки. Ее не стало в одно мгновение. По мановению Хрущевской руки на месте старых ветхих домишек выросли аккуратные коробочки панельных пятиэтажек. Старая акушерка переселилась в квартирку-шкатулку со всеми удобствами и совмещенным санузлом. У Соломона отобрали дом и коров, сад и пристройки разрушили, ровно за один день разровняв землю из-под сада бульдозерами. Будто заветного дома и не было никогда. А взамен выдали ордер на квартиру в хрущевском домике. Так нелепо закончилась мечта Соломона. По велению вождя он снова стал бедным и нищим евреем. Больше всего Соломону было жаль коров. Вырубленный сад он старался не вспоминать, а райские кущи и вишневые лепестки напрочь выбросил из памяти. Жители поселка радовались, ведь они успели пожить почти что при коммунизме. При всеобщем счастье одной семье нельзя горевать, это было чревато последствиями, возможно, даже уголовными. И семья Сырцов смирилась, приняв внешне вполне благостный вид.

Так бесславно закончилась эпоха процветания отдельно взятой еврейской семьи. Соломон больше не мог работать на кладбище, а у Ханны не было сил начинать жизнь заново. Оба молча покорились непреодолимой участи. Родители не догадывались, что рядом с ними страдает и их нелюбимый сын. Сырец хотел, чтобы они его любили, но любовь не приходит по заказу. Володя подрастал и все больше чувствовал свою никчемность, а ему так хотелось доказать родителям собственную значимость. Он верил в свою победу. Если его полюбят в семье, тогда его будет любить весь мир.

Подростком Володя Сырец отличался от остальных сверстников. Он слыл отъявленным хулиганом в рабочей слободке, окружающие считали его ненормальным евреем, но Сырец был обычным юношей. Своими выходками он хотел привлечь к себе внимание родителей, растормошить их – но они были слишком погружены в домашние неурядицы. Яков же держался рядом с родителями. Он поддерживал семейную политику. В трудное время нужно держаться всем вместе. Так было принято в приличных семьях. И только Сырцу не сиделось в тесной «хрущевке». Он не привык к малым габаритам. В шестьдесят втором ему исполнилось шестнадцать. Все пивные и злачные места Александровской фермы были исхожены быстрыми ногами необычного еврея.

По всей улице Бабушкина несло сивухой. В пивном баре «Вена» царило громкое многоголосье. Слишком шумно и угарно. Очень накурено. Табачный дым плотными облаками обложил потолок, плавными кисейными струями стелясь по полу и ногам выпивающих и громко орущих людей. Народ с нескрываемым удовольствием предавался разгулу. За стойкой буфета царила пышногрудая цветущая женщина. Получив заказ от очередного клиента, она открывала фыркающий кран и с шумом отмеривала порцию пива, не доливая при этом примерно треть кружки, но посетители пивбара не обращали внимания на хитрые манипуляции коварной женщины. Они увлеченно обсуждали свежие политические новости. В мире было неспокойно. Хитросплетения мировой политики горячили пьяные умы обитателей окраины – холодная война была в разгаре. В углу за столиком прохлаждалась бездельем веселая компания семнадцатилетних юнцов. Они существовали как бы отдельно от остальных, напоминая собой компанию пришельцев из другого мира. Столик незаметно обрастал дополнительными стульями, постепенно превращаясь в пестрый оазис. Вскоре к столику подсели юноши постарше, и звонкий фальцет, звучащий вразнобой, успешно перебил общий басовитый хор пивной. Футбольные сводки погребли под собой острые политические новости.

Посетители пивной стали поворачивать разгоряченные лица к источнику шума. Некоторое время они внимательно изучали «молодежный» столик замутненными пивом взорами, но юнцы не сподобились учесть многозначительность наступившего молчания. Представители рабочей окраины оцепенели от наглости юного поколения. Александровская ферма принадлежала рабочему классу в полном соответствии с революционным правом. Стилягам в ней не место. Впрочем, среди юных любителей пива никаких стиляг не было, парни Невской заставы давно вывели всех стиляг, но обывательский глаз вцепился в одного, чрезмерно чернявого, он выделялся среди всех какой-то особенной бурной веселостью. Буфетчица мигом почернела лицом, наигранная улыбка медленно и тихо сползла с ее помрачневшего лица, уступая место неизбывной женской печали. И ей было от чего печалиться. Мужчинам с такими глазами не до пива и женщин. У них теперь другое на уме. Все смотрели и молчали, и каждый выбирал себе жертву. Глаза застыли, как у мертвых. Жилы заледенели. Кулаки окостенели от напряжения. Буфетчица быстро, чтобы не заметили, и, не дай Бог, не звякнуло стекло, попрятала посуду под прилавок. Сейчас пойдут стенка на стенку. Только пух и перья полетят, а от посуды одни осколки останутся. Между прочим, посуда казенная, а за битую высчитают из зарплаты. Как в замедленной съемке, словно повторяя движения буфетчицы, поднимались со стульев негодующие выпивохи, несколько заторможенные в своем негодовании – но юнцы продолжали безудержно веселиться. Постепенно вокруг стола образовалось кольцо, к нему присоединялись другие посетители пивной, они вставали и, сбиваясь в кучу, медленно окружали ненавистный столик. Окружение становилось все плотнее, но пришельцы хохотали, как заведенные. Душой компании был тот самый небольшого роста чернявый паренек, курчавый живчик с горящими блестящими глазами. По всему было видно, всеобщий любимец. Парни с Невской заставы напряженно всматривались в его лицо, видимо, пытаясь понять причину безудержного веселья живчика.

– Заткнись, жиденыш! – негромко посоветовал кто-то из толпы.

– А кто у нас «жиденыш»? Где вы видели жиденыша? – мгновенно среагировал черноволосый.

– Заткнись, – помрачнел пролетарий.

– Вован, это он тебя назвал «жиденышем»? – удивились за столиком.

И вновь наступила тишина. Противники прикидывали силы: по всем параметрам перевес был на стороне оппозиции, но бойкий весельчак не унывал. Он примеривался взглядом к буйным любителям большой политики. В воздухе назревала крупная драка. Буфетчица выбралась из-за стойки, по-прежнему стараясь не шуметь – у нее даже пышная грудь не колыхнулась, и принялась собирать со столов стеклянные кружки. Первым не выдержал накала обиженный массами «жиденыш», видимо, его подвел нетерпеливый холерический темперамент, присущий многим представителям его нации. Он сорвался с места и ястребком набросился на обидчика, яростно замолотив кулаками, норовя ударить главное ненавистное лицо побольнее. Нападающая сторона опешила. Никто из толпы не ожидал столь стремительного нападения. Так не принято ходить стенка на стенку. В этом деле рекомендуется соблюдать приличия. При стычке в общественном месте сначала следует обменяться мнениями насчет национальных различий, а уж после разрешается размахивать кулаками, – но бойкий парнишка нарушил неписаный свод правил. Он действовал явно не по уставу. Столик зашатался, накренился и вдруг развалился на части. С грохотом полетели на пол кружки и бутылки, пепельницы, окурки, посыпались какие-то ошметки, шелуха и обглоданные рыбные кости. Скелеты вяленой рыбы усеяли грязный пол и повисли на шторах, создавая в грязной пивной ирреально-мистическую атмосферу. Вован неистово молотил кулаками, изредка попадая в воздух. В какой-то момент, не рассчитав удара, пробил воздух кулаком и полетел по касательной, врезавшись прямиком во вражескую гущу. Летел, как всегда, головой вперед, согласно сложившейся в нем привычке. И быть бы ему крепко битым – но в это время в пивбар «Вена» ввалилась новая толпа посетителей. Все были изрядно навеселе. Недолго думая, вновь прибывшие с удовольствием ввязались в процесс выяснения национальных отношений. И пошла плясать камаринская. Дрались истово, с азартом, с блеском в глазах. Словно на медведя шли. И столы пригодились – драчуны отламывали им ножки и использовали их в качестве орудия. Буфетчица в ужасе укрылась в подсобке. Позже, на допросах, она мучительно закатывала вверх заплаканные глаза, жмурилась и куксилась, пытаясь описать внешние данные любителей пива и кулачного боя. Но запомнился ей лишь один. И это был тот самый живчик с блестящими еврейскими глазами по имени Володя Сырец. В той драке крепко досталось местному активисту с Обуховского завода. Закрытая черепно-мозговая, хорошо, что не открытая. Слава Богу, никого не убили, но шуму было много. По факту нанесения тяжких телесных повреждений появилось уголовное дело. Это была знаменитая «сто восьмая» из старого уголовного кодекса. В то время попадались в нее, как в капкан – многие шли в нее от безделья, от скуки, от безысходности. Очень модная была статья. По уголовному делу взяли четверых, один Сырец избежал наказания. Его искали по старому месту прописки, а там уже зиял пустырь. Не было ни дома, ни сада. В спешке переселения что-то напутали, адрес не записали. Благодаря разгильдяйству властей, Сырцу удалось скрыться, но товарищи его уже отбывали сроки наказания. Володя долго прятался по родственникам, зная, что его ищут. Однажды он не выдержал, пришел к отцу и спросил, что ему делать дальше. Невозможно больше скрываться. Сырец решил учиться, но боялся подавать документы, зная, что в институте при оформлении анкеты его непременно арестуют. Соломон отвернулся, не желая показывать сыну истинное лицо. К исходу жизни он потерял все, что имел – ногу, здоровье, дом, сад, деньги, и ему не хотелось терять сына. Он не любил его, но никогда не отказывался, признавая за ним право родства. Его сын – дурень, «а шойте», но ведь это его сын. Еврейский ребенок способен стать в конце жизненного пути «а хохэм», разумным человеком.

– Ты отсидишь, Лова, – глухо, как в трубу, сказал Соломон.

Своего младшего сына он звал странным именем – Лова.

Соломону нравилось это имя. В нем бились и играли отзвуки денег, любви и славы и еще чего-то другого, неуловимого, неосязаемого, но звонкого и веселого. Таким и был его сын Владимир Сырец, веселым и звонким. Как золотая монета.

– Но меня даже не вызывали к следователю, – возразил Сырец.

В этот миг он почти возненавидел отца. Сырец знал, что он в семье нелюбимый сын, но не ожидал, что отец отправит его в тюрьму. Добровольно в нее не ходят, сами не напрашиваются. Отец из ума выжил, желая прогнать собственного сына куда Макар телят не гонял. Товарищи Сырца умудрялись посылать из колонии коротенькие письма с рассказами о суровых буднях советских «зэков». Ничего хорошего Сырец в этих записках не вычитал.

– Лова, ты сам пойдешь к следователю, – еще глуше прозвучал голос Соломона, – и ты добьешься, чтобы тебя арестовали. Проси, как следует.

– Не могу, – честно признался Сырец, – боюсь.

Володя и впрямь боялся – товарищи в обход лагерной цензуры описывали настоящее положение дел на зоне. Между строк многое можно было прочесть. По этой причине Сырец не полыхал энтузиазмом бороздить открывшиеся перед ним просторы советской пенитенциарной системы.

– Если ты не отсидишь, Лова, свое, ты останешься дурачком на всю жизнь, – почти прошептал Соломон.

Он знал, что говорил – Соломон искренне считал своего сына «шойте», дурачком. Из него ничего путного не выйдет. Он никуда не годится. Его нельзя пустить ни по ученой части, ни по торговой, все дороги для него закрыты. Да и по житейской части ему не везет. Совсем никчемный парень. А ведь никто не ждал его, не хотел, не звал. Его не вымаливали у Всевышнего, Лова сам явился. В этом был свой «пшат», простой смысл. Так пусть сын сам держит ответ перед собой. За собственные поступки нужно платить высокую цену, пусть на расплату уйдут долгие годы жизни.

– Отец, я не могу, я боюсь, – и Сырец почувствовал в своих словах интонацию отца. Его голос звучал так же глухо, как у Соломона.

– У тебя нет выбора, пусть это будут вырванные годы, но это будет твоя жизнь, – сказал Соломон и подтащил свое тело к краю дивана – он уже не мог передвигаться самостоятельно. Обычно ему помогала Ханна. Сырец перенес Соломона на кровать, отцовское тело было легким и почти невесомым. «Он совсем похудел, весит, как ягненок», – подумал Сырец. Внутри у него все будто застыло, в нем не было даже чувства жалости к отцу. Вовану было жаль только себя, ему не хотелось идти в милицию. Он все ждал, что за ним сами придут, но они не приходили. А впереди переливалась огнями большая жизнь. Сырцу грезились широкие горизонты за пределами Невской заставы, но трехлетний срок, выданный заочно судом за драку в пивбаре, затмевал все радужные надежды. Бывшие зэки в стране советов приравнивались к прокаженным.

