Моя еврейская бабушка (сборник) Мавлютова Галия
От казенного тона, от чеканного слога, от сурового «Сырец», произнесенного милицейским натасканным языком, у Володи тоскливо заныло сердце. Ему сразу вспомнилась тюремная пекарня, мигом всплыли в памяти серые лица заключенных, откуда-то повеяло северной стужей, а в душе вскипел вечный снег. От колонии в памяти остался сплошной снег и ледяной холод в сердце.
– Да, было дело, – кивнул Сырец, – по молодости, по глупости залетел. Сто восьмая, «хулиганка», ничего серьезного.
Он еще надеялся увильнуть от ответственности, но ему не удалось.
– Часть третья, ведь так? – сказал Коренев. – В группе и по сговору?
Сырец кивнул, да, участковый отлично подготовился к встрече. Тщательно изучил судимость Сырца, наизусть помнит части и пункты статьи, наверное, уже поинтересовался, в какой из колоний Сырец отбывал срок. Да в северной, в северной, целых три долгих года там отмотал.
– Так-так, – раздражаясь, сказал Сырец, – но вы не забывайте, я сам пришел к судье, меня не подавали во всесоюзный розыск. Не успели.
Он присел на ящик, а второй подсунул лейтенанту, но тот отмахнулся. Сырец поежился, его знобило. В цехе было холодно, совсем как в той ледяной колонии. «Нужно срочно чем-то заинтересовать его, но чем? Он же честный. Это хуже всего. В моей ситуации трудно выбирать, скорее всего, мне придется обороняться от него. Не получится с обороной – пойду напролом. Иначе упущу время», – подумал Сырец и приступил к обороне.
– Товарищ лейтенант, этот жмурик, – он мотнул головой в сторону трупа, – сам туда залез, он частенько в чан залезал. Поставит лестницу, зачерпнет ковшичек и пьет один за другим, и так весь день, пока не заметят и не снимут оттуда готовеньким. У него хобби было такое. Понимаете, товарищ лейтенант?
Кажется, Коренев не понимал, он подозрительно молчал, и, не глядя на Сырца, продолжал писать на планшете аккуратным мелким почерком. Изредка планшет сползал с колена, но Коренев упрямо подтыкал его обратно.
– Товарищ лейтенант, а каквас звать? – приторно-вежливым голосом спросил Сырец. Коренев вздохнул. Ему не хотелось лишний раз объяснять, что к нему граждане обычно обращаются по фамилии и с приставкой «товарищ». Имен в милиции нет. Их отменили в семнадцатом году.
– Ну ведь есть же у вас имя? Обычное человеческое имя, – сказал Сырец упавшим голосом. Он понял, что для него все кончено. Честный лейтенант не отпустит его. Он наденет на него наручники и отведет в камеру. И снова колония, пекарня, лесоповал, баранка. И это все в лучшем случае. А там, смотря что дадут…
– Валентин, – сказал лейтенант, взглянув на Сырца, – но обращаться ко мне нужно по званию. «Товарищ лейтенант». Так у нас принято.
– Где это – у «вас»? – сказал Сырец и потрогал горло. Там что-то мешало говорить и дышать. Какой-то комок.
– У нас – в органах, а где же еще? – сказал участковый и перевернул страницу.
– А что вы там все пишите? – удивился Сырец, убрав руку с горла. – Вы бы мне хоть какие-нибудь вопросы задали, а то все пишите-пишите… Оперу, что ли?
Внутри назревал надрыв: да за что же это? Он ведь ни в чем не виноват. Он этому жмурику готов был коньяк ящиками таскать. Но тому ящик с коньяком без надобности. Жмурик любил ковшиком из чана. Напрямую. Так ему было сподручнее.
– Пишу оперу, я передаю материалы в уголовный розыск, – сказал Коренев, поправляя планшет.
– А зачем в уголовный розыск? Это же мне статья светит, – угрюмо процедил Сырец.
– Пока вас не было, – вежливо пояснил участковый, – я опросил свидетелей, они дали на вас показания.
Мир в очередной раз рухнул. В голове завертелись разбитые осколки благополучной жизни. Они больно царапали мозговую оболочку.
– Какие показания? На кого? В чем моя вина? – взревел Сырец, вскакивая с ящика.
Володе захотелось разбить что-нибудь, сломать, чтобы мир снова встал на свое место. Но разбить что-нибудь означало бы войну, а воевать он не хотел. Сырец хотел жить в мире с собой.
– В халатности, – вежливо подсказал Коренев, – в халатности.
– Да я им работу дал, они без меня спились бы, сгулялись, давно бы все утонули в этих кастрюлях, – закричал Сырец, кивая на огромные чаны, издававшие затхлый запах прокисшего сусла.
– Все так, но у меня свидетельские показания, вас немного опередили – сказал Коренев, – вы бы меньше бегали по своим делам.
– Лейтенант, я же на свадьбе был, – сказал Сырец, вдруг безмерно устав от идиотской ситуации.
Он снова присел на ящик и покорно свесил руки по бокам, дескать, надевайте на меня наручники. Я готов нести на себе бремя вины. И внешне он был похож на идиота. Но Сырец лихорадочно искал выход, понимая, что снова оказался на острие бритвы. Ему неожиданно засветила новая кара за несовершенные прегрешения. В какой-то миг все произойдет – невзначай сказанное слово, ненароком брошенный взгляд, и все! Он снова уедет на севера. Но там ему делать нечего. Он уже отбыл свой срок. И другого срока у него не будет.
– На какой свадьбе? – спросил Коренев. – У Аркаши Лаща?
– У него, – сказал Сырец, он уже не удивлялся осведомленности Коренева, – сегодня много гостей, там и родственники и чужие, все вместе, они гуляют в столовой, здесь рядом. Может, сходим? Нам рады будут…
Сырец пытался попасть в мишень, но цель уходила от него, все выстрелы попадали в «молоко». Участковый отрицательно покачал головой. Снова мимо. Слово пущено в воздух, оно улетело в космос, не тронув чужого сердца.
– У вас дети есть? – спросил Сырец, не надеясь на положительную реакцию, лейтенант явно уклонится от ответа.
Слишком уж он прямой и правильный.
– Есть, дочь, Наташа, – сказал лейтенант, мельком взглянув на Сырца.
– И у меня есть, сын, Семен, – сказал Сырец, морщась от внутренней боли, – я люблю его больше жизни, больше, чем самого себя. Мне не ничего для него не жаль. Даже свободы. Вы запишите мои показания, товарищ лейтенант!
Коренев нахмурился, даже перестал строчить на бумаге, задумался. Наверное, обдумывает ответ, такой не сразу отвечает, он сначала мысленно выстраивает фразы, уже потом говорит. Боится совершить оплошность. У него внутри хронометр вмонтирован. Наверное.
– Владимир Соломонович, вы ведь давно работаете на заводе? – сказал Коренев, собирая бумаги и засовывая их в планшетку.
– Давно, давно, я тут новую линию открыл, один цех запустил, а этот хотел отремонтировать, он давно стоит запущенный, здесь полный бардак, вот и случилась неприятность, – пробормотал Сырец, презирая себя за малодушие.
Володе хотелось разговаривать громким голосом, вызывающим тоном, дать себе волю выругаться нецензурной бранью, а он сидел и тихо мурлыкал, словно провинившаяся кошка, тайком слизавшая хозяйскую сметану.
– У нас говорят так, «нюх потерял», и вы тоже нюх потеряли, Владимир Соломонович, привыкли к большим деньгам, к свободе, к вольной жизни, в результате утратили бдительность. Хорошо, что этот жмурик утонул, иначе бы вам не миновать большой беды. Я ведь не сотрудник БХСС, меня не интересуют ваши аферы с «левыми» ящиками, но вас сдали ваши рабочие. Они подписались под этими документами, – лейтенант потряс кипой бумаг перед носом Сырца.
Тот тихо сидел, свесив руки и боясь пошелохнуться. Наступила пауза. Тишина расползалась по цеху. Где-то капала вода, на улице шелестели шины и визжали тормоза автомобилей, визгливо кричали люди, внизу, в подвале на разные голоса пищали крысы. Наконец, Сырец очнулся.
