Моя еврейская бабушка (сборник) Мавлютова Галия

– А что ты делаешь в своем автохозяйстве? – спросил Аркаша тоскующим голосом.

Сырец догадывался, откуда ветер подул. Аркаша давно сидел без работы. Он подыскивал себе «приличную должность», но никакая работа его не устраивала. Все было не по нему. Аркаша хотел чего-то особенного, престижного, комфортного и, само собой, денежного. Пока Сырец отбывал срок, братец окончил институт пищевой промышленности.

– Баранку кручу, – сказал Сырец и подбросил к потолку Семена. Мальчик не заплакал, он падал вниз головой вперед, совсем не трепеща от страха. «В меня пошел, моя порода», – с гордостью подумал Володя и на лету подхватил сына.

– За баранку столько не платят, – задумался Аркаша. – Нет, я не завидую тебе, напротив, я рад за вас. Вы так быстро поднялись, все наши с ума сходят от зависти.

– Подождите, скоро мы еще лучше заживем, – загадочным тоном сказал Сырец, играя с сыном.

– Неужели простые дальнобойщики хорошо получают? – продолжал допытываться Аркаша. – Может быть, мне тоже устроиться в твое автохозяйство?

– Там для таких, как ты, места нет, все заняты, – сказал Сырец, поглядывая на Тамару.

Что-то в ее выражении лица заставило его задуматься. Неужели она нарочно подстроила ситуацию, чтобы помочь Аркаше? Кажется, он просится на работу, а она молчаливо поддерживает его просьбу. Может, они тайно сошлись? Былое вспомнили.

– Аркаша, тебе не понравится в гараже, там все не так просто, – сказал Сырец, убеждаясь в своей правоте. Да, они сговорились. Хотя ничего плохого в их сговоре не было. Тамара решила помочь родственнику мужа, тот давно без работы, без денег, взрослый парень, а сидит на шее у престарелых родителей. У евреев принято помогать родне.

– У тебя же получилось, – буркнул Аркаша, явно намекая на Володину судимость, дескать, ты и на зоне побывал, а ведь прижился в шоферах, и доволен жизнью.

– Скоро меня начальником колонны должны назначить, Аркаша, там посмотрим, – сказал Сырец, сурово взглянув на Тамару, разболтала всему свету про будущее назначение раньше времени, – а пока в колонне все вакансии заняты. Ребятам не понравится, если я «своего» притащу. Там такие номера не проходят.

– Боятся чужих, как бы в ОБХСС не сдали, а то еще прихватят за левые рейсы, – деланно засмеялся Аркаша.

– Чужаков нигде не любят, – спокойно возразил Сырец, внутренне наливаясь гневом. Аркаша во всем видел криминальную подоплеку. Такая у него натура.

– Хочешь сказать, что ты никогда не ходишь в рейсы с левым грузом? – распалился Аркаша.

В углу испуганно нахохлилась Тамара. Она переживала за Семена. Мальчик притих на руках отца. Ему давно пора спать, а он участвует в конфликте взрослых.

– Хожу, езжу, куда деваться, – хмыкнул Сырец, – но ничего с этого не имею. Привез-отвез-выгрузил, все молча, без слов. А в дела ребят не лезу. У нас народ горячий, бывалый, Аркаша, тебе нас не понять, – сказал Сырец, с трудом сдерживаясь. Тамара почувствовала, что ситуация накалилась: подошла к столу и принялась греметь посудой. Аркаша понял намек, резко вскочил со стула и метнулся в прихожую. Послышался стук, дверь захлопнулась.

– Дай мне Семена, – сказала Тамара, протягивая руки. Мальчик еще крепче прижался к отцу, обхватив его ручонками за шею.

– Не дам, сам уложу, иди спать, – сказал Сырец, брезгливо дернув плечом. Он был уверен, что Тамара сознательно устроила сегодняшнюю встречу – решила вмешаться в мужские отношения. Впрочем, объясняться с женой он не стал, дождался, когда она уйдет в комнату. Сырец погладил ребенка по голове. «Мой сын! Никому не отдам!» – привычно подумал он и пошел укладывать Семена в кроватку. Тамара притаилась: кажется, она не спала, ожидая продолжения вечерней беседы. Но продолжения не последовало. Сырец уложил Семена и ушел в кухню. Он составил стулья и кое-как устроился на временном ложе. Он больше не мог видеть Тамару, не мог слышать ее запах, не переносил звук ее дыхания. Все в ней раздражало его. Так долго не могло продолжаться, но у Сырца не было выхода. Ведь вместе с Тамарой из его жизни исчезнет Семен. Он даже в мыслях не мог допустить подобной возможности. Семен останется с ним навсегда.

В конторе автохозяйства было тепло и уютно, ярко светились круглые лампы на столах служащих, в углу белела дверь с небольшой табличкой: «ПАРТОРГ». Буквы на ней были выведены крупно и жирно, они выделялись на светлом фоне черной тучностью. Как экзотические тараканы. Аркаша вошел в помещение, безмолвно кивнул присутствующим и неспешно направился к двери с вывеской. Его никто не остановил. Аркаша имел вполне презентабельную внешность: высокий, интеллигентный, в очках. Служащие не обратили на посетителя внимания – много разных лиц по партийным делам ходят, все они вполне представительные с виду.

Семеныч сидел за столом и читал газету. По радио передавали утреннюю гимнастику. Рабочий день едва начался. Увидев раннего гостя, Семеныч отложил газету в сторону – мало ли, вдруг это проверка из райкома.

– Доброе утро, – начал посетитель.

– Вы проверяющий? – строгим голосом спросил Семеныч, он действовал по принципу: главное, построже с ними – они сами всего боятся, эти проверяющие.

– Нет, что вы, я по личному, нет, скорее, по служебному делу, – скороговоркой, сбиваясь, зачастил Аркаша и вдруг замолчал, окончательно сбившись.

– По служебному – это не ко мне, это к директору, значит, – обрадовался Семеныч, сбрасывая тяжелый груз ответственности с плеч, – у меня общественные интересы, партийные, а служебные – это не по моей части.

– По вашей, по вашей, – сказал Аркаша и уставился на Семеныча немигающим взглядом. Тот вконец расстроился и с трудом вылез из-за стола, проклиная свою склонность к обжорству – совсем располнел на партийной должности, еле в кабинет вмещается.

– Тогда приступайте, – предложил Семеныч, разминая негнущиеся колени. Артрит, подагра и ревматизм – неразлучные спутницы старого шофера.

– Ваш сотрудник Сырец – наглый преступник, – сказал Аркаша, не глядя на Семеныча, – он сам ездит с левыми грузами, а когда замещает начальника автоколонны, то отправляет в незаконные командировки других водителей, а всю выручку они делят пополам. Если вы меня выдадите ему, я напишу на вас жалобу генеральному секретарю КПСС. Сырец не знает, что я знаю. Он сейчас в рейсе. Если вы не примете меры, вас всех посадят.

На последнем слове Аркаша легко поднялся и так же легко метнулся к двери. Семеныч не успел и слова сказать, как хлопнула дверь, ранний посетитель исчез. Семеныч растерянно оглянулся. Зима. Раннее утро. По радио передают легкую музыку. Утренняя гимнастика закончилась. Семеныч стукнул кулаком по столу. Тихо выругался и покачал головой. Не помогло. Он присел на край стола и схватился за сердце, нажимая на кнопку селекторной связи.

– Наташа, принеси мне валидол и узнай, когда возвращается из рейса Сырец. Да, и еще, принеси мне все накладные за текущий год, – он с облегчением отпустил кнопку.

Руки судорожно пробежались по столу, нашли что-то твердое, осязаемое. Семеныч долго смотрел на предмет, не понимая, что у него в руках, затем догадался – карандаш. С шумным вздохом почесал карандашом густую бровь. Принесли кипу бумаг. Семеныч принялся дотошно изучать накладные, сопоставлял даты и время, выверял номера и тарифы, делал выписки, наконец, нарисовал какую-то таблицу и заметно повеселел. Через полчаса ему принесли из столовой обед. В кабинете вкусно запахло наваристыми кислыми щами.