Но однажды ему надоело прятаться. Сырец долго бродил вокруг здания суда, наконец, перешагнул через порог и долго искал нужную комнату. У него было время, чтобы куда-нибудь убежать, но Сырец не знал, куда можно сбежать от советского правосудия. Он вошел в небольшое помещение и, глядя в потолок, попросил, чтобы его задержали. После того, как произнес нужные слова, он перевел взгляд на стол. И не поверил своим глазам. За столом сидела женщина, внешне похожая на Ханну. Сухопарая дама без возраста с нервным острым взглядом, приспустив очки на переносицу, долго рассматривала бравую физиономию с блестящими еврейскими глазами. Когда ей надоело сверлить Сырца судейским взором, она нажала на кнопку вызова. В комнату совещаний вошла девушка-секретарь.

– Вызови дежурный наряд, – коротко бросила дама и принялась шуршать бумагами. Сырец стал ей неинтересен. Папки с уголовными делами тревожно зашелестели под сухими пальцами, как осенние листья, а Сырец с тоской думал, что за этим шуршанием кроются многочисленные и многообразные судьбы, раз и навсегда одинаково изломанные приговорами по сто восьмой статье. Судья не задала ему ни одного вопроса, она не сказала ему ни слова, но он запомнил ее на всю жизнь. Женщина, внешне похожая на Ханну, легко обошлась в своем судейском деле без вопросов и ответов, рассудив его жизнь заочно. Ошибка юности стоила ему жизни. Прибывший дежурный наряд действовал слаженно, Сырцу заломили руки за спину, громко щелкнули наручники, и государственная машина закрутилась, завертелась, зашелестела многотомными страницами. И понесло Сырца по турбулентным этапам советской уголовной системы. Но на всех пересылках он всегда помнил, что сам завел тюремный механизм. Своим ключом. По собственной воле.

Самыми страшными в тюрьме оказались первые сорок восемь часов. В эти скорбные часы можно было лежать на шконке и вспоминать отцовский сад, подземелья и развалины еврейского кладбища, где Володя Сырец подростком играл с товарищами, вкусное парное молоко из глиняной кринки, ласковые материнские руки, – но от реальности не сбежишь в воспоминания. И не во сне, а наяву реальность была рядом, она дурно пахла парашей в углу. Кто-то громко стонал и харкал кровью. Наверху храпели. У окна раздражающе посвистывали. Весь пол был заплеван кровавыми сгустками. Сырец окоченел от шока, его бил озноб. Он завернулся в байковое одеяло и застыл, желая умереть, но умереть не получилось. Смерть, как и любовь, не приходит по заказу. Ему поневоле придется жить в новой реальности. В первые тюремные часы Сырец понял, что его прошлая, чистая жизнь безвозвратно закончилась. Она уже никогда не вернется. В прежней было много неприятного и непонятного, там Сырец выглядел отпетой шпаной, но это была всего лишь внешняя сторона медали. Он всегда знал, что окружающие считают его мальчиком из приличной семьи, а его внутреннее состояние мало кого интересовало. И вот его невзначай втянуло в круговерть другой жизни, теперь он вынужден жить с уголовниками, к этой новой жизни нужно было привыкнуть. Сам Сырец не относил себя к шпане. Все его выходки были данью моде. Он хотел быть стилягой, но их эра быстро закончилась. Они не дошли до Александровской фермы, рабочие не пропустили чужаков на свою территорию. Тогда Сырец перековался в шпану – он был выше классовых противоречий. Новое амплуа ему понравилось. Он чувствовал себя хозяином положения, ходил, засунув руки в карманы, и высоко задирал нос, сбивая на дороге камешки носком лакированного мокасина, а краем глаза ловил восхищенные взгляды девчонок. В стае Сырцу досталась завидная участь: он был зачинщиком драк и потасовок, а когда шли компанией на танцы, ему снова доставалась самая почетная обязанность – он заманивал в компанию девчонок. У них были самые лучшие девчонки в округе. Сырцу полюбилась Тамара, первая красавица Александровской фермы, от нее сходили с ума самые заядлые драчуны и хулиганы рабочей слободки, но она была равнодушна ко всем. И Тамаре чем-то приглянулся малорослый Сырец. Его макушка еле доставала до ее ушей, что не помешало ей именно по уши влюбиться в него.

Вдруг воспоминания рассеялись. В камере что-то произошло. Кто-то открыл форточку, вместе со сквозняком по камере пронесся мерзкий запах переполненной параши. Тамарин образ мгновенно испарился – в тюрьме не до сантиментов. Заключенные настороженно молчали, будто чего-то ждали. В дверь застучали, послышалась грубая брань. Сырец приподнял голову и повернулся на крик. Надзиратель кричал в круглое отверстие в двери.

Обычную дверь в камере называют «тормозом». Здесь все иначе, обычные предметы имеют другие наименования, более емкие, чем на воле. Кажется, надзиратель назвал фамилию Вована. Если не отреагировать, Сырца мигом отправят в штрафной изолятор, а там холодно, как в могиле. И одеяла не положено, никакого, даже байкового. Считается, что осужденный может повеситься на одеяле: разорвет его на куски, скрутит из обрывков жгут, соорудит петлю и удавится. Конвойный убедился, что Сырец живой, лежит тихо, никого не трогает, – успокоился и отошел от окошечка. В камере с нетерпением ждали ухода конвойного. Это был последний обход. Следующий – в пять утра.

– Братва, бей жида, спасай Россию! – свистящим шепотом пронеслось в смрадном воздухе. Они навалились сразу – видимо, торопились выполнить чей-то приказ. Били долго и молча. В кромешной темноте слышалось натужное сопение и тяжелые вздохи, словно били не Сырца, а его палачей. Реальность вдруг стала зеркальной. Сырца били, а он молчал и даже не дышал, потому что дышать было больно и опасно. Он не знал, сколько человек в камере. Эти первые сорок восемь часов он не забудет никогда. Всю последующую жизнь страшные мгновения будут вместе с ним, даже в короткие минуты счастья. Новая реальность погружала его в другую жизнь, и делала это насильно, против его воли. Ему никто никогда не говорил, что человек часто бывает беспомощным до последней степени унижения, в такие минуты он не имеет права двинуть мизинцем, моргнуть, застонать, крикнуть, в конце концов. Крикнуть не от страха. Человек терпит пытки из чувства самосохранения.

Сырец вдруг почувствовал, что умирает. Еще один удар и его не будет. Он исчезнет. А вместе с ним растворится в вечности его душа. И Сырец испугался. Он хотел жить вопреки обстоятельствам. Больше всего на свете Сырец хотел увидеть отца. Хотя бы еще один раз. Он надеялся на примирение. Религиозные чувства отца не позволят ему изгнать из души собственного сына. Сырец хотел обнять Ханну, чтобы ощутить в себе материнское тепло. И Тамару он не успел поцеловать. Она ведь не знала, что он умирает. И тогда он сжался в комок и перестал ощущать сыплющиеся на него удары, а через какое-то мгновение, когда палачи выдохлись и утратили бдительность, Сырец чуть вывернулся, рассчитал удар и въехал одному из них ногой в пах. Тот завизжал. Остальные неслышно отвалились от тела Сырца, как насытившиеся пиявки. Адский круг разомкнулся. Нагло лязгнуло отверстие в двери.

– Что за шум? – крикнул надзиратель, и в темноте послышался слабый, неуловимый топот – это разбегались по нарам палачи. Они тихо и мерзко шуршали, как тараканы. Сырец не ответил надзирателю, сдержался. Он понял: это его первый урок в неволе. Вся его жизнь разделилась на «до» и «после». И с этой минуты началась эра «после». Сырец не заплакал, не завыл, не застонал, он дышал ровно и спокойно, зная, что палачи не спят: прислушиваются, ждут, когда он расслабится. Сырец так и не уснул в первые сорок восемь часов, не смог уснуть, – и, чтобы не сойти с ума, с головой окунулся в воспоминания детства. Он до рассвета бродил по окрестностям Александровской фермы, снова и снова залезал с мальчишками в осыпавшиеся склепы на кладбище, строил с братом шалаши в саду. Летом они обычно спали во дворе, в доме было душно. В шалаше вкусно пахло сеном и цветами, в саду тонко зудели комары, где-то далеко играла гармонь. Родину можно узнать по запахам и ощущениям. В чужих краях тоже косят сено, там так же звенят комары и дивными ароматами благоухают цветы, но они пахнут совершенно иначе, чем цветы нашего детства. К пяти утра Сырец почти привык к новому положению. И благословил миг своего рождения. Эти сорок восемь часов стали для него осознанием человеческого назначения на земле. Визгливо прозвучала побудка – видимо, самая важная часть нехитрого механизма нещадно заржавела. Заключенные нехотя выбирались из короткого забытья. Сырец молча приглядывался к ночным палачам. В предутреннем свете они выглядели серыми привидениями. Никто не смотрел в его сторону – заключенные не знали, как относиться к нему. Он мог выдать их. В этом случае его можно было спокойно убить. Но он не сдал их надзирателю.

Первый день выдался трудным. Обитатели камеры старались произвести на Сырца благоприятное впечатление. Один из них, видимо, самый уважаемый в камере, заметив любопытный взгляд Сырца, вдруг вынул из-за пазухи узкую заточку и вонзил какому-то тщедушному парню в колено. Тот сидел на краю койки, не ожидая удара – он охнул от боли и согнулся, обняв залитую кровью ногу, но не закричал, не бросился к спасительной двери. Шелудивый паренек молча терпел боль и унижение. «Это меня воспитывают, чтобы я привыкал быстрее», – подумал Сырец и, подойдя к тщедушному, молча протянул ему носовой платок, милосердно не замеченный надзирателем во время досмотра. Раненый огляделся, но никто не смотрел в их сторону. Взял платок и перетянул колено. Заключенные хором ухмыльнулись. По камере пробежало бесшумное эхо. Позже Сырец присоединится к общему хору, но в первые сорок восемь часов он дистанцировался от заключенных. Он был далеко от них. И все вспоминал свою родину. Она была в нем, и она спасла его от смерти и деградации. В тот день Сырец дал себе слово, что непременно выживет в этом ужасе, он выйдет отсюда, и больше никогда не вернется в страшную больную обитель, до краев заполненную нездоровыми людьми. Тщедушный паренек ходил следом за Сырцом, словно прятался у него за спиной. Когда Вован оборачивался, раненый паренек испуганно отскакивал, словно боялся, что Сырец ударит его. А затем снова прилипал к широкой спине, чтобы укрыться за ней от страшной жизни. Оба знали, что за ними украдкой следят острые глаза сокамерников. Уже на третий день Сырец стал своим среди заключенных. Блатной авторитет с тайной заточкой кивком подозвал Володю, сначала цыкнул пустым зубом, затем блеснул фиксой-нержавейкой, видимо, для придания солидности собственной персоне в глазах окружающих, и сказал, надменно скосив один глаз в сторону двери: «Как звать-то тебя?». Остальные «зэки» одобрительно загудели в знак одобрения. Им понравился новый постоялец.

– Володей, Сырец я, – сказал Сырец и услышал за спиной легкий хохоток, над ним откровенно потешались.

– Чистый, как слеза, говоришь, – закатился невидимым смехом блатной, – спирт-сырец в нашем деле – вещь незаменимая. Всегда сгодится. А откуда такая фамилия?

– От отца досталась, он родом из Белоруссии, – сказал Володя и покраснел. Никогда раньше он не задумывался над истоками фамилии, втайне он стыдился своего еврейства, но жизнь заставила. Ему поневоле пришлось задуматься. В его фамилии неожиданно забила тонкая спиртовая струйка. Он еще не знал, что в будущем она превратится в нефтяную скважину.

– Вован, с такой фамилией ты наш, ты свой, – вынес вердикт блатной, авторитетно блеснув железной фиксой еще разок, на сей раз, для острастки окружающих, – извини за радушный прием, мы погорячились малость.

– Бывает, – коротко бросил Сырец. Тело нещадно болело после побоев, суставы сводило судорогой, но он терпел. Поболит и пройдет. Бывает хуже. Нужно вытерпеть эту муку ради будущего. Ради отца. Сырец представил молящегося Соломона и едва не заплакал, но снова сдержался. В камере не любят плачущих мужчин. Здесь надо быть суровым и жестким. Хотя бы внешне. Так Сырец научился прятать в себе истинное лицо. Он был другим внутри, зато снаружи стал, как все. Так ему было проще и легче жить.

В камере и на зоне реальность становится зеркальной. Здесь все видно: любая мелочь, ничтожный прыщик, мелкая шероховатость в характере, физиологическая привычка, психологические сложности личности – все, абсолютно все лежит на поверхности. Человек находится как бы под микроскопом. Но невозможно терпеть унижения дольше положенного срока, все равно окружающие поймут, что человеку невмоготу. И тогда заклюют, истерзают словами и издевками, забьют ногами, изуродуют, наконец, просто тихо убьют. А надзирателю скажут – мол, так и было, так и должно быть, шел человек до параши, нечаянно поскользнулся, ударился головой о металлический поручень и был таков. Теперь шлет приветы с того света, дескать, в загробном мире гораздо чище и лучше, чем на грешной земле. И надзиратель вынужден будет поверить, иначе его самого уволят за недосмотр, и тогда он останется без должности, а так как он ничего не умеет делать, то непременно пополнит ряды безработных и деклассированных. И, по всей вероятности, его самого совсем скоро доставят в камеру. И круг замкнется.

Сначала Сырца мутило от однообразия тюремной жизни. Авторитет с заточкой больше не трогал новенького, делая вид, что в камере царит полная гармония. И впрямь, в камере было тихо, все ждали решения суда. Никто не знал, на какой срок растянется ожидание, но в воздухе уже веяло переменами, заключенные мысленно «сидели на чемоданах». Скоро всех отправят по этапу. Сырец не знал, куда его пошлют. Ему было все равно – хоть к черту на рога, лишь бы скорее вырваться из этой тесной смердящей клетки.

Машинист резко затормозил, состав гулко вздрогнул долгим огнедышащим телом, качнулся в сторону, словно собирался упасть на насыпь и вдруг застыл, будто его внезапно сковало льдом. Грубо лязгнули рельсы. Снизу послышался стук – это снаружи проверяли днища вагонов. Иногда там прятались побегушники – если им повезет, то их расстреляют на месте. Изредка взлаивали взволнованные собаки, натренированные овчарки чуяли запах давно немытых людей. Заключенные серой лавиной сгрудились у выхода. Конвой лениво постукивал прикладами. Отовсюду доносился металлический лязг. Казалось, лязгало все вокруг: затворы, днища вагонов, рельсы, мороз и даже зубы заключенных, в такт им бренчали алюминиевые кружки, прикрепленные к скудной поклаже. Вагон содрогнулся еще раз и затих. Наступила тишина. Раннее утро. В душном смрадном воздухе повеяло морозной свежестью. Заключенные поеживались, покряхтывали, предчувствуя впереди санпропускник, а после него долгожданную баню. Состав остановили по приказу свыше – по рации сообщили, что среди заключенных затесался сифилитик. Анализы по Вассерману показали четыре креста. Решено было определить заразного в местную тюремную больницу, остальных незамедлительно дезинфицировать.

Состав был разделен строго по статьям уголовного кодекса. Осужденным на особый режим был выделен отдельный вагон. Они выделялись из общей массы полосатыми робами и такими же шапочками, вели себя форсисто, нагло, вызывающе. По всему было видно, что они гордятся своей униформой и потому ценят себя дороже всех. В остальных вагонах находились уголовники рангом пониже. Пятьдесят процентов поезда заполняли осужденные по сто восьмой статье – злостное хулиганство с отягчающими последствиями. Во все времена в стране уважали раскол, из века в век брат шел на брата. Народ уважает силу, массы привыкли пускать в ход мускулы, кулаки и кастеты. Советский уголовный кодекс определил верхний предел санкции по сто восьмой статье – пятнадцать лет лишения свободы – но давали его не всем, многие получали высшую планку только со второго захода. С первого к подсудимым применяли принцип советской гуманности. Юному Сырцу повезло. К нему отнеслись гуманно. Ввиду отсутствия подсудимого в зале суда, его приговорили заочно. Сырцу достался сравнительно небольшой срок – всего три года. Но в восемнадцать лет три года кажутся вечностью, а сорокалетние – глубокими стариками.

На перроне заключенных развели в разные стороны. Страшных людей в полосатых робах погнали куда-то через переезд, остальных загрузили в грузовики без тентов. Сырец запомнил тоскливый взгляд тщедушного паренька. Володя не знал его имени, но эти дикие от страха глаза он запомнил на всю жизнь. Паренек почти молил взглядом Сырца, – дескать, помоги мне, возьми с собой, пропаду я в одиночку, – но грузовик уже выруливал на скользкую дорогу, проложенную по замерзшей реке. Уносящиеся вдаль чужие глаза были полны тоски, а руки, ухватившиеся за край грузовика, будто навечно примерзли к поручню, клещами не оторвать. Сырец поморщился. Случайная встреча, проходная, в будущем много таких будет. Впереди этап, пересыльная тюрьма, а дальше колония, если повезет – поселение. За это время со многими изломанными судьбами придется столкнуться. Никакой ответственности за незнакомого паренька он не чувствовал, – но в душе Сырца поселилась вина, словно он случайно убил невинного. Больше никогда он не встречал такого исступленно-отчаянного человеческого взгляда. Это был взгляд живого покойника. Сырец нашел в себе силы, чтобы отвернуться. Он больше не мог видеть круглые от страха зрачки паренька. Грузовики удалялись друг от друга, а зрачки приближались, словно догоняя убегающую от них машину.

Володя научился жить среди заключенных. В обиду себя не давал – и сам на шею никому не садился. В первые сорок восемь часов, лежа на нарах почти в обмороке, он понял, что его спасут два принципа, которыми нужно руководствоваться в тюрьме. Во-первых, нужно держать слово, во-вторых – быть честным. Другого не дано. Авторитетные заключенные повсеместно кичились своей жестокостью. Они силой прибирали власть к рукам. Почти все были изворотливыми и циничными, либо становились таковыми. Иначе на зоне не выжить. Сырец долго копался в себе, все искал черные метки, но ничего инфернального внутри себя не обнаружил. Жила там жгучая обида на Ханну и Соломона, Сырцу все казалось, что родители недолюбили его в детстве. Накормить – накормили, а любви недодали. Наряду с детской обидой в душе мирно уживался кураж, было там повышенное самомнение и еще много чего такого, что лучше скрывать даже от самого себя. Напоказ внутренности не выставляют, это не принято в приличном обществе. Ханна всегда с назиданием поминала это гипотетическое приличное общество, когда Сырец оказывался замешанным в очередную дурную историю.

Грузовик закинул первую партию заключенных на территорию колонии. Усиленный конвой, на вышках часовые, кругом солдаты с автоматами. И собаки – много собак, захлебывающиеся лаем, плюющиеся злобой овчарки без намордников. Сырец вздрогнул. В поезде на сон грядущий уголовные авторитеты стращали тюремными байками. Они рассказывали, что лагерные овчарки натасканы на человеческое мясо. Вполне возможно, нарочно запугивали, на то они и авторитеты, чтобы народ в страхе держать.

Окоченевший от холода прапорщик постучал прикладом о стылую землю. Заключенные, повинуясь знаку, попрыгали из грузовика. Сырец поежился, холодно в чужом краю, но вдруг бросил взгляд на небо и увидел родные облака – точно такие сейчас плывут по зимнему небу Александровской фермы. Наверное, они приплыли сюда, чтобы передать блудному сыну привет от родителей. И в эту минуту Володя понял, что он был любимым сыном в семье. Его любили сдержанно и бесстрастно, но любили. Ему хотелось пылкости чувств, а его исподволь приучали к суровой реальности. Жизнь не терпит открытого проявления чувств. Сырец никогда не думал, что родительские советы пригодятся ему, видимо, пришло время, пригодились. Нужно быть сдержанным, сильным, выносливым, чтобы научиться отвечать за каждое свое слово.

Заключенные выстроились в неровную шеренгу. Сырец загляделся на небо. Облака ненадолго остановили свое движение, они повисли над головой Сырца серенькой милой пеленочкой, он улыбнулся им: дескать, все понял, вы ради меня остановились. И еще он подумал: что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь, я заставлю себя стать сильным. Шеренга заволновалась, сбилась в кучу, послышался топот, залаяли овчарки. Сырец опустил голову. Вместо милой детской пеленочки он увидел гневное лицо прапорщика. Из открытого рта вместе с серой пеной неслась брань.

– Где Сырец, так вашу мать? – донеслось сквозь пелену матерщины.

– Да вот он, вот, здесь Сырец, – толкали его спину заключенные. Еще одна нецензурная тирада. И еще. Еще. Шеренга заволновалась. В баню бы поскорей… Провинившийся Сырец вытянулся в струнку. Сейчас прапорщик выдохнется. Захлебывающийся бранью рот свело судорогой от мороза. И впрямь, выдохся. Стихла брань, успокоились собаки. Облака поплыли дальше, они спешили домой. Их заждались на Александровской ферме.

– Сырец, ты остаешься здесь. Шаг вправо, – сказал прапорщик обычным голосом. И Сырецушел вправо, где уже стояло несколько человек, переминаясь в утлых ботиночках на промерзшей земле, пересыпанной мелким стальным снегом, остальные тихо побрели к грузовикам. Их повезут еще дальше на север в открытых машинах. Без бани и отдыха. Никто не прощался – инструкцией запрещено. За несанкционированный разговор полагался штрафной изолятор. Сырец молча кивнул уходящим, мол, счастливой дороги. Кто-то почувствовал доброе слово, пущенное вдогонку, оглянулся, благодарно кивнул. Сырец мысленно улыбнулся: оказывается, на зоне мысли передаются на расстоянии. Нужно будет учесть на будущее.

Сырец быстро освоился в колонии. По сторонам не смотрел, больше землю под ногами рассматривал, чтобы невзначай не упасть. Подтолкнуть было кому, да и смотреть вокруг было не на что – сплошное серое однообразие. Необозримые гектары земли, огороженные колючей проволокой, по углам натыканы вышки. Снизу автоматчики похожи на воронов – такие же черные и угловатые. Над всей территорией – изломанные линии из антенн и проводов. Замкнутый круг. Из него трудно вырваться. Многие остаются в нем навсегда.

Внешне Сырец согласился с жизнью, ведь он сам сдался властям. Он сломался под Дамокловым мечом несбывшегося правосудия и по доброй воле предложил кособокой российской Фемиде ускорить процесс наказания. И это был его выбор. По-другому он жить еще не умел. В колонии ему пришлось учиться жизни заново. Сначала он дичился остальных заключенных, все боялся, что ему устроят ночной «прием», как в первые сорок восемь часов в тюрьме, но, несмотря на ухищрения, проверки избежать не удалось. Заключенные собирались в небольшие группы и что-то подолгу обсуждали на вечерних собраниях, до Сырца доносились лишь обрывки слов. Разговаривали на каком-то птичьем языке: кто-то кого опустил, но куда и зачем, Сырец не понял, а прислушиваться не хотел. Чем меньше информации, тем сон крепче. И он спал, догоняя во сне свое утраченное детство. Ночью к нему приходили Соломон и Ханна. Родители молча смотрели на непутевого сына скорбными глазами. Сырец бросался к ним навстречу, чтобы обнять и попросить прощения – однажды он упал перед ними на колени, но они ушли в глубину сна, куда-то далеко, и растворились в облаках за территорией колонии. Сырец проснулся от крика. Когда понял, что кричит он сам – ужаснулся. И было от чего. Весь в испарине, сердце колотится, как лодочный мотор, пульс частит и вылетает из ушей кровяными фонтанами. Заспанные заключенные столпились возле Сырца. Он разбудил их своим воплем. Новичкам положено спать у входа, там холодно и неуютно, дует изо всех щелей. Сырец почувствовал накал страстей – недоспавшим «зэкам» не терпелось растерзать его на части. Взбесившиеся от злобы люди на глазах превращались в диких зверей. И вдруг в скопище коллективной ярости один из стаи, самый бывалый, замер – наверное, вспомнил свою первую ночь за колючей проволокой, и что-то дрогнуло в его искореженной душе. Публично проявлять сочувствие в этих краях не принято, здесь глубоко скрывают свои чувства и душу напоказ не выставляют. Никто не поймет. Бывалый коротко бросил обозленным людям, дескать, припозднились, скоро побудка. И все покорно разошлись по нарам, а Сырец скорчился на узком лежаке. Ему чудом удалось избежать страдания – видимо, судьба не забыла про него. Она уже привыкла вытаскивать его из небытия. И все-таки он был подвергнут испытанию. Проверка оказалась суровой. Заключенные на общей сходке решили доверить новенькому важное дело. Из передач, полученных с воли, заключенные сформировали общий пищеблок. Главным по пищеблоку назначили Сырца. Сначала он не поверил, решил, что у него с ушами что-то не в порядке.

