Главная
Холин Юрий
Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн
Читать онлайн бесплатно

Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн Холин Юрий

– А меня называют Ачарьей, и я – человек. Как тебе там в твоем обличии?

– Ну, что я могу ответить – спокойно. Я обрел полный покой, к чему, как помнишь, и стремился.

– А меня вот втиснуло в беспокойную форму. Мыкаюсь. Но это у нас называется жить со смыслом. Хотя это слово – смысл– такая же пустая дефиниция, как и слово «дерево» или «человек».

– Как много шума от тебя исходит; ты такой же суетный, как ветер. Стань как я, замри и внимай свой «смысл», не называя его никак. Ты ведь мог всегда покорять любые желания.

– Да, ты прав, или теперь надо говорить право, ведь ты же среднего рода. А, будь прокляты эти условности!.. Но все равно, заметь, во всей этой белиберде нашлась доля справедливого смысла (назовем это так). Она в том, что ты – дерево, а я – человек. Ты, к счастью, стоишь на месте. Я же способен двигаться. А представь себе, если бы и ты обрел мобильность в форме… ну, скажем, лошади. Тогда вряд ли бы мы встретились вновь. Хотя все может быть.

– Но лошади есть и домашние. И ездил бы ты на мне, представь; а то лучше, не узнав, убил и сделал много колбасы. Вашей же ныне господствующей форме жизни свойственно убивать и привычно. Убийство – признак вашего теперешнего состояния, основа вашего существования. Нет формы жизни, которую бы вы не убивали. Но в этом постоянном убийстве всего вы медленно, но верно убиваете себя.

– Да уж, не говори: и так тошно! Здесь у нас, оказывается, вся история нашего развития с начала и по сию минуту зиждется на убийствах. Одни убийства оправдываем, другие осуждаем и наказываем таким же убийством. Все зависит от ситуации, которая и оправдывает, и осуждает, и карает. У них – ах, ты черт! – у нас тут, оказалось, много наубивали: одних – во имя прогресса и процветания, других – во имя неких идей. Слепцы не видят, что нет идеи выше самой идеи жизни. И никакая нафантазированная идея, или даже сотня их вместе взятых, не стоят того, чтобы ради них жертвовали высшим смыслом идеи жизни.

– Ты здорово научился издавать звуки. И что у них, то есть, извини, у вас, все обозначено вот таким подобным бульканьем и шипением?

– Нет, еще и трескотом, рычанием, свистением, фырканьем и так далее.

– А то, что мы вспоминаем друг друга и вот так общаемся, тоже носит определенное название?

– О да, конечно, это у нас называется сумасшествием и, более того, вызывает вполне определенные действия со стороны общества, или же, если ты убедишь всех в своей нормальности, это называется фантазией. Красивые звуковые наборы, неправда ли?

– Возможно. Я в этом не смыслю, а, может, забыл.

– Они – не стану теперь поправляться – да именно они, возомнили, что это и есть то Слово, которое им когда-то было пожертвовано как существам разумным. И за которое, как бы в компенсацию за божественное откровение, один из них принял лютую смерть во искупление греха человеческого, а, может, только притворился, уйдя в нирвану на время… Есть у них и такая байка… Ладно, я вижу, что утомил тебя. Да и мне не хочется вновь ворошить старое. Я встретил и узнал тебя, и я рад этому мигу. Извини только, что теперь моя радость ограничена скучными возможностями моей формы. Скоро избавимся от иллюзий: ты – от своих, я – от своих – и встретимся в мире истинном. А теперь прощай. Пойду «достаивать в стороне и слушать, утомившись от тяжкого труда быть на земле человеком»[4], как сказал один из них, тьфу черт, из нас. Так что – прощай?

– Прощай, и до встречи.

Ю. Х.

АВТОПОРТРЕТ

Из теней сна я пестую привычки,
мечусь меж скупостью и жаждой мотовства
и одеваю мужество в дешевые кавычки
душевной слабости и рабского родства.

Во мне переплелись узором странным силы
добра и нежности, порока и тщеты.
Я, не родившись, встал на край своей могилы,
держа в руках пустых уродства красоты.

С. К.

Пробужденный во сне
Я упал в собственные руки
…Что же держало тебя так долго?
Лу Хартман

Я ВИДЕЛ, КАК РОЖДАЕТСЯ МГНОВЕНЬЕ

я видел, как рождается мгновенье,
как вырастает первый стебель сна
на паперти, сглотнувшей вожделенье,
на недоступном островке окна,

вдали, в глуши изменчивого взора,
в суфийской мудрости и злобном лае пса,
в пророчествах буддийского собора,
где каждый волен быть кем хочет сам.