– Что мне делать? – просипел он, мысленно считая утекающие в вечность капли из дырявого крана. Одна-две-три-четыре-пять… На шестой он сбился. Вода пролилась тонкой и звенящей струйкой.
– Что делать? – повторил за ним Коренев и Сырец ужаснулся, простой вопрос в чужих устах прозвучал нелепо и дико. – А что теперь сделаешь? Ничего. Вам ведь нравится ходить по лезвию, а за удовольствие надо платить. Придется терпеть. У евреев есть ангел смерти, его зовут малох-гавумес. Он пресекает человеческую жизнь бритвой. Нас неевреев смерть косой косит, а у вас свои законы: чуть что не так, сразу лезвием по горлу. Сырец, я предлагаю вам пройтись в отделение. Это недалеко. Тут рядышком.
– Это вы к чему? Про ангела смерти зачем упомянули? – сказал Сырец, насупившись.
Володя не любил, когда его не к месту тыкали носом в еврейство. Тогда в нем все вскипало внутри, он сжимал кулаки, ему сразу хотелось броситься на обидчика в драку, как тогда, в юности, в пивбаре. Он сполна отсидел свой срок, но обида осталась.
– Да так, к слову, все у вас евреев не по-людски как-то, не по-человечески, вот зачем вы бросили труп и помчались на свадьбу? – сказал Коренев, слегка повысив тон, и сам себе ответил, – Я не понимаю.
– И я не понимаю, – честно сознался Сырец, – но не мог не пойти, мне сказали, что меня проклянут. Пригрозили «нидуем» и «каретом». Это отлучение и искоренение. Сначала отлучат, а потом искоренят. А у меня отец верующий. Я не мог ослушаться. Не мог против отца пойти. После «карета» мне конец. Отец навсегда отлучит от дома. Он и так еле терпит меня. Мне сложно жить на белом свете, лейтенант. Ты понимаешь меня?
Сырец невольно перешел на «ты». И это было правильное решение. Володя вовремя прислушался к внутреннему голосу и выбрал нужный тон в интимном разговоре, ведь любая беседа тет-а-тет с представителем власти относится к разряду интимных, и она гораздо выше личной заинтересованности. К таким беседам явно прислушиваются на небесах. И есть к чему прислушиваться, в это время происходит судебное заседание высших сил, на котором решается вопрос, к какому исходу приговорить обреченного – отпустить его на свободу, или напрочь лишить гражданской жизни. Других вариантов нет. Коренев внимательно посмотрел на Сырца, видимо, размышляя, как ему поступить с непонятным и странным правонарушителем.
– Отпусти меня, лейтенант, я никому не сделал зла и никому не причинил горя. Я только забегу в подсобку, захвачу документы, а ты бы отпустил меня, а? Меня ведь не за что «прихватить», я чист, как небесный ангел, но не тот, что с бритвой, а другой, который хороший, я не помню, как его зовут, – виноватым голосом сказал Сырец, и вдруг ящик под ним разъехался, распавшись на части, на мелкие дощечки.
Володя упал на каменные плиты. Коренев посмотрел вниз, там барахтался Сырец, пытаясь встать с колен.
– «Малохим», – сказал участковый.
– Что-о? – удивленно протянул Сырец, поднявшись с пола.
Он отряхивал пыль и сор с брюк, но так и застыл в нелепой позе с растопыренными пальцами.
– Хорошего ангела зовут «малохим», он оберегает евреев от нечистой силы, – сказал лейтенант, отступая подальше от Сырца.
– Будьте моим «малохимом», лейтенант, – наклонился в его сторону Володя, – станьте моим ангелом-хранителем.
Услышав нецелевое предложение, Коренев еще дальше отошел от Володи, он почти отпрыгнул, напуганный неправильной постановкой вопроса.
– Нам не положено, – нескладно произнес он, – у нас так не принято.
И Сырец расхохотался, настолько дикой показалась ему сцена в пустом цехе рядом с трупом.
– Лейтенант, а вам самому-то не смешно? – сквозь смех выдавил Сырец.
Сначала Коренев вяло усмехнулся, но, зараженный вирусом веселья, неожиданно для себя рассмеялся раскатистым смехом. Они долго смеялись, так долго, почти целую жизнь. Смех навеки породнил их. Глупое эхо разносило смех по всему заводу. Его отголоски зазвучали в гулких сводах и в пустых чанах. Казалось, вместе с ними смеялся мертвый рабочий. Коренев отпустил Сырца в тот вечер. Участковый взял с него подписку, которой обязывал Володю явиться в отделение утром следующего дня. Совершая эти действия, Коренев знал, что отпускает Сырца на свободу. Высшие силы наверху определили судьбу странного еврея. Его не пропустили на тот свет, и даже не лишили гражданской жизни, оставив ему для употребления жизнь физическую. Сырец был свободен. Как ветер. Как птица. Внутри него плясали добрые ангелы. Наверное, они учинили между собой маленький «кидуш», что по-русски означает, еврейские ангелы немного выпили, подгуляв на радостях.
– Лейтенант, откуда вы узнали про ангелов? – спросил Сырец, забирая документы из сейфа.
– А я университет окончил, филфак, на факультете занимался изучением еврейского вопроса, – пояснил участковый, скромно потупившись.
– С такими знаниями и в милицию? – изумился Сырец. – Вы что – на двойки там учились?
– Да нет, с отличием окончил, – сказал Коренев, в его тоне прозвучали самодовольные нотки.
Сырец бросил содержимое сейфа на стол, дескать, смотри, лейтенант, нет у меня от тебя никаких секретов. Денег почти не было, все пивные заработки ушли на свадьбу и на общественное вспомоществование. Сырец вздохнул, проклятые евреи до нитки обобрали. Володя подбросил оставшиеся пачки в воздух. Это не червонцы, всего лишь трехрублевые купюры, но, твердые, как гранит, денежные пачки приятно ласкали ладони.
– Лейтенант, это все, что у меня осталось, возьмите, пожалуйста, они вам пригодятся, книжки про евреев купите, – сказал Сырец, понимая, что Коренев ни за что не возьмет деньги.
Сырец не ошибся. Лейтенант вспыхнул, как спичка, у него загорелось лицо, заполыхали уши, он весь как бы налился пунцовой краской.
– Вы за кого меня принимаете? – закричал Коренев, прижимая рукой планшет к правому боку. Вроде как за пистолет схватился. Таких, как он в кино белогвардейцами изображают.
– За интеллигента, – вежливо подсказал ответ Сырец, – за интеллигента принимаю. Я не ошибся? Вы ведь интеллигент?
– Да, я интеллигент, – сказал Коренев, потупившись, будто признавался в невольном убийстве.
– Интеллигенты питаются исключительно чужой мудростью. Им деньги ни к чему. Все так. Было бы странно, если бы вы поступили иначе. С вами все ясно. Вы меня спасли, Валентин, если бы не вы, мне бы определили статью за халатность, а там еще что-нибудь пришили бы, сейчас времена как раз такие, когда евреям шьют что-нибудь наиболее подходящее, – он побросал деньги и документы в «дипломат», захлопнул его, громко щелкнув замком.
– Что так мало нашахровали, – лейтенант с презрением кивнул на закрытый «дипломат», в его голосе чувствовалась явная издевка, – одни трехрублевки, а на большее ума не хватило? Или шед помешал?
– Лейтенант, откуда столько еврейских слов? Зачем они вам? Я ведь не разговариваю ни на идиш, ни на иврите, мне даже не знакомы все эти словечки. Что такое «нашахровал»? Награбил, что ли? А шед что такое? Черт? Дьявол?
– На уровне подсознания эти слова вам понятны, вы ведь еврей. Шед – это нечистая сила, а шахровать должны уметь все евреи без исключения. Это что-то вроде спекуляции, мошенничества, – вежливо объяснил Коренев, внимательно разглядывая Сырца, будто старался запомнить его лицо в мельчайших подробностях.
– Да бросьте вы, лейтенант, какое там подсознание, какие шеды, это мне на зону не хочется, я там уже побывал, а шахровать не умею, что заработал, все раздал. До копейки. Нахлебников много было. Вы единственный, кто отказался от денег.
Сырец помахал «дипломатом» перед носом Коренева. Ему понравился молоденький лейтенантик, в нем было что-то чистое и светлое, словно внутри него навек осталась недоплаканной слеза ребенка.