– Будешь резать бутерброды, – сказал бывалый, искоса посмотрев на Сырца, тот даже скорчился под пронзительным взглядом – сразу понял, что его посылают на плаху. Редкий человек способен устоять перед соблазном. Разве что святой какой-нибудь. Но перед колбасой даже святой дрогнет. Невозможно выдержать жестокое испытание, пребывая в состоянии перманентного голода. Ощущать запах копченой колбасы, держать ее в руках, и не взять на язык хотя бы кусочек! Один за другим отправлялись в небытие заключенные, не прошедшие жестокий экзамен на прочность. Но выбора не было. Утром следующего дня Сырец уже осваивал новую деятельность. Первым делом он навел порядок на «кухне», вычистил чайники, кружки и ложки от чифирного нагара. Когда посуда заблестела, вымыл столы и стулья, а все крошки хлеба и обрезки колбасы кучкой сложил в отдельную тарелку. Сырец был голоден – но даже крошка не полезла бы ему в горло. Он знал, что его ждет, если он нарушит хотя бы один пункт «протокола общего собрания». Проверка длилась долго, Сырца обложили со всех сторон, но все контрольные метки оказались на месте. С тех пор голод утратил для него свое значение, и из основного инстинкта перешел во второстепенные. Сырец научился подавлять свои желания. И еще он понял, что для других пища остается основным стимулом к существованию. Тогда он решил подняться выше. В столовой заключенных кормили, в основном, стафилококками. Склад был забит просроченными продуктами, повара часами вываривали гнилое мясо, к обеду давали липкий хлеб в придачу к баланде с заплесневелыми макаронами. Тюремным хлебом можно было стены обмазывать. Он больше похож на глину, чем на продукт питания. Сырец подошел к авторитетному «зэку» и попросил аудиенции. В камере наступило тягостное молчание. Сырец нарушил законы тюремного бытия. К авторитетам так запросто запрещено подходить. За нарушение положено суровое наказание. Казалось, земля сорвется со своей оси, настолько была трудной затянувшаяся пауза.

– Меня бы на пекарню отправить, не могу кислый хлеб даже видеть, в рот не лезет. Вот, посмотрите, какой хлеб я могу испечь, – сказал Сырец и протянул авторитету кусок свежевыпеченного хлеба. Затем повернулся и протянул хлеб другим обитателям барака. По комнате разнесся запах мирной жизни. Заключенные на миг утратили свое перевернутое сознание. На мгновение они стали обычными людьми. Каждый увидел свою картину милого прошлого. Кому-то вспомнились родные лица, давно забытые в лагерных передрягах. Кто-то представил лампу под абажуром, другим почудился запах щей, только что вынутых из печки. Послышался общий шумный вдох – заключенные коллективно вздохнули, тоскуя об утраченной жизни. Вместе со всеми выдохнул воздух Сырец. Ему пригрезилась чудная картина: он увидел Ханну, она на миг появилась с блюдом ватрушек. Местные пацаны любили день, когда Ханна угощала всех, кого встречала на пути, знакомых и незнакомых. Тогда Сырец стеснялся матери, он не понимал, зачем она это делает, но мальчишки с удовольствием поедали бесплатное угощение. Ханна постояла рядом с сыном – и исчезла. В эту минуту Сырец любил своих родителей как никогда, ведь это они научили его печь хлеб, и сейчас он поступал так, как поступали они.

– Откуда это? – рубанул коротким вопросом авторитет. В таких делах нужно рубить сплеча, не резон вести долгие разговоры, положение обязывает. Авторитету ни на секунду нельзя расслабляться. Повсюду глаза и уши. Даже в стенах. Мигом запинают, и с должности снимут, а другого назначат.

– Сам испек, – скромно потупился Сырец, – я умею. Меня мама научила.

– Братва, это же не хлеб, это – настоящее сало, – слабо пискнул заключенный из бендеровцев. В те времена много таких по лагерям чалилось.

– Ласковый хлеб, без изжоги, – кивнул другой с землистым цветом лица, поглаживая себя по животу.

– Надо «хозяину» подсказать, пусть Вована на пекарню посадит, – подсказал авторитету его помощник, в просторечии – «шестерка».

– Сам знаю, – замахнулся на помощника авторитет, – Вован, прямо с утра сядешь на пекарню. У нас у всех язвы от кислого хлеба. У меня пол-желудка отрезали.

Немая сцена, тяжелое оцепенение. На глазах у всех обрушился привычный уклад. Хватило одного наглеца, чтобы вековые лагерные устои разбились вдребезги. Но наглец предлагал сытую жизнь. И лицо у него было невинное, а вид скромный – дескать, братва, хотите быть здоровыми и богатыми? После долгой томительной паузы победил основной инстинкт, все хором кивнули, соглашаясь. Заключенные все делают сообща, в камере не терпят индивидуальностей. Но Вовану разрешили: пусть нарушает устав, лишь бы с хлебом управлялся. Так началась у Сырца новая жизнь. Он стал главным пекарем колонии. У славы быстрые ноги, и вскоре за хлебом стали приезжать из других районов. Следом за славой незаметно потекли дни, недели, годы. Много хлебнул лишений Сырец в той колонии, но всей душой он рвался на свободу. Там его ждала Тамара – он думал, что ждала. С письмами что-то не заладилось. Родители писали редко, иногда от них приходили странные послания. Сырец с трудом разбирал каракули: видимо, отец долго упрашивал кого-нибудь из надежных знакомых, а те, на беду, тоже оказывались малограмотными. От Тамары не было вообще ничего, но он знал, что любимая девушка ждет. А как же иначе, ведь она сама выбрала его когда-то, еще до невзгод, свалившихся на Володю Сырца в расцвете юности.

В пекарне Сырец терял счет дням, он старался забыться в работе: таскал мешки с мукой, замешивал тесто, придумывал разные рецепты, чтобы хлеб был пышным и пахучим. В хлебной сутолоке проходили дни, в колонию Сырец возвращался к ночи, когда заключенные уже подремывали, устав от скуки и безысходности. Он старался не шуметь, украдкой укладывался на свое место и затихал. Он больше не видел снов, не гонялся за облаками и не тосковал по родителям. Володя Сырец отодвинул воспоминания на поздний срок. «Придет время, и я верну свои сны, я все вспомню», – думал он, закрывая глаза. Володя больше не кричал во сне – он тупо и покорно засыпал, повинуясь общему распорядку. И чем больше проходило дней, чем меньше оставалось срока, тем больше уходила в пустоту душа Сырца. Ему удалось избежать погружения в лагерную жизнь, он не нашел общего языка с заключенными, они жили своей жизнью. От него ждали только хлеба. И он выдавал продукцию каждый день, без сбоев и опозданий. День целиком уходил на хлопоты. Сырец отказался от помощников: сам доставал муку, договаривался с хозяйственниками, выписывал накладные, отмеривал, взвешивал, просеивал, замешивал, выпекал – и был счастлив своим одиночеством.

«Лепестками белых роз наше ложе застелю…», – сказал он и провел пальцем по ее щеке. Наташа поежилась, щекотно, и прижалась к его руке. Ей хотелось прижаться к нему всем телом, чтобы стать с ним одной неделимой частью. «Как же я люблю его, – подумала она, – люблю до нервной дрожи, до обморока, до смерти! Мне кажется, что мое тело слилось с его телом. У нас теперь общий организм. Страшно представить, что когда-нибудь он уйдет. Придется отрывать его с кровью. Нет, я не отпущу его. Никому не отдам! Он всегда будет моим. Всегда!»

– Говори-говори, у тебя здорово получается, – сказала она, целуя его руку. Смуглая кожа от поцелуя слегка заалела. – У тебя красивые руки, как у аристократа.

– А у тебя есть знакомые аристократы? – улыбнулся Семен. Она отметила, что он всего лишь улыбнулся, а не усмехнулся. Его усмешки больно бьют по ее самолюбию.

– Нет, никого не знаю – я не знакома с представителями высшего света, – сказала она, мысленно сожалея о сказанном. У нее плохо выходит с диалогами. С ним лучше молчать, пусть Семен сыплет цитатами, коль ему нравится это занятие, лишь бы не перешел на английский.

– «Я люблю тебя до слез, без ума люблю», – сказал Семен и обнял Наташу, – милая моя, глупая девочка, я люблю тебя. Перестань хныкать и думать о грустном. У нас все будет хорошо, вот увидишь!

– Я не верю, – заплакала Наташа, – не верю. Кругом хаос, кризис, мир рушится, мне плохо, я ничего не понимаю в этой жизни.

– Я тоже мало смыслю в ней, но мы не должны задумываться о пустом, моя девочка, – он гладил ее по щеке, а она целовала его руки, – мы будем строить свою, нашу, общую жизнь. Я буду много работать, очень много и трудно, и я построю тебе дом, большой красивый дом с вишневым садом. Мне очень нравятся одни стихи, послушай, не смейся, это хорошие стихи: «За этот ад, за этот бред, пошли мне сад на старость лет…» Мы с тобой не старые, мы будем еще долго жить, и нам нужен наш дом, нужна наша жизнь. А о жизни вообще – мы не будем думать. Зачем она нам? Пусть другие размышляют о ней. У нас с тобой и без того много дел.

– Семен, я люблю тебя больше, чем самое себя, больше, чем родителей, больше, чем жизнь, мне страшно от моей любви, Семен!

И Наташа заплакала, горько, навзрыд, выливая на его смуглые руки всю горечь неутоленной печали.

– Поплачьте, поплачьте, вам легче станет, Наталья Валентиновна, – сказал Семен, и Наташа улыбнулась. Странно, они лежат, крепко обнявшись, в одной кровати, она целует ему руки, а Семен почему-то перешел на отстраненное «вы». Не хватало, чтобы он заговорил по-английски. О-о, только не это. У Наташи еще в школе не заладилось с иностранными языками.

– Женщинам нужны слезы, они очищают душу от бытовой грязи, – сказал Семен, а Наташа вдруг обрела ясность сознания. Какой ужас, кажется, она опять задремала, находясь при исполнении служебных обязанностей. Таким нелепым образом следователь Коренева совершает процессуальные действия в следственной комнате Крестов. Узнает про сей грех Макеева – убьет! Начальник следственного отдела Макеева – не женщина. Она – столб высокого напряжения с табличкой наперевес: «Не влезай – убьет!». Нет, она даже хуже линии электропередачи, с ней лучше не связываться. И никогда бы ее не видеть – такая во сне приснится, с ума сойти можно. Легко. Завтра же на столе начальника РУВД будет лежать рапорт лейтенанта Кореневой. В этом документе Наташа опишет все свои горести, начиная от безумной начальницы с ее крысиными гонками и заканчивая ранними экскурсиями в Кресты. От резкого пробуждения закружилась голова, чтобы не упасть, Наташа обеими руками схватилась за сиденье стула. Что с ней творится? Подследственный Семен Сырец ее загипнотизировал. Она уже дважды заснула. А до конца допроса осталось тридцать минут.

– Вы устали? – участливо спросил Семен. В его словах вновь послышалась издевка – он шутил над ней, его участие – видимость, ширма, за ними прячется хитрый и коварный человек. Как только он выйдет на свободу, он сразу забудет про нее. Да и кто она такая, чтобы о ней помнить. Наташа Коренева – несчастная юная следовательница с незадавшейся карьерой.

– Нет, спасибо, – буркнула Наташа, – продолжайте.

– Вы бы мне хоть какой-нибудь вопрос задали, Наталья Валентиновна, – сказал Семен, улыбаясь. От его улыбки Наташа скривилась. Несомненно, очаровательный подследственный в совершенстве владеет даром гипноза. Она полностью в его власти. Но, слава Богу, он сидит на привязи, его руки скованы наручниками, стул намертво привинчен к полу, а у нее есть кнопка вызова. Что бы ни случилось, она под присмотром. По первому сигналу мигом примчится конвой и заберет галантного гипнотизера в штрафной изолятор.

– Расскажите, при каких обстоятельствах исчез сотрудник вашей компании, – с трудом выдавила она, вспомнив скучное лицо Макеевой. Начальница следственного отдела на весь район прославилась крутостью нрава: что не по ней, сразу переходит на брань. Ругается тяжело, смрадно, не по-женски. Наташа поморщилась. С Макеевой навсегда покончено, слава Богу. Сегодня последний день, уже завтра мучения закончатся.

– Обстоятельства самые удачные. Да-да, удачные, но для сотрудника компании, не для меня, как видите, – все шире растекался улыбкой Сырец, он откровенно смеялся, а Наташа злилась, едва сдерживая слезы. Все должно быть наоборот, Сырцу положено плакать, а ей улыбаться, ведь это он находится под следствием. Наташа поджала губы, стараясь выглядеть посолиднее – ничего, скоро наступит ее очередь для смеха. Она пыталась утешить себя.

– Что вы имеете в виду? – сказала она, уныло листая страницы уголовного дела. Наташа ничего не видела, слова и буквы сливались в черные отвратительные пятна.

– Вы же все знаете, Наталья Валентиновна. Наверняка за три месяца наизусть выучили это куцее делишко, – он кивнул на страницы, исписанные мелким почерком.

Наташа опустила голову, боясь встретиться с ним взглядом. В коричневатой скрипящей бумаге скрывалась история простая и незамысловатая. Сотрудник компании пошел получать деньги компании. В банк он вошел, а оттуда не вышел. Исчез, испарился, улетучился. Будто его и не было никогда. И все бы ничего, но в банк сотрудника сопровождал директор компании. Сырец Семен Владимирович. Собственной персоной. Гипнотизер-самоучка. Сумма пропала немалая по кризисным меркам. Десять миллионов рублей. Исчезновению сотрудника предшествовали странные обстоятельства. Они изложены в уголовном деле сухим казенным языком: «Установлено, что генеральный директор компании «Интроконтракт» Семен Владимирович Сырец и его подчиненный Илья Аркадьевич Лащ вступили в сговор с целью хищения 10 миллионов рублей, принадлежащих государству и подлежащих перечислению на расчетный счет компании «Интроконтракт», принадлежащей Сырцу. Злоумышленники подделали и представили в компанию документы о смене реквизитов компании «Интроконтракт», после чего Лащ, на основании подложной доверенности, якобы выданной ему генеральным директором компании, подписал с Сырцом дополнительное соглашение к государственному контракту на производство работ, где были указаны сведения о банковском счете компании с новыми реквизитами. Указанным счетом распоряжались только Лащ и Сырец, иные лица непричастны к этому счету. В дальнейшем на этот счет были перечислены государственные средства на сумму десять миллионов рублей». Через два дня после исчезновения Ильи родственники пропавшего гурьбой пришли в милицию и заявили о том, что в исчезновении сотрудника подозревают директора компании. Дескать, он его убил, а похищенные деньги присвоил, чтобы вывезти за границу. Семен Владимирович Сырец был немедленно задержан по подозрению в похищении человека и хищении государственных средств – и помещен в следственный изолятор. А чуть позже Макеева своей властью заставила Наташу возбудить уголовное дело по сто пятой и сто пятьдесят девятой статьям Уголовного кодекса. В следственной комнате вновь всплыло скучное лицо самой отвратительной женщины на свете. Наташа вспомнила доводы начальницы: дескать, такие люди, как Семен Сырец, ни перед чем не остановятся ради достижения цели.

– Какой цели? – не удержалась Наташа от вопроса, нарушив святое корпоративное правило – никогда не перебивать начальницу, когда та находится в пылу процессуальных заблуждений.

– Как это «какой»? – вопросом на вопрос ответила Макеева. – Цель у Сырца одна – нажива! Другой цели у него нет и быть не может. Ради наживы он готов на все. Даже на убийство! Вопросы есть?

И Макеева вывернула наружу кисть руки. Вместо начальственного лица перед Кореневой замаячила широкая мясистая ладонь с горящей кожей. Наташа в ужасе отшатнулась. Ей показалось, что Макеева сейчас схватит ее лицо в горсть и выбросит в окно. С начальством лучше не спорить. В тот день Наташа вынесла постановление о возбуждении уголовного дела по сто пятой статье. Сырец обвинялся в убийстве. И с тех пор она не могла смотреть Семену в глаза. Наташа понимала, что совершила преступление, выписав постановление под давлением Макеевой. Несмотря на юность и отсутствие профессионального опыта, Наташа знала, что Сырец не убивал сотрудника компании. Откуда пришло к ней это знание – она не могла себе объяснить. А доказать мнимую вину Сырца или снять с себя чувство вины за неправедное дело Наташа еще не умела. Она оказалась зажатой в тиски между служебным долгом и личной порядочностью.

– Я не мог убить Илью, он же родственник, мой троюродный брат, его дед был братом моей бабушки, – сказал Семен и наморщил нос, видимо, чтобы удержаться от улыбки.

Евреи не сдают родню. Никогда. У них это в крови. Иудейская религия веками воспитывала приятие преступника в своей среде. Что бы ни сделал еврей из ближнего круга, он всегда прав. Евреи строго соблюдают законы братства и круговой поддержки между собой. «Когда обеднеет у тебя брат твой и продан будет тебе, то не налагай на него работы рабской. А раб твой и рабыня твоя, которые могут быть у тебя, должны быть из народов, которые вокруг вас. От них покупайте раба и рабыню, также и детей поселенцев, водворившихся у вас, можете покупать, и из племени их». В конце каждого седьмого юбилейного года евреи прощают денежные и иные долги ближним и братьям своим и не взыскивают с них. «С иноплеменника взыскивай, а что будет твое у брата твоего – прости». Даже в рост не дают брату, ни хлеба, ни золота. Все даром ему положено отдать. Вернет – хорошо, не вернет, нужно простить долг. Это из Левита, глава двадцать пятая.

– Так почему же родители Ильи заявили на вас? – сказала Наташа и посмотрела ему в глаза. Семен был серьезен. Он смотрел на нее и молчал, в его глазах светилось что-то необычное, что-то такое, чему не было объяснения. Наташа по-своему оценила этот взгляд. Семен Владимирович Сырец всеми силами рвался на свободу. Она тоже мечтала о другой жизни. Оба были скованы по рукам и ногам. Семен сидел в Крестах. Наташа запуталась в процессуальных условностях.

– А бизнес у вас семейный? – сказала она, думая о том, как бы половчее избежать неловкости при упоминании о национальной принадлежности подследственного.

– Вы хотите сказать, что все евреи любят окружать себя родней? – усмехнулся Семен. – Не стесняйтесь, Наталья Валентиновна, в выражениях. Вы отлично разбираетесь в еврейском вопросе, он вам близок, насколько я могу судить. Но я далек от местечкового сентиментализма. Мне кажется, я гораздо выше своей национальности. Меня не трогают все эти разговоры о божественном происхождении моих соплеменников. В моей компании не было разделения на правоверных и неверных. Илью я взял на работу по просьбе отца. Я не смог отказать ему. А Илья исчез, – сказал Семен и снова задумался.

Наташа искоса взглянула на мобильник. До конца допроса оставалось двадцать пять минут.

Позади оставалась самая страшная жизнь на свете. Володя Сырец возвращался в Ленинград налегке. Всеми помыслами он стремился в будущее. В темном прошлом было всего вперемешку: лагерные побудки, баланда, параша, блатные привычки, уголовный жаргон и смертельная скука. Скука среди уголовников схожа с топором палача. Все догадываются, в какой именно день и час слетит с плеч буйная голова, но изо всех сил стараются оттянуть на неопределенное время этот унизительный процесс. Сырец сознательно вытравлял из себя страшные воспоминания, но в реальности ему было невмоготу, и тогда он заставлял себя жить в придуманном мире.

Вагон изрядно потряхивало на переездах. Изредка колеса отрывали свой бег от рельсов, и тогда казалось, что поезд совершает взлет над землей, чтобы улететь в небо. Володя подумал, что именно так случаются железнодорожные катастрофы. В какой-то миг рельсы ускользают от взбесившихся колес, и в этот миг наступает конец света. Кому-то везет по-крупному, ему удается добраться до пиковой точки с космической скоростью, попав прямым рейсом на седьмое небо.

Но Сырец не собирался в далекое путешествие, искренне уверовав в собственное бессмертие. Если его не покалечили на зоне – значит, он останется живым даже под громадой рухнувшего состава. Но поезд не собирался в пропасть, он летел навстречу судьбе. «Столыпинские» к тому времени отменили. Овеянные легендами и лагерными песнями вагоны списали в утиль. На боевом посту «Столыпина» сменил вагон-ЗАК. Страна изменилась, она стала гораздо раскованнее и свободнее, чем была прежде. Сырец боялся новой жизни – и в то же время всем сердцем стремился попасть в нее. Он летел в будущее, как обычно, головой вперед. Тело его лежало на вагонной полке, а мыслями он уже бродил по Ленинграду.

В путешествии было одно небольшое неудобство. Володя ощущал физиологическое отвращение к самому себе. Как будто не его мчал поезд по направлению к любимому городу. Вместо него в вагоне метался какой-то незнакомый плюгавый оборванец в телогрейке. Не таким уходил на зону Володя Сырец. К судье Невского района он пришел благовоспитанным мальчиком из добропорядочной еврейской семьи, а возвращался на родину настоящим изгоем. Сырец ничего не знал о родных. В последнее время он не получал писем из дома. Его забыли. На зоне многих забывают. Так устроен человеческий организм. Пока человек рядом, его любят. Либо ненавидят. Но стоит ему исчезнуть за колючей проволокой (неважно – по своей или чужой вине), жизнь тут же преподносит оставшимся новые печали – и новые радости. Редко кто вспоминает человека из другой жизни. Именно таким казался себе Сырец. Он был человеком из «другой» жизни. Он не понимал мирных людей, а они шарахались от его вонючей телогрейки. Трудно сосуществовать в одном вагоне двум противоположным мирам. Оба испытывали друг к другу враждебные чувства, но вынуждены были скрывать их, чтобы не напороться ненароком на брань или драку. Сырец закрыл глаза. Он еще не знал, в какую сторону повернет, выйдя из вагона. До душевных судорог ему хотелось увидеть отца и мать, но он знал (хотя и отвергал кощунственную мысль), что в первую очередь он наведается к Тамаре.

Сырец покопался в памяти и вытащил на поверхность самое сладкое воспоминание своей короткой жизни. Это был первый день знакомства с красавицей Тамарой. Они встретились случайно. На танцах. Тогда все сходили с ума от рок-н-ролла. Тамара танцевала его блестяще, извиваясь в сложных пируэтах, она напоминала гибкую юную змейку, такая же тоненькая и изворотливая.

– Знаешь, кто это такая? – сказал двоюродный брат Аркаша Лащ. Они сидели за столиками и наблюдали за танцующими на освещенном «пятачке». На потолке крутился, поблескивая пестрыми огоньками, звездный шар. Из толпы выделялась черноглазая девушка – она знала, что притягивает к себе восхищенные взоры, и изощрялась изо всех сил; изгибалась до пола своим неуловимым телом, затем выпрямлялась и подпрыгивала, захватывая собой все свободное пространство «пятачка». Сырец презрительно цыкнул и отодвинул подальше кружку с мутным пивом. Ему девушка понравилась, но он ни с кем не хотел делить свои чувства.

– Хочешь, познакомлю? – хвастливо заявил Аркаша. Двоюродный братец любил показать форс: дескать, мне все по плечу. И девушки меня слушаются, и в округе все схвачено. Володя Сырец не устоял перед заманчивым предложением. Он молча кивнул, не глядя на Аркашу. Он не хотел давать фору родственнику. Гордость не позволяла. А тот уже свистел в два пальца, подзывая к себе Тамару. Запыхавшаяся девушка высоко подпрыгнула в последнем пируэте и одним прыжком пересекла зал. Она словно взлетела над пьяной толпой. «Как бабочка, – подумал Сырец, с замиранием сердца наблюдая, как опадает на гладкие девичьи колени широкая атласная юбка, – шикарная девочка!». Аркаша завертелся, засвистел, завихлялся, привлекая внимание Тамары, но она видела только Сырца. Уставилась на него круглыми черными глазами и смотрела, не отрываясь, весь вечер. Позже, уже на зоне, Сырец часто вспоминал свой первый вечер с Тамарой. Ничего предосудительного тогда не наблюдалось, не было пьяных, никто не дрался, не дебоширил. Все было тихо и мирно, почти культурно. Аркашка здорово дурил – но это он всегда был таким, с детства.

В тот вечер Сырец с Тамарой не видели никого. Они ощупывали друг друга глазами, словно руками трогали, хоть и не прикасались друг к другу даже рукавами. Аркаша тогда загрустил. Он хотел познакомить Тамару с родственником, чтобы похвастать перед ним своей девушкой, а вышло наоборот – красавица выбрала другого, Сырец оказался удачливее в любовных делах.

Тамара оказалась неутомимой, она словно топила в Сырце свою неутолимую страсть, разжигая его, она снова и снова бродила по узким переулкам и широким проспектам огромной страны под названием «любовь». А потом они побрели вместе, рука об руку, и договорились любить друг друга до самой смерти. Тамара взяла с Сырца слово, что он не будет изменять ей – никогда, ни при каких обстоятельствах. Кто кого любил больше, они не выясняли, любили просто, без объяснений, не задумываясь. Пока Сырца не погубила корпоративная принадлежность к местной шпане. Он не хотел выделяться из массы, был одержим идеей «один за всех, все за одного». Его, как многих в то время, сгубил этот романтический девиз. Но Тамара происходила из той же среды, она понимала, как это важно. Если бы Сырец отделился от общей компании, она бы его разлюбила.

Они еще были так молоды, жизнь в то время казалась тягучей и длинной, как проваренная смола – им хотелось размазать ее по нервам, чтобы на миг почувствовать сладость бытия. И жизнь не осталась в долгу, она вволю дала прикурить. Сырец вместе с компанией загремел на нары, а Тамара получила в награду тяжкую женскую долю. Ей досталось проливать в одиночку безутешные слезы.

Тамарины родители жили где-то на улице Бабушкина. «Она там, она ждет, она любит, – думал Сырец, взбегая по утлым ступенькам хрущевского домика, – а не писала потому, что не хотела пачкаться тюрьмой. Зоной можно замараться. Это глубинная грязь, от нее вовек не отмыться. Она всегда будет сидеть внутри». Володя нажал на кнопку звонка. Тишина. Ни звука. Панельная коробочка домика пугливо притихла, словно затаилась в ожидании нашествия варваров. «Звонок не работает, – рассердился Сырец, – не могла починить. А ведь ждала же, ждала, знаю, чувствовал…». Он толкнул тонкую дверь, та неслышно отворилась. В крохотной прихожей было темно. На вешалке кучно висели какие-то плащи, дождевики, пальто, между вещами и стенкой не пройти, все пространство занято, сквозь рухлядь можно лишь протолкнуться. Сырец прислушался. В комнате негромко звучали металлические голоса. Телевизор. Люди так не разговаривают, слишком монотонные звуки. В кухне зажурчала вода из-под крана. Володя шагнул вперед, раздвигая сохнущее на веревках тряпье. В кухне стояла Тамара, но не прежняя, а другая, расцветшая за прошедшие годы зрелой женской красотой. Перед Сырцом стояла дивная женщина, о какой он даже мечтать не мог на зоне.

– Ты?! – выдохнула она, прижав руку с ножом к груди.

– Я! – сказал Сырец и отнял у Тамары нож. Он разлепил ее руки и прижал к себе. Это о ней он мечтал долгими бессонными ночами, ворочаясь на жесткой лагерной койке. Ему хотелось женской ласки, но не любой, не абы какой. Он думал о Тамаре, вспоминал ее грудь, мысленно ласкал ее ноги, целовал ее всю, трепетную, волнующуюся, беспокойную.

– Ждала? – сказал он, ощущая своим телом ее тело, доверху вливая в себя все ее домашнее тепло.

– Ждала, ждала, – сказала Тамара, и сделала робкую попытку отодвинуться от него, но Сырец не отпустил ее, он еще крепче прижал к себе родное тело любимой женщины.

– Любишь? – строго спросил он, вжимаясь в нее, как в пластилин. Вдруг в кухонную идиллию ворвался посторонний звук. Снова телевизор. Кто-то в ящике неудачно повысил тембр голоса, жестяные децибелы перелетели через тонкие стены, вмешиваясь в объяснения влюбленных.

– Люблю, – пугливо озираясь, сказала Тамара, – отпусти, муж в комнате, телевизор смотрит.

Слово прозвучало. Мир рухнул. В глазах потемнело. Володя больно стукнулся затылком о кухонный шкаф.

– Кто он? – сказал Сырец, потирая ушибленное место. Он был спокоен, его сознание оставалось ясным и чистым, глаза смотрели на Тамару, но видели перед собой лишь сдобное женское тело. «Страданье есть способность тел, и человек есть испытанье боли», – в памяти всплыли строки из забытого стихотворения. Кто написал эти стихи? На зоне гуляли по рукам переписанные мелким почерком чьи-то стихи. Корявые каракули передавали другим душу и чувства неизвестного поэта, заключенные учили их наизусть, чтобы скоротать лагерное время. Чужие чувства пригодились, жизнь нечаянно вылила на Сырца пригоршню прекрасных стихов. Он тоже испытывал себя болью. Ему было больно, нестерпимо больно. Он не утратил способности к страданию: глазам представлялась идеальная женщина, а душа предлагала свое зрелище. Она видела в Тамаре предательство, оно поворачивалось перед Сырцом медленно, слишком медленно, играя на тусклом солнце сверкающими гранями, как огромный сияющий калейдоскоп. И предательство бывает по-своему великолепным. Тамара предала его, она жестоко, больно ранила, но ведь она любит только Сырца. Он знал, что она любит его, другого мужчину Тамара не может любить по определению.

– Аркаша, Лащ, – сказала Тамара и в страхе затихла. Сырец брезгливо передернулся. Она уверена, что он ударит ее. По-другому она не умеет думать. Она ждет удара. Сырец пошатнулся, но удержался на ногах. Он вдруг понял, что это не первое и не последнее предательство в его жизни. Его еще не единожды обманут. Он никого не предавал, а его жестоко и нагло сдали, променяв на сиюминутное удобство.

– Как ты могла? – прошептал Сырец и вдруг почувствовал биение сердца. Сердце рвалось из грудной клетки, оно билось, как проклятое. Он рванул халат на Тамариной груди, прижал к себе жаркое бабье тело и захрипел, переставляя слова и слоги местами, словно на минуту забыл родную русскую речь: «Ты сей-час ста-не-шь мо-, слы-ей-шишь?». Он ощущал в руках дрожь ее тела, слышал звуки тела, в его руках толкалась и пульсировала Тамарина кровь, но он ничего не мог с собой сделать. Он стал животным. Его уже не ничто не могло остановить: ни воспитание, ни религия, ни даже молитва отца. Сырец жаждал отмщения. Он ненавидел предательство всеми фибрами души, он не признавал его, и оно мстило ему любыми формами и методами. Ему казалось, что насилием он избавит себя от нестерпимой боли. В колонии Сырцу довелось узнать много истин, но одну он выучил наизусть, как молитву. У любой боли бывает предел. Часто она становится невыносимой, но человек испытывает себя страданием, лишь бы оставить разум ясным. Человек гнется под напором боли, ведь не каждый способен выдержать пытку жизнью. Но есть те, что выдерживают. Это удел сильных. Каждый миг страдания оседает в человеческой памяти кровавым срезом, а на исходе нож патологоанатома сухо отсчитывает количество оставленных на сердце рубцов, они видны невооруженным взглядом, как годовые кольца на деревьях. Сырец словно обезумел в тесной кухоньке. Он забыл, что там, в соседней комнате находится близкий родственник, почти враг, по совместительству муж Тамары.

Сырец прижал родное тело к себе и ощутил сладость единения с любимой женщиной. Он не мог обмануться – Тамара откликнулась на его объятия, она ждала его, хотела, чувствовала. И вдруг все вокруг куда-то поплыло, ушло ощущение пространства, кухня раздвинула стены, в один миг став объемной и прозрачной, как утренний туман после проливного дождя. Где-то вдалеке перекликались паровозные гудки, будто здоровались друг с другом, слышались звонкие голоса, откуда-то сверху доносилась музыка. Они остались вдвоем. Больше никого не было. Никого. Привычный мир исчез. Они оказались на далекой планете, где не было хрущевских коробочек, серого цвета и унылой жизни. На седьмом небе звучала странная музыка, она была созвучна мелодии, звучавшей все эти годы в обиженной душе Сырца. Тамара больше не сопротивлялась, она отдалась во власть любимого мужчины, ее влажные глаза блестели и переливались загадочными огнями, они смотрели на него с покорностью и восхищением, словно она впервые увидела этого необычного паренька из рабочей слободки. Он хотел унизить ее насилием, но в какой-то миг его тело будто переродилось, он стал другим – прежним, юным и открытым. Сырец стал тем, кем он был у себя в душе. В крохотной кухне Тамариной квартиры Сырец обрел свое настоящее предназначение: с этой минуты он станет отвоевывать у жизни свое право на жизнь, он будет защищать свою собственность любой ценой, даже ценой свободы. Сырец считал Тамару Своей женщиной и никому не хотел отдавать любимую. В самый сладостный миг он почувствовал, как отозвалось на его ласки Тамарино тело, забившись в нежной истоме, видимо, вспомнив его объятия. У человеческого тела есть своя особая память, оно долго помнит прикосновения родных рук. И Сырец остановился, почувствовав облегчение, боль оставила его, он был отмщен. Отныне он всегда будет поступать так, как поступил сегодня, предательство за предательство. Измена за измену. И снова нависла низким потолком темная невзрачная кухня, а в скошенной форточке послышался хулиганский свист, навсегда изгнав из туманного пространства сладкую небесную музыку.

– Ты моя! – сказал Сырец и прислушался, в комнате приглушенно звучали голоса из телевизора.

– Твоя, – согласилась Тамара, продолжая смотреть на него восхищенным взглядом. Сырец смутился. Он посмотрел в окно, лишь бы не видеть влюбленных глаз Тамары. В тот миг, когда она вспомнила его, откликнувшись на огненные ласки, он ее разлюбил. В ее покорности было что-то предательское, то, чего он всегда боялся в женщинах. Но уступать Тамару Сырец никому не хотел, даже двоюродному брату.

– Завтра приду за тобой! – сказал он и вышел за дверь, отметив на прощанье, что в квартире царит глухая и безоговорочная тишина.

Уже на улице Сырец понял, что не любит Тамару, она ему не нужна. Он никогда не сможет ее простить, в одной постели с ними всегда будет лежать Аркаша Лащ.

Родители оказались живы. Подспудно Володя не ожидал увидеть их, он думал, что их давно нет на этом свете, но дверь открыла Ханна. И снова тоскливо заныло сердце Сырца, подталкиваемое забытыми детскими обидами. Не было любви в глазах матери. Не было.

– Это я! – сказал Володя и прошел в кухню. Соломон Сырец сидел в углу – старый сгорбленный человек, изнуренный молитвами и тоскливым ожиданием смерти. Отец взглянул на сына пустыми глазами. Володя усмехнулся – родители не ждали его. Они давно простились с ним.

– Отец, ты не рад? – сказал Сырец в пустоту. Ответа не последовало. Его затрясло. Он не мог требовать любви от них. Это было выше его сил. Нельзя заставить любить. Родители не понимали собственного сына с момента его рождения. Можно не понимать, не принимать, не хотеть, но при этом любить. Сырец долго молчал, подыскивая подходящие слова, затем негромко произнес: «Я не буду вам в тягость. Я обойдусь!». Они молчали. Вместе с родителями молчал брат Яков, он был заодно с ними. Брат отторгал брата. Повисла напряженная тишина. Сын тяготил родителей своим неожиданным присутствием. Он появился внезапно и стремительно, и, как водится, без приглашения, но он всегда приходил вопреки чужим желаниям, приходил в тот момент, когда его не ждали.

Сырец огляделся по сторонам. В углу кухни притулилась маленькая печка, когда-то давно в ней делали мацу на продажу. У отца было много знакомых евреев, ведь Соломон работал на еврейском кладбище. Отец выковал специальную машинку по своему проекту. И дело пошло. Пекли тайно, прячась, страшась мысли, что откуда ни возьмись нагрянут органы и всех посадят, включая малолетних детей. Печь мацу было весело, все сновали по дому, готовясь к важной процедуре, сообща собирали посуду и замешивали и раскатывали тесто из муки и воды. Потом Ханна стояла у плиты, а дети подхватывали горячие лепешки и раскладывали в аккуратные стопки. Может быть, благодаря маце из детства Володя Сырец выжил в северной колонии, ведь именно тогда он полюбил работать с тестом. Маленькая монополия процветала, но однажды пришел фининспектор и конфисковал самодельную машинку. Кто-то из евреев написал донос на Соломона. Отца не арестовали. Помогла инвалидность. Так закончилась славная эпопея по выпечке мацы.

Сырец заплакал. Слезы текли из него, как вода из переполнившегося сосуда. Ему казалось, что когда-то его самого насильно наполнили слезами и заставили носить тяжкий груз по дорогам жизни. И настал момент, когда он спокойно может вылить невыносимую ношу на печальные души родителей. Он словно говорил им своими слезами: я не виноват, что пришел к вам нечаянно, вы не ждали меня, но я есть, я рядом, я жив и существую. Но его слезы остались незамеченными. В Ленинграде часто бывают наводнения. Люди привыкают к воде. Родители безмолвно переглядывались, ожидая, когда он уйдет. Сырец не выдержал. Он ушел из дома навсегда. В тот день он дал себе слово, что никогда не попросит помощи у родителей, не станет искать у них пристанища, не придет за добрым словом. Пусть все будет, как есть. Он проживет без любви. Все люди хотят любви, а ему она не нужна. Он останется независимым. Его чувства будут принадлежать только ему. И он пошел по улице Бабушкина. Где-то неподалеку его ждала Александровская ферма, там прошло детство Сырца. Он начнет свою жизнь оттуда, с нуля, с самого начала. Сырец долго сидел на старых развалинах на еврейском кладбище. Грот глубоко завалился, где-то внизу журчал ручеек, кладбищенская вода шумно и весело плескалась, напоминая печальному скитальцу о быстротечности жизни. На кладбище повсюду виднелись свежие могилы, многие были подзахоронены. Володя с грустью подумал, что уже никто и никогда не узнает, кто там лежит внизу, в первом слое, но им все равно, а живым и подавно. Сырец легко вскочил на ноги и так же легко забыл о своей грусти. Он хотел жить. Ему нужно было жить. Без любви жить трудно, но возможно.

На другой стороне Александровской фермы уютными огоньками светилось местное автохозяйство. Володя заглянул в окно, за столами унылыми раскоряками сидели конторские работники. Рабочий день был в разгаре. Ноябрьские вечера в Ленинграде темные и ранние.

– Вам рабочая сила случайно не требуется? – сказал Сырец вместо приветствия, входя в небольшую контору. В помещении слишком яркие лампы, он зажмурился от ослепительного света. Его долго и внимательно рассматривали, словно он явился в автохозяйство прямо с еврейского кладбища. Сырец кивнул, мол, правильно, только что наведался туда, но там невесело, у вас лучше. Нахальный вид пришельца с того света понравился работникам конторы. Но для начала ему предложили самую грязную работу и низкое жалованье, не рассчитывая на успех, до него никто не соглашался на эти условия. Но Володя с радостью взялся за дело. Там видно будет. Со справкой из колонии мало куда примут, а в автохозяйстве он приживется, правда, придется помучиться.

И Сырец принялся осваивать новую профессию. Он снял комнату неподалеку от старого пепелища, родные места, раздавленные гусеницами старого трактора, напоминали Сырцу солнечные дни далекого детства. В тех днях отец был моложе и мудрее, чем сейчас, а Ханна – добрее и терпимее. Все изменилось с тех пор. Родителей не выбирают. Сырец не мучился вопросом, куда привести Тамару: был уверен, что она пойдет за ним на край света. И Тамара пошла, безропотно и покорно поблескивая восхищенными глазами. Она легко оставила Аркадия, словно и не была его женой, не стояла с ним под руку в ЗАГСе, не обменивалась кольцами в присутствии гостей и родственников. Тамара скинула одну брачную шкурку, а взамен обзавелась другой – более надежной, как ей казалось в те первые ночи, когда они с Сырцом свивались телами в один горячий плотный узел. Сырец утолял тоску, ему хотелось любви, но она ускользала от него, предлагая вместо себя другие чувства. В них было много чего намешано, но не было любви, и он набрасывался на Тамару, сжигая ее страсть в котле собственных кипящих желаний. Она никак не могла понять, что это с ним творится, что им руководит – неутолимая страсть или обида вперемешку с местью. Но Сырец не ревновал Тамару. Больше того, он понял, что Тамара и Аркаша его не предавали. Не было с их стороны предательства, не было. Нельзя во всем видеть измену, есть жизнь, есть сиюминутные желания, есть потребности, точно такие же, как есть и пить. И как легко утонуть во всем этом, идя на поводу у собственных амбиций. Они не понимали сути предательства, когда предавали, – оба слишком просты и незатейливы для больших чувств. От осознания собственного превосходства Сырцу стало легче жить и дышать. Он не мог как следует вдохнуть воздух в легкие с той минуты, когда услышал от Тамары, что она замужем. Получив желанную женщину в собственность, Сырец заставил себя принять ситуацию. Он мог спокойно разговаривать с братом, подолгу терпел его присутствие. Тамара сначала стеснялась, затем освоилась, и взяла нужную ноту в общении с мужчинами. Аркаша стал для нее родственником со стороны мужа. Она часто просила его помочь по хозяйству. Сырец усмехался, глядя на них, когда они волокли на пятый этаж «хрущевки» какой-нибудь холодильник или телевизор из Аркашиной квартиры – Тамара любила устраиваться с комфортом. Почти вся мебель переехала следом за ней. Однажды она спросила его: «Почему ты не прогонишь Аркашу?».

– Он мне не мешает, – засмеялся Сырец. Он стоял перед зеркалом и разговаривал с отражением Тамары. Она ему нравилась. Красивая женщина, статная, как английская королева. Тамара была больше его по росту, но он возвышался над ней наподобие монумента. Его выносило наверх превосходство над людьми. Так выносит течением бурной реки утлый обломок плота, пока он не застрянет в стремнине и не перекроет путь большим кораблям.

– Ты не ревнуешь? – сказала она и подошла к зеркалу. Они стояли рядом и смотрели друг на друга в зеркало. Казалось, что разговаривают два манекена.

– Нет, не ревную, – он прищурился, чтобы не видеть боли в ее глазах. Тамара страдала и не скрывала своих чувств. Сырец погладил жену по плечу. В ласке чувствовалась нежность, но это была нежность к домашнему животному, так гладят кошек. Или птиц.

– А-а, – произнесла она, чтобы нарушить тишину. И вновь повисла пауза. Тишина бывает разной, странной и непонятной, пугающей и страшной. Эта тишина пугала своей неопределенностью. Тамара уже знала, что Сырец не любит ее.

– У меня будет ребенок, – сказала она после долгого молчания.

– Это хорошо, – хмыкнул Сырец. Он не стал спрашивать про сроки, женщины умеют подтасовывать факты. Они любят дурачить мужчин ложными беременностями. Главное, не придавать женским словам значения.

– Что хорошего? – взорвалась Тамара. – Ты же не хочешь этого ребенка? Ты стал равнодушен ко мне…

Сырец медленно повернулся на пятках и посмотрел ей в глаза. Она не врет. Она скоро родит. Он еще не знал, хочет ли он ребенка от нее. Не знал. Он смотрел на Тамару и не видел ее, он погрузился в застарелую тоску. Его тоже не хотели и не ждали в семье. Соломон и Ханна до сих пор не решили, как относиться к присутствию на земле собственного сына. Они так и не позволили себе полюбить его. Сырец боялся нарушить тишину. Словами можно все испортить. И тогда прошлое догонит его. И старая история вновь всплывет на поверхность.

– Я люблю детей, и я хочу этого ребенка! – сказал Сырец неожиданно твердым голосом. Он почувствовал, как самый неосязаемый орган чувств превращается в металл, твердея и застывая в воздухе. Голос дрожал и переливался густым тембром, он был натянут, как струна. Сырец говорил эти слова для себя. Он хотел убедить себя в том, что он не повторит ошибку своих родителей.

– Правда? – выдохнула Тамара и бросилась ему на грудь.

«Правда, правда», – подумал он и молча отстранил ее, ему не хотелось прикасаться к ней. Он еще не решил, как ему жить и что он будет делать дальше, но он очень хотел, чтобы будущий ребенок появился на свет.

В автохозяйстве пришлось порядком помучиться. Сырец работал на побегушках: убирал двор, чистил канавы, мыл и разгружал, таскал канистры, заправлял грузовики, подметал в кузовах. Работы было много. Сырец старался быть незаменимым. Ему нравилось быть полезным.

Водителям понравился шустрый паренек. Особенно он приглянулся старому дальнобойщику, в автохозяйстве все уважали его и звали Семенычем. Заядлого коммуниста Семеныча горячо интересовал сугубо национальный вопрос.

– Мазл-тов, Вован, а скажи мне, парень, корни-то у тебя еврейские? – ехидно осведомился Семеныч, завидев поблизости компанию шоферов. Те прислушивались, предвкушая хорошую заварушку. Шоферов хлебом не корми, дай поучаствовать в политическом диспуте.

– И не только корни, Семеныч, но и ствол, и стебель, и крона – все у меня еврейское! – воскликнул Сырец с непритворной радостью. В эту минуту он гордился своей принадлежностью к нации, столь нелюбимой и погоняемой во всех временах и народах. Внутри себя он стыдился своего еврейства, но стоило кому-либо оскорбить его, назвав мерзким словом «жиденыш», он тут же бросался в драку. Сырец не задумывался, почему он дерется и кого защищает в эту минуту. Это совершалось помимо его воли.

Семеныч затряс седой головой от восторга и засмеялся. Ему понравился ответ шустрого еврейчика. Слова прозвучали искренне: парень не отказывался от своей нации, не брезговал своими корнями – видимо, не боится, что его отвергнут в коллективе по национальным мотивам.

– А как же ты в шофера-то пошел? – отсмеявшись, спросил Семеныч, поглядывая на куривших невдалеке дальнобойщиков, дескать, профессия наша трудная, а хлеб у нас горький, соленый, иногда, бывает, и кровью сдобренный.

– А чтоб ты спрашивал у меня чаще, Семеныч! – еще радостнее воскликнул Сырец, вызвав шквал мужского хохота, чем навсегда заслужил почет и уважение в суровом мужском коллективе.

Семеныч оценил мужество Сырца и взял его под свое крыло: потихоньку от всех раскрывал ему секреты автомобильных внутренностей, привил любовь к запаху бензина. Исподволь Семеныч внушал Сырцу уважение к машине, наставляя ученика главным истинам, чтобы тот никогда не зависел от страстного желания увеличить скорость. Скоростью нужно уметь управлять, равно как и своими страстями. Сырец не отходил от Семеныча: он преданно смотрел ему в глаза, охотно бегал по его поручениям, иногда тайком отрабатывал смену в мастерской вместо Семеныча. Тот сильно уставал, уже собирался на пенсию и часто просил Сырца немного поработать вместо него. Сырец помогал Семенычу и думал об отце. Ему хотелось быть рядом с Соломоном, но жизнь распорядилась иначе. Его учил жизни чужой человек, и он стал для Сырца роднее отца. Вскоре Володя освоил шоферскую профессию, и уже весной получил права. Сырец был уверен, что скоро настанет день, когда из разнорабочего с метлой он вырастет в профессионального водителя. А там большие перспективы и неплохие заработки, дальнобои, грузы, премии, и, как результат, новая квартира, просторная и светлая, а не серо-унылая «хмарь-хрущевка». «Красивая женщина должна жить в роскошной квартире», – думал Сырец и морщился, передергиваясь. Он больше не любил Тамару. Сырец не собирался бросать ее, но, задумываясь о будущем, почему-то морщился и дергался. В его мечтах не было места красавице Тамаре. Странно, но он забывал про нее в своих грезах. Фантастические сады оставались пустынными, там не было людей, лишь изредка в них пробегал стройный мальчик, тонкий, как тростинка, хрупкий, как стебелек.

В хрустальные мечты грубо вмешивалась жизнь, заставляя выполнять жесткие требования. Однажды Семеныч разболелся, расхворался и загрустил.

– Руки что-то ломит, – сказал Семеныч, уводя взгляд в сторону.

Сырец соболезнующе кивнул, дескать, это к непогоде. В Ленинграде у всех кости нездоровы, климат здесь не тот.

– Ты, Вован, небось, хочешь за руль? – сказал Семеныч и приподнял подбородок Сырца скрюченным пальцем. Теперь они смотрели друг на друга прямо, не отрываясь. Сырец знал истинную подоплеку слов Семеныча. Со справкой из колонии в автохозяйстве руль не дадут. Судимым дорога на дальнобой закрыта – материальная ответственность. А порулить хочется. Глаза Сырца подтверждали искренность тайных желаний.

– Меня в парторги зовут, не хотят отпускать на пенсию, – признался Семеныч с изрядной долей гордости. Он был горд собой. Своей работой Семеныч заслужил право на долгий срок в автохозяйстве. Его не прогоняют, как других, на пенсию, дескать, с глаз долой, из сердца вон. Люди уважают Семеныча, а это дорогого стоит.

– Надо соглашаться, – сказал Сырец, изнывая от нетерпения. Ему хотелось знать, что скажет Семеныч о нем, о его дальнейшей судьбе. Неужели оставит Сырца с метлой в руках, лишив последней надежды.

– Ты вот что, Вован, сходи к родителям, попроси у них справку с места жительства, без этого никак, без справки не пропустят тебя в шофера, – сказал Семеныч и вновь увел глаза вбок, он понимал, как трудно Сырцу решиться пойти на поклон родителям.

– Схожу, Семеныч, обязательно схожу, – наигранно весело выкрикнул Сырец.

Он непременно сходит, небось, не согнется от поклона. Родители сделают ему справку. Они не откажутся от родного сына, Сырцы – люди богобоязненные, религиозные.

– Тебе сколько стукнуло? – поинтересовался Семеныч, пытаясь согнуть негнущиеся пальцы на заскорузлых ладонях.

– Двадцать два, – хмыкнул Сырец и удивился. Ему казалось, что он прожил на свете целых сто лет. А ему всего-то двадцать два года.

– По виду тебе и семнадцати не дашь, – посетовал Семеныч, – слишком ты миловидный для твоих лет. Но наши поверят моему слову. Целый парторг рекомендует человека.

Семеныч даже крякнул от осознания собственной значительности. До сих пор он не воспринимал себя как должностное лицо. И первый опыт прошел удачно. Официально Семеныч еще не перешел в другой статус, а уже распоряжается чужими судьбами. Сырец посмотрел на серое небо. Ни просвета, ни трещинки, все небо плотно законопачено промозглыми тучами. И вдруг среди кромешной пелены мрака проглянуло солнце: скромный, но игривый лучик вырвался из долгого плена и заплясал по серому городу тоненькими лукавыми ножками. Сырец засмеялся, глядя на веселого попрыгунчика. Его мечта сбылась, его приняли в приличное общество, скоро он станет полноправным человеком, получит паспорт и трудовую книжку. Он будет как все. В этом городе. В этой стране.

– А с женой у тебя как? Ладите? – спросил Семеныч, прервав ликующие мысли Сырца на самом интересном месте.

– Д-да, поладили, ей скоро рожать, – сказал Сырец и вздохнул, ему не стоялось на месте. Он подпрыгивал возле Семеныча, как юный жеребенок, спешащий вырваться из тесной конюшни. Семеныч подкрутил седой ус и хмыкнул, дескать, беги, парень, доставай справку. Старый водитель знал настоящую цену своим словам. Без его рекомендации не видать Сырцу баранки. Отдел кадров не пропустит ранее судимого по сто восьмой статье на дальнобой. Туда пускают только положительных людей, с хорошими характеристиками, справками с места жительства, не пьющих, женатых.

Соломон не удивился, увидев сына. Он ждал его, думал, что Сырец придет раньше – ему не обойтись в большом городе без родительской опеки.

– Отец, мне нужна характеристика с места жительства, на меня и на вас, меня берут на хорошую работу, – сказал Сырец и подсел ближе к Соломону. Тот совсем состарился, ссохся, только кожа да кости да культя в придачу.

– Лова, какая у тебя будет работа? – сказал Соломон, недоверчиво глядя на сына.

– Водителем меня берут, дальнобойщиком, – Володя улыбнулся отцу. Ему хотелось обнять Соломона, но он стеснялся, не желая обнажать свои чувства перед отцом и самим собой.

Отец отвернулся. Ему не нравилась профессия шофера. Не такая работа нужна его сыну. Эта работа для эгоистов.

– Я не дам тебе справки, Лова, – сказал Соломон Сырец и заворочался в своем углу, подзывая к себе Ханну. Он уже не мог обходиться без ее помощи.

– Но почему, отец? – сказал Сырец, пытаясь сдержаться, чтобы не закричать. Ему было жаль отца. Он совсем сдал, он почти покойник.

– Ты не справишься, Лова, эта работа не для тебя. – сказал отец судейским голосом. Соломон объявил свой приговор. И Сырец понял, что приговор обжалованию не подлежит. Отец не сдаст своих позиций, если сказал слово, то не отступится от него. И Сырец ушел из дома в третий раз. Он шел по ночному городу и плакал. Сырец знал, что плачет в последний раз. Он плакал о несостоявшейся жизни в самом ее начале. Он снова стал изгоем, на сей раз по вине отца. И в первый раз его погнало на нары неприятие родителей. Все из-за них, в его разбитой жизни виноваты Соломон и Ханна. Они не имели права иметь детей. Жестокая мысль ужаснула Сырца. Он остановился. Скоро у него будет ребенок. Сын. Сырец знал, что родится мальчик. Он назовет его Семеном, в честь Семеныча. Он не должен плохо думать о родителях. Они ни в чем не виноваты. Так сложилась жизнь. Сырец справится с ней. Все будет так, как он захочет. И слезы остановили свое течение. Плакать было нечем и незачем. Сырец сам выбрал свой путь. И сам выберется из беды.

Семеныч не удивился. Старого шофера трудно чем-либо удивить. Слишком много километров намотано на мозг, слишком много мыслей передумано за долгую жизнь.

– Ты ведь у отца был прописан до «отсидки»? – скупо осведомился Семеныч. Он знал ответ на свой вопрос, а спросил потому, что в таких случаях положено задавать дополнительные вопросы.

– Д-да, – выдавил из себя Сырец. Его жгла обида. Она сидела в нем глубоко, гораздо глубже, чем он думал. Впредь он будет избегать расспросов о родне. Зачем бередить не затянувшуюся рану? Слишком больно.

– Я пропишу тебя в своей квартире по твоей справке из колонии, – безапелляционным тоном заявил Семеныч. – Понимаешь, кадрам нужен фактический документ в том, что ты благонадежный. У нас с этим строго, сам знаешь!

Володя Сырец знал, что с него строго спросят за эту самую благонадежность. В этом он не сомневался, равно, как и в том, что он гарантирует ее без всяких справок. Семеныч выполнил свое обещание, Сырец получил паспорт со штампом. Отныне он навсегда был отлучен от родительского дома, о чем свидетельствовала выписка из паспортного стола. Пока Сырец решал кадровые вопросы, получал справки, выписывался и прописывался, бегал по жилконторам и паспортным столам, Тамара родила. В роддом она уехала сама, Сырец узнал об этом от Аркаши.

– Тома в роддоме, – сказал брат, увидев в дверях Сырца. Володя передернулся при виде Аркаши. Счастливое известие исходило от неприятного ему человека. И все равно новость была радостной, ничто не могло испортить ее. Даже двоюродный брат.

– Родила? – сухо поинтересовался Сырец, осторожно обходя Аркашу, лишь бы не задеть его плечом.

– Родила, – прошептал Аркаша, бледнея, – мальчика. У них все хорошо. Я пришел за одеялом.

– Я сам отнесу, спасибо, – сказал Володя, размышляя, как бы отделаться от навязчивого гонца.

– Я поздравляю тебя, вас, всех, – пробормотал Аркаша, сгибаясь дугой. Он был значительно выше Володи, но в его присутствии всегда горбился, стараясь выглядеть ниже своего роста.

– Спасибо, – хмыкнул Сырец.

Он бы не хотел оказаться на Аркашином месте. На свете ничего не бывает хуже чужого места. Лучше всегда оставаться на своем, привычном, устоявшемся. Аркаша ушел, зло хлопнув дверью. На него это не похоже – он всегда ровен и покладист. Его равновесие подкосил новорожденный мальчик, ведь он появился не у него. А разлучник Сырец ликовал, с появлением ребенка его жизненная планка резко рванула вверх. Благодаря хлопотам и рекомендации Семеныча, Сырца взяли на водительскую ставку, ему доверили машину Семеныча, он был прописан в квартире Семеныча. Теперь у него есть сын Семен. Сын сделал отца счастливым. Сырец поклялся, что все сделает для мальчика, даже невозможное. Он даст ему самое лучшее будущее, какого не было даже у принца Альберта. Володя положил в сумку пеленки и одеяльца, загодя приготовленные Тамарой, и пошел за сыном. Он шел по городу, и душа его пела. Сырец забыл свои прежние горести, он был счастлив. У него началась новая жизнь. Он любил своего сына, как никого и никогда не любил.

Жизнь наладилась. Володя Сырец не работал, как все нормальные люди, он вкалывал. В автохозяйстве недоумевали, откуда берутся силы в тщедушном на вид пареньке, но Володя не обращал внимания на косые взгляды. Ему было ради кого жить. В роддоме он получил в подарок маленький живой комочек с крохотным личиком. Взяв трепещущий кулечек из рук санитарки, Сырец ощутил сначала умиление, а потом прилив небывалого счастья – оно хлынуло из него, как вода из плотины. Только сейчас Сырец понял, зачем он появился на свет. Ради сына.

Тамара взглянула на него и ужаснулась. Ни благодарности в глазах, ни нежности во взгляде, ничего. Он остался равнодушным и пустым, словно перед ним стояла чужая незнакомая женщина, а не мать его ребенка. И чем больше он вкладывал в благосостояние семьи, тем дальше они отдалялись друг от друга. Но при этом Тамаре казалось, что он не отпустит ее, если она сбежит, он убьет ее. Отыщет ее на другом краю земли и убьет. Тамара боялась мужа, но внешне оставалась прежней, будто ничего между ними не происходило. А между ними и впрямь ничего не происходило. Они стали чужими.

Часто заходил Аркаша. Сырец не прогонял его, тем более что двоюродный брат был единственной ниточкой, связывающей его с забытой родней. Аркаша приносил новости еврейского клана, пересказывал, кто и на ком женился, кто к кому посватался, кто куда устроился. Но ни разу он не передал привет от Соломона и Ханны. Родители хранили стоическое молчание. Вместе с ними молчал и брат Яков. Он был заодно с родителями. Сырец слушал Аркашины рассказы и ухмылялся. Он рисовал в своем воображении красивую картину: скоро подрастет Семен, и они отправятся на прогулку, он будет держать сына за руку, а по дороге зайдут в гости к Соломону. Дед обрадуется внуку, ведь, если верить Аркаше, Яков до сих пор не обзавелся семьей. Картина получалась достойной и идиллической, но в реальности было все наоборот. Аркаша действовал Сырцу на нервы своим нытьем, Тамара раздражала своим присутствием, а вместе они выглядели идеальной парой. Сырец втайне наблюдал за ними и думал, что ведь могло быть все иначе. Жили бы они и жили без Володи Сырца, долго и счастливо, – но он тут же себя мысленно одергивал. Не могло быть по-другому. Тогда бы не было Семена. А без Семена Сырцу не жить. Семен – «пшат», смысл всех смыслов. И Сырец уходил к ребенку, оставляя Тамару с Аркашей наедине. Он был уверен, что они злятся, что он уходит. Но он всегда уходил от них.

Однажды Аркаша засиделся в гостях допоздна. Сырец вышел на кухню с Семеном на руках. На часах было двенадцать ночи.

– Вова, а ты здорово поднялся, – похвалил брата Аркаша, – тебе крупно повезло с работой.

– Это работе повезло со мной, – натянуто засмеялся Сырец, – она таких, как я, любит.

Тамара засуетилась, засновала по кухне, накрывая на стол, вытащила из закромов лучшие чашки и тарелки. В кои-то веки мужчины разговорились.