Через два дня Сырец вернулся из рейса. Он вбежал в контору с подарками. Володя всегда возвращался из рейса с приятными сюрпризами для конторских служащих. Его обожали секретарши и бухгалтерши всех возрастов и поколений, но в этот раз никто не завизжал от восторга, увидев в дверях радостную физиономию Сырца. Он опешил от сухого приема, растерянно поздоровался, неловко растопырив по сторонам охапку пакетов.

– Сырец, зайдите к Семенычу, – сухо сказала Наташа, главная любимица Сырца, – он вас ждет.

– Меня ждет? – удивился Володя, роняя пакеты на пол.

– Вас, – подтвердила Наташа, чем еще больше удивила его – они всегда были на «ты».

Сырец робко постучался в дверь с табличкой. Ему не понравился Наташин тон и общая обстановка в конторе.

– Семеныч, это я! – настороженно произнес Сырец свое привычное приветствие.

– А-а, входи, входи, Сырец, – откликнулся Семеныч нарочито грубым тоном. Сырец запнулся на пороге. Сердце гулко ухнуло и укатилось вниз. Что-то произошло, но что? Что могло произойти за три недолгих дня? Какая-нибудь нелепость, глупость, не иначе.

– Ты вот что, Вован, садись и пиши заявление на увольнение, – сказал Семеныч, подпихивая Сырцу лист бумаги.

– Семеныч, да ты что, я не буду ничего писать, объясни, что случилось? – воскликнул Сырец и оттолкнул руку старика. Листок упал на пол, они бросились поднимать, ударились лбами, разъехались в стороны, затем медленно поднялись с колен, тяжело дыша. Долго смотрели друг на друга.

– Ты мне не мозоль глаза, не мозоль, – пророкотал Семеныч, – сам виноват. БХСС за собой привел. Ты к чему людей приучаешь, к левотне? В тюрьму людей загнать хочешь, сам еще вдоволь не насиделся? Я попросил тебя временно поработать за начальника автоколонны, пока он в отпуске, а ты что там вытворяешь? Я же к тебе всегда по-хорошему относился, по-человечески, а ты сразу за наживой погнался. Мы думали в перспективе тебя рекомендовать на должность начальника автоколонны.

– Семеныч, не я придумал левотню, и не мне ее отменять. Я не имею отношения к ОБХСС. Меня оговорили! Посмотри все накладные, там видно, кто, куда и когда ездил, а у меня все чисто. Я не мог тебя подвести, Семеныч. Зря ты на меня наезжаешь, – сказал Сырец, сжимая в руках шариковую ручку. Послышался хруст. Обломки ручки посыпались на пол. Семеныч подавленно смотрел в окно. За окном ярко светило солнце и тихо падал снег. Золотистые лучи яростно плясали по столешнице и стенам, словно издеваясь над стариком.

– Я верю тебе, Вован, верю, но на тебя поступил сигнал. Может, ты кому-то перешел дорогу. Если ты не уйдешь от нас, тебя сожрут, и ты снова попадешь на нары, – глухим тоскливым голосом сказал Семеныч.

Он не говорил, он почти выл от безысходности, его раздирали в клочья людские противоречия.

– Но почему, Семеныч? – спросил Сырец, заранее зная ответ на свой вопрос. – Сейчас не сталинские времена, они давно закончились.

– Сталинские времена никогда не кончатся, сучонок, – прошипел Семеныч, но Сырец не обиделся, понимая, что старик нарочно наращивает злобу, чтобы после не травить себя угрызениями совести, – они всегда с нами. Сталин в каждом из нас, во мне, в них, даже в тебе. Он живет в нас, а мы в нем. Мы такие же, как он. Тебя сожрут с потрохами потому, что ты еврей. По таким делам сейчас всех жидов берут. По валютным делам, директоров универсамов, всех хозяйственников, слыхал ведь, слыхал?

Сырец отрицательно покачал головой. Он еще не слышал о новом поветрии. Он ничего не нарушал. Он никого не посылал в запретные командировки. Водители колонны ездили куда-то сами, они, бывало, отпрашивались у него, чтобы перевезти левый груз, но он не мог им отказать. Это было их личное время. Сырца не брали «в круг», понимая, что он не так давно вернулся из мест лишения свободы. С его анкетой легко можно было сгореть. И он сгорел! На ровном месте.

– Семеныч, но… – Сырец запнулся, соображая, как бы правильнее оформить мысль, чтобы позже не сожалеть о сказанных словах.

– Молчи уж, и так тошно, – отмахнулся от него Семеныч, – пиши заявление и беги отсюда бегом, сынок, пока не поймали. Тебя же легко подставить – твои ребята «прокололись» по всем накладным, а ты как исполняющий обязанности начальника автоколонны по закону несешь за них ответственность. Любой из водителей может свалить на тебя все грехи. Пиши!

Семеныч подтолкнул Сырцу новый лист бумаги. Володя огляделся, нашел новую ручку и быстро написал заявление. Уходя, он оглянулся. Семеныч по-прежнему смотрел в окно.

– Семеныч, спасибо за все! – сказал Сырец, обмирая от желания обнять старика. Ему казалось, что он видит Семеныча в последний раз. Не переживет старый шофер тяжелой нравственной передряги.

– Да иди уже! – яростно прошипел Семеныч. Дверь захлопнулась. Сырец вручил женщинам пакеты и отправился на еврейское кладбище. Его всегда тянуло туда в минуты отчаяния. Там ему хорошо думалось, на развалинах.

Семену только полтора года. У него ясное лицо, золотистые волосы, голубые глаза и ничего еврейского. Сырец не мог надышаться сыном: когда он брал его на руки и подбрасывал вверх, ему казалось, что сын летит вниз только за тем, чтобы обнять его как можно крепче. Взаимная привязанность отца и ребенка была настолько очевидной, что Тамара часто рыдала, когда оставалась одна, хотя старалась не показывать мужу своих слез. Она ревновала Сырца к ребенку. Ей казалось, что Семен разъединил мужа и жену, появление третьего нарушило общность двоих, без него семья удержалась бы на плаву еще некоторое время. Потом, чуть позже, любой ребенок стал бы для семьи основой, цементом. А этот ангел разрушил их и без того хрупкий союз. Тамара долго собиралась с духом, чтобы объявить Сырцу о своем решении, но не могла переступить через себя. Ведь она тоже любила сына, но не столь истово, как Сырец. Однажды она поняла, что больше не может существовать в безвременье. Ей нужны были перемены. Она хотела жить, хотела тепла, ласки, нормального женского счастья. Тамара была полна любовью, но Сырец больше не любил жену. Они давно жили порознь.

Многие переживают тяжелые времена годами, но Тамара устала от ожидания, она мучилась, часто плакала по ночам в подушку. Иногда ей хотелось разреветься днем, прямо на людях. Она ощущала себя раненой самкой, у которой жестокие охотники убили самца. Тамара тосковала, как овдовевшая лисица. Пока Сырец горевал на еврейском кладбище, оплакивая утраченные иллюзии, Тамара собирала немудреные пожитки. Хлопнула дверь. Она вздрогнула и приготовилась к битве. Но это был Аркаша Лащ. У него был свой ключ от квартиры. Он часто помогал Тамаре по хозяйству. Ведь они были родственниками.

– Ты уезжаешь? – сказал брат мужа, бывший когда-то Тамариным супругом.

– Ухожу, Аркаша, ухожу из дома, – сказала Тамара, рыдая невидимыми слезами. Снаружи она выглядела вполне благополучной женщиной.

– Но у меня же нет работы, я сам живу у родителей, – растерялся Аркаша.

Тамара выдохнула слезы на поверхность. Она села на фанерный чемодан и горько расплакалась, не скрывая слез, Аркаша бросился утешать ее, но она его оттолкнула.

– Уйди ты, шелудивый, – проскрипела Тамара сквозь всхлипы.

Аркаша отвернулся, походил по комнате, затем резко направился в кухню. Он пошел за водой для Тамары. Когда он вернулся со стаканом воды, она спокойно разбирала полки в шкафу.

– Почему – шелудивый? – сказал Аркаша. Ему было жаль себя. Обидное слово не нравилось ему. Он не видел себя шелудивым.