– Я не прощаюсь, – сказал Коренев, пытаясь соблюсти формальность беседы, – мы еще встретимся в отделении.
– Мы обязательно встретимся, обязательно, лейтенант, – туманно пообещал Сырец и выскочил за дверь.
Это и впрямь был его последний день на заводе. Володя навсегда запомнил ощущение, исходящее от серых мрачных стен в тот невеселый вечер. Сырец шел по улице, а его душа бежала впереди него. Она пела и радовалась случайному освобождению. По обе стороны от нее прыгали развеселившиеся ангелы.
Утром Сырец стоял на пороге автохозяйства. Семеныч обрадовался, увидев Володю. Старик ждал его. Он уже приготовил для него бумагу и ручку.
– Пиши заявление, Вован, пиши скорее, пока я не передумал, – он подтолкнул лист бумаги на край стола.
Сырец быстро написал заявление и подвинул листок на середину стола, ему не терпелось сесть за руль.
– А почему вы меня позвали обратно? – сказал Володя, глядя, как Семеныч пишет на заявлении резолюцию и ставит свою подпись.
– А меня совесть замучила, ты ведь неплохой парень, хоть и еврей. Вашего брата у нас не любят, ты ведь сам знаешь, – сердито буркнул Семеныч, сдвигая кустистые брови.
– Не любят, – вздохнул Сырец, – это точно. Но я не обращаю внимания. Я ведь такой, как все. И ничем не отличаюсь от других.
– Такой – да не такой, – проворчал Семеныч, прогоняя из себя антисемитские настроения, – ты лучше расскажи, что у тебя вчера случилось. Опять по судам бегаешь?
– Нет, не бегаю, это суды за мной бегают, – засмеялся Сырец, – Семеныч, я на вас не обижаюсь. На всех обижаюсь, а на вас нет. Это почему?
– А чего на меня обижаться? – удивился Семеныч и взглянул Сырцу в глаза, впервые за много лет, – я ведь чистую правду говорю. Что думаю, то и говорю. Ты лучше скажи, где сейчас живешь?
– Квартиру купил в кооперативе, сын у меня родился, но жена ушла и Семена с собой забрала, я живу один, а что? – сказал Володя, чувствуя в своих словах какую-то фальшь.
– Да ничего, жениться тебе надо, – посоветовал Семеныч, – а то шоферу сложно без жены. Кто тебе стирать-готовить будет, когда вернешься из рейса? Мужику плохо без бабы.
– Плохо, – согласился Сырец, – одному плохо, с бабой лучше.
Но он говорил не то, что думал, он говорил то, что хотел услышать Семеныч. Сырцу нравилось жить одному. Он пока не решил, как будет жить дальше, еще не думал об этом. Пока что ему хотелось забыть про все, что случилось с ним на заводе. Сырец сожалел об утраченном материальном положении, но он был рад, что ушел с завода. Ему не нравились его серые громоздкие стены. Завод был монстром. Чудовищем. Злодеем. С таким каши не сваришь. Хорошо все, что хорошо кончается. Пусть завод живет своей жизнью, а Сырец укатит от него далеко, так далеко, куда память о мрачном заводе не дотянется. В автохозяйстве он быстро наладил отношения с шоферами и администрацией. Все знали, что симпатичному еврею благоволит сам Семеныч, парторг со стажем. А коммунисты в то время несли ответственность за всю страну в целом. Сырец всеми силами старался оправдать высокое доверие парторга. Володя обладал широкой душой, и го полюбили в коллективе просто так, за отзывчивость и незлобивый характер, а не за партийную рекомендацию. Позже все забыли, что его пригрела партия.
Перед первым рейсом Сырец решил попрощаться с сыном. Они встретились в кафе, ставшем для них привычным и родным. У обоих всегда оставалось ощущение, что они вроде как дома побывали.
– Семен, мне придется уехать ненадолго, ты не скучай без меня, – сказал Сырец, уже тоскуя по сыну.
Разлука была впереди, а он уже соскучился по Семену. Володя погладил сына по колючему затылку. Опять Тамара сама стригла, все волосы сняла с мальчишки. Сердца у нее нет.
– Не буду, мне некогда, – сказал Семен, уплетая вторую порцию мороженого.
У Семена слабое горло. Тамара не разрешала сыну вредное лакомство, но Сырец привычно нарушал запреты.
– А что у тебя за дела? – ревниво произнес Сырец.
Семен заметно вырос, он почти подросток. У него своя жизнь. У Семена появились секреты от отца. Сырец подогревал свою ревность молчанием.
– Пап, ты не расстраивайся, я в порядке, – сказал Семен, удивленно отметив, что Сырец непривычно молчалив.
– Рассказывай, что случилось, – потребовал Сырец, он понял, что не выдержит рейса, если не докопается до истины.
– Понимаешь, меня в школе обозвали «жиденышем», – пожаловался Семен, – потом побили, вот синяк остался.
Сын задрал брючину и показал колено, окаймленное огромным синяком. Сырец, увидев голое мальчишеское колено, взбесился, схватил Семена за руку и закричал, заглушая звуки модной песенки, доносившейся из приемника: «Где они, кто, я сейчас всех закопаю!».
– А потом? – скривился Семен, выворачиваясь из отцовских рук. – Ты что, всю жизнь будешь за мной бегать, чтобы наказать моих обидчиков?
– Сколько их будет, столько и бегать буду, – кипел Сырец, – ты не сирота. У тебя отец есть.
– Два, – еще больше скривился Семен, принимаясь за мороженое, – мама замуж выходит. У меня теперь два отца.
– Она же мне ничего не сказала! – ахнул Сырец. – А как же ты? А я?
– Со мной все в порядке, – заявил Семен, – я записался в секцию самбо. Я сам расправлюсь с обидчиками. Вот, посмотри, какие у меня мускулы.
Семен закатал рукав рубашки и показал хлипкие предплечья. Сырец прикрыл глаза: ему было страшно, он ощутил острую тоску, сердце защемило так, словно он увидел что-то невообразимо печальное, что невозможно объяснить словами. Володя жалобно сморщился. В эту минуту он готов был казнить себя самыми изощренными способами казней, какие существуют в мире. Его сын вырос маменькиным сынком. Тонкий, стройный, ни мускулов, ни силы в нем. Как он дальше жить будет? Если бы Сырец всегда был рядом с сыном, он бы натренировал его, заставил бы делать каждый день зарядку. Сейчас уже поздно.
– Ничего не поздно, – прочитал его мысли Семен, – я за два занятия успел накачаться, как следует. А что через год будет? То-то же. Сам всем накостыляю. Я им всем покажу, где раки зимуют. А мамин муж вполне приличный дядька. Он меня вообще не замечает, только по утрам вежливо здоровается.
– Если что, я его… – начал было Сырец, но Семен весело перебил его. – Ты его закопаешь, да, пап?
– Закопаю, – неуверенно сказал Сырец, – обязательно закопаю. Семен, а ты хочешь повидать дедушку?
– Хочу, почему мы никогда не сходим к нему? – сказал Семен, отодвигая несъеденное мороженое.
Сырец посмотрел на менажницу и понял, что сын уже вырос, он давно не маленький мальчик – почти подросток, и совсем скоро превратится в юношу. А Сырец до сих пор не исполнил своего обещания. Он так и не смог заработать много денег.
– Когда-нибудь сходим, обязательно, – сказал Сырец и опустил голову. Он проклинал себя за то, что не смог построить нормальную жизнь. Его сын растет без отца. А сейчас Семена будет воспитывать чужой мужчина. Соломон не примет внука из распавшейся семьи. Для него это вовсе не внук. Или не настоящий внук. Сырец с трудом сдерживался, чтобы не выругать самого себя.
– Семен, я все сделаю для тебя, – прошептал Сырец, кусая губы.
– Пап, не переживай, мне ничего не нужно, у меня все есть, – сказал Семен и поднялся со стула, будто поторапливал отца, дескать, свидание закончилось.
