Вечное пламя Бурцев Виктор

23

– Товарищи бойцы! – Голос у Болдина был с хрипотцой, простуженный. Говорил генерал негромко, но в притихшем лесу каждое его слово разносилось далеко. – Мы с вами находимся в непростой ситуации, когда от каждого человека требуется вся сила, все мужество, чтобы жить и сражаться.

Раненых было решено оставить под присмотром нескольких, немного знакомых с медициной красноармейцев. Остальной отряд уходил на боевую операцию.

– Мы должны вырваться из окружения! Этого требует от нас долг перед Родиной, перед Отечеством! Там, по ту сторону фронта, наши братья по оружию…

Прятаться в белорусских лесах было можно. Но долго ли? Без боеприпасов, без еды… Совершать набеги на окрестные деревни, по которым уже прокатились немцы? Появление в этих лесах карательных отрядов – вопрос времени…

– У нас есть только один путь. Одна цель. Бить фашистскую гадину на каждом шагу. Бить без пощады! Как это делали…

Главной проблемой было отсутствие патронов и оружия. Часть винтовок бойцы таскали с собой только из-за привычки к установленному порядку. Стрелять из них было невозможно. Один красноармеец держал при себе искореженную осколком «боевую подругу». Не выпускал ее из рук ни на минуту, даже спал с ней. Всем и каждому он рассказывал, как винтовка спасла ему жизнь…

– Каждый должен понимать, что советский народ вступил в тяжелую и кровопролитную войну, где нет места слабостям. Нет места панике, страху. Но каждый шаг советского солдата – это шаг истории. О нас будут помнить так, как помнят героев войны 1812 года, как помнят…

Вторая проблема заключалась в отсутствии медикаментов. Каждое ранение несло в себе реальную опасность. Не было медиков, и только Юра-тунгус своими отварами и какими-то травами вытаскивал людей. Однако он все чаще разводил руками: «Нужны лекарства».

И главное, чего боялся генерал Болдин, было моральное состояние отряда.

Усталые, измотанные и испуганные люди сейчас были очень близки к тому, чтобы поддаться панике, бежать, сдаваться в плен, что угодно, лишь бы не воевать, лишь бы вырваться из этого страшного ожидания, уйти как можно дальше… Хорошо быть смелым, когда враг впереди, когда за спиной тыл, обозы, когда все ясно и понятно… Но в окружении, когда враг может оказаться где угодно, когда нет никакой связи, когда твои товарищи умирают, а ты ничем не можешь им помочь… А что делается дома, в родных городах?.. То тут, то там, всплывали разговорчики о плене. О листовках, сбрасываемых с воздуха. О том, что воевать надо было не так…

Болдин понимал: еще немного, и он утратит контроль над солдатами. Еще чуть-чуть, и они из бойцов Красной Армии превратятся в банду мародеров или трусливо сдадутся ближайшему немецкому разъезду…

– Солдат должен воевать, – сказал Болдин Лопухину, когда тот пришел к нему с рассказом о красноармейце, который показывал ему фашистскую листовку. – Что отличает солдата от бандита? Устав? Я, знаете ли, видал таких рок, у которых все по полочкам разложено, все расписано и вся жизнь в банде идет по графику. Дисциплина? Так ведь тоже от главаря зависит. Солдат отличается от бандита тем, что солдат сражается за Родину, а бандит грабит для себя. Но если воин перестанет сражаться… Он очень быстро начнет превращаться в грабителя. В довольно дурного грабителя, потому что воровать не обучен, так же, как вор не обучен воевать.

Поутру Болдин собрал всех и, взобравшись на толстую корягу, чтобы его слова были слышны, говорил. Странная это была речь. Полная обыкновенных штампованных фраз и вместе с тем близкая и понятная каждому…

– Запомните! Мы не бросим никого! Ни единого солдата! В лагере остаются только тяжело раненные, за которыми мы вернемся, когда сможем найти медикаменты или врачей! Сейчас наша задача проста. Мы должны жить и сражаться! Нести урон врагу, но не в самоубийственных атаках. Нет! Мы должны воевать, как делали это наши предки. Как воевали они с французами в тысяча восемьсот двенадцатом году…

Иван, стоя чуть в стороне, рассматривал лица солдат. Что слышит каждый в этих, на первый взгляд одинаковых для всех, словах?

«Дерьмовый из меня политрук, – неожиданно подумал Лопухин. – Хотя и журналист… А все-таки…»

24

Немцы расположились на краю большой поляны, вдоль дороги. Пяток мотоциклов, одна бронемашина и грузоик.

– А на кой черт им грузовик? – прошептал Колобков. Он был еще бледен и слаб, но утром сам поднялся в строй.

Иван кивнул в сторону. Там, чуть поодаль, сидели на корточках какие-то люди. Без сапог, в одних обмотках, в рваной одежде.

– Кто там? Не вижу… – Колобков прищурился.

– Пленные, – ответил Лопухин.

Дымился костерок. Какой-то фриц ковырялся около закопченного котелка, остальные отдыхали. Часовые откровенно скучали. Только те, что держали под прицелом пленных, были настороже.

– И кой черт они ждут? – снова поинтересовался Колобков.

– Не знаю. Верного момента. Может, не все еще на местах…

Дима посмотрел на него непонимающе. А потом пояснил:

– Да я не про наших. Я про немцев! Явно же ждут чего-то…

Иван пригляделся.

И верно. Пара человек торчала на дороге, то и дело всматриваясь куда-то вдаль. У остальных вещи были сложены, немцы готовились выступить в любой момент. Но котелок, костер… С одной стороны, привал. С другой – максимальная собранность.

– Ерунда какая-то…

Наверное, надо было предупредить Болдина. Но он не успел…

Выстрел звонко хлестнул по ушам, и обмякший пулеметчик соскользнул с брони. Ивану показалось, что весь лес закричал! Вскинулся!

По спине Ивана будто прокатилась волна, кожа покрылась мурашками! Так перед дракой у обезьян встает шерсть дыбом. А человек? Чем он хуже?

И Лопухин тоже завопил! Бессвязное! Изнутри! Настоящее!

И кинулся туда, вперед, целясь из «нагана» в того немца, который уже повел черным дулом «шмайсера» в сторону пленных… И сейчас нажмет! Уже нажимает!!!

Иван утопил курок, понимая, что стрелять на бегу – занятие глупейшее, нелепое!

«Наган» гавкнул коротко, еще раз, еще.

Пули бездарно ушли в сторону. А немец дал короткую очередь по пленным и опрокинулся на спину. Мотнулся в воздухе ремень автомата. Это Юра, тот самый тунгус-охотник, лежа на границе леса, спокойно и беспощадно укладывал пулю за пулей по людям, как по картонным мишеням.

Мотоцикл взревел и тут же захлебнулся. Перелетела через руль горбатая фигура водителя.

И тут, как взбесившиеся часы, как механизм, отмеряющий каждым движением чью-то смерть, загрохотал пулемет!

Коротко свистнуло мимо уха. Ивану показалось, что он ощутил даже ветер от пронесшейся пули. Упал бежавший рядом боец.

Не зная, что делать, Лопухин продолжал нестись вперед, пока пули не начали вспарывать землю у самых его ног.

Иван рухнул на землю, обхватил голову ладонями. Потом перекатился на спину, прицелился в бронемашину, в едва видимую голову стрелка. Выстрел!

Мимо.

Выстрел!

И пуля, взвизгнув, ушла в небо.

Воспользовавшийся моментом мотоциклист исчез в пыли дороги.

И кто-то в белой рубахе бежит к броневику! Прыгает внутрь… Пулемет замолкает…

Девять убитых, восемь раненых. Пятеро освобожденных пленных. Двести с чем-то слов и девять жизней, которых уже никогда не вернуть…

Когда Иван забрался внутрь броневика, он увидел залитую кровью белую рубаху пленного и перекошенное лицо пулеметчика. И еще бледные руки, мертвой хваткой вцепившиеся в горло немцу. Наверное, это страшно, когда тебя душит уже мертвый человек.

С мертвецом невозможно договориться, его нельзя остановить. Его нельзя даже убить.

– Приготовиться!

Иван выпрыгнул из броневика и увидел, как двое бойцов переодеваются в немецкую форму. Остальные спешно растаскивали оружие и бежали к дороге.

– Что там?

– Танки… – выдохнул какой-то боец. – Танки…

Из грузовика выволокли два ящика с гранатами.

– В укрытие! – орал майор Верховцев. – Живее! Живее, ребята!

Поняв, что добежать до придорожной рощицы уже не успеет, Иван снова нырнул в броневик. Заметался в узком пространстве. Увидел только, как переодетые немцами красноармейцы волокут трупы фашистов на дорогу.

Сам даже не зная зачем, Иван стащил с убитого пулеметчика каску и китель, нацепил все это и выбрался к пулемету. Чужая, с мертвого тела, одежда неприятно касалась шеи.

Пулемет был большой, но вполне понятный. Каждая деталь на своем месте. Тут потянуть, тут придержать – и готово…

Иван развернулся в сторону приближающейся техники и поразился ощущению власти, которое испытывает, наверное, каждый взявший в руки тяжелую крупнокалиберную смерть.

По дороге шли два танка, четыре грузовика и легковушка.

Увидев солдат в немецкой форме, машущих руками, танки остановились. Легковая машина встала у обочины. Из первого грузовика выскочили трое и бодрой рысью побежали к «голосующим».

– Вот и все… – прошептал Иван, вылавливая в прицельную рамку легковой автомобиль. – Вот и все… Все…

Он слышал, как бьется сердце. Как кровь в висках отсчитывает секунды. Колени гадко завибрировали, слюна во рту сделалась тягучей… Еще шаг, еще!

С невероятной ясностью, будто в медленном кино, Иван увидел, как отделилась от кустов маленькая черная точка. Как блеснула на солнце металлическим брюшком, приближаясь по широкой дуге к броне танка.

Лопухин зажмурился, набрал в грудь побольше воздуха и заорал:

– А-а-а-а-а-а!!!

Указательный палец утопил спусковой крючок!

Пулемет подпрыгнул и затрясся, как больной, выплевывая и выплевывая свинец!

В сторону полетели раскаленные гильзы!

Иван уже не видел, как летят гранаты, как в упор расстреливаются грузовики, как горят танки. Лопухин слышал только себя, свое надсадное:

– А-а-а-а-а-а!!!

И давил на курок до тех пор, пока пулемет не заклинило к чертовой матери…

Когда механизм замолк, Иван кинулся наружу, на ходу стаскивая с себя шлем и китель. Подхватив лежавший на земле автомат, он дернул затвор и кинулся к дороге. Там, где катались в пыли сцепившиеся люди. Но не успел. Рукопашная схватка была короткой. На дороге остались лишь трупы в немецкой форме и горящая техника.

Уходили спешно. Буквально бегом, на плечах волоча трофейное оружие. Впереди тяжело топали бойцы с ящиками гранат. Следом за ними несли два целых пулемета. Сам Болдин обвешался «шмайсерами» и едва двигался. На Лопухина навесили несколько неподъемных полевых аптечек.

Тяжело было всем.

Но что-то изменилось в людях. Что-то особое проявилось в лицах, чувствовалось в каждом движении, в шагах.

Будто бы свободней стало дышать…

25

Весь день Болдин сидел над документами, взятыми в расстрелянной Лопухиным легковушке. Там были карты, какие-то предписания и даже дневник немца, погибшего в этом бою. Карты генерал расстелил на траве, собрав всех офицеров.

– Диспозиция такова… – Он очертил карандашом кружок. – Мы находимся тут и, как видите, уже в тылу немецкой армии.

– Не могли они так далеко пройти! – Старший лейтенант вскинулся было, но притих. – Виноват, товарищ генерал.

– Не могли, – Болдин кивнул. – Но прошли, как видите. Не доверять этой карте у меня оснований нет. Заподозрить немцев в такой масштабной дезинформации мы, конечно, должны. Но надеяться на то, что по дорогам разъезжают офицеры с фальшивыми картами, мы не можем никак. Так что давайте примем за данность то, что немцам понадобится совсем немного времени, чтобы дойти до Минска. И если я правильно все понимаю, это будет одно из основных направлений, по которым будет развиваться наступление. Отсюда открывается Смоленск… И далее Москва.

Он посмотрел на собравшихся, словно ожидая, что те скажут что-то. Но все молчали.

– Все это означает, что германская армия сильна. Гораздо сильнее, чем мы ожидали. Однако это совсем не означает, что она непобедима. Хочу вам напомнить, что французы в Москву даже вошли. И им это не помогло. – Он улыбнулся, внимательно вглядываясь в лица офицеров. – Так что наша с вами задача остается неизменной. Бить врага всеми доступными нам способами.

Окружавшие его люди заметно расправили плечи, будто пелена, окутавшая их в момент, когда они увидели карты вермахта, спала.

– А теперь, товарищи, – вздохнул Болдин, – о делах не таких веселых… Судя по документам, мы зашибли не такую уж и малую птичку. Это, безусловно, радует, но мы должны понимать, что реакция со стороны немцев последует однозначная. Эти леса будут прочесаны вдоль и поперек. Нас будут искать. Оставаться в лагере невозможно. Если бы не раненые, мы бы сюда даже не вернулись. Таким образом, встает вопрос: каково положение с ранеными?

– У троих легких удалось сбить горячку. Тяжелые… – Капитан Егоров покачал головой. – Тяжелые очень плохи. Даже трогать боюсь. Один так вообще в сознание не приходит. Да… Умрет он. Ясно уже.

Капитан Егоров был одним из тех, кто едва-едва разбирался в медицине, и заведовал отрядным лазаретом. Знания свои он получил давным-давно, в финскую, будучи ходячим раненым, в госпитале помогал санитаркам.

– И тем не менее придется нести. Сколько тяжелых?

– Семеро. Легкие сами пойдут, медленно, конечно, но все-таки… А для тяжелых надо носилки делать.

– Делайте. Отряжайте солдат на эти работы. Очень важно, чтобы каждый понимал, что если он будет ранен, то не будет брошен и забыт. – Болдин тыльной стороной ладони потер щеки, покрытые многодневной щетиной. – В каждом лагере надо четко организовать санитарную службу. Только холеры с тифом нам не хватает. Обязательно – мыться, бриться. Воду кипятить! Корешки всякие не жрать! А то были случаи. Следить за этим будет товарищ Лопухин. И подчиняться ему, товарищи, в этой области будут все, даже я. А то зарос, как обезьяна в зоосаде. Справитесь, Иван Николаевич?

– Д-да… – неуверенно протянул Иван. – Только…

– Что только?

– Никогда не…

– Это не сложно. Разработаете порядок. В вашу обязанность входит нахождение источников воды. Распределение гигиенических средств – если, конечно, такие будут. Станете определять места для отправления естественных, так сказать, нужд. А то гадят где попало, ступить некуда… Разработаете график и станете следить за внешним видом. Политрук вы или нет?

– Политрук… Конечно…

– Вот и займетесь как внешним видом наших бойцов, так и их моральным состоянием. А то солдат не солдат, если его блохи жрут! Мысли от этого ненужные появляются.

– Так точно.

– Еще один пункт: всем офицерам, особенно младшему составу, хотя в наших условиях разницы нет, внимательно следить за духом красноармейцев. Любые пораженческие разговоры пресекать на корню. Действовать убеждением. Приводить примеры из истории. Из гражданской войны, революции! Цитировать товарища Сталина! Постоянно напоминать солдатам о том, что они не убегают от врага, а совершают рейд внутри его позиций, в его тылу. Что там, впереди, их ждут товарищи, которым важна наша помощь. Что каждый меткий выстрел, каждая точно брошенная граната приближают нашу победу. Об этом говорить все время! На привалах, перед боями, все время. Это важно. Не бойтесь лишний раз повторить уже заученное. В этом заключается ваша отдельная война с противником. Потому что враг будет сеять панику среди наших солдат. Как помните, на передовую сбрасывались листовки. Сначала листовки, потом бомбы. И знайте: дезертиров буду расстреливать лично. Мы на фронте! Что не ясно?

– Все ясно, товарищ генерал!

– Вот и прекрасно. А сейчас готовьтесь, товарищи, собираемся и уходим. Двигаться будем на Смоленск. Спасибо картам господина, – Болдин прищурился и прочитал надпись на планшетке, – фон Лилленштайна. Так-то!

Собирались в спешке. Костры залили и засыпали землей. Где смогли, прикрыли дерном и мхом. Шалаши разобрали и раскидали по окрестным буреломам. Тяжелых раненых погрузили на носилки, вперед привычно выдвинулись пограничники и Юра-тунгус, пользовавшийся у зеленых петличек особым авторитетом за умение бесшумно ходить по лесу.

Иван и Колобков пристроились к раненым, помогали тащить носилки.

– Рота-а! Ша-а-гом марш!

«Вот оно что, – подумал Лопухин, подлаживая шаг под соседа, чтобы парня с забинтованной головой не так мотало. – Вот оно что изменилось… Ведь сначала мы не пойми что были. Отряд. А что такое отряд? Банда? Группа людей? Пионерский отряд, строительный отряд… Так, сообщество с определенной структурой. А теперь мы – рота. Сводная. С бору по сосенке, но уже рота. Мы на войне. Теперь».

«А до этого где же были? – поинтересовался кто-то в голове у Ивана. – Разве не на войне?»

«Нет. До этого мы бежали, спасались. А уж мы с Колобком так вообще приключений искали, стыдно сказать. Повоевать хотелось… А теперь все. Кончились игры. Теперь мы воюем. Вот оно что главное, оказывается. Этот перелом, когда необстрелянный солдатик становится настоящей боевой единицей. Каждое действие которой несет страх неприятелю… Надо обязательно об этом написать. Надо обязательно написать… Когда вернусь, опубликуют точно!»

Он завертел головой, стараясь найти Колобкова, и увидел, как тот стоит в стороне и щелкает «ФЭДом», стараясь заснять всех и каждого.

Иван заулыбался в объектив что было сил. И этот снимок потом долго еще висел, постепенно желтея, на стене его спальни. Сначала там, потом около часов, затем около плаката с Брюсом Ли, о котором Иван Лопухин, прадед, не имел ни малейшего понятия тогда, в сорок первом. И когда плакат с «Маленьким Тигром» сменился здоровенным флагом России, эта фотокарточка все еще висела на стене. Как основа, как некая ось, вокруг которой вертелась жизнь всей семьи…

26

– А ведь я его видел. – Юра-тунгус сидел у костра и щурился на дым самокрутки.

– Кого? – спросил Иван.

Он только что умылся, постирался и теперь подошел к костру греться.

Рота встала на ночлег у небольшой речки, одного из многочисленных притоков Щары. Лопухин воспользовался этим, чтобы прогнать всех солдат через помывку. Особенно стараться не пришлось, потому что красноармейцы, утомившиеся от тяжелого запаха, небритой щетины и грязной одежды, сами полезли в воду. Немногочисленные куски мыла передавались друг другу с осторожностью, не дай бог, в воду упадет! Особенной популярностью пользовался боец со странной фамилией Лыпытайло, который умел править бритвы о сапожное голенище, да так лихо, что, казалось, щетина сама сходит с лица. Солдаты мылись с удовольствием, ухали, обливаясь водой, фыркали. Постиранное белье было развешено между деревьев и мешало ходить.

Болдин мылся вместе со всеми, а когда попросил Лыпытайло подправить и его, генеральскую, бритву, авторитет последнего взлетел до верхушек деревьев.

– Офицера, – ответил Юра.

– Какого? – Лопухин протянул к огню руки. Вода, несмотря на жаркое лето, была удивительно холодной. – Ключи, что ли, бьют?

– За поворотом, – непонятно сказал тунгус.

– Что?

– За поворотом ручьи.

– Откуда знаешь?

– Знаю, – Юра пожал плечами. – Ходил туда.

Лопухин улыбнулся. Большая часть Юриных умений, которыми он так удивлял окружающих, сводилась к банальному: «Сходил. Видел. Умею». Он даже учил бойцов, как ставить ногу, чтобы сучки и веточки под стопой не хрустели. «Умею…»

– А офицера видел.

– Да какого офицера-то?!

– Немецкого, – тунгус вздохнул. – Что в машине.

– Ах, этого? – Иван постарался вспомнить фамилию убитого. – Лилен… Штейн… Черт лысый. Не помню.

– Может, и черт. Но видел. Странно.

– Что ж странного? Хотя… Где видел-то?

Юра поднял руки, будто держал винтовку. Прищурился и поглядел в несуществующий прицел.

– Вот так видел.

– Да ладно…

– И странно.

– Что?

– Что промазал. Я в голову стрелял.

– Да ладно! Перепутал, поди. С такого-то расстояния разглядеть… Не, точно перепутал.

Тунгус промолчал. Только затянулся посильнее самокруткой и нахохлился, как птица на ветке.

– А что же, это у тебя память такая хорошая? – вдруг спросил молчавший до того Колобков.

– Хорошая, – кивнул Юра. – Хорошая.

– А давай проверим?

– Давай.

– Вот, – Колобков покрутил головой. – Вот! Смотри! Вон у Ваньки карандаши и блокнот лежат, видишь?

– Вижу.

– Теперь отвернись.

Тунгус молча отвернулся, спокойный и невозмутимый.

Дима быстро поменял пару карандашей местами, спрятал ластик и чуть выдвинул листок бумаги из папки.

– Поворачивайся. Смотри. Что изменилось?

Тунгус подсел ближе. Показал пальцем на карандаши.

– Эти поменял.

– Так… – согласился Колобков.

– И еще бумажку вытянул…

Димка только крякнул от досады. Клочок бумаги он полагал самым сложным маневром.

– Шишку сдвинул.

– Какую шишку?! – Дима от удивления даже привстал. – Не было шишки! Вот тут-то и ошибся!

Он заулыбался, поймав тунгуса на промахе.

– Не ошибся. Вот тут лежала, – Юра наклонился к земле. – Даже впадинка есть. Давно лежала.

Колобков проверил. След от шишки был явственно виден.

– Н-ну… Может быть… Не нарочно.

– Мне все равно, нарочно или нет. Сдвинул.

– Ну, хорошо-хорошо. Сдвинул! Пусть сдвинул! Все?