– Не знаю, Аркаша, но ты какой-то шелудивый, – буркнула Тамара, – не лезь ко мне с расспросами. Я ухожу в никуда. У меня нет другого мужчины. Я хочу жить одна.

– А Семен? – спросил Аркаша. – Семена ты оставишь ему?

Он даже не мог выговорить имя Сырца, настолько ему был противен соперник.

– Семен будет со мной, – сказала Тамара, взглянув на кроватку, в которой мирно спал невинный источник семейных коллизий, – когда вырастет, сам решит, с кем ему жить.

– А он знает? – сказал Аркаша, раздумывая, как правильно поступить в сложившейся ситуации – уговорить ли Тамару на возобновление былых отношений, либо, наоборот, убедить ее в нелепости принятого ею решения. Пока он размышлял, пришел Сырец. Он подошел к кроватке, убедившись, что сын спит, потрогал его лобик, тихонько поцеловал. Затем Сырец поприветствовал Аркашу и вопросительно посмотрел на жену.

– Уходишь? – сказал Сырец.

– Ухожу, – коротко бросила Тамара.

Они перебрасывались словами, будто камнями кидались. И каждый метил попасть в другого, чтобы больнее ударить.

– Семена оставишь? – сказал Сырец.

– Нет, не оставлю, ему со мной будет лучше, – она бросила еще один камешек, небольшой, но острый, с кривыми краями.

– Это верно, – согласился Сырец.

Ему пришлось согласиться. Сын должен быть с матерью. Это неизбежность. Он подошел к окну, осторожно обойдя Аркашу. Тот все не уходил, с любопытством наблюдая за семейной сценой.

– Где ты будешь жить? – сказал Сырец, обращаясь в темноту. Он словно сам с собой разговаривал. Тамара не ответила. Но они поняли друг друга. Какое-то время она поживет у Соломона и Ханны, а там видно будет. Все образуется со временем, жизнь потихоньку наладится. Можно снять комнатку рядом с детским садиком, чтобы Семена рано не будить. Все молчали. От повисшего молчания всем троим стало невмоготу. Аркаша прошел на кухню, напился воды из-под крана, положил ключ на стол и, крадучись, почти прячась, убрался из разоренного гнезда. Он улыбался. В семье Сырца он отдыхал, вообще-то ему нравились необычные ровные отношения Тамары и Володи. Ни у кого прежде Аркаша не встречался с подобными отношениями. Разве что Володины родители отличались от других своей немногословностью и сдержанностью. Наверное, Сырец в свою родню пошел. Он не любит семейные сцены. И с женой никогда не ссорится. Тамара тоже не любительница скандалов. Хорошая была семья. Прекрасная пара. Была пара и закончилась. Аркаша удовлетворенно потер влажные ладони. И вдруг споткнулся, сердито сплюнув – напрасно оставил ключ на столе. Еще не раз пригодился бы ключ. В семье всякое бывает. Аркаша в сердцах выругался. Настроение у него испортилось. Он сердито сплюнул еще раз и затрусил дальше, подгоняемый пронизывающим морозцем.

Сырец смотрел в темноту, надеясь рассмотреть в ледяном безмолвии надежду на избавление от боли. Тамара ждала, когда он обернется. Семен безмятежно спал, мирно посапывая.

– Ты не можешь уйти, – сказал Сырец, не оборачиваясь, – я не отдам тебе ребенка.

Но в его голосе не было решительности. Он остался без работы. Сырец еще не знал, как устроится его жизнь. Тамара почувствовала слабость его тона. Она прекрасно разбиралась в тонкостях движений души своего мужа.

– Ты не сможешь вырастить из него человека, – сказала Тамара, – в тебе слишком много противоречий. Ребенок – не игрушка. Только мать может научить его заботиться о себе, а если повезет, то не только о себе, но и о других. Мужчины не умеют учить заботе. Они любят играть с детьми. А жизнь – не игра.

– Мой отец не играл со мной, – возразил Сырец, – а мать не учила меня заботиться о людях, она сама о них заботилась.

– Не спорь со мной, хуже будет, – пригрозила Тамара, – вообще не увидишь Семена. Уеду к черту на кулички и адреса не оставлю.

– Нет-нет, я не спорю с тобой, – испугался Сырец. – Прошу тебя, не уезжай к черту на эти его кулички. Я не смогу жить вдалеке от Семена. Ты же знаешь!

Он по-прежнему стоял у окна и смотрел в зимнюю темноту. Кромешная мгла расстилалась черным покрывалом. На нем мигали микроскопические звездочки. Это были слезы Сырца. Он вдруг понял, что плачет по несбывшимся надеждам. Когда-то он любил Тамару, но она его предала. Он любит Семена, но его хотят куда-то увезти.

– Знаю, – сказала Тамара, – знаю. Я отлично тебя знаю. Никуда я не уеду. Останусь в Ленинграде. Мы будем в одном городе. Ты будешь видеться с Семеном. Помоги нам добраться до Соломона и не поминай лихом!

Сырец взвалил на себя скудный скарб и повел бывшую жену к Соломону. Он понимал, что семьи у него больше не было. По промерзшей земле брели два человека, даже не сделавшие попытки понять друг друга. Сырец пытался определить степень собственной вины. Почему он не смог найти простые слова, чтобы объяснить Тамаре свои мысли, поступки, себя? И ее он не смог понять. Почему? Аркаша не был причиной разрыва. Они легко вычеркнули его из своей общей жизни, хотя он все равно присутствовал рядом с ниями. Это было его собственным желанием, его выбором. Он не хотел утратить связи с реальностью, а они терпели его, может быть, из жалости, из сострадания. Не было у них причины для разрыва. Не было. И все-таки они брели в неизвестность по заснеженному городу; она с ребенком на руках, он с тюком на плече. Они молчали и думали, и каждый загонял свои мысли в глухой тупик. И не было выхода из того тупика.

Дверь открыла Ханна – она не удивилась, лишь беспомощно обернулась, ища взглядом Соломона. Сырец хотел объяснить родителям причину разрыва с Тамарой, но его попытки закончились неутешительно. Родители, не дослушав его, молча переглянулись, словно обменивались словами. Сырец участвовал в их безмолвном диалоге. Все трое разговаривали глазами. И они понимали, что именно хотел сказать каждый участник немой беседы. Тамара не принимала участия в семейной перебранке. Она ничего не поняла из затянувшегося молчания. Ханна ушла в комнату к Якову, Соломон остался в прихожей.

– Отец, Тамара немного поживет у вас, – сказал Сырец, сбрасывая узел с плеч, – я скоро устроюсь на работу и подыщу ей комнату.

Володя был готов к тому, что отец не примет невестку с внуком, но Соломон молчал, наматывая на больную ногу обветшавшие кожаные ленты. И вновь Сырец ушел из дома, переполненный скорбью. Вроде бы все, как у людей – родители не прогнали Тамару, приняв ситуацию, как данность, но ведь не поговорили, ни словом, ни взглядом не выразили сочувствия, даже не предприняли легкой попытки, чтобы примирить молодых. Всколыхнулись прежние обиды, вдруг полезло на поверхность все, что глубоко гнездилось в душе Сырца. И он поклялся, что выстроит свою жизнь вопреки всем преградам, он выберется на поверхность жизни. Ведь у него есть цель. В его жизни есть Семен. Ради него стоило жить.

Сырец недолго горевал. Вскоре все как-то неожиданно и легко устроилось. Работу ему нашел Аркаша Лащ. Однажды он пришел без звонка и заявил громким голосом: «Вован, есть идея! Можно хорошо подняться». Сырец ухмыльнулся. Он не ожидал от Аркаши дельных предложений, но не прогнал родственника – решил выслушать, что там у него за очередная сумасбродная идея. От Семеныча Сырцу достались «чистые» документы: паспорт, трудовая книжка и характеристика с места жительства. Без этих бумажек ни на какую работу, даже самую низкую и грязную, в Ленинграде не устроиться.

– Есть хорошее место, – выпалил Аркаша, – на пивзаводе, тут неподалеку, там есть два заброшенных цеха, они уже давно пустуют, в них можно установить новое оборудование.

– А где его взять его, это твое новое оборудование? – поинтересовался Сырец. – Я в пищепроме полный профан.

Любое Аркашино предложение, по обыкновению, оборачивалось фикцией. Сырец всегда это знал. Они вместе выросли. Аркашин отец славился своей безалаберностью, и дети его росли, как придорожная трава. Аркаша с детства пасся в семье Соломона. Ханна не прогоняла племянника, а Соломон делал вид, что не замечает лишнего рта в своем доме. Еще в детстве Аркаша славился изобретательным враньем. Врал страстно и цветисто, собственным красноречием собирая в кружок всю местную шпану. Увлекаемые фантазиями, дети бежали по его зову туда, где по словам Аркаши, цвели дивные луга и лились чудные фонтаны, но, не найдя в райских кущах даже чахлого кустика, нещадно колотили обманщика. Бедного Аркашу били до изнеможения, чуть ли не до последнего вздоха. Сырец всегда за Аркашу вступался, все-таки, родственник. Он отбивал двоюродного брата от своры озверевших пацанов, не жалея себя и не думая о порванных штанах и синяках. Аркаша принимал участие брата, как должное – ведь все евреи должны стоять друг за друга, евреев на земле мало, их каждый норовит обидеть. Сырец и не ждал благодарности от Аркаши. Он вставал на защиту слабого даже тогда, когда били кого-то другого – любого пацаненка из округи, хоть русского, хоть татарина. Сырец вступался за каждого из них. Он не делил людей по национальностям. Володя с детства знал, что значит быть изгоем.

– У меня есть один кореш в пищевом институте, – охотно делился коммерческими планами Аркаша, он весь распалился, разгоряченный неудержимыми фантазиями, – у него есть разработки по розливу алкогольных напитков. Вот бы разжиться у него технической документацией!

– Так ты бы разжился, кто тебе мешает? – засмеялся Сырец.

Однако в Аркашиной трепотне пряталось и рациональное зерно. На пивзаводе имелись рабочие места. Если разливочные цеха простаивают, значит, заводу требуются рабочие руки. Сырец посмотрел на свои мускулы, крепкие, как гранит. Такие руки любой цех из руин поднимут.

– Зря смеешься, на заводе можно хорошие деньги сделать, – Аркаша опасливо огляделся по сторонам, словно их кто-то мог подслушать, хотя в комнате никого не было, – тебе ведь нужны деньги? Ты вот за комнату сколько платишь?

– Много, – нехотя сознался Сырец, – много плачу.

Ему вдруг вспомнилось, как он мечтал о квартире, в которой будет хозяйничать Тамара. Голубая мечта давно испарилась, квартиры он до сих пор не купил, а за комнату прижимистая хозяйка требует повысить плату.

– Как видишь, – добавил Сырец, – эта комната столько не стоит.

– Вот-вот, скоро попросят добавить, а денег-то у тебя нет, – Аркаша пощелкал тонкими пальцами, видимо, нервничая, – а на проходной пивзавода объявление повесили. Рабочие требуются. Срочно. Так как?

– Схожу завтра, узнаю, поговорю, – туманно пообещал Сырец, думая о том, что Аркашины слова скрывают какую-то тайную подоплеку, но ему лень было задумываться о непонятных замыслах двоюродного брата. Володю подгоняла нужда, та самая нужда, заставляющая людей браться за самые неприглядные дела.

– Сходи, сходи, – обрадовался Аркаша, – а я доберусь до института, за разработками, вот посмотришь, что все срастется.

За окном сгустились сумерки, но Сырец почти сроднился с темнотой. Ему не нужен был свет. В сумраке было проще, многoe забывалось, уходя в прошлое, а в голове оставались лишь насущные проблемы. Сырец подумал, что Аркаша приходит к нему, чтобы подзаряжаться. Брат подпитывается чужой энергией. Пришел сегодня с томным видом, весь какой-то чахлый, а сейчас сидит как огурчик: свеженький, сияющий, бодрый. Так было и в детстве, и в юности. Аркаша всегда хвостиком увивался за Сырцом, отсвечивая за его спиной бледной тенью. Человек не может существовать в одиночку, в его ближнем круге непременно должны присутствовать тени и полутона. Аркаша хотел встать поперек дороги Сырца, но у него ничего не вышло, Тамара оказалась случайной победой. А теперь они снова как в детстве: Сырец впереди, Аркаша плетется за ним слабой тенью. Сырец хмыкнул. Присутствие Аркаши бодрило. Люди взаимозаряжаются. Один у другого забирает энергию, чтобы не утратить связи с реальностью. В конце концов, Аркаша принес в клюве хорошую идею. Без работы долго не прожить, деньги имеют обыкновение быстро заканчиваться. Скоро Семена определят в детский садик. Туда тоже нужны деньги. Сырец кругом должен: родителям, жене, сыну. Стоит прислушаться к Аркашиным советам. Вдруг все и впрямь срастется и дела уладятся. Тогда можно будет подумать о будущем.

Состояние дремоты прошло. Сознание очистилось, стало вдруг ясным и прозрачным. Наташа увидела реальность в ее суровой неприглядности. Высоко под потолком зарешеченное окно, сквозь него пробиваются тусклые лучики холодного осеннего солнца. Напротив сидит молодой мужчина. Он улыбается. А должно быть все наоборот. Это ей нужно улыбаться, а ему впору плакать горючими слезами. Семену светит большой срок. Макеева настаивает на продлении постановления об аресте.

– Вы отличный рассказчик, Семен, – сказала Наташа, прерывая молчание, – вы прекрасно осведомлены о перипетиях жизни вашего отца. А мне бы хотелось, чтобы вы посвятили часть времени рассказу о вашей жизни. Нам столько деталей нужно установить!

– Моя жизнь ничего не значит без жизни моего отца. Мы с ним крепко связаны, Наталья Валентиновна. Нет-нет, не это не криминальные путы, отнюдь, не пугайтесь, но родственные связи сильнее стальных канатов. Вы не еще не сталкивались с подобным явлением в вашей милой деятельности? – сказал Семен, усмехаясь.

Он улыбался вполне дружелюбно, но Наташе хотелось стукнуть кулаком по столу, закричать, сделать что-нибудь из ряда вон выходящее, лишь бы заставить его не кривить уголки тонкого рта. В его улыбке было что-то язвительное, ядовитое. Улыбка больно жалила. Наташа выпрямила спину. Прямая осанка придает величавость. Это одно из главных маминых наставлений.

– Нет, не сталкивалась, Семен. Поэтому оставим родню и все-таки вернемся к вам, – сказала Наташа. – Скажите, что вы сделаете в первую очередь, если вам повезет, и вы выйдете отсюда? Если вам удастся выйти, – добавила она после короткой паузы.

– Сначала пообедаю, – сказал Семен, – здесь отвратительно кормят, затем пойду на работу.

– Сразу – на работу? – удивилась Наташа, – а домой? Не тянет?

Семен долго смотрел на чистый лист бумаги. Наташа проследила за его взглядом. Она словно читала его мысли. Он писал, а она ясно видела ровный ряд букв.

– Не тянет, – признался Семен, – хочу на работу. Там мой дом. Там меня любят. Там – я все, что я есть. И все, что там есть, – моих рук дело.

– Мужская точка зрения, – кивнула Наташа. Почему-то ей захотелось в ответ поделиться с собеседником – откровенность за откровенность. – А я не люблю свою работу. Она меня утомляет. Больше всего ненавижу свою начальницу. Она пьет мою кровь. Тоннами и литрами. Точнее, гектолитрами.

– Мне жаль вас, Наталья Валентиновна, мы ведь реализуемся в нашем деле. Хотя вы – женщины, вполне можете обойтись без карьеры. Для вас самая лучшая карьера – родить ребенка.

Снизу потянуло сквозняком, Наташа почувствовала холод. Ноги замерзли, здесь плохо топят. Может, ее знобит?

– Мне не хотелось бы переходить на личные вопросы, Семен, я прошу вас перейти к делу. У нас мало времени, – проскрипела Наташа. В эту минуту она казалась себе старой девой, очень старой, гораздо старше мастодонта Макеевой.

– Наталья Валентиновна, не спешите. У нас не мало, напротив, у нас с вами очень много времени. Я хочу рассказать вам всю правду, а вы делайте выводы. Считайте, что это моя исповедь. Вы куда-то спешите? Нет? Тогда слушайте и запоминайте. Ведь делать выводы является основным правилом вашей профессии.

Семен говорил наставительным тоном, кажется, именно таким разговаривают отцы с малолетними дочерьми. Он говорил и улыбался, а Наташа злилась и скрипела зубами. Снова все пошло наперекосяк. Семен властно взял инициативу в свои руки. Он говорит, а она слушает.

– Постойте, Семен, вы вошли в роль, выйдите из нее, пожалуйста, хотя бы ненадолго, – сказала Наташа. – Если вернуться к вашему рассказу, получается, что Аркаша Лащ является черным ангелом двух поколений вашей семьи? Он разбил любовь Сырца, он помешал его карьере в автохозяйстве, он вмешивался во все стороны его жизни. Почему Сырец не догадался сразу, что к Семенычу приходил именно Аркаша?

Она раскраснелась, разгорячилась, щеки запунцовели от волнения. Семен молча наблюдал за ней. Наташа частила, задавая вопросы, она говорила, размахивая руками и поправляя волосы быстрыми жестами. Наконец, опомнилась, огляделась по сторонам, замолчала.

– Каждый из нас хочет, Наталья Валентиновна, чтобы у него была тень. Без нее не бывает человека. Тень – это все черное и подлое, что есть в людях. Если мы не отбрасываем тени, нас нет. Тогда мы сами становимся тенями для кого-то.

Он больше не улыбался. Семен смотрел на Наташу, но не видел ее, перед ним было что-то свое, что он силился разглядеть, но все его усилия оставались тщетными. Семен широко раскрыл глаза от напряжения и вдруг зажмурился, это «что-то» неведомое вновь ускользнуло от него.

– Но Аркаша был не только тенью, – возразила Наташа, внутренне напрягаясь, ей было жаль Семена. Только сейчас он раскрылся перед ней по-настоящему. Она видела его открытым и голым, словно с него сняли кожу. Его душа билась и дрожала перед ней, как осенний лист на ветру. Его можно было читать, как книгу.

– Да, Аркаша для отца был не только тенью, кроме этого он был двоюродным братом, другом детства, подельником – они ведь вместе дрались в пивной, Аркаша тогда избежал суда, отцу не удалось. Их многое связывало. И не только кровные узы. Вы правы, Наталья Валентиновна, Аркаша – это черный ангел нашей семьи.

И снова поплыло по следственной комнате напряженное молчание. Неслышно прошелестев по столу, оно повисло на стенах, зацепилось краями за зарешеченное окошко. Наташа подперла руками голову и задумалась. Сначала она подумала о своей начальнице. Если бы Макеева случайно увидела свою подчиненную в процессе производстве допроса в позе Мадлен Бернар, она точно лишила бы ее квартальной премии. В следственной комнате происходят явные чудеса. Подследственный разговаривает на отвлеченные темы, следовательница сидит, подперев голову руками, словно бы позируя невидимому художнику.

– А у него был другой выход? – сказала Наташа, не отнимая рук от подбородка.

– У отца не было другого выхода. Он всегда использовал тот, что был под рукой, когда было горячо. Он принял предложение Аркаши не задумываясь, ведь от него ушла жена, его уволили с работы. Ему нужно было что-то делать. Отцу было тогда двадцать шесть. Это много и мало одновременно.

Но Наташа уже не слышала его. Она вновь поплыла по волнам горячечного наваждения. Следственная комната медленно проваливалась в небытие. Стены и потолок поменялись местами. Зыбкое пространство постепенно приобретало осязаемость. Время плавно перемещалось в иное измерение дымчатыми волнами, они перекатывались и опадали, открывая взгляду белую комнату. В ней все было белым: потолок, стены, пол. Наташа стояла босиком на кафельных плитках. На белом полу было прохладно, но не зябко. Семена рядом не было. Вдалеке звучали какие-то голоса. Наташа попыталась проснуться, но не смогла. Она позвала Семена, но вместо голоса услышала слабое хрипенье. Тогда она заплакала. У нее не было сил проснуться. И не было сил закричать. «Это он меня загипнотизировал, проклятый, я не имею права позволять себе распускаться в присутствии подследственного. Узнает Макеева – убьет!». Вдруг послышался шорох. Наташа в испуге обернулась. Позади нее стоял Семен. Он был в пиджаке и свитере с воротом, словно собрался уезжать.

– Вы уезжаете? – сказала Наташа, вытирая слезы.

– Да, уезжаю, но я скоро вернусь, не расстраивайтесь, я вернусь, и мы поженимся, – он мягко улыбнулся. Наташа подбежала к нему и крепко обняла.

– Это правда? – прошептала она.

– Разумеется, правда, зачем мне врать? – удивился Семен. Вокруг лилась вода, шумел ветер, Наташа выглянула из-под его плеча и увидела, что белая комната давно уже не комната, они с Семеном стоят у какого-то водопада.

– А я думала, что вы сразу забудете меня, как только я выпущу вас на свободу, – сказала Наташа и смутилась. Слова прозвучали неправдоподобно грубо и мерзко, они словно нарочно вылезли наружу, чтобы все испортить.

– А я уже на свободе, разве меня может кто-то выпустить, я же не зверь и не воздушный шарик. Я сам себе свобода. Никто не может отнять у меня самого себя.

«Буду молчать, все равно всегда говорю невпопад», – подумала Наташа.

– А тень у вас есть? – сказала она, до боли прикусывая язык. Казалось, он самостоятельно вылезал изо рта и разговаривал сам по себе. Помимо ее воли.

– Тени у меня нет, – посерьезнел Семен, – я ее уничтожил. Я давно живу без тени. Она мне больше не нужна.

«Макеева была права. Это он убил Илью. Его нужно «приземлять» по сто пятой. А я снова лопухнулась. Поверила ему, пожалела, дескать, невиновный, невинный. Эх, и наивная же я, какая я неисправимо наивная. Так мне и надо», – подумала Наташа, вглядываясь в голубое небо.

Вода лилась откуда-то сверху, водяная толща росла и увеличивалась на глазах, они стояли у подножья высокой горы, крепко обнявшись. Наташа присмирела на плече у Семена. Она больше не казнила себя. Пусть он будет виноват. Пусть. Она выдержит его вину. Она перенесет ее на себе, как тяжкую ношу. Они всегда будут вместе. Вдвоем можно горы свернуть и даже одиночество вынести, ведь вдвоем не страшно жить.

– Пивзавод оказался страшным местом, – сказал Семен громким голосом, заглушая шум водопада, и Наташа проснулась. Она обхватила плечи руками, чтобы унять озноб. Но согреться не удалось. В открытое окно ворвался ветер с Невы и пробежался по комнате ледяным обмороком. Коренева скорчилась от холода и мельком взглянула на мобильник. Телефон весело подмигивал зеленым глазом. Время остановилось. До конца допроса оставалось двадцать пять минут.

Пивзавод оказался страшным местом. Куда ни глянь, повсюду запущенные цеха, запах прокисшего сусла, огромные чаны на высоких помостах, уставшие стоять без дела, неубранная территория. Только в одном цехе действовала скромных масштабов пивоварня и при ней крохотная линия по розливу готового продукта. Несколько рабочих успешно справлялись с глобальной задачей партии и правительства – досыта напоить пивом местное население. Грузовые машины непрерывно циркулировали по заданному маршруту – завод аккуратно отгружал ящики с бутылками, торговля возвращала пустую тару. Сырца взяли на работу, с его бумагами не стали возиться – небрежно бросили бесценные документы в сейф и тут же забыли о них.

Аркаша выполнил свое обещание. Вскоре он появился на заводе и притащил несколько папок с пожелтевшими бумагами. Это были старые разработки по модернизации пивной индустрии. Сырец долго изучал антикварные записи. В какой-то момент ему захотелось бросить утомительное занятие, но он одернул себя: не время расслабляться. У него не было другого выхода. Руки бездумно перебирали бумажный ворох. Наконец, Володя нашел то, что искал. В одном древнем пергаменте он доискался до истины. На земле нет ничего нового. Мир стар и прост, в нем давно все уже изобретено и использовано на полную катушку. Любая проблема не стоит выеденного яйца, стоит лишь немного напрячь мозги. И Сырец, опираясь на старые записи, наладил собственную систему модернизации цеха. В администрации завода его поддержали, но средств на поддержку проекта не выдали, дескать, сначала прояви себя, а потом уж денег требуй. Тогда Сырец запросил рабочую силу. С этим делом на заводе проблем не было. В помощь ему дали двух работяг, перманентно пребывающих в состоянии легкого подпития. Сырец установил, что рабочие имеют дурную привычку завтракать солодом. В качестве технического персонала любители пивной затравки не годились, но их можно было использовать для переноски тяжестей. Вскоре работа закипела. Перебрав старое оборудование, Сырец соорудил вполне цивилизованную линию по перекачке дрожжевого напитка. Администрация завода, увидев положительные результаты деятельности Сырца, выделила ему таки средства для модернизации. А дальше все было делом техники. Сырец наладил контакты с работниками торговли, те принимали его продукцию в обход основных поставщиков. И потекли пивные денежки в пустой карман, невзирая на моральные издержки. Впрочем, Сырец не жадничал, он не забывал делиться с администрацией. Жадность дорого обходится людям, гораздо дороже, чем они думают, это он еще в колонии понял. Вскоре Сырец поднялся с колен и встал на ноги. Долгие годы мытарств кончились, он почувствовал под собой твердую материальную опору. Первым делом он вступил в кооператив, затем купил квартиру и, наконец, встретился с сыном. Сырец очень хотел, чтобы Семен увидел его богатым и благополучным. Нищий отец мало кому интересен. Но Семен при встрече сердито дулся, толком не разговаривал с отцом. Развлечения его не интересовали. Изредка он спрашивал, когда они поедут к маме. Сырец внутренне кипел, но старался выглядеть достойно в глазах маленького человечка.

– Семен, вечером ты вернешься к маме, может, хочешь еще мороженого? – сказал Сырец, беспомощно разводя руками.

Он не знал, как разговорить сына. Они сидели в кафе. Мороженое им подали в металлических менажницах, тающие шарики томно плавали в фиолетовом сиропе. Семен молча давил ложечкой скользкие шарики – он так и не притронулся к угощению.

– Мама сказала, что ты меня бросил, – сказал мальчик, размазывая фиолетовую слизь по бокам менажницы.

– Я не бросал тебя, Семен, поверь мне, – сказал Сырец, изнемогая от невозможности подыскать слова, чтобы объяснить сыну всю силу своей любви.

– Нет, ты нас бросил, – сказал сын и отодвинул от себя мороженое, менажница накренилась, и ее содержимое вылилось на стол.

Мальчик расплакался. Сырец бросился к нему, подхватил на руки и подбросил вверх, высоко, прямо к потолку. Семен летел вниз головой вперед. «Мой сын, моя кровь», – с радостью подумал Сырец и едва успел поймать ребенка на лету.

– Я не могу тебя бросить, Семен, – сказал Сырец, обнимая мальчика, – мы с тобой вместе. Ты всегда со мной. Ты во мне, а я в тебе. Нас никто не может разлучить. Никто. Ты понял меня? – он говорил с сыном так, как будто тот уже вырос, стал мужчиной. Сырец больше не подыскивал удобные слова, он разговаривал с Семеном по-взрослому. Мальчик кивнул, дескать, понял, к чему лишние слова.

– Ты меня никогда не предашь, Семен? – спросил Сырец, прислушиваясь к биению маленького сердца. Их сердца бились в унисон. В одном ритме. Такое не разделить на части.

– Не предам, – ворчливым тоном отозвался Семен. Он не смотрел на отца, стараясь загладить перед ним вину. Мальчик понял, что невзначай обидел отца.

– И я тебя не предам, никогда, ни при каких обстоятельствах, – сказал Сырец, ощущая умиротворение. Он был счастлив. В мире царила гармония. Он любил, и ему было кого любить. И его любовь не была безответной.

– Я все сделаю для тебя, Семен, у тебя будет все, что ты захочешь, я заработаю для тебя много денег, ты верь мне, – сказал Сырец, заглядывая в глаза сыну.

Мальчик сладко жмурился. Ему было хорошо. Он сидел на отцовских руках и чувствовал себя защищенным.

– Мама ошиблась, это она не со зла сказала, я не бросал вас, она погорячилась, – сказал Сырец, пытаясь примирить чувства с обстоятельствами.

После первого свидания Сырец стал встречаться с сыном каждую неделю. Он забирал его на выходные, Тамара не возражала. Сырец помог ей перебраться на новую квартиру. Вся его родня жила на улице Бабушкина. На этой же улице поселилась Тамара с сыном. И снова зажил Сырец вольной жизнью, забыв прежние мытарства. Свободных денег становилось все больше. Сырец охотно делился деньгами с желающими погреться у чужого камелька. На заводе Сырец укоренился. Много народу почувствовало вкус вполне обеспеченной жизни благодаря его предприимчивости. Процветание Сырца растянулось на годы. Изредка Володя вспоминал прошлые невзгоды, но тут же выметал их из своей памяти. Ему не хотелось вспоминать былое. Там было неуютно и одиноко, зато теперь у него был сын, ради которого Сырец был готов пойти на все. Однажды на завод явился Аркаша Лащ. Он раздраженно повел продолговатым носом, как бы принюхиваясь к настроению Сырца. Володя понял, что Аркаша пришел не просто так. Родственник попросит больше, чем все остальные нахлебники. Аркаша искренне верил, что именно он стоял у истоков благополучия Сырца. Володя не возражал. Он был благодарен Аркаше за его участие в трудную для Сырца минуту.

– Ты чего носом водишь? – сказал Сырец, возясь с накладными.

Он готовил товар к транспортировке. За окнами натужно надрывались грузовики. Они томились в ожидании готовой продукции.

– Вован, а я женюсь! – заявил Аркаша, пританцовывая от нетерпения.

Лаща распирало от нетерпения. Ему хотелось сообщить, на ком он женится. Но Сырец не обратил внимания на бушующие чувства родственника.

– Тебе деньги нужны? Сколько? – сухо осведомился Сырец.

Ему нужно было срочно сдать товар, его ждали на складе, поэтому он спешил поладить с родственником без объяснений, чтобы быстрее избавиться от него. И Аркаша сник. Он был уверен, что ему придется просить, унижаться, предъявлять требования, угрожать, в конце концов, но все оказалось гораздо проще. В унижении не было необходимости. Сырец на поверку оказался благодарным и щедрым.

– Нужны, мне очень нужны деньги, – сказал Аркаша, – на свадьбу. Я ведь женюсь.

Аркаша не мог назвать сумму, у него язык не поворачивался, но он хотел получить много денег. У него большая родня. Всех уважить надо.

– Я понял, понял тебя. Ты женишься, у тебя свадьба. Я выручу тебя, Аркаша, свадьба – дело святое, мы же с тобой родственники, – сказал Сырец, откладывая бумаги.

Володя встал из-за стола, подошел к сейфу и набрал комбинацию из семи цифр. Дверца сейфа плавно отъехала в сторону. Аркашиному взору открылся золотой ларчик. В сейфе лежали деньги. Много денег. Очень много. Это были советские червонцы. Кто хотя бы однажды увидел их воочию, уже никогда не забудет памятное зрелище, деньги вечно в глазах стоять будут. А кто сподобился подержать их в руках хотя бы один раз, тот всю свою жизнь до самого ее конца будет помнить дивное непередаваемое ощущение. Сейф был наполнен тугими красными тиснеными купюрами с изображением профиля вождя всех народов. Ленин, казалось, улыбался всякому смотрящему на него. Аркашу зазнобило, его переполняла черная зависть, та самая зависть, что не дает покоя ни днем, ни ночью, она не позволяет человеку жить, дышать, спать и даже есть. Она, как червь, нещадно пожирает несчастного обладателя изнутри и даже снаружи. Сырец вынул две пачки, туго перебинтованные полосатыми ленточками, и торжественно вручил Аркаше.