Я видел миг, я знал его коварство,
я им дышал и бредил наяву.
Иллюзия сплетала ткань пространства,
узоры слов ложились на канву,

дышала ночь соблазнами творенья,
текла река невысказанных фраз,
и в этом омуте тоски и наслажденья
я умирал уже который раз.

И смерть моя, прекрасная как фея,
в проеме зеркала была отражена.
Соломинка, Соломка, Саломея —
как Мандельштам я множил имена.

И кем я был, когда мне снилась вечность,
когда я думал только об одном,
чтоб обмануть событий быстротечность
и вспомнить миг, рожденный вещим сном?

Свеча в ночи, гримаса и улыбка,
движенье пальцев и бумаги хруст —
как мимолетно все, мгновенно, зыбко.
Как мир велик и как коварно пуст!

С. К.

ПРОБЛЕСКИ

Единственная реальная вещь в твоей
жизни – это твое переживание. Вне его
либо темнота, либо иллюзорная сфера
верований и правдоподобности.
Л. Рейнхард, «Трансформация»

Блаженное состояние невесомости, звенящей на разные лады тишины и ощущение всеобъятной целостности вдруг скомкалось, сузилось, конкретизировалось и превратилось, в конце концов, в обидный ненужный комплекс боли, досады и абсолютного неприятия происходящего. Единственно, что соединяло и не давало вконец оторваться от уходящего былого состояния, – это темнота и тишина. Но и они не были такими, как раньше: они стали маленькими и только моими, они стали конкретно осязаемыми. С темнотой как-то можно было разобраться, но теперешняя тишина причиняла много забот: она не была всецелой, торжественной, она потеряла свою звенящесть, такую понятную и успокаивающую.

Проблемы от теперешней тишины возникали внезапно и больно в виде исходящих откуда-то потрясений, всегда имеющих целью только, как мне казалось, мое существо, в котором я уже зафиксировался.

Единственным истинным блаженством стало для меня нечто большое, теплое, появляющееся всегда именно в тот момент, когда его желаешь. От него исходило что-то совсем понятное, но покой наступал лишь на время, когда оно было рядом, давая тепло и насыщая той энергией, которая еще недавно была во мне всегда. Теперь отсутствие или наличие этой горячей и такой желанной энергии определяло мое состояние: я стал зависим от чего-то определенного и моих усилий добыть это.

Однажды тишина и темнота – те, оставшиеся напоминания о вечности, – исчезли и все вокруг зарябило и зазвучало. Но больше всего заставляло беспокоиться ощущение, возникавшее сразу впереди моего пространства: оно было всегда рядом, чего нельзя было сказать о рябившем и звучавшем. Приходилось в каждом отдельном сигнале разбираться и закладывать информацию в пространство себя.

Одно только не требовало анализа и разбирательства, всегда приносящее массу переживаний и радостных ощущений – это то, что давало необходимую энергию и тепло. Теперь я мог определять это единственное существо всеми открывшимися у меня способностями. Когда его не было рядом, я тосковал по нему, как когда-то тосковал по утерянной Вселенной. Теперь же этой Вселенной было для меня то большое, доброе, теплое и вкусное существо.

С самого начала моего нового бытия, я также осознавал, что со мною вместе находились некие частные сущности, которые лишь обонялись, как и моя новая Вселенная, но которые не были продолжением меня. Позже они определились как необходимость, с которой надо мириться и использовать в качестве обогрева.

Часто эти некие сущности вели себя непонятно – не так, как требовала моя натура. Они причиняли неприятные ощущения и впервые познакомили меня с чувством, заставлявшим кипеть всего меня и делать резкие движения, дабы избавиться в какой-то мере от совсем не нужного мне. Так что приятного от них было мало: лишь в то время, когда они замирали, превращаясь в одно, издающее тепло и одинаково пахнущее пространство.

Все это длилось до тех пор, пока весь мир не начал распадаться вокруг меня на двигающиеся и статичные формы. С каждым днем эти формы становились все более отчетливыми и понятными. Сознание мое все настойчивее билось в определении существа, сначала воспринимаемого как Вселенная и тех частных недоразумений, которые иногда мешали спокойно жить. Теперь это конкретное существо, большое и желанное, явно выделялось из всех движущихся и недвижимых форм. Лишь к нему стремился весь я, когда его не было, и растворялся в нем, когда оно являлось.

Мое окружение, кроме того большого и всегда желанного, каждый сам по себе, представляли маленькую модель его. К одному из них я все же проникся нежным чувством, ибо оно полностью копировало в крошечном виде мою большую и теплую любовь. Когда мы оставались одни, я старался приблизиться и находиться рядом с этим заменителем.

Все шло бы спокойно и гладко и дальше, но беспокойство нагромождалось внутри моей души от усиленно пробивающихся импульсов определения себя. И в один миг прозрение разорвалось четким узнаванием сущности моего бытия: девятый раз подряд, как и положено, я родился кошкой. Все наконец стало на свои места. Это последнее перерождение, конечно же, будет самым интересным, ибо уготована мне судьба этакого важного кота, любимца хозяев и хозяина соплеменников, как и полагается в последнем пребывании в мире кошачьих. Теперь я явно осознавал, что мать моя была еще незрелой формой второго или третьего рождения, но как особь – очень приятная и чистенькая, механически выполнявшая свои материнские обязанности. Двое братьев– один в четвертом, другой в пятом рождении – середина, опасная своими непредсказуемыми поворотами. Ну, а то крохотное существо, напоминавшее мне мать, представляло собой впервые родившуюся кошечку. Откуда же тебя угораздило залететь в длинную, из девяти жизней, кошачью цепь перерождений?! Что же тебя ждет на этом трудном, но увлекательном пути существования? Сколько раз тебе еще придется умирать и рождаться, все познавая и познавая тонкий, уникальный мир формы, в котором тебе суждено зреть. Восемь раз явишься ты в свет в полной памяти и опытом прежних жизней в пестрых и однотонных шкурках. У тебя еще все впереди! И если я риторически вопрошаю о том, откуда тебя занесло в наш мир, то факт того, что за проявление ждет впереди, волнует и тревожит меня куда больше. Вполне возможно, когда я очередной раз буду уходить из жизни, то взгрущу от мысли о том, что не буду рожден больше кошкой. Почему бы и нет? Ведь неплохая все же тянулась вереница лет. Конечно, все промелькнет в моей душе: добрые и плохие хозяева, любимые и нелюбимые собратья, докучные насекомые, ласковое солнышко, вкусные подачки, драки, проблемы с собаками, жирные мыши, глупые голуби и хитрые воробьи – все возникнет яркими проблесками, заполнит пространство меня сверкающим вихрем, закружит и унесет, растворив вновь в океане Вселенной.

Ю. Х.

КАТРЕНЫ О ВЕЧНОМ

В мире благодати
словно взмах крыла
обрывает даты
смерть, что сберегла

новую возможность
нам увидеть свет.
Жизнь болезнь умножит,
смерть разгладит след.

В этой сложной центробежности
я как будто вовлечен
в безысходность неизбежности
силу черной веры Бон.

Расчлененную действительность
нашей мыслю пополам
собираю как растительность
в желтой вере горных лам.

Открой же руки – возьми проклятья,
будь тише ветра, воды нежней.
В холодной вере – мы только братья,
в любви бескрайней – тень от камней.

Восстанет слово, когда бессильно,
увянут розы – дождь лепестков,
среди героев жизнь непосильна,
в умах пророков нет вещих снов.

Заходит солнце на Норбулинке,
седая Лхаса ложится в тень,
дорожный камень в моем ботинке
идти мешает, и вынуть лень.

Тропа к Кайласу петляет в небе,
лежит на пике Шива-Бхайрав
в сей глух-ОМ-МАНИ хотелось мне бы
домой вернуться, себя познав.

Ничему не следует учить,
В глупом прошлом – молодость винить.
В светлом взоре – радость узнавать,
Ни о чем не надо горевать.

Просто важно видеть то, что есть:
Диких скал причудливую лесть,
Тучь закатных первозданый цвет,
То, что есть, и то, чего уж нет.

Что станет с кулаком, лишь разожмутся пальцы?
Куда исчезнет то, что уж больше нет?
И в чьих руках лежат космические пяльцы,
где вышита судьба моих грядущих лет?

Я с прошлым не в ладах. Меня гнетет открытье,
и будущего нет. Отвага или спесь?
Я, кажется, плыву на парусах наитья
к далекому сейчас, к таинственному здесь.

Попробуй не рыдать,
попробуй не смеяться
такая благодать
блаженным оставаться,

естественным во всем
и не искать ответа.
Величие ведь в том,
чтоб чувствовать все это.

Тщетно пытаюсь чего-то достичь,
цель ускользает, маячат сомненья
ложных пристрастий обманчивый бич
все так знакомо с момента рожденья.

И окунувшись в глубины времен
словно нельзя было не окунуться
я понимаю, что жизнь только сон.
Ах, как огромно желанье проснуться.

Когда я смотрю, как жиреет неправый,
как тает надежда сердец,
тогда мне обидно за судьбы державы,
за то, что построил Творец.

Тогда мне так хочется стать исполином
и выпить все это дерьмо,
чтоб жизнь перестала быть басней голимой
и стерлость от рабства клеймо.

В небе пахнет пряным вкусом,
апельсином, чесноком,
уксусом, корицей, мусом.
земляникой, коньяком.

Сыра ломтиком на хлебе,
пачкой дамских сигарет.
Как приятно пахнет в небе,
когда мертв и тела нет!

Что за странное искусство
нам оставил Заратустра
чашку солнца, ломоть света
яства своего обеда.

Мы же глупые не знаем,
что нам делать с караваем
то ли жрать, а то ли хныкать,
то ли в небо пальцем тыкать.

Серебрится Исакий,
след в бетоне застыл.
Удивляется всякий,
кто лишается крыл.

Но проснувшись однажды,
очумев как дитя,
жизни чувствует жажду
крылья вновь обретя.

Твое по праву имя вознеслось,
восстало робко из небытия.
Цыганки старой ведовство сбылось
в неярких красках звездного шитья.

И зазвучало, окропив уста,
упав надеждой в детскую ладонь.
Лишь только тень могильного креста
путь преграждала истиной одной.

Обретают капли пота
вескость вязкую на теле,
и, суставов боль, немота
отступает еле, еле.

Слезы льешь или хохочешь
все приятно откровенье,
что еще чего-то хочешь,
что еще твое мгновенье.

Как это странно – смотреть и видеть
не то, что видишь, а то, что есть:
в улыбке – сфинкса, в любви – обитель,
в порыве ветра – благую весть.

Как наступает преображенье?
Я не отвечу. Кто я такой?
Когда в покое поймешь движенье,
тогда в движенье найдешь покой.

Погружаюсь в сон, как в вечность,
осторожно, не спеша.
Этой жизни быстротечность
мне не стоит ни гроша.

Этой жизни величавость
в легкой поступи копыт.
Я неспешно отучаюсь
от всего, в чем смысл сокрыт.

Пока теряет светоч
огонь свой по пути —
я собираю ветошь,
любимая, прости.

Кликуши и химеры
нам вовсе не вредны.
Порой теплей от веры
коль щели не видны.

По скользкому льду междометий
уходишь, обиду храня,
но странные прихоти эти
уже не пугают меня.

Не в том нахожу я отраду,
что мчусь за иллюзией вдаль.
А в том, что так мало мне надо
и больше потерь мне не жаль.

Маршрут намечаешь загодя
по скрытым истокам чувств,
строишь китайские пагоды
с помощью тайных искусств.

Мечту, недоступную ереси,
прячешь на паперти слов,
за ложь выдавая намеренно
сюжеты пророческих снов.

Ранняя весна
позднего тепла.
Как мила она,
как она светла.

Поздняя любовь
ранит наугад.
Ранняя морковь
укрепляет взгляд.

Не спросят меня откуда,
а спросят меня зачем
явленье такого чуда
досталось даром совсем.
Явленье меня, а впрочем,
Явленье любого из нас
приход тишины отсрочит
на вечность, на год, на час.

С действительностью иллюзорной
меня связует тлен и прах.
Текучесть повести нагорной
осела каплями в стихах.

Меня не интригует диспут,
я счастье нахожу в ином.
Я жду, что фразы мои скиснут,
вливаясь в чей-то рот вином.

День начнется с обмана,
оборвется враньем.
Я с рассветом не встану,
не осилю подъем.

Нечем больше кичиться,
жизнь прошла как могла.
Пусть встречаются лица,
но на всех удила.

В прекрасной этой сказке
нас ждет не Happy End,
по чьей-то злой указке
мы отдаем взамен

пророку лишь невинность,
достатку нашу грусть.
Жизнь ложит плюс на минус,
Пусть ложит, право, пусть!

Среди ответов, значащих так много,
среди вопросов, коих больше нет,
осталась лишь бескрайняя дорога,
и на дороге мокрый талый след.

Я так хочу увидеть в этой луже
грядущий миг, предсказанный давно.
Как нить судьбы становится все уже,
как замирает вдруг веретено.

Как обрывается событий этих пряжа,
как наступает то, чего не ждешь,
последняя доступная пропажа,
и жертвенная, праведная ложь.

Так чувство безымянного единства
сродни и трепетному таинству разлук,
и ласк его хмельное самочинство
все замыкает первозданный круг.

В обнаглевшем обмане порчи,
в недосказанной притче света
я теряю безмолвие ночи —
легкий почерк ее ответа.

В богомольной окраске снасти,
что теряется в дымке далей,
горький привкус ее напасти
и моей безысходной печали.

Новая пассия. Стройных ног
столь характерный изгиб.
Старый бродяга – если б я мог
сдерживать сердца крик.

Вышел бы просто как кот погулять,
линялую шерсть обновить.
Я еще жив, ё… твою мать,
что ж меня в этом винить.

Обжигала вибрации слова,
выбирала у прошлого тайну,
словно было достаточно снова
повстречаться как будто случайно.

Ненароком коснуться обмана
пресных дней незатейливой пряжи,
и в безропотной дымке тумана
отыскать отголосок пропажи.

полюбил я сомненья всмятку,
потакая избыткам гордыни.
Проглотил я соблазнов облатку
с вязкой горечью посредине.

Проглотил. Как назло – подавился,
стало больно мне, невыносимо.
Мне так кажется, что я влюбился…
Вот узнать бы: болезнь излечима?

как я хотел бы пить соблазн
из губ твоих, дышащих негой,
чтобы сосуда краткий спазм
закрыл глаза бескрайним снегом.

Как я хотел бы умереть,
во рту последний слог лелея,
когда тугая страсти плеть
удавкой оплела бы шею.

воплоти меня в странных забавах своих.
Дай мне имя еще не звучавшее ныне.
Мне так хочется, чтобы я снова приник
к роднику твоих губ как к сакральной святыне.

Так безропотна даль, что чарует меня
неприметными красками истинной власти.
Я люблю, как в глазах твоих искры огня
рассыпаются пламенем искренней страсти.

Цветы срывать: кощунство или дикость?
Кто дал нам право объяснять все это?
Соединять природы многоликость
в холодном выдохе обмякшего букета.

Делить тепло и красоту мгновенья
на липкое прикосновенье взгляда.
Чтобы с любимой быть в уединенье
цветы пытать и линчевать не надо.

И дьявола, и бога
вмещает круговерть.
Безумная дорога
Финал известен – смерть.

Хождение по мукам,
которым нет конца.
Как встреча Аза с Букой
на плоскости лица.

Ощущал себя в мире затворником,
мантры пел, как стихи свои Эминем,
и мгновения слизывал дворником
на стекле, забрызганном временем.

Книгу жизни листал, перечитывал,
всех кумиров в сознанье развенчивал.
В горьком привкусе чая испитого
находил теплоту только женщины.

Знаю, сегодня едва ли вы
заметили что-то странное.
Везде зеркала поставили,
они отражают рванное

сознание ваше, горести,
а может даже стремления.
Все буднично, словно горсть тоски,
но это лишь отражения.

20. 02. 2002 – ДЕНЬ ЗЕРКАЛЬНОГО ОТРАЖЕНИЯ

По существу, нет мудрости дерев,
Как нет зеркал, чтобы сиять;
И коль все изначально есть великое Ничто,
К чему тогда пылинке той пристать?
Хуэй-нэн. (перевод Ю. Холина)

Если бы ты посмотрел в зеркало
И не увидел своего отражения,
Ты, естественно, решил бы,
Что что-то не так
С зеркалом.
Рам Цзы

Не вытирай эту пыль!
Это пыль, которая зацепилась
За зеркало моего сознания.
Она священна тем, что
Лишь она правильно
Отражается в нем.

Скрывая чистоту зеркала,
Лишь она пользуется им сполна,
Не давая иллюзии мира
Отразиться, как ей бы хотелось.

Лишь эта пыль пребывает
В полном блаженстве вечного узнавания
Себя в зеркале бытия,
Не меняя своего изображения;
Так как неизменна сама,
Как чистота зеркальной поверхности.

Но ты вытер пыль!
Ты надеялся увидеть в зеркале то,
Что видел тридцать лет назад.

Тебе не знакомы эти впалые щеки
На сером лице,
Эти тусклые глаза
В окружении канав морщин?

Тебе не знакомы эти
Редкие поседевшие клочки волос?
Тебе не знакомы эти высохшие губы
И тусклые, почти слепые глаза?

Почему же у тебя такое
Грустное выражение лица?
Кто тебя просил тягаться
С вечностью?
Какой идиот от духовного поиска
Направил тебя?

Теперь погрусти еще тридцать лет,
Если сможешь;
Пока зеркало не покроется
Новым слоем твоей иллюзорной реальности.

Только тогда не допускай
Старых ошибок;
Не мни из себя достойного
Вытирать зеркало.
Но смотри на него,
Не пытаясь увидеть своего отражения.

Лишь тогда и увидишь себя
Не испугавшись, но радуясь
Чистоте отражения Бытия
В чистоте зеркала
Своей реализованной самости.
И тебя не омрачит твой уход.

Ю. Х.

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

За музыкою только дело.
Итак, не размеряй пути.
Почти бесплотность предпочти
Всему, что слишком плоть и тело.

Не церемонься с языком
И торной не ходи дорожкой.
Всех лучше песни, где немножко
И точность точно под хмельком.

Так смотрят из-за покрывала,
Так зыблет полдни южный зной.
Так осень небосвод ночной
Вызвежживает как попало.

Всего милее полутон.
Не полный тон, но лишь полтона.
Лишь он венчает по закону
Мечту с мечтою, альт, басон.

Нет ничего острот коварней
И смеха ради шутовства:
Слезами плачет синева
От чесноку такой поварни.

Хребет риторике сверни.
О, если б в бунте против правил
Ты рифмам совести прибавил!
Не ты, – куда зайдут они?

Кто смерит вред от их подрыва?
Какой глухой или дикарь
Всучил нам побрякушек ларь
И весь их пустозвон фальшивый!

Так музыки же вновь и вновь!
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Другое небо и любовь.

Пускай он выболтает сдуру
Всё, что впотьмах чудотворя,
Наворожит ему заря…
Всё прочее – литература.

Поль Верлен

УПРЯМЫЕ КРАСКИ

упрямые краски.
Капризные кисти.
Кто ими обласкан,
того и спросите.

Как яростен миг
полутона в покое!
Спросите у них,
что же это такое.

Я вам не советчик,
прохожий и зритель.
Я вам не отвечу —
достойных спросите.

ПОГОНЯ

…Тем родам человеческим, которые
обречены на сто лет одиночества,
не суждено появиться на свет дважды.
Г. Г. Маркес, «Сто лет одиночества»

Что такое творчество? Верное изображение того, что думаешь, чувствуешь, или же это верное истолкование, прочувствование вдруг написанного тобою? Наверное, – второе, ведь первое – изображать то, что думаешь – это простое действие, результат которого зависит от твоего ума, эрудиции, образованности, да и мало ли от каких еще личностных факторов. Второе же есть творчество, окрыленное вдохновением. Как оно порой кратковременно, эпизодично! И как часто оно приходит совсем не вовремя: где-нибудь на улице, или в ванне, или во сне, а под рукой нет ни ручки, ни бумаги. Озаренный вдохновением мозг радуется чистоте и ясности мысли, но пока представится возможность сесть и спокойно все записать, в голове остается лишь представление, общее понятие, о котором можно теперь только рассказать, как о чудесных грезах, злясь на неточность и блеклость описания. Но вот настает момент, когда я снова проводник космической мысли, и она не уходит от меня в пространство, а оставляет свой точный след на листе бумаги. Глаза едва успевают за ложащимися строчками, а рука – за сигналами мозга. Та высшая энергия, ведущая всю цепь от внутреннего Я к положенному на лист, до такой степени накаляет весь мой биологический аппарат, так ловко мобилизует каждый его фибр, что, кажется, продлись это немного дольше, и он сорвется, не выдержав напора. После таких минут долго не можешь понять, что же собственно произошло и где – в тебе или за пределами тебя. Хочешь продолжить писать, но не идет от сознания ничего подобного: нет откровения, нет завершенности, нет, в конце концов, нужного смысла. Как правило, лезет какая-нибудь заумная чушь или идиотский сюжет из так называемой действительности, или никому не нужные переживания, тысячи раз уже описанные в самых разных цветах и оттенках.

Бесконечная, высшая радость творчества заключается, наверное, в том, чтобы угнаться мыслью за бегущей строкой, обрести опыт еще одного откровения, заполнить им душу, не упустить наваждения, и, если можно, не сойти с ума от восторга.

И вот уже пробегаешь написанное твоею же рукой, но, увы, не тобою, и диву даешься чистоте и ясности, и лишь сокрушаешься над тем, что сам не способен на такое.

Наверное, чтобы по-настоящему творить, надо быть, по крайней мере, Богом; испускать разумную благодать по собственному велению, а не быть просто проводником ее в моменты озарения. Не говоря уже о тех многих тужащихся профессионалах, плетущих никому не нужную одинаковую паутину своих опусов, не без претензий на оригинальность и остроумие.

Истинное творчество льется без потуг и воспринимается легко, как чудесное откровение, обдавая сердце теплом и навсегда западая в душу. Одинаковая паутина же остается висеть пыльными лохмотьями, пока ее не смахнут, чтобы не затемняла свет подлинного искусства.

Ю. Х.

В ГЛУБИНЫ КОСМОСА СМОТРЕТЬ НЕ УСТАЮ

в глубины космоса смотреть не устаю
Но странно всё, порой, уже не знаю,
быть может, вовсе и не я стою,
не я смотрю, не я воспринимаю.

Быть может, я лишь зеркало в ночи
того, что вижу или отражаю?
Быть может, я и, есть его лучи
или преграда для лучей? Гадаю.

Всегда есть что-то, что нас сторожит
или роднит. Пугает и тревожит.
Как будто иней на ветвях лежит,
но снегом стать, увы, никак не может.

С. К.

КАК УРОДЛИВ ИДЕАЛ

как уродлив идеал,
запредельное – предельно,
кто велик – ужасно мал,
совершенно – что бесцельно.

И во всём такой расчет!
Со святыми бьется нечисть.
Там где нечет будет чёт,
а где чёт, конечно, нечет.

Что же делать, коль во всём
кавардак творится полный?
Надо помнить об одном:
Вморесинеммчатсяволны.

С. К.

ТЫ, НАВЕРНО, ЕЩЕ НИКОГО НЕ ЛЮБИЛА

Ты, наверно, еще никого не любила,
у тебя впереди столько ДА столько НЕТ.
Кобальт, охра, краплак и немного белила —
вот палитра желаний и нежности цвет.

Так рисуй же сама полотно своей веры,
не страшись быть не понятой. Это удел
всех, кто может идти впереди чьей-то меры,
чьих-то скудных запросов изношенных тел.

Строй сама храм любви. Воздвигай его стены
из веселья и слез, пылкой яви и сна.
Жизнь промчится, как миг; к сожаленью, мы тленны,
но не это пугает – смерть при жизни страшна.

С. К.

КАК ДЕНЬ НЕПРИМЕТНЫЙ СОБЛАЗНОМ ИЗРЕЗАН

как день неприметный соблазном изрезан:
фиорды, заливы и бухты.
Как судорга в море, как перстень у Креза,
одно восклицание: «Ух ты!»

Как сочная оторопь взгляда при встрече —
растёкшийся кладезь чудачеств.
Обидно порою и крыть себя нечем:
нехватка магических качеств.
Но можно прозреть, чуткий взгляд постигая,
палитру мешая и звуки.
Чуть-чуть приоткрыта калитка у рая —
у края болезни и скуки.

С. К.

РОЖДЕСТВО

Просторным саваном белил
застлало ночь под Рождество,
когда я лепетом лепил
губам былое естество.

Когда я наступал след в след,
боясь, что снова упаду —
была среда. Из всех тех сред
лишь ожидания среду

я отучал от темноты,
вместившей столько белизны,
в которой потерялась ты,
устав от старой новизны.

С. К.

СМЕРТЬ

Когда ты пришла ниоткуда —
в таинственный миг между строк —
в преддверии нового чуда
и взгляда во тьму – на Восток,

в открытии тонкого чувства
таимого жадной толпой,
сакрального прежде искусства —
искусства быть только собой.

Когда ты пришла, извиняясь
за серую жизнь, что прошла,
затухла свеча восковая,
и высохла заводь стекла.

С. К.

В ХРАМЕ ПАХНЕТ ПРЕЛЫМ СЫРОМ

в храме пахнет прелым сыром,
агарбати, краской, потом,
и несётся плачь над миром:
чьи-то просьба и забота.

Дели жарко в топке полдня.
Смогом выстланный квартал.
Выпил бы любого пойла —
лишь бы промочить гортань.

Что же тянет меня снова
в Индию, как в отчий дом?
Тайна силы, сила слова?
Харе Кришна. Шива Ом.

С. К.

ЯПОНИЯ

Гора Фудзияма отражается в небе,
искрится на солнце слоеный пудинг.
Хочу в Японию, я там еще не был,
не пил саке в лабиринте буден.

Не пробовал танку гортанным слогом,
не скрещивал ноги в Дайтоку-джи,
не пел молитвы японскому богу,
который в миске с суши лежит.

Страна Басе и кровавых боен,
воздушных змеев и каратэ.
На камне в парке столетний дёрен
иероглиф рванный на белом листе.

С. К.

КОСТОЧКА ЧЕРНОСЛИВА

В каждом моменте должна присутствовать
осмысленность – встаем ли мы с
постели утром, работаем, едим, ложимся
спать. Вот пространство для мастерства
своей самости.
Дешимару Роши

Шел обычный для дзэнских центров сесшин[5], руководимый Мастером Ван Женом[6] в пригороде Парижа, на который, как всегда, слетелись ученики со всех концов Европы.

Ничего особенного не происходило. Все было по программе: занятия медитацией, диалоги с Мастером и так далее.

Мероприятие в целом уже подходило к концу, и оставался день-другой, когда однажды утром Мастер особым чутьем понял, что сегодня должно случиться нечто знаменательное. Он отменил обычный распорядок занятий и велел нарисовать на асфальте внутреннего дворика белой краской большой круг диаметром около десяти метров. Затем, поставив в центре круга ведро с этой краской и взяв кисть, он долго находился в созерцательном состоянии, сидя в соответствующей моменту позе, тут же в центре круга. Вдруг, в мгновение ока выйдя из оцепенения, Мастер сунул кисть в ведро и нарисовал в самом центре иероглиф, обозначающий Ум дзэн[7]. После чего, постояв некоторое время, он развернулся и, не произнося ни слова озадаченным ученикам, ушел в свою комнату.

Наступило время завтрака, и все, как обычно, потянулись к столовой, зная наперед, что их ждет завсегдатай – вареный рис с черносливом, простокваша и зеленый чай.

Необходимо заметить, что к концу семинара людей остается немного. Вот и тогда осталось лишь восемь человек, которых не подгоняли дела или другие причины мирской суеты.

Прием пищи проходил в обычной размеренной, тихой обстановке, когда неожиданно в столовую вошел Мастер и заявил, что всем необходимо достичь Ума дзэн пока, якобы, для этого еще оставалось время.

Все прекратили жевать и сидели как завороженные.

Но через секунду один из учеников подскочил, перевернув пиалу с рисом и с криком: «Кажется, дошло!» – выбежал во дворик. Остальные бросились за ним, и вся компания в один миг, как бы подчиняясь единому импульсу «узнавания», собралась у белой окружности, не решаясь ступить внутрь. Все устремили взоры на иероглиф, находившийся от каждого из них в пяти метрах, пытаясь «ухватить» момент происходящего…

Мастер же тем временем опять ушел в свою комнату и заперся в ней. Он ни разу не взглянул в окно, чтобы узнать о происходящем. Ему и без этого все было ясно: ничего особенного и сегодня не произойдет…

Ровно через час Мастер вышел и увидел то, что и ожидал увидеть: ученики, как школьники начальных классов, пытались допрыгнуть до середины круга и приземлиться ногами на нарисованный иероглиф, воображая, что именно так решат задачу и достигнут Ума дзэн.

Никому из них сие упражнение не было под силу. Группа представляло собой довольно жалкое зрелище: все взмокли от пота и тяжело дышали, как футболисты команды, опережающей своих противников на один гол в последние минуты матча. У некоторых были сбиты колени и локти – как результат неумелых падений. Но, в общем, все были счастливы и радостны тем здоровым задором, присущим молодости, и нахваливали Мастера, сумевшего так необычно украсить однообразие обучения…

Мастер хлопнул в ладони, и ватага прыгунов обступила его. Подождав пока ученики угомонятся, он произнес: «Великий Бодхидхарма, пришедший из Индии в Китай дабы вернуть истину Будды – медитацию, отнюдь не чужд был практике физических упражнений и заставлял, как вы, наверное, знаете, монахов Шаолиня упорно развивать свое тело, чтобы не сойти с ума от созерцательных техник и бубнения сутр. Но где вы тут видите Ум дзэн? В течение истекшего часа вы, друзья мои, занимались очень полезным делом, и многие из вас поняли, что им необходимо подзаняться какой-либо физкультурой для укрепления тела, а значит и ума. Это прекрасно! Сие открытие есть озарение ваших рук и ног. Вы молодцы! А теперь примите душ, приведите себя в порядок, и мы закончим наш семинар углубленной медитацией и вечерним барбекю парти».

Но только все собрались разойтись, как дверь столовой отворилась и из нее, с несколько виноватым видом, вышел ученик, как теперь стало ясно, не принимавший участие в практике «достижения Ума дзэн». Он приблизился к Мастеру, извинился за опоздание и осведомился о программе на вечер.

Изумленный Мастер спросил ученика, что же он все это время делал. Тот, как ни в чем не бывало, ответил, что он ел свой завтрак, потом, видя, что все разбежались, оставив беспорядок, мыл посуду и убирал столовую. А еще позволил себе съесть чей-то чернослив, так как очень захотелось. При этом он вынул изо рта тщательно обсосанную косточку и показал Мастеру, как бы предоставляя вещественное доказательство.

Вдохновленный Мастер понял, что интуиция его все же не подвела и на сешине произошло нечто в старых традициях дзэна. Ученику же он дал понять, что тот достиг Ума дзэн еще до приезда на семинар, и что не нуждается более в занятиях данного уровня. Более того, Мастер порекомендовал ему открыть центр в своем городе, для чего выдал все необходимые разрешительные бумаги.

Косточку чернослива Мастер попросил оставить ему в память об успешном сесшине.

Ю. Х.

ДОЖДЬ

Войти в поток и выйти обновленным.
Забыть, чтоб вспомнить. Окружить себя
безмолвным колоколом. И в этой
безмятежности забыться,
как в чувственном прибежище экстаза,
название которому дано не мною,
но сотнями таких же, как и я, взволнованных
предчувствием рождения чего-то большего,
чем крохотное я. Космического, может быть, рожденья.
Тримурти. