Лавандовая комната Георге Нина

18

Эгаре отважно принялся «отбивать» корму снесенной течением «Лулу» от берега. Но маневр получился неудачным: корму вынесло слишком далеко и баржа встала поперек реки, перегородив фарватер и попав под перекрестный огонь злобных гудков других участников движения. Какая-то переоборудованная под плавучую дачу английская баржа темно-зеленого цвета, узкая и низкая, но очень длинная, проскочила мимо, чудом увернувшись от раскрытых объятий «Лулу».

– Эй вы, чайники! Крысы портовые! Ботаники! – заорали англичане с палубы.

– Монархисты сраные! Безбожники! Задроты очкастые! – ответил Макс гнусавым от пролитых слез голосом и для большей убедительности громко высморкался.

Когда Эгаре наконец развернул свою «Литературную аптеку» так, что она уже не торчала как пробка в бутылке, с левого борта раздались аплодисменты. Аплодировали три женщины в полосатых топах на палубе плавучей дачи.

– Эй, на борту! Привет санитарам книжной скорой помощи! Спасибо за шикарный балетный номер!

Эгаре потянул за шнур сигнального гудка и вежливо поприветствовал дам тремя протяжными гудками. Те, легко обогнав «Лулу», помахали ему рукой.

– Следуйте за этими дамами, mon capitainе. У Сен-Маммеса нам надо будет повернуть направо. То есть, как говорится, – право на борт, – сказал Макс, который уже скрыл свои покрасневшие от слез глаза под усыпанными стразами очками мадам Бомм. – Там мы отыщем филиал моего банка и займемся шопингом. А то в вашем плавучем книжном шкафу уже даже мыши начали вешаться от голода.

– Сегодня воскресенье.

– Тьфу! Ну, значит, число мышиных суицидов возрастет.

Они, не сговариваясь, делали вид, будто никаких нервных срывов со слезами отчаяния не было.

Чем ниже опускалось солнце, тем больше птиц было в небе – серые гуси, утки, кулики, крякая и гогоча, устремлялись к местам ночлега на берегах и песчаных отмелях. Эгаре был поражен бесчисленными оттенками зеленого цвета, открывшимися его глазам. И все это скрывалось в такой близости от Парижа?..

«Лулу» подошла к Сен-Маммесу.

– Боже!.. – пробормотал Эгаре. – Да тут черт ногу сломит!

В гавани теснились суда всех мастей и размеров, под флагами разных стран. Сотни или тысячи людей сидели на палубах за вечерней трапезой, и все как один уставились на огромный «книжный ковчег».

Эгаре боролся с искушением дать полный вперед и уйти отсюда подальше.

Макс Жордан изучал карту.

– Отсюда можно плыть во все концы света: на север до самой Скандинавии, на юг до Средиземного моря, на восток и в Германию. – Он бросил взгляд на причал. – Это все равно что жарким летом парковаться задом перед единственным в городе кафе-мороженым. Когда все смотрят только на тебя. В том числе королева бала и ее богатый жених со своей бандой.

– Спасибо, мне сразу как-то полегчало.

Эгаре медленно, на самом малом ходу, подошел к гавани.

Все, что ему было нужно, – это свободное место. Очень большое свободное место.

И он его нашел. В самом конце причала, где стояло одно-единственное судно. Английская узкая баржа темно-зеленого цвета.

Швартовка состоялась всего со второй попытки, и они всего один раз стукнули англичанина, да и то относительно мягко.

Из каюты вышел мужчина в махровом халате, с перекошенным от злости лицом и полупустым бокалом вина в руке. Вторая половина его содержимого попала на халат. Вместе с картошкой. И соусом.

– Послушайте, что мы вам сделали? Почему вы все время пытаетесь нас потопить? – крикнул он.

– Извините! – крикнул в ответ Эгаре. – Мы… э-э-э… вы любите книги?

Макс, приступая к швартовке, захватил с собой книгу о морских узлах. Он благополучно закрепил кормовые швартовы и носовой шпринг на кнехтах так, как было изображено в книге. Ему понадобилось для этого немало времени и усилий, но от помощи он отказался.

Тем временем Эгаре сгреб в охапку несколько романов на английском языке и вручил англичанину. Тот, пролистав их, нехотя подал ему руку.

– А что вы ему дали? – полушепотом спросил Макс.

– Литературу, способствующую разрядке напряженности, из библиотечки чувств средней тяжести, – шепотом ответил Эгаре. – При приступах злости нет более эффективного успокоительного, чем хороший зверский триллер, в котором кровь хлещет рекой.

Шагая по понтонам в сторону конторы марины, Эгаре и Жордан чувствовали себя мальчишками, которые только что в первый раз поцеловали девочку и при этом не просто остались в живых, а еще и приобрели некий ценный, остро-волнующий опыт.

Начальник порта, мужчина с обгоревшей на солнце, пятнистой, как у игуаны, кожей, показал им распределительный щит и цистерну для сбора фекальных отходов, объяснил, как пополнить запас пресной воды. Плату за стоянку, пятнадцать евро, он потребовал вперед. Эгаре не осталось ничего другого, как разбить стоявшую рядом с кассой копилку для «чаевых» – фарфоровую кошку с прорезью между ушей.

– А ваш сын может пока опорожнить цистерну гальюна, это бесплатно.

– Да, конечно, – вздохнул Эгаре. – Ассенизаторские работы мой… сын выполняет с особым увлечением.

Макс метнул в него испепеляющий взгляд.

Когда Макс с начальником порта принялись разматывать шланги, чтобы подсоединить их к цистерне для сбора фекальных отходов, Эгаре посмотрел вслед Жордану. Какая пружинистая походка! И все волосы еще на месте. И читать он, наверное, может сутками, не думая ни о растущем животе, ни о жировых складках на бедрах. Но знает ли он, что у него еще вся жизнь впереди, а значит, еще столько времени для совершения страшных ошибок?..

«Нет, я не хочу больше быть двадцатилетним юношей, – подумал он. – Разве что в сочетании с моим сегодняшним жизненным опытом».

Проклятье! Никому не дано поумнеть, не побывав прежде в шкуре глупого желторотого птенца!

Но чем дольше он думал о том, чего у него нет в сравнении с Жорданом, тем больше злился. Годы уходили как вода сквозь пальцы. И чем старше он становился, тем быстрее. Не успеешь оглянуться, как пора уже будет принимать таблетки от давления и подыскивать квартиру на первом этаже.

Эгаре поневоле вспомнил друга своей юности Виджайю, жизнь которого была похожа на его жизнь, – пока один из них не потерял, а другой не нашел любовь.

В то лето, когда Манон ушла от Эгаре, Виджайя встретил свою будущую жену Кирайи. В результате дорожно-транспортного происшествия: он битый час кружил со скоростью черепахи на своем мотороллере по периметру площади Согласия, не решаясь перестроиться в густом потоке машин и покинуть перекресток с круговым движением. Она оказалась умной, доброй и решительной женщиной, с четкими представлениями о том, как ей надо жить. Виджайе было легко интегрироваться в ее жизненные планы. Для его собственных планов вполне хватало небольшого пространства, ограниченного девятью часами утра и шестью часами вечера: он был и остался ученым, руководителем проекта, специализировался на строении и реакционной способности человеческих клеток и их чувственных рецепторов. Он хотел знать, почему человек испытывает любовь под влиянием определенной пищи, почему запахи вызывают воспоминания о давно забытых, вытесненных из сознания впечатлениях детства. Почему человек боится тех или иных чувств. Почему испытывает отвращение к слизи или паукам. Как ведут себя клетки в теле человека, если он ведет себя по-человечески.

– Значит, ты ищешь душу? – сказал ему однажды Эгаре во время очередного ночного разговора по телефону.

– No, Sir[32]. Я ищу механику, – ответил Виджайя. – Все в мире есть действие и реакция. Старение, страх, секс – все это регулируется твоей рецептивностью. Ты пьешь кофе, и я могу тебе объяснить, почему тебе приятен его вкус. Ты влюбляешься, и я могу сказать тебе, почему твой мозг ведет себя, как мозг невротика, страдающего навязчивыми состояниями.

Кирайи сама сделала робкому биологу предложение, и он, глубоко потрясенный своим счастьем, пробормотал «да». Он наверняка подумал о своих рецепторах, которые вертелись, как сверкающий шар на дискотеке. Вскоре он отправился с беременной Кирайи в Америку и потом регулярно посылал Эгаре снимки своих сыновей-близнецов. Сначала просто фотографии, потом прикрепленные файлы. Это были молодые мужчины спортивного вида, открыто и лукаво улыбающиеся в объектив и очень похожие на свою мать. Ровесники Макса.

Насколько иначе Виджайя прожил эти двадцать лет!

Макс, писатель, носитель наушников, будущий толкователь снов. Мой новоиспеченный добровольно-принудительный «сын». Неужели я уже такой старый, что произвожу впечатление отца взрослого сына? И… так ли уж это страшно?

И тут, посреди речной марины, мсье Эгаре вдруг почувствовал острую тоску – желание иметь семью. Иметь кого-нибудь, кто потом будет с радостью вспоминать о нем. Обрести возможность вернуться назад, в ту точку, в которой он не прочитал письмо.

А ты лишил Манон именно того, о чем сам так тоскуешь: ты отказался от воспоминаний о ней. Отказался произносить ее имя. Думать о ней каждый день с любовью и нежностью. Ты безжалостно изгнал ее из своего сознания. Фу, Жан Эгаре! Фу! Позор тебе, выбравшему страх!

«Страх изменяет, деформирует твое тело, как неумелый скульптор уродует ценный материал, – услышал он внутри себя голос Виджайи. – С той лишь разницей, что тебя вырубают изнутри и никто не видит осколков и целых слоев, которые откалываются от твоих стенок. Ты внутренне становишься все тоньше и уязвимей, и в конце концов любое крохотное чувство вышибает тебя из равновесия. Всего одно объятие – и тебе уже кажется, что ты разрушен, что ты погиб».

Если Жордану когда-нибудь понадобится отеческий совет, он скажет ему: «Никогда не слушай, что тебе говорит твой страх! Страх делает нас дураками».

19

– Ну и что будем делать? – спросил Макс Жордан после рекогносцировки местности.

Маленький продуктовый магазин в гавани и бистро у кемпинга отказались принять плату за товары в виде книг. Мол, их поставщики работают, а не читают.

– Фасоль с сердцем и курятиной, – предложил Эгаре.

– Нет, только не это! Может, я и смогу есть фасоль, но не раньше, чем вы произведете сложнейшую операцию на моем мозге.

Макс обвел взглядом гавань. Всюду сидели на палубах люди, ели, пили и оживленно беседовали.

– Придется нам мобилизовать все свои социальные навыки и влиться в какую-нибудь компанию. Сейчас я нас куда-нибудь приглашу. Как насчет британского джентльмена?

– Ни в коем случае! Это же попрошайничество! Это…

Но Макс уже устремился к одной из плавучих дач.

– Эй, на борту! – крикнул он. – Привет от санитаров книжной скорой помощи! Наши съестные припасы, к сожалению, упали за борт и были съедены сомами. У вас не найдется лишнего кусочка сыра для двух одиноких странников?

Эгаре похолодел от стыда и ужаса. Ну разве можно так бесцеремонно приставать к дамам? Особенно когда нуждаешься в помощи. Это нехорошо, это… неправильно!

– Жордан!.. – прошипел он и подергал Макса за рукав его синей рубашки. – Умоляю!.. Не позорьте меня! Нельзя же вот так просто приставать к дамам!

Макс посмотрел на него так, как когда-то смотрели на них с Виджайей их сверстники-подростки. В компании книг они оба чувствовали себя как яблоки на яблоне. Но в компании чужих людей, особенно девчонок и женщин, они, как тинейджеры, теряли дар речи от робости. Вечеринки были для них пыткой. А заговорить с девчонкой было равносильно харакири.

– Мсье Эгаре, мы немного подкрепимся и отблагодарим дам увлекательной беседой и невинным флиртом. – Он испытующе посмотрел на Эгаре. – Вы ведь, наверное, припоминаете, что это такое? Или об этом тоже можно прочитать без всякого ущерба для здоровья в какой-нибудь книге?

Он ухмыльнулся.

Эгаре не ответил. Молодым мужчинам, похоже, трудно себе представить, что человек может разочароваться в женщинах. Точнее, что с возрастом эта проблема все больше обостряется. Чем больше узнаёшь о женщинах и о том, чт мужчина в их глазах может сделать неправильно… Начиная с обуви и далеко не заканчивая умением слушать.

Чего он только не наслушался на приемных часах для родителей в школе в качестве незримого свидетеля!

Женщины могут годами веселиться по поводу чьей-то манеры здороваться. Или чьих-то брюк. Или зубов. Или предложения руки и сердца.

– Я и в самом деле считаю фасоль неплохой идеей, – сказал Эгаре.

– Да бросьте вы! Когда у вас в последний раз было свидание?

– В тысяча девятьсот девяносто втором году.

Или вчера. Но Эгаре не знал, был ли ужин с Катрин свиданием. Или чем-то большим. Или чем-то меньшим.

– В тысяча девятьсот девяносто втором году? Я в этом году родился. Это… занятно. Ну хорошо. Обещаю, что это будет никакое не свидание, а мы просто идем ужинать. С умными женщинами. Все, что от вас требуется, – это иметь наготове пару комплиментов и тем для разговора, из тех, что нравятся женщинам. Думаю, вам, как торговцу книгами, это вполне по силам. Процитируйте там что-нибудь для разнообразия…

– Ну ладно, – сказал Эгаре.

Он быстро перелез через низенькую ограду, сбегал на близлежащий луг и вернулся через несколько минут с пышным букетом полевых цветов.

– Это вместо цитат, – сказал он.

Трех дам в полосатых топах звали Анке, Коринна и Ида. Они оказались немками, всем было за сорок, все любили книги; французский у всех трех оставлял желать много лучшего, и путешествовали они по рекам, чтобы «забыться и забыть», как выразилась Коринна.

– Серьезно? А что именно, если не секрет? Надеюсь, не мужчин? – спросил Макс.

– Не всех. Только одного, – ответила Ида.

На ее веснушчатом лице кинозвезды двадцатых годов на секунду мелькнула улыбка. В глазах, осененных подстриженными под пажа рыжими волосами, одновременно читались боль и надежда.

Анке колдовала над провансальским ризотто. Из крошечного камбуза доносился аромат грибов. Мужчины с Идой и Коринной тем временем сидели на корме «Балу», пили красное вино из трехлитровой коробки и местное оксеруа с «минеральной» нотой.

Жан признался, что понимает немецкий, первый язык всех книготорговцев. Поэтому беседа велась на бойкой смеси двух языков: он отвечал им по-французски, а вопросы задавал на некоем звукоподражательном наречии, отдаленно напоминавшем немецкий.

У него было такое ощущение, как будто он открыл дверь страха, шагнул за порог и с изумлением обнаружил, что перед ним не черная бездна, а другие двери, ведущие в светлые, залитые солнцем коридоры и залы.

Запрокинув голову, он увидел нечто поразительное и глубоко трогательное – небо. Не ограниченное домами, огнями, мачтами, оно нависло прямо над головой, усыпанное звездами, огромными и крохотными, сверкающими и кротко мерцающими, как будто на стеклянную кровлю Земли обрушился звездный ливень.

Зрелище, которого никогда не увидишь в Париже.

А вот и Млечный Путь. Впервые этот разлитый по небу звездный кисель он увидел ребенком. Плотно упакованный в куртку и одеяло, он сидел на одуванчиковом лугу на бретонском побережье и неотрывно часами смотрел на иссиня-черное ночное небо, в то время как родители в очередной раз пытались спасти свой брак на празднике Фест-Ноз[33] в Понт-Авене. Каждый раз, увидев падающую звезду, Эгаре загадывал желание: чтобы Лирабель Бернье и Жоакен Эгаре снова смеялись друг с другом, а не друг над другом. Чтобы они танцевали гавот под волынку, скрипку и бандонеон, а не молча стояли на краю танцевальной площадки, скрестив на груди руки.

Небо все кружилось и кружилось над ним, и маленький Жан в полном восторге жадно всматривался в безбрежную тьму. Ему было хорошо и покойно на дне этой вечной летней ночи.

Тогда, в те минуты, Жан Эгаре понимал все тайны и задачи жизни. В его душе царили покой и гармония.

Он знал, что ничто не кончается. Что всё в жизни взаимосвязано и одно перетекает в другое. Что нет ничего, что он мог бы сделать неправильно.

Повзрослев, так остро он испытал это чувство лишь однажды – когда был с Манон.

В поисках звезд они старались уехать как можно дальше от городов, чтобы найти самое темное место в Провансе. В горах, в окрестностях Со, они обнаружили одинокие хутора, укрывшиеся в каменных воронках, в ущельях и скалах, из расселин которых упрямо пробивался тимьян. Там летнее ночное небо открылось им во всей своей безбрежности, чистоте и глубине.

– Ты знаешь, что мы все – дети звезд? – спросила Манон жарким шепотом, прямо ему в ухо, чтобы не нарушать тишину гор. – Когда много миллиардов лет назад звезды взрывались, шел дождь из железа, серебра, золота и углерода. И сегодня мы носим в себе это железо, эту звездную пыль. В наших митохондриях. Матери передают железо своим детям. И кто знает, Жан, может, в нас с тобой железо одной и той же звезды и мы узнали друг друга по ее свету? Мы искали друг друга… Мы – искатели звезд.

Он посмотрел на небо и подумал: может, еще можно увидеть свет умершей звезды, которая продолжала жить в них?

Они с Манон выбрали себе одну из сверкающих небесных жемчужин. Звезду, которая еще светила, хотя, возможно, давно уже канула в Лету.

– Смерть ничего не значит, Жан. Мы навсегда останемся тем, чем были друг для друга.

Небесные жемчужины отражались в Йонне. Звезды качались, танцевали на воде, каждая сама по себе в своем одиночестве, лишь изредка отвечая лаской на ласки другой звезды, когда волны, сталкиваясь, на мгновение клали одну светящуюся жемчужину на другую.

Эгаре не нашел в небе их с Манон звезду.

Заметив, что Ида наблюдает за ним, он посмотрел на нее.

Это был зрительный контакт не мужчины и женщины, а двух людей, отправившихся в путешествие по рекам, чтобы достичь некой цели. Чтобы найти нечто определенное.

Эгаре видел боль, застывшую в ее глазах. Видел, что она отчаянно пытается подружиться с какой-то новой, «второсортной» реальностью, которая ей пока еще не по вкусу. Она была покинута кем-то или ушла сама, не дожидаясь, когда ее оттолкнут. Человек, который был для нее точкой опоры и ради которого она, по-видимому, многим пожертвовала, все еще лежал на ее облике незримой печатью грусти.

Мы все храним в себе время. Мы храним старые издания покинувших нас людей. Мы и сами – старые издания, под своей оболочкой, под своей кожей, под слоем морщин, под бременем опыта и отзвуками смеха. Там, под этими завалами, мы – те самые, прежние, бывшие. Бывшие дети, бывшие возлюбленные, бывшие дочери.

Здесь, на речных просторах, Ида искала не утешения – она искала себя. Свое место в этой новой, неизвестной, пока еще «второсортной» реальности. Для себя одной.

«А ты? – вопрошали ее глаза. – А ты, чужеземец?»

Эгаре знал только, что он хочет к Манон, чтобы попросить у нее прощения за свое глупое тщеславие.

– Мне не нужна была никакая свобода, – сказала вдруг Ида. – У меня не было никакого желания строить какую-то новую жизнь. Меня все вполне устраивало. Может, я не любила своего мужа так, как об этом пишут в книгах. Но это было неплохо. «Неплохо» – это уже хорошо. Этого достаточно, чтобы остаться. Чтобы не лгать. Чтобы ни о чем не жалеть. Нет, я не жалею о ней, об этой своей маленькой любви…

Анке и Коринна ласково смотрели на подругу.

– Это что, твой ответ на мой вопрос, который я тебе задала позавчера? – спросил Коринна. – Почему ты не ушла от него раньше, ведь он никогда не был твоей большой любовью?

Маленькая любовь. Большая любовь. В сущности, это же страшно – что есть разные «форматы» любви. Или нет?

Глядя на Иду, которая не жалела о своей прежней жизни – и при этом не кривила душой! – Эгаре опять засомневался.

– А… как он относился к вашей совместной жизни? – спросил он после некоторых колебаний.

– Ему этой маленькой любви через двадцать пять лет стало недостаточно. Он нашел себе большую любовь. Она на семнадцать лет моложе мен и очень гибкая: она может красить лаком ногти на ногах, держа кисточку зубами…

Коринна и Анке прыснули. Вслед за ними рассмеялась и Ида.

Потом они играли в карты. Около полуночи по радиоприемнику передавали джаз. Веселую «Бай мир бист ду шейн», мечтательную «Cape Cod», а потом еще и Армстронга – грустную «We Have All the Time in the World».

Макс Жордан танцевал с Идой. Во всяком случае, время от времени передвигал ноги на миллиметр. А Коринна танцевала с Анке. Жан держался за стул.

Все эти песни он слышал в последний раз, когда Манон еще была жива.

«Когда Манон еще была жива» – жуть!..

Ида, заметив, что Эгаре отчаянно старается сохранить самообладание, что-то прошептала Максу и мягко отстранила его.

– Ну, давай вставай! – сказала она Жану, протягивая ему руку.

Хорошо, что он был не один при встрече с этой музыкой, рождавшей столько воспоминаний.

Его все еще сводило с ума сознание того, что Манон давно не было в живых, а песни, книги, жизнь – все продолжало себе существовать как ни в чем не бывало.

Как это возможно?

Как возможно, чтобы все это… продолжалось?..

Как он все же боялся смерти! И жизни. Всех этих дней и ночей, которые ему еще предстояло прожить без Манон.

Слушая эти песни, он видел Манон: как она ходит, как читает, лежа на диване, танцует. Видел, как она спит, как она мечтает вслух, как по-детски ворует с его тарелки кусочек любимого сыра.

– И из-за этого ты хотел остаток жизни прожить без музыки? Жан!.. Ты же так любил музыку! Ты пел мне, когда мне было страшно засыпать и терять драгоценное время, которое я могла бы провести с тобой. Ты сам сочинял песни – про мои пальцы на руках и ногах и про мой нос. Ты сам – музыка, Жан, до мозга костей. Как же ты мог так безжалостно себя убить?

Да, как? Разумеется, в результате длительной тренировки.

Жан чувствовал ласковый ветер, слышал женский смех; он немного опьянел и исполнился чувства невыразимой благодарности за то, что Ида прикасается к нему.

Манон любила меня. И эти звезды там, наверху, видели нас вместе.

20

Ему снилось, что он не спит.

Он был в «книжном ковчеге», где почему-то все менялось на глазах: штурвал сломался, окна запотели, рули отказали. Воздух был таким плотным, как будто он шагал сквозь густое прозрачное желе. Эгаре заблудился в каком-то водном лабиринте. Судно угрожающе затрещало.

Манон была рядом.

– Но ты же умерла!.. – простонал он.

– Правда? Жаль, – ответила она.

Судно разломилось на две части, и Эгаре полетел за борт.

– Манон! – закричал он.

Она смотрела, как он барахтается, отчаянно пытаясь выбраться из воронки, которая образовалась в черной воде и неумолимо засасывала его вглубь. Она не протянула ему руку. Она просто смотрела, как он тонет.

Он погружался все глубже и глубже.

Но не просыпался.

Он покорно вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал…

Я могу дышать под водой!

Наконец он коснулся ногой дна.

И тут мсье Эгаре проснулся. Он лежал на боку. На бело-рыжей шерстке Линдгрен, лежавшей у него между ногами, плясал солнечный зайчик.

Кошка встала, потянулась и прошлась, мурлыкая, у самого лица Жана, пощекотав его своими усами.

«Ну, что я тебе говорила?» – выражал ее взгляд.

Ее нежное мурлыканье напоминало далекое урчание судового дизеля.

Эгаре вспомнил, что уже однажды просыпался с похожим чувством испуганного удивления. Еще мальчиком, когда в первый раз летал во сне. Расставив руки, он прыгнул с крыши, плавно пролетел по воздуху и приземлился во дворе какого-то замка. Тогда он понял: чтобы научиться летать, нужно прыгнуть.

Он поднялся на палубу. Над водой и над близлежащими лугами повис тонкий, как паутина, белый туман. Свет только-только забрезжил, предвозвещая нарождающийся новый день. Эгаре наслаждался сознанием того, как много неба он может видеть. И как много красок вокруг. Белый туман. Серые пятна. Нежно-розовый, молочно-оранжевый…

На судах, стоявших у причалов, царила глубокая тишина. На «Балу» тоже все было спокойно.

Эгаре тихонько посмотрел на Макса. Тот устроил себе ложе посреди книг, на одном из диванов для чтения в отделе, который Эгаре называл «Отделом очеловечивания». Там стояла и книга Софи Марселин, врача – специалиста по бракоразводным болезням, коллеги его постоянного пятничного клиента, терапевта Эрика Лансона. При любовных муках Софи рекомендует после каждого совместно прожитого года принимать как минимум один месяц печали. После каждого закончившегося романа – как минимум два месяца за каждый год романа. А на скорбь о тех, кто ушел навсегда, об усопших, «можно смело отводить всю оставшуюся жизнь. Потому что умерших, которых мы когда-то любили, мы не разлюбим никогда. Их отсутствие мы будем ощущать до последнего вздоха».

Рядом с Максом, который спал как ребенок, свернувшись калачиком и надув губы с выражением «А чего опять я? Чуть что, так сразу я!», лежали «Южные огни» Санари.

Эгаре взял узенький томик с собой наверх. Макс оставил в книге карандашные пометки: подчеркнутые отдельные предложения, вопросительные знаки на полях. Он читал книгу так, как ее и следует читать.

Чтение – путешествие без конца. Долгое – вечное – странствие, во время которого человек становится мягче, любвеобильней и человечней.

Макс начал это путешествие. С каждой книгой он будет все больше впитывать в себя от мира, от вещей и от людей.

Эгаре полистал книгу, пытаясь что-то отыскать. Да, вот это место ему особенно нравилось.

«Любовь – это квартира. В квартире все должно использоваться по назначению. Не следует ничего закрывать чехлами или „беречь“. Живет лишь тот, кто и в любви чувствует себя как дома и не боится войти в ту или иную комнату, открыть ту или иную дверь. Ссориться или ласкать друг друга, держаться друг за друга или, когда придет время, оттолкнуть друг друга – важно все. Это имеет экзистенциальное значение – чтобы использовалась каждая комната квартиры. Иначе в ней поселятся призраки и запахи. Запущенные помещения и дома чреваты опасностями и зловонием…»

Может, любовь мстит мне за то, что я отказался отпереть дверь в эту комнату, чтобы… Да, чтобы – что? Что я должен сделать? Соорудить алтарь Манон? Сказать ей «прощай»? Что мне делать?..

Жан Эгаре вернул книгу на прежнее место, положив ее рядом с Максом. Постояв несколько секунд перед диваном, он осторожно убрал Максу со лба волосы.

Потом он отобрал несколько книг. Ему нелегко было заставить себя использовать их как валюту, потому что он знал им цену. Книготорговцы никогда не забывают, что книги – еще совсем новое, еще слишком молодое средство самовыражения, изменения мира или свержения тиранов.

Глядя на книги, мсье Эгаре видел не только истории, магазинные цены и первичную психотерапевтическую помощь. Он видел крылатую свободу из бумаги.

Позаимствовав один из дамских велосипедов Анке, Иды и Коринны, он поехал по извилистой, узкой, пустынной дороге, мимо полей, выгонов для лошадей и коровьих пастбищ, в ближайшую деревню.

В булочной на площади перед церковью краснощекая бойкая дочь пекаря как раз вынимала из печи багеты и круассаны.

Судя по всему, она была вполне довольна своей жизнью – в маленькой деревенской булочной, которую летом осаждают речники, а в остальное время крестьяне, сборщики винограда, ремесленники, мясники и дауншифтеры, бегущие из городов Бургундии, Арденн и Шампани. Время от времени танцы на старой мельнице, праздники урожая, конкурсы кондитеров, клуб краеведов-любителей. Возможность подработать у художников, живших в округе в перестроенных каретных сараях, конюшнях и хлевах. Жизнь на природе, в тишине, под звездами, в краю красных лун.

Может, этого и вправду достаточно для полноценной жизни?

Эгаре собрался с духом и перешагнул порог старомодной лавки. У него не было другого выбора: он вынужден был в очередной раз повторить свой номер с натуральным обменом.

– Bonjour, Mademoiselle! Прошу прощения, вы любите книги?

После коротких переговоров она «продала» ему газету, несколько почтовых открыток с видом марины Сен-Маммес, багеты и круассаны – и все за одну-единственную книгу: «Колдовской апрель»[34], в которой четыре английские дамы укрываются от житейских невзгод в одном итальянском раю.

– Это даже больше, чем стоит весь ваш товар, – заверила она простодушно.

Открыв книгу, она поднесла ее к лицу и понюхала страницы. Лицо ее просияло.

– Пахнет омлетом! – заявила она и бережно опустила книгу в карман фартука. – Мой отец говорит, что чтение портит человека – это, мол, рассадник вольнодумства.

Она смущенно улыбнулась.

Жан уселся у фонтана перед церковью и разломил горячий круассан. О, как он славно дымился, как чудесно пахнула его золотистая мягкая внутренность! Он неторопливо ел, глядя, как просыпается деревня.

Чтение – рассадник вольнодумства. Да-да, папаша, вы правы.

Эгаре вдумчиво написал несколько строк Катрин – хорошо зная, что мадам Розалетт не откажет себе в удовольствии прочесть это послание. Поэтому он решил адресовать его всем соседям одновременно.

Ma chre Катрин, дражайшая мадам Розалетт (новая прическа? Потрясающе! Мокко?), любезнейшая мадам Бомм и все жильцы дома № 27!

До моего возвращения заказывайте книги у моего коллеги в магазине «Вольтер». Я не покинул и не забыл вас. Просто мне нужно срочно разобраться с одной «незаконченной главой» – я должен дописать ее и… поставить точку. Одним словом, укротить пару призраков.

Ж. Э.

Не слишком ли коротко и сухо? И пресно?

Мысли его устремились через реку, через поля и луга в Париж. Улыбка Катрин, ее стоны… Он вдруг почувствовал обжигающее тепло в груди. Правда, было непонятно, кому адресована эта внезапная тоска, это острое желание прикосновений, ощущения обнаженного тела и тепла под одним одеялом. Дружбы, родины, места, где он мог бы остаться и насытиться. Манон? Или Катрин? Ему стало стыдно от того, что они вдруг обе заполнили его сознание. И все же ему было так хорошо с Катрин! Неужели он должен запретить себе это? Неужели это было неправильно?

Я с тех пор ни в ком никогда не хотел нуждаться… Трус!

Мсье Эгаре поехал обратно, сопровождаемый почетным эскортом из канюков и поползней, зависавших высоко в небе и паривших на воздушных потоках над пшеничными полями. Встречный ветер раздувал его рубашку.

У него появилось чувство, что он возвращается на судно уже другим человеком, не похожим на того, который час назад уехал на велосипеде в соседнюю деревню.

Он повесил на руль велосипеда Иды полиэтиленовый пакет со свежими круассанами, букетиком алых полевых маков и тремя экземплярами «Ночи», которые Макс перед сном снабдил пространными надписями.

Потом сварил на камбузе кофе в ручной кофеварке, накормил кошек, проверил влажность воздуха в книжном салоне (удовлетворительно), уровень масла (на грани!) и приготовил «Лулу» к отплытию.

Когда «книжный ковчег» взрезал нетронутую гладь реки и устремился к выходу из гавани, Эгаре увидел, как на «Балу» открылась дверь и на корму вышла Ида. Он поднял руку и успел помахать ей, прежде чем «Лулу» скрылась за излучиной. Мысленно он от всего сердца пожелал Иде, чтобы в один прекрасный день она нашла другую, бльшую любовь, которая компенсировала бы ей утрату прежней, маленькой.

Он спокойно вел судно курсом прямо в раннее утро. Прохлада плавно переходила в шелковое летнее тепло.

– А вы знали, что Брэм Стокер[35] увидел сюжет своего «Дракулы» во сне? – бодро спросил Эгаре, когда Макс час спустя с благодарностью принял от него чашку кофе.

– Увидел во сне? «Дракулу»? А мы что, уже в Трансильвании?

– Нет, это Луэнский канал. Мы идем к Бриарскому каналу курсом Бурбонне – вы сами выбрали этот маршрут. И он приведет нас в Средиземное море. – Эгаре сделал глоток кофе. – А причиной этого сновидения стал крабовый салат. Стокер поел испортившегося крабового салата, всю ночь мучился с симптомами отравления и в первый раз увидел сон о царе вампиров. Что положило конец его творческому кризису.

– Серьезно? Мне вот бестселлеры ни разу не снились, – пробормотал Макс и, обмакнув круассан в кофе, принялся жадно есть, следя за тем, чтобы не пропало ни крошки. – Я пытался читать свою будущую книгу, но буквы рассыпались, как типографский набор. – Он оживился. – Как вы думаете, если я испорчу себе желудок – мне приснится сюжет?

– Кто знает?

– «Дон Кихот» тоже был кошмаром, прежде чем стать классикой. А вам снилось что-нибудь стящее?

– Только то, что я могу дышать под водой.