– Держи, здесь много, тебе хватит. Возвращать не нужно, это подарок. Ты меня когда-то выручил, теперь настала моя очередь. Хорошее ты дело затеял, брат, жениться никогда не поздно, – сказал Сырец и закрыл сейф.

Приятное волнующее зрелище закончилось. Лащ ощутил дрожь во всем теле. Его заколотило, затрясло до нервных колик. Аркаша все надеялся, что Сырец начнет узнавать, кто его невеста, но тот до расспросов не опустился. Надо будет, сам расскажет.

Аркаша вышел с завода, затаив лютую злобу на Сырца. Заветные деньги лежали за пазухой, там же пригрелась жгучая обида. Аркаша хотел выместить ярость на пробежавшей черной кошке, но та увернулась от пинка, ловко прошмыгнув мимо Аркашиного ботинка. Он поскользнулся, потерял равновесие, упал на асфальт и, валяясь в грязной луже, горько заплакал от ощущения собственной ненужности. Сырец снова опустил его лицом в грязь. Вроде бы родственник все сделал правильно, он поступил благородно, выручив Аркашу в трудную минуту, ссудил его деньгами, даже назад не потребует, но до чего обидно, до чего же рвет душу чужое благородство. Сырец не спросил имя будущей жены Аркаши, значит, он уверен, что это не Тамара, а все остальные невесты ему по барабану. Сырцу не важно, как истратят его деньги. Он не помогает, он упивается собственным тщеславием. Он дает деньги не для людей, он тешит свое самолюбие. Аркаша бормотал ругательства, рыдая взахлеб и сморкаясь, глотая горькие слезы вместе с грязными каплями. Никогда еще чужое милосердие не жалило его душу так больно и так остро, как было в этот раз. Что-то в действиях Сырца задело Аркашу – не владея собой, он приподнялся из лужи и погрозил заводу грязным кулаком: «Пусть тебя Бог покарает, проклятый!». И было в этом проклятии что-то нечеловеческое и звериное, но и трогательное одновременно. Рука дающего пусть не оскудеет, а берущий пусть не возьмет камень в руку. Никто не знает, какие чувства способно пробудить милосердие. Никому не дано знать, каким боком обернется человеческая благодарность. Серое здание завода дрогнуло от страшного проклятия, но устояло. Его часто проклинали. Завод привык к проклятиям. А Сырец находился в отличном расположении духа. Он любил помогать родственникам. Их было много. Они часто протягивали руку за помощью. И Сырец знал, что когда-нибудь слава о его благодеяниях достигнет ушей Соломона. Он творил добро не бескорыстно. Он все еще надеялся завоевать любовь отца.

Свадьбу назначили через месяц. К торжеству готовились тщательно, желая соблюсти в полном соответствии гражданские приличия и еврейские ритуалы. Одно с другим не совпадало, но Аркаша стремился угодить всем. К гражданским приличиям относились соседи по Александровской ферме и улице Бабушкина, сослуживцы и друзья-подруги жениха и невесты, родня и близкие их родителей и другой третьестепенной родни. Все эти люди принадлежали к разным национальностям. Для них решили арендовать помещение столовой местного профтехучилища. Зал большой, в этой столовой вольготно разместится гвардейский полк вместе с лошадьми без всякого ущерба для здания. Для гостей сойдет. По Сеньке шапка. Не в ресторан же их тащить. Еврейский ритуал предполагал соблюдение различных религиозных тонкостей, поэтому для родственников предполагалось устроить отдельную церемонию. Аркаша судорожно подсчитывал количество денег, выданных Сырцом, но сумма не убывала, пачки, опоясанные полосатыми ленточками, не заканчивались. Казалось, деньги тучнели, на глазах прибавляя в весе. В свадебной суете забывались фамилии и имена приглашенных, распорядители путались в днях и часах различных торжественных мероприятий, невеста заламывала в истерике руки, вдруг вспомнив, что забыли пригласить давнюю школьную подружку с родителями, у которой она часто бывала дома в детские и школьные годы. Аркаша сильно затосковал, изучая список гостей: эту огромную ораву людей нужно было накормить и напоить до отвала. Наконец, все приглашенные были разделены на ранжиры и разряды, всех забытых и обойденных внесли в отдельные пункты ритуальных списков, и истерика невесты сменилась равнодушным умиротворением. Между тем, день свадьбы приближался. В Аркашином доме все смешалось. Громко хлопали двери, звенела посуда, повсюду слышалась ругань, переходящая в брань. В переполошенном очаге непрерывно скандалили. В передней и на кухне малогабаритной квартиры с утра до ночи гужевались многочисленные родственницы по женской линии матери и по мужской линии отца, затем происходила смена караула. И вновь прибывали какие-то расплывчатые женщины по мужской линии матери, и по женской, но уже с отцовской стороны. Аркаша окончательно запутался в линиях и пересечениях разнообразных родственников. В предпраздничной увертюре отсутствовала лишь одна линия, самая близкая, но параллельная – ни Соломон, ни Ханна не участвовали в свадебных приготовлениях, а их непутевый отпрыск Володя Сырец ограничился лишь щедрой подачкой, брезгливо отстранившись от участия в суматохе. Он не был знаком с невестой, хотя это была девочка из их общего с Аркашей детства. Но родственники не унимались, после долгих уговоров на регистрацию молодоженов во Дворец бракосочетаний Соломон делегировал старшего сына, Якова. Сырец никогда не понимал брата, а тот всегда был на стороне родителей. В их отношениях издавна присутствовала молчаливая отстраненность, но в этот раз Яков неожиданно для себя проявил твердость характера и таки настоял, чтобы на свадьбе появился и младший Сырец, ну хотя бы ненадолго. Просьба подействовала, к Володе отправили делегацию, составленную из наиболее авторитетной родни и наделенную властными полномочиями. Родня пригрозила Сырцу суровыми карами, дескать, если он не явится на торжество, его проклянут, а ведь по еврейским канонам проклятия живут во времени до семи поколений. Затем последовали долгие внушения и наставления, и, в конце концов, Сырец согласился, лишь бы не отнимать у себя время. Легче прийти на свадьбу и отсидеть в качестве свадебного генерала определенное количество времени, чем выдерживать длительную осаду родни. Полномочная делегация вернулась в родные пенаты, отягощенная подарками и согласием блудного сына. Сырец дал слово, что придет на свадьбу и даже молвит доброе напутствие молодым. Аркаша лишь скривился, узнав, что Сырец принял приглашение: понятное дело, внезапно разбогатевший родственник решил побаловать родню своим визитом. Аркаше хотелось признания и участия в общих делах, ведь это он надоумил Сырца взяться за пивное предпринимательство. Но когда у того дело пошло лучше некуда, нужда в Аркашином участии отпала. Володя прекрасно управлялся с пивзаводом без чьей-либо помощи. Теперь Аркаша мог выпрашивать у Сырца лишь единовременное пособие, а тот в любой момент мог отказать ему. Зато присутствие Сырца на свадьбе гарантировало Аркаше очередной денежный взнос. Делегация в полном составе и каждый ее член по одиночке по возвращении из враждебного стана клятвенно заверили жениха в том, что Сырец явится на свадьбу не с пустыми руками.

Сырец застал рабочих врасплох, они стояли у огромного чана и о чем-то горячо спорили. Судя по их жестикуляции, в цеху назревала большая буча. Сырец подошел сзади, прислушиваясь к обрывкам слов, но ничего не понял. Лишь подойдя ближе, догадался, что произошло. Один из местных выпивох перегнулся в чан, чтобы зачерпнуть готового пива, но не рассчитал свои силы и свалился в кипяток. Сырец внутренне похолодел. Он не ожидал, что его карьера закончится столь бездарно и не в срок. Труп в пивном чане означал крах длительного материального благополучия. Теперь придется вызывать участкового инспектора, он опишет ситуацию, после чего вызовет санитаров и отправит труп в морг, а на Сырца возбудят уголовное дело. От трупа трудно будет откупиться. Начнутся выяснения, дескать, откуда взялись «левые» ящики с пивом, станут копаться в бумагах, в них нароют кучу нарушений, немедленно вызовут СЭС, а администрация мигом сдаст Сырца, почуяв нелады в незаконном бизнесе. От круговой поруки просто так не отмыться. По этой статье многим светит высшая мера. Всех расстреляют, невзирая на лица. Старые заслуги не в счет. На дворе семидесятые годы. Сплошной застой. Он завис над страной тяжелым маревом.

– Чан набок, пиво выпустить, труп вытащить, – деловито распорядился Сырец, – участкового вызвали?

– Да, – кивнул кто-то из рабочих, – давно вызвали, должен сейчас подойти.

– Где уж там «сейчас», жди его часа через три, а то и все пять, – возразил самый строптивый.

Спорщик больше всех возмущался порядками на заводе, доказывая, что любой из рабочих мог оказаться в чане с горячим пивом. Сырец согласился. Нет предмета для спора. И впрямь, каждый норовит упасть в благословенную жижу и забыться в ней навсегда. Но это дело добровольное. Некоторым не с руки тонуть в пивном чане.

Сырец раздумывал, стоя возле опустевшего чана. Если он не придет на свадьбу, его проклянут родственники. Страшно, все-таки, еврейское проклятие живучее, зависнет в веках, потом живи с ним и мучайся. И Аркаша не простит. Свадьба – дело святое, а подлость – не самый лучший подарок молодым.

– Ждите участкового, а я пока сбегаю тут в одно место, через часок прибегу обратно, только не расходитесь, – сказал Сырец и заторопился на встречу с чужим счастьем.

Володя знал, что после его ухода от рабочих не останется и следа. Единственным свидетелем будет он сам, но лучше уж самому представить властям чрезвычайную ситуацию, изобразив ее в виде неизбежности несчастного случая на производстве. Но в его душе поселилась тревога. Сырец понял, что это его последний день на заводе.

К приходу Сырца свадьба вошла в очередной круг веселья. Мероприятие из разряда третьей степени уважения к гражданским приличиям находилось в самом разгаре. Столы ломились от угощения. Сборное застолье все и всех перемешало, кошерная еда стояла наравне с обычной, тарелки с кугелем и цимесом налезали на блюда со студнем и салатом «Оливье». Гости разных национальностей вконец устали от плясок и песен, они сыто поблескивали пьяненькими глазками, возбужденно дышали и смеялись прерывистым громким смехом. Всем хотелось чего-то свеженького, обильное угощение уже не вызывало аппетита, бурное веселье утомляло, а счастье молодых мало кого интересовало. Сырец кисло поздоровался с Аркашей, заодно познакомился с невестой, тщетно пытаясь вызвать в памяти детский девчоночий образ, но у него ничего не вышло. Память безмолвствовала – невеста была пышной и сдобной, словно только что народившаяся луна, ничего девчоночьего в ней не наблюдалось. Аркаша спросил Сырца, дескать, доброе слово-то молвишь?

– Не могу, Аркаша, у меня неприятности на работе, странно, что они случились именно сегодня, когда у тебя такой торжественный день, – сказал Сырец, опускаясь на свободный стул, стоявший у двери, – я немного посижу тут и побегу на работу. У меня дела.

Аркаша злобно сверкнул глазами и потащил невесту к гостям, они требовали, чтобы новобрачные срочно исполнили жестокий экзерсис под названием: «Горько-горько-горько-горько…». Экзерсис затянулся. Сырец бездумно сидел на колченогом стуле, размышляя о превратностях судьбы. Общепитовская столовая вмещала в себя огромное количество людей, все натужно веселились и плясали, безжалостно растрясая желудки, до отказа переполненные жирной едой и щедрой выпивкой.

– Вован, ты чего здесь сидишь? – сказал Семеныч, наклоняясь над Сырцом. Он был отцом той самой школьной подружки невесты, имя которой поначалу забыли внести в списки гостей.

– Семеныч! Ты ли это? – воскликнул Сырец, вскакивая со стула.

Володя не ожидал увидеть старика, которого он любил всей душой, на неприятном для него мероприятии. Старик был неприкрытым антисемитом.

– Я, я это, а как ты, где сейчас работаешь? – сказал Семеныч, прикуривая перегнутую пополам «беломорину».

– Да, тут, недалеко, на одном заводе, – поморщился Сырец, – нормально все у меня.

– Вижу, что «нормально», – передразнил его Семеныч, – на тебе лица нет. Весь белый, как полотно. А я и не знал, что ты с этим сродственник. Увидел тебя здесь, даже сердцу плохо стало. Херовый он мужик, этот твой Аркаша.

Семеныч деланно закашлялся, смяв в кулаке недокуренную папиросу, огляделся, но урны поблизости не было, тогда он швырнул окурок под ноги.

– Другого у меня нет, мы ведь выросли вместе, – вздохнул Сырец. – А как дела в автохозяйстве? Ребята не поувольнялись еще?

Семеныч сердито хмыкнул. Ему хотелось наконец рассказать Сырцу о кознях Аркаши, но что-то остановило его, он махнул рукой, дескать, ничего говорить не стану. Само собой все рассосется. Пусть евреи сами между собой разбираются.

– Ты приходи к нам, приходи, дадим тебе автоколонну, поездишь по стране, развеешься малость, – сказал Семеныч, прерывая тягостную паузу, – только за кордон тебя не пропустят, ты не надейся.

– Да мне оно до звезды, – засмеялся Сырец, – тут как бы ноги унести.

– И главное, унести их вовремя, – смеясь, поддержал его тон Семеныч, – да как бы милиция не догнала. Приходи-приходи, хоть завтра, да не стесняйся.

Люди прячутся за пустыми недомолвками, скрывая за ними истинные трагедии, страшась приоткрыть даже на миг хотя бы небольшую щелочку в своей душе. Такие диалоги происходят ежедневно, и столько же человеческих трагедий опускается в бездну забвения. В равной степени. Сырец не догадывался о борьбе, происходившей в душе Семеныча, а тот не знал, какую драму скрыл от него Сырец.

Володя побродил по разгулявшейся столовой, потыкал вилкой в расползшиеся салаты, но есть ему не хотелось. Все его мысли находились на заводе возле чана с трупом. Выбрав удобный момент, Сырец выбрался на улицу. Завод возвышался над окраиной серыми грандиозными боками. Все здесь было унылым и мрачным. Даже небо над головой. Сырец втянул голову в плечи и нырнул через проходную, будто в омут бросился. У чана никого не было. Рабочие сбежали. Прямо под чаном на корточках сидел молоденький лейтенант и что-то писал у себя на коленке. Сырец окинул взглядом цех, нет ли где свободного стульчика, – но нет, рабочие всю мебель растащили по дачам. Тогда он подобрал два пустых ящика из-под тары и подошел к лейтенанту.

– Будем знакомы, я – Сырец! – сказал он, предлагая лейтенанту неустойчивое седалище.

– Лейтенант Коренев, – козырнул, не вставая с корточек, участковый.

Светлый, слегка рыжеватый, лицо русское, открытое, симпатичный. Сырец мысленно набросал штрихи к портрету лейтенанта. Упрямый. Еще один штрих. Деньги не возьмет. Честный. Сырец мысленно чертыхнулся. Последний пазл оказался самым коварным.

– Как вы могли допустить подобное происшествие в цехе? – сказал Коренев, продолжая писать.

У него короткая челка, почти чубчик. Стрижка полубокс. В милиции всех под одну гребенку стригут. Сырец судорожно подыскивал слова, но не мог найти. Он вновь перебирал в уме все возможные варианты подхода, ни один из них не подходил под честного участкового. Слишком прямой взгляд. Никакого пересечения.

– Я не допускал, он сам туда залез, а что ему там понадобилось – ума не приложу, – сказал Сырец, отважившись выложить участковому правду. На бланке он прочитал: «Объяснение». Объяснение – это еще не протокол допроса. Еще есть время, чтобы объяснить ситуацию иначе, чем кому-то хотелось бы.

– Это халатность, – сухо отчеканил Коренев, – вам придется наведаться к следователю. Вы ведь ранее судимы, Сырец?