Сырец поднялся и нехотя попрощался с сыном. Наутро он был далеко от Ленинграда. По планете тяжело тащились восьмидесятые годы. Еще никто не знал, что скоро грянет перестройка. Сырец сидел в высокой кабине тяжеловоза. Он ехал на север, туда, где ему когда-то пришлось хлебнуть лиха по самое темечко. Лихо уже подзабылось, но Сырец грустил о незадавшейся жизни. Дорога расстилалась перед ним широким полотном. Мысли наматывались в клубок вместе с километрами. Много думок передумал Сырец за дорогу. Если смотать их, получится огромный шар, больше нашей планеты. Но только одна запала ему в душу. Сырец решил исполнить свое обещание перед сыном. Он обязательно разбогатеет. Иначе он не сможет жить на этом свете. Он верил, что добрые малохим помогут ему. С их помощью он еще поднимется на свою альмемору.
Время остановилось. Наташа изредка взглядывала на телефон. До конца допроса по-прежнему оставалось двадцать пять минут. Она боролась с сонной одурью, стараясь держать глаза широко открытыми – едва веки смежались, она мигом впадала в сон. Семен сидел напротив, бодрый и свежий, будто отлично выспался в своей камере. Но Наташа знала, что он страдает от жестоких приступов аллергии, он не спит уже неделю, в камере слишком душно и смрадно. Она никак не могла понять, как ему удается великолепно выглядеть.
– Семен, ваша исповедь меня изматывает, – призналась она, устав бороться с наваждением, – перейдем, наконец, к нашим делам. Я настаиваю, чтобы вы прекратили изводить себя и меня. Мы живем в двадцать первом веке, а вы перенесли меня на шестьдесят лет назад. Зачем? Оставим вашу родословную в покое, она не относится к делу. Мы напрасно тратим время.
– Согласен, это мазохизм, но он имеет отношение к нашим делам, Наталья Валентиновна, я тоже настаиваю, выслушайте меня, пожалуйста, – сказал Семен с нажимом в голосе.
«Он подавляет меня, гипнотизирует, своими байками он остановил время, мне кажется, что я сижу здесь уже почти год. Больше. Пять лет. Сто! У меня же машину на эвакуаторе увезут, пока я здесь развлекаюсь», – подумала Наташа, постукивая ручкой по столу.
Пустые бланки валялись повсюду, на столе, на полу, один застрял на Наташиных коленях. Она ничего не написала. Ни одного листа. С чем она вернется в РУВД?
– Ну, хорошо, говорите, – сказала она с усталым и недовольным видом, – только не вздумайте меня уверять, что участковый Коренев – мой отец.
– Именно в этом я и хочу вас уверить, – обрадовался Семен, – это был ваш отец. Валентин Коренев. Полковник милиции. Вы его дочь Наташа. Я всегда знал вас, даже тогда, когда вы не ведали о моем существовании.
– Странно, но отец ни разу не рассказывал мне о вашем отце, – пробурчала Наташа, – наверное, он считал, что мне ни к чему знать его связи. А я ему рассказывала о вас. И вашу фамилию называла. Семен, а вам интересно, как бы я поступила на месте отца? Отвечаю – ни за что бы не отпустила Сырца на свободу. Отец нарушил служебный долг. А служебный долг – это святое!
Наташа ощутила в своем тоне интонации ненавистной ей Макеевой, словно начальница тайком пробралась в Кресты, влезла в Наташино тело, и уже оттуда заговорила своим мерзким голосом. Коренева смутилась. Противная начальница и тут достала подчиненную.
– Ничего он не нарушил, это вы преувеличиваете, несчастный случай на производстве органы легко могли превратить в злостную халатность. Отец боялся, что его догонит ранняя судимость. Он не хотел снова идти на зону. Он ведь никого не убивал, не так ли, госпожа следователь? – в его словах слышалась издевка и усмешка одновременно, он словно приплясывал от радости.
Наташа отодвинулась от стола и огляделась. Дремота прошла, но часы часто мигали, показывая, что попали в аномальную зону. В Крестах часто случаются мистические явления. Здесь бродят загубленные души, их никто не видит, но они останавливают часы, вгоняя бедных следователей в сон, и заставляя подследственных смеяться над правосудием. Об этом должны знать все начинающие следователи, но об этом не говорят в университете. Преподаватели скрывают правду от студентов.
– Мой отец не имел права отпускать вашего отца, Семен! – категоричным тоном заявила Наташа. – Он нарушил присягу. Это не его дело – решать судьбу правонарушителя. Он не Господь Бог. И не добрый ангел Малохим. Он в то время был простым участковым. В его обязанности входило задерживать правонарушителей, заметьте, не судить, не прощать, не повелевать их судьбой, а ЗАДЕРЖИВАТЬ. Сырца могли отпустить из дежурной части, из уголовного розыска, из зала суда, да кто угодно мог распорядиться его свободой, но только не лейтенант Коренев.
Наташа разволновалась, она доказывала Семену очевидные истины, как ей казалось. Она говорила и украдкой посматривала на телефон. Он часто-часто мигал, словно его облепили маленькими магнитиками.
– Вы неподкупная и властная женщина, Наталья Валентиновна, а как же душа, человеческий материал, высокий нравственный суд? Неужели, вы далеки от всего этого? Зачем вы пошли в милицию? Она вас изломает, искалечит, раскатает асфальтовым катком. Вы такая хорошенькая и умненькая, пока молчите, а когда разговариваете, становитесь похожей на ведьму с помелом, – в сердцах выпалил Семен и испугался.
Семен смотрел на Наташу и часто-часто моргал глазами, совсем, как испорченный телефон. Нет, совершенно точно установлено, что Кресты находятся в черной зоне. Здесь все мигает и частит, останавливая бег времени в самом его разгоне. Наташа замерла. Все, что грезилось ей, было обманом. Семен – не тот, за кого он себя выдает. Он другой. Что там за словечко, выисканное на филфаке Валентином Кореневым – шахровать? Да, шахровать. Семен отлично изучил свое ремесло. Это он подделал документы о смене реквизитов «Интроконтракта», он выписал подложную доверенность, которую выдал сам себе, затем подписал дополнительное соглашение к государственному контракту, а там уже стояли сведения о банковском счете, который зарегистрировал Илья Лащ. Везде стояла подпись генерального директора. Счетом распоряжались двое – Лащ и Сырец. И банк они выбрали с сомнительной репутацией. А Наталья Валентиновна Коренева играет с подследственным в недобрые игры, а ведь она находится в серьезном заведении. В этом месте черная зона. Страшная. Здесь не до шуток.
– Семен, куда вы спрятали деньги? – сказала Наташа, она вздрогнула, будто увидела в комнате страшный призрак. – Для вас десять миллионов сумма не ахти какая, но вы нанесли значительный ущерб государству.
– Наталья Валентиновна, Илья Лащ пропал вместе с этими деньгами, он зашел в банк, после этого я его не видел, и я не знаю, где он, я не знаю, почему его родственники решили, что к его исчезновению причастен я, я вообще не понимаю, что происходит, – закричал Семен, вместо хладнокровного джентльмена перед Наташей сидел разъяренный мужчина с вздувшимися венами на шее, с выкатившимися глазами, с бегающим туда-сюда кадыком, впервые за три месяца он дал волю гневу.
– Успокойтесь, Семен, не волнуйтесь, – сказала она, – хотите воды?
Она держала пальцем кнопку вызова, раздумывая, нажать – не нажать?
– Какая там вода, мне жить не хочется, – он неожиданно успокоился, крепко сжал губы, но внутри у него все ходуном ходило, а желваки выпирали буграми, – я ничего не подделывал. Моей подписи нигде не было. Это же электронно-цифровая подпись. ЭЦП. Меня уверяли, что электронный ключ невозможно подделать. Когда я узнал, что деньги ушли на другой счет, я вызвал Илью, он во всем признался, дескать, воспользовался электронным ключом. Я решил действовать по-родственному, сказал ему по-хорошему, дескать, получи деньги со счета, затем мы вернем их на законное место. Без суда и следствия. Вот такое дело, Наталья Валентиновна, но вы все уже знаете, ведь третий месяц сюда ходите.
Семен был спокоен не только внешне, но и внутренне, ни бугров, ни желваков, ни кадыков, органы и мускулы на своих местах. Все под контролем – эмоции, нервы, аллергия.
– Я вам не верю, Семен, – сказала она, постукивая по столу ручкой, – не верю.
Она в первый день записала его показания. Все его слова уместились на одной странице. Именно этой страницей трясла Макеева на совещании, представляя руководству работу Кореневой как наглядный пример разгильдяйства сотрудников. Макеева при этом выглядела омерзительно, а лейтенант Коренева имела жалкий и плачевный вид. Следствие зашло в тупик, руководство понимало, что из тупика нет выхода, но никто и ничем не мог помочь Кореневой. Трупа не было, а деньги исчезли вместе с электронным ключом. В уголовном деле было всего несколько страничек: протокол допроса, постановление на арест подозреваемого и подложные документы.
– Я знаю, что вы мне не верите, – он небрежно махнул рукой, мол, не о чем нам с вами разговаривать.
– А как бы вы поступили на моем месте? – сказал Наташа, отбросив ручку. – В конце концов, мы могли оказаться по разные стороны. Вы следователь, я – обвиняемая. Вы бы мне поверили?
Семен лукаво усмехнулся. Он снова играл с ней. Наташа наблюдала за изменениями его лица. В течение нескольких секунд он примерял разные краски и маски, то он лукавый обольститель, то дамский угодник, и вот уже средневековый рыцарь, галантный джентльмен, искусный фехтовальщик. Коренева застыла в терпеливом ожидании, когда же он перестанет меняться, и когда он станет, в конце концов, самим собой.
– Я не могу оказаться на вашем месте. А вы на моем, – наконец, сказал он, представ перед ней в своем обычном виде.
Вид у него был ничего себе, немного усталый, немного великодушный, кажется, немного влюбленный. Таким она его полюбила. И таким он ей нравился.
– Да, вы правы, – согласилась она, – мы не можем оказаться на чужом месте. У каждого из нас всегда будет свое, честно заработанное. И все-таки, вернемся к нашим делам. Представим, что вы ни о чем не подозревали, так куда мог исчезнуть Лащ, как вы думаете? Дело в том, что видеоконтроль в банке в тот день был отключен. Какой-то сбой в системе. Я проверила все, что могла проверить. Ильи нигде нет. Он не оставил ни одного отпечатка пальца, даже мизинца. В банке есть служба безопасности, она сейчас под присмотром органов. Там я оставила своих людей, они сообщают обо всем и всех, кто может иметь причастность к мошенничеству. Я много для вас сделала, Семен, слишком много. Вы должны мне помочь. Иначе меня отстранят от дела. У вас заканчивается срок задержания. У моего начальства лопается терпение. Если вы будете молчать дальше, я буду вынуждена продлить вам срок содержания под стражей.
– Только не запугивайте меня, Наталья Валентиновна, прошу вас, не запугивайте, я не боюсь вас. Вы вольны делать, что хотите, но я настоятельно прошу вас: не старайтесь запугать меня. Меня никто не может лишить свободы. Никто! А вы не суд. И не Господь Бог. Вы – обычная милая девушка, только немного уставшая от службы. Эта страшная профессия не ваша. Погоны вам не к лицу, вам бы на подиум, на телевидение, на эстраду… – он открыто издевался над ней, посмеиваясь уголками тонкого рта.
– Ну все, хватит, – закричала Наташа, перебивая его, – хватит! Не ваше дело, что мне к лицу, а что не к лицу. И на подиум я не хочу. Мне и в погонах неплохо живется. Я не жалуюсь!
– Да у вас на лице написано, что вы глубоко несчастны, вам хочется другой жизни, не притворяйтесь, Наташа, вы – плохая притворщица, – сказал Семен, заливаясь смехом.
«Он нарочно смеется, чтобы поддразнить меня, – подумала Наташа, пытаясь держать себя в руках, чтобы не вспылить, – кстати, ничего необычного в нем нет, среднестатистический мужчина, как все. Я придумала его, создав удобный портрет в своем воображении. В такого нельзя влюбляться. С ним постоянно нужно держать ухо востро. Он всегда под напряжением. С ним невозможно расслабиться ни на минуту. Интересно бы знать, что он думает обо мне. Наверное, считает меня круглой дурой. А я и есть дура, распустила слюни при виде красивого мужика. Правильно Макеева говорит, такому только нажива важна. Все остальное его не волнует. Любовь, мистика, чувства – это не про него. У него в уме твердый расчет. Во всем и везде. Гнев, усмешка, вопросы, ответы – все рассчитано. Но он не рассчитал свои родственные чувства, пойдя на поводу у отца, а его подло подставили. Да. Его подставили. Подлейшим образом. Я не верю, что он хотел умыкнуть эти несчастные миллионы. Зачем они ему? У него оборот покруче, чем у олигарха средней руки, что-то около миллиарда. Да и не стал бы этот расчетливый человек пачкать свою репутацию настолько нагло и открыто. Что-то здесь не то, опять у меня не сходится дебет с кредитом. Следовательская бухгалтерия опять меня подвела. Баланс не сходится. А вдруг я не права? Вдруг для него и один миллион важен, а ради сотни тысяч рублей он пойдет, не задумываясь, на мокрое дело, всякое ведь бывает. В чужую голову не влезешь. А мой папа не прав по обыкновению, ведь знал, что у меня под следствием сын Сырца. Папа не хочет влезать в мои дела, а я очень не люблю, когда кто-то вмешивается в мою жизнь. В итоге я получила то, что хотела. Меня оставили один на один с жизнью, и теперь я не знаю, как поступить правильно, чтобы позже не сожалеть о своих поступках. Я имею право на любовь, на решения, на выбор, имею, но не могу воспользоваться всем этим богатством потому, что боюсь. Я боюсь! И это нормально. Нет, это ненормально. Мне категорически нельзя бояться. В моих руках жизнь этого человека. У меня есть на него полномочия. Я могу лишить его свободы, здоровья, денег и даже жизни. Могу любить, а могу возненавидеть лишь за его смех. От любви до ненависти один шаг. Но он слишком короткий. Но я должна решить, что с ним делать дальше, а я не знаю, что делать, может, оставить его в Крестах? То-то Макеева будет счастлива. Так выпустить? Тогда Макеева непременно убьет меня. А черт с ней, с Макеевой, она одинокая старая дама, как-нибудь разберусь с ней. А что мне делать с этим джентльменом?».
Коренева сидела прямо, не двигаясь. Она пыталась посмотреть на ситуацию сверху, снизу и сбоку. Современные мудрецы из области психологии советуют смотреть на жизнь, как на игру, высматривая ее со всех сторон. Кажется, большая игра уже началась. Можно подглядывать за собой хоть в замочную скважину.
– Семен, остановитесь, – взмолилась Наташа, – прекратите ерничать. У нас мало времени.
– Пожалуйста, я молчу, – сказал Семен и сник, он опустил голову и мигом превратился в страдающего узника.
Наташу передернуло. Не разгадаешь его, когда он играет, а когда и впрямь страдает.
– Скажите, Семен, зачем вы дали Лащу свою печать? Вы так крепко доверяли ему? – сказала Наташа, неторопливо перелистывая страницы уголовного дела.
Если бы в эту минуту в комнату заглянула Макеева, она была бы счастлива. Сериалы отдыхают. Классический сюжет из жизни правоохранительных органов – сидит сотрудница напротив обвиняемого, задает ему умные вопросы и одновременно тонкими пальчиками перелистывает дело. Чудная картинка. Узник и палач эпохи двадцать первого века.
– Я ему не доверял, с чего вы это взяли, – удивился Семен, – он воспользовался электронной печатью втайне от меня. Я никому не доверяю. Даже отцу.
Наташа поежилась. Сложно жить в атмосфере извечных тайн отцов и детей. Никто никому не доверяет. Она тоже не верит своему отцу. И он не сказал ей про Сырца, зная, что она расследует дело, касающееся его сына. Коренева чихнула, здесь кругом сквозняки. Кажется, она простудилась. Она искоса взглянула на часы, телефон мигал без остановки. Время застыло. До конца допроса оставалось двадцать пять минут.
Часть вторая. Водочный барон
Сырец всплыл на поверхности жизни в начале девяностых годов. Десятилетия спустя их с легкостью окрестили лихими, но для Сырца они стали благословенными. В то время можно было легко подняться на самую высь, туда, где от вольного простора дух захватывало, но еще легче было обрушиться прямо в пропасть. Но Сырец не пропал, он играючи вышел в дамки на паленой водке. Именно на ней поднялся Сырец на недосягаемую для него когда-то высоту. Его прозвали в Купчине Водочным бароном. Для братвы Володя стал авторитетом, для родственников оставался нелюбимым и непонятным изгоем, среди знакомых прослыл ненормальным евреем. К девяностым Сырец вошел в возраст, но с годами он еще истовее полюбил жизнь. Лихолетье пришлось ему по душе. К этому времени Сырец окружил себя верными друзьями, работал только с проверенными людьми, умел находить их играючи, но проверял жестко. На волне всеобщего разгула демократии значительно выросло личное благосостояние Сырца, но, чтобы стать богатым, он переступил через самого себя, сломав в себе нравственное сопротивление. Он все еще хотел завоевать любовь родителей, несмотря на то, что их давно не было на свете. И настолько сильным было желание доказать отцу собственную состоятельность, что Сырец забыл обо всем, даже о том, что умение жизни нужно было демонстрировать уже покойнику. Многие из его друзей покатились вниз, некоторые вконец обнищали, но Сырец не хотел иной доли, кроме как быть богатым и независимым. Сырец упорно шел к цели. Ничего, что он уже не молод. Сырец твердо решил трансформироваться из старого еврея в нового русского. В опасном деле ему помогало звериное чутье. Только расположится со своими флягами и ведрами, развернув свой питьевой бизнес, как вдруг нутром почует опасность, тут же снимается с насиженного места и переезжает на новое.
– Не надо бояться новизны! – громогласно провозглашал Сырец, водружая на временной стоянке привычную утварь, состоявшую из тазов и ведер, ящиков и коробок с этикетками. Все это богатство Сырец доставал в разных местах согласно устным договоренностям. Его фамилия соответствовала новой деятельности. Недаром Володя когда-то увидел в ней знак судьбы. Фамилия уготовила ему лучший удел, чем предполагали его родители. Когда-то Сырец старался завоевать родительскую любовь, но у него ничего не вышло. Родители так и не смогли его полюбить. В течение жизни они старались не замечать своего сына. А когда уплыло маленькое богатство Соломона, то Сырец и вовсе свернул по кривой дорожке, превратившись в глазах обывателей в ненормального еврея. Володя постоянно слышал от знакомых, что таких, как он, евреев не бывает, дескать, ты не такой, как все, евреи другие, – и в какой-то момент ему захотелось быть непохожим на других, это приподнимало его над остальными. Ему нравилось быть отличным от всех представителей нации. Так он стал штучным товаром. Не простой еврей, а особенный. Он часто вспоминал странные слова, застрявшие в его памяти – когда ему исполнилось три года, в дом Соломона забрела цыганка. «Ходить этому малому по лезвию бритвы. До самой смерти!», – пророчески предсказала старая бродяжка. Может быть, эта история относилась и не к нему, вполне возможно кто-то при нем рассказывал увлекательную байку, а Володя запомнил, но странные слова отпечатались в детской памяти, толкая его на тернистую тропу, на которой было неуютно, неловко, но уходить с которой ему не хотелось. Да он уже и не мог жить иначе. На этой дорожке он был индивидуальностью, личностью, а не просто евреем. Везде, где бы он не появлялся, он слыл отличным парнем, своим среди своих, почти плейбоем. А что было бы с ним, сверни он на прямую дорогу? Нет, лучше оставаться самим собой. На пуховой перине зачастую одни кошмары снятся, а на лезвие бритвы иногда можно отлично выспаться. Так и жил Сырец в полной гармонии с собой, пока в стране Советов не грянула перестройка. В один миг нация распалась на две неравные части. Народ стал перед выбором, раздумывая, в какую сторону склониться – в правую, в левую, прямо пойти? Сырец долго не думал. Он давно сделал свой выбор. Его заветная мечта уже стояла на пороге, стоило лишь протянуть руку, чтобы пригласить ее в дом. С присущей ему страстностью Володя Сырец ринулся в омут свободного предпринимательства.
Зойка сегодня заспалась, она красиво разметалась во сне, одна нога переплелась с другой, обе руки закинуты за голову, высокая грудь дышит ровно и размеренно, шея гордо вытянута, как у птицы в полете. Да, она была похожа редкую на птицу – дивную, заморскую. Володя любил подсматривать за Зойкиными снами, он словно бродил вместе с ней по странным закоулкам ее странных видений. Она спала, а он любовался ею. Как-то утром Зойка громогласно заявила, едва раскрыв глаза: «Знаешь, мне такое приснилось! Такое!». И снова погрузилась в дрему, Сырец посмотрел на нее, заинтересованный, но Зоя уже задремала, пытаясь догнать убегающий сон.
– Что тебе приснилось ТАКОГО? – сказал он и прилег рядом, стараясь не прикасаться к ней, зная, чем заканчиваются любые его прикосновения к Зое. Притронешься к ней, и понеслось! Незамедлительно последуют бурные объятия, поцелуи, объяснения, милая ругань, легкая брань, и снова ласки-ласки-ласки. Зойку отличала от других женщин масса преимуществ; чрезмерная страстность, эмоциональность и космическая отходчивость в одном коктейле придавали пышнотелой брюнетке бездну очарования. Сырец гордился, что Зоя на много лет младше его. Любви к ней в его душе не было, но обладание молодой красавицей бодрило Сырца, делая его неотразимым даже в собственных глазах.
– Просыпайся скорее, мне уже пора на работу, – сказал Володя, щекоча Зойкино розовое ухо, нежно просвечивающее в предутреннем солнце.
– Мне приснилось, – она вскочила и уселась на кровати, свежая, с чистым лицом и ясными глазами, будто только что умылась родниковой водой, – мне приснилось, что на тебя напали бандиты. Затащили в гараж, связали и ограбили. Вот что мне приснилось. Ужас, как я боюсь, миленький!
Зоя сидела на кровати и бойко тараторила. Она смотрела на Володю круглыми от страха глазами, вид у нее был сонный и милый, всем своим видом она напоминала ему о том, что еще совсем недавно она была школьницей, а сейчас уже взрослая женщина, спит в одной постели с взрослым мужчиной, любит его, ревнует. И даже видит сны про него. Сырец с умилением смотрел на восторженное личико, ему хотелось плюнуть на работу, забыть о делах и, не теряя времени прижаться к Зойке, чтобы провести с ней в кровати полноценный трудовой день.
– Не бойся, девочка моя, не бойся, – сказал Володя и обнял еще не проснувшееся до конца, и от этого немного ленивое молодое тело любимой женщины.
Сырец всячески пытался убедить себя в том, что любит Зойку, – а любит ли она его, он об этом не задумывался. Сам себе запрещал думать, а запреты соблюдал строго. За долгую жизнь он научился избавляться от ненужных мыслей, чтобы ничто не мешало ему жить так, как он хотел с самого начала.
– Да как же не бояться-то? – изумленно изломала брови Зойка, – мне эти сны уже неделю снятся. Они же не просто так снятся! Не к добру все это, – и она по-детски всплакнула, мило промокая слезы шелковым покрывалом.
Зоя все делала быстро и убедительно: плакала, ругалась, любила, даже ревновала, – но краткие вспышки ревности не разрушали неравные отношения, напротив, они будили в Сырце застывшие чувства.
– Спать надо меньше, вставай скорей, идем завтракать, – сказал Володя и вскинул глаза на часы: как бы не опоздать.
Кроме денег, молодая жена забирала у него много сил и времени, но он тут же устыдился собственных мыслей. С Зойкой ему было хорошо. В их отношениях не было боли и страданий, как и не было ощущения неотвратимости разлуки. Ничего этого не было. В доме присутствовал уют, с Зойкой было тепло и даже жарко, как на полу с подогревом.
– Не хочу-уууу! – громко и жалобно заныла Зоя, вдруг вспомнив, что уже третий день питается исключительно огурцами, соблюдая запреты и ограничения модной заморской диеты. Володя обреченно махнул рукой, худая и стройная Зойка его не интересовала. Так и не перекусив, не выпив даже чашки чая, он отправился добывать деньги.
Каждый день для него стал охотой. Сырец понимал, что ничего опасного не совершает, но издержки советской системы заключаются в том, что все выходцы из нее в той или иной части страдают паранойей. Некоторые в легкой степени, а многим так и не удалось изжить из себя все ужасы режимного воспитания. Степень издержек у них превышает допустимый уровень. Сырец относил себя к легкомысленным параноикам, он боялся, но не настолько, чтобы не заниматься торговлей самопальным алкоголем. Деньги волновали его, ему хотелось иметь много денег, но откуда их взять? На дороге не найдешь, в лесу не насобираешь. Деньги – это не грибы и не ягоды. И даже не мусор. За деньги порадеть придется. Но при всем при том Сырец привык жить легко, и поэтому к деньгам относился без фанатизма. Есть они – хорошо, если нет, тоже сойдет, но работать для их приумножения надо. В последнее время Зойкины сны мешали ему, постепенно превращаясь в ритуальный утренний кошмар. Вместо завтрака Зойка кормила его снами. В течение прошедшей недели юная женщина изнемогала под тяжестью навязчивых сновидений. Сырец не знал, как отнестись к новому этапу в легких отношениях. Зойкины капризы он устранял железной рукой, прихоти старался удовлетворить, а желания – воплотить в жизнь, но он ничего не понимал в женских снах, и не знал, как управляться с ними. Больше того, у него не было ясности, как подступиться к ним, чтобы они перестали тревожить душевный покой молодой женщины. И он решил пораньше сбежать на работу, лишь бы быть подальше от женских загадок.
На работе все дышало благополучием. Каждый был занят своим делом. Горячительная жидкость равномерно растекалась по пустым бутылкам. Аркаша методично наклеивал на бутылки яркие этикетки. Сырец взял родственника на работу, тот очень просился, – но в этот раз не ныл, не плакал, не угрожал разными религиозными казнями в виде проклятий и наветов. Сырец ожидал слез и нытья, но Аркаша вел себя достойно, жизнь закалила его, приучив выглядеть в глазах общества образцом добродетели. Сырец не выдержал давления и приблизил Аркашу к себе. Они сработались. Делить им было нечего, между ними давно ничего не стояло. Тамара удачно вышла замуж и уехала в Израиль, забрав с собой Семена. Как они договорились – на время. Семен уезжал охотно, но с грустью в глазах. Сырец страдал в разлуке с сыном, но мужественно ждал, пока Семен окончит школу. Еврейская родня втайне презирала Сырца, ведь он так и не смог наладить взаимоотношения с отцом. Посредником в отношениях с родней был Аркаша, поэтому, Сырец решил пригреть двоюродного брата, он все еще надеялся заслужить добрую репутацию в еврейском клане. Аркаша с благодарностью взирал на Володю, и если бы Сырец не сжалился над ним, пришлось бы Аркашиной семье бедовать. В начале перестройки они совсем опустились, почти до самого дна жизни. Ни работы не было, ни денег.
– Аркаша, хочу тебя попросить, – сказал Сырец, раздумывая, стоит ли ему продолжать дальше.
Зойкины сны давили на психику, все оказалось гораздо сложнее, чем виделось поначалу. Сначала Сырцу было смешно, но наваждение навалилось на него тяжелым бременем. Он все размышлял, к чему эти сны, зачем? Непонятно… Размышления мешали ему работать. А вскоре появился страх. Они всегда ходят парой – страх и наваждение. Еще в колонии Сырец понял – если появился страх, это означает одно: от него необходимо срочно избавиться, уничтожив на корню источник его появления. Источником служили Зойкины сны, но от молодой красавицы просто так не отделаешься. Да и не хочется с ней расставаться. И удовольствие не из дешевых. Расставание с Зойкой звонко ударит по карману. И Сырец придумал, как безболезненно избавиться от наваждения. Для начала он решил понадежнее припрятать деньги. Дома их быть не должно. Мало ли что может возникнуть в воспаленной женской головке! Один Бог знает. Пусть Зойка смотрит свои сны, сколько ей вздумается. Вместо видео и домашнего кинотеатра.
– Хочу попросить, чтобы ты на время взял мои деньги, боюсь я чего-то, как бы чего не вышло, – сказал Сырец, глядя на Аркашу.
Родственник не дрогнул, лишь молча слушал, стараясь не пропустить ни слова. Его глаза смотрели в одну точку. Сырец с благодарностью отметил, что с двоюродным братом его связывают долгие родственные чувства. Они знакомы почти с рождения. Вместе выросли. Родом с одного кладбища. Если бы не девушка по имени Тамара, случайно затесавшаяся в тонкие мужские отношения в начале жизненного пути, можно было определенно сказать, что преданнее Аркаши никого не было и нет в Володином окружении. Еврейская родня Аркашу любила и почитала. Клан высоко чтил Аркашины заслуги в деле сохранения национальных традиций. Да и к кому мог еще обратиться Сырец? Он остался одиноким, не заметив, как прошла его жизнь. Умер Семеныч. Тихо ушли в иной мир родители Сырца. Они умерли не в один день, как планировали когда-то. Родители скончались с разницей в месяц: первым схоронили Соломона, через месяц не стало Ханны. У Сырца больше не было близких людей, как не было родного человека рядом с ним. Он никому не мог открыть свою душу, доверить деньги, имущество, женщину, потому что любой, к кому обратился бы Сырец, спокойно мог воспользоваться ситуацией и захватить то, что по праву принадлежало Володе. Да, ближе Аркаши у него никого нет. И это данность. Сырец смотрел на родственника, словно испытывал его на прочность. Выдержит – не выдержит испытание? Аркаша выдержал, сохранил лицо. Он устоял на ногах. Ни один мускул не дрогнул в нем.
– Приноси, спрячем, – сказал Лащ, – мы же не чужие с тобой. А сколько у тебя денег?
– Много, все мои сбережения, знаешь, сейчас опасно хранить деньги в банке, времена смутные, – сказал Сырец, благодарно вздыхая.
Зойкины сны его больше не беспокоили. Ему стало фиолетово. Пусть красавица смотрит свои сны, наслаждаясь невиданным зрелищем. А в это время деньги тайно перекочуют в другой дом, там они будут в целости и сохранности. Сырец опасался, что Зойка наведет на его квартиру бандитов. В девяностых было модным наводить на квартиры богатых и благополучных.
– Времена всегда смутные, – невнятно буркнул Аркаша, – у нас разве когда-то бывали другие?
Сырец глуповато скривился. Тоже верно. Аркаша прав. Времена всегда смутные. На то они и времена. Что с них взять-то? Было время и утекло прочь. И следа не оставило. Как мутная водица. Но Сырцу хотелось оставить след на земле. Он был уверен, что работает на вечность. А для вечности нужны средства. В его закромах было немного по тем временам, всего шестьдесят тысяч долларов. Но на эти деньги можно было купить несколько квартир, загородный коттедж и еще что-нибудь в придачу. Остатка от покупки хватило бы на любую мужскую шалость. Но Сырец решил сохранить деньги на будущее. Он ждал, когда на родину вернется Семен. Тогда и деньги понадобятся. А пока пусть полежат у Аркаши в загашнике, у него лишних людей в доме не бывает, сын Илья еще маленький, а жена постоянно у плиты, и вообще она полностью поглощена поисками пропитания для семьи.
– Вот и хорошо, Аркаша, по рукам, ты же знаешь, я не забуду, обязательно отблагодарю, – сказал Сырец на прощанье.
Шестьдесят тысяч долларов благополучно перекочевали в Аркашину квартиру. Сырец проследил взглядом, как деньги улеглись в старые антресоли. В тот миг ему казалось, что им там спокойнее и удобнее лежать, ведь деньги обрели, наконец, надежную защиту. Родня считала Аркашу самым честным и правильным евреем. Да и жил он скромно, не высовываясь, по средствам. Куцые квадратные метры «хрущевского» счастья с трудом вмещали в себя Аркашину семью. Они ютились кое-как, почти друг на друге. Да, надежнее места во всем городе не отыскать. Сырец с удовлетворением огляделся: антресоли глубокие, здесь никто не найдет его тайну, сюда никто не сунется. Кому нужны Аркашины старые чемоданы?
Зойка ничего не знала о тайном перемещении средств. Она продолжала смотреть свои странные сны, а Сырец тихо злился по утрам, выслушивая рассказы о ночных виртуальных похождениях юной жены. Яркими красками она рисовала страшные картины похищения Сырца бандитами в масках. «Их было трое, все в тяжелых ботинках, черных масках, такие страшные, дикие, я боюсь!» – делилась ночными переживаниями Зойка. Сырец молча слушал, выжидая, когда закончится женский кошмар, но на сердце у него было неспокойно. В разгар сонной симфонии его подстерегла неприятная неожиданность в подъезде. В почтовом ящике лежало письмо. Сырец схватил конверт (вдруг от Семена весточка), с жадностью прочитал. Во время чтения его лицо меняло краски, то бледнело, то алело, а то вдруг покрывалось мертвенной синевой. Он отвел руку с бумажкой подальше от себя, чтобы яснее видеть буквы. Вдруг ему чудится все это, – но нет, не причудилось, письмо свидетельствовало о том, что неделю назад чья-то темная рука вывела эти кривые буквы с его именем. Он приблизил письмо к глазам, стараясь вникнуть в текст, чтобы понять, чья же рука писала. Но почерк был ему не знаком. Буквы наползали одна на другую, словно пишущий был пьяным или сумасшедшим, но текст письма давал понять, что автор не был ни тем, ни другим. Рука, начертавшая на бумажке имя Сырца, угрожала его жизни, намекая на то, что не сегодня-завтра Сырец подвергнется нападению, и если он не готов к этому, то он еще пожалеет. Сырец вздрогнул – какое-то нехорошее письмо. Очень нехорошее. Неожиданно для себя он слился с текстом, ощутив на мгновение свое тело бумагой и буквами одновременно. Ручка с нажимом, скрипя, прошлась по его телу, оставив в душе рваную рану. В памяти всплыли Зойкины страхи. Трое в черных масках бухнулись прямо к нему в душу. Сырец потряс головой, сбрасывая с себя наваждение. Так нельзя, так и рехнуться легко. Эта женщина сведет его с ума. Нужно найти повод, чтобы избавиться от нее. Сырец отряхнулся от кошмара, порвал письмо на мелкие кусочки и легко взбежал по лестнице. Он давно жил в элитном доме. Остались в прошлом «хрущевские» коробочки, забылась теснота и скученность, и все-таки Сырцу не давала покоя потаенная мысль о том, что его родители не успели дожить до той светлой минуты, когда неблагополучный сын смог бы продемонстрировать им собственную значимость.
– Вован, это ты? – сказал Зоя, выплывая из кухни бравым броненосцем.
Она всегда встречала его с улыбкой. Сырец засмеялся, увидев в собственной квартире целый крейсер в полной боевой готовности. Нет, Зоя не предавала его, Зойка останется для него верным оруженосцем. Такая женщина не может предать. У нее мозгов не хватит.
– Это я, – сказал Сырец и продефилировал в кухню.
На столе уже дымилось и исходило паром что-то необыкновенно аппетитное, Сырец зажмурился от удовольствия. Зойка всегда умела угадать с ужином, выставляя на стол в положенный срок все самое горячее и вкусное. После ужина он завалился на диван, и, проваливаясь в сон, усмехнулся. Привидится же такое! Надо в баньку сходить, попариться, чтобы выпарить из себя усталость и дурь, с верхом накопившиеся в нем за долгую зиму.
Во сне он увидел своих стариков. Соломон и Ханна смотрели на него хмуро, словно упрекали его в чем-то. Как обычно, они молчали. Сырец закричал, обращаясь к ним: «Да что же вы молчите-то всегда? Скажите хоть слово, в чем я перед вами провинился?». Но родители стояли перед ним немым укором. Сырец проснулся, ошарашенно взглянул на часы и вдруг вскочил, забегал по комнате. «Надо бы памятник соорудить. Не один. Два. Сначала отцу, потом матери. Хорошие памятники надо сделать. Гранитные. Чтобы как у отца были. Надежные. Красивые. Золоченые. Завтра же сделаю. Они мне недаром приснились. Я ведь им крепко задолжал», – думал Сырец, нервно бегая по комнате.
Зойка со страхом наблюдала за ним. Она лежала на кровати, обхватив голову руками. Что-то разладилось в их отношениях. Оба не понимали, что случилось, ведь все было идеально, оба хотели друг друга, долго налаживали отношения, устраивающие обоих. Но что-то разбилось, разладилось, и они не хотели говорить об этом вслух, ведь любое неосторожное слово могло разрушить и без того ненадежный союз. Но в эту минуту Сырец не думал о хрупких, как хрусталь, отношениях с Зойкой. Он почему-то задумался, а за что он задолжал своим родителям? За то, что не стал таким, каким они хотели его видеть? За то, что он не похож на остальных евреев? Так это не его вина. Это их вина. Он не мог родиться по своему подобию. Это родители вложили в него то свое, что не могли принять и оставить в себе. А он взял от них все, от чего они сами убегали всю жизнь, пряча, скрывая даже от самих себя, боясь выставить напоказ. Но он когда-то родился вопреки желаниям родителей, и уже прожил долгую жизнь, и все равно продолжает казнить себя за факт собственного рождения. Будто он в чем-то виноват перед ними. Каждый человек склонен романтизировать факт своего рождения. Но Сырец пошел дальше. Он продолжал драматизировать свою историю, существуя параллельно от самого себя. Сначала он сам, а уже дальше шествовала история его появления на свет. И отсчет начинался с конца. Сегодня он сосчитал от начала, приняв решение увековечить память родителей. Сырец все еще надеялся примириться с ними.
Памятники получились неординарными. Они стояли, выделяясь среди прочих простотой линий, острыми углами и стройными пропорциями. Особенно бросались в глаза антрацитовый блеск гранита и торжественная золоченость букв. Могилы родителей находились почти рядом. Они так и прожили свою жизнь, поодаль друг от друга и от остальных, заодно отстранившись от собственного сына. Сырец повадился ходить к ним. При жизни он редко наведывался к родителям, но время и смерть примирили его с обстоятельствами жизни. Володя часто приходил на кладбище, поправлял могилы, сажал цветы. Когда он прикасался ладонью к холодной черноте гранита, ему казалось, что он обнимает своих стариков. Кладбище стало его вторым домом. Зойка не знала, куда исчезает по выходным Сырец, он не звал ее с собой, полагая, что она не поймет его истории. Каждый имеет право на тайну рождения. Сырец носил свою тайну при себе. Она была только при нем, словно он заключил ее под арест.
Время умерло, его больше не было. Ничего больше не было. Ни времени, ни ощущений. Наташе хотелось прикорнуть прямо на полу. Сползти бы с этого жесткого неудобного стула на пол и уснуть, забыв обо всем на свете. Но она смотрела в глаза Семену. Он замолчал, подыскивая нужные слова. Наташе стало жаль его.
– Почему ваш отец обратился к Аркаше? Он же знал, что родственник склонен к предательству, – сказала она, жалея его и ненавидя одновременно.
Семен Сырец стал для нее наваждением. Кошмаром. Он был страшнее всех страхов, какие она знала раньше, еще до знакомства с ним. Он перечеркнул всю ее жизнь, заставив ее измениться. Она была другой до знакомства с ним. Он принуждает ее думать, размышлять, разбирать на части тонкости собственной души, не понимая, что копание в себе приводит к тому, что человеку хочется залезть и в чужую душу, своей ему уже недостаточно. Там ему зачастую бывает тесно.
– Годы примирили их, ошибки молодости забылись. К тому же отца связывало родство, через Аркашу проходил канал связи со всей еврейской родней. Вы плохой слушатель, Наташа, – мягко упрекнул ее Семен.
Что-то случилось в момент отсутствия течения времени. Кажется, Семен стал лучше относиться к Наташе. Он больше не улыбался, не ерничал, не дергал уголками капризного рта. Устал, наверное. Когда она уйдет, ему придется вернуться в камеру. А там людская скученность, вонь, раздражение, голод. Семену нельзя питаться в пищеблоке изолятора. У него аллергия. Ему приносят передачи с нормальной едой, но редко.
– А деньги были для Сырца главным в жизни? – сказала Наташа, отводя взгляд в сторону. Она случайно прикоснулась к душе Семена. Он сидел перед ней с обнаженными внутренностями, словно с него сняли кожу. В полумраке комнаты загадочными огоньками мерцали капилляры, тонко звенела кровь, переливающаяся по сосудам, дрожали и вибрировали натянутые, как гитарные струны, мускулы, она могла слушать его, наслаждаясь дивным музыкальным концертом.
Читать бесплатно другие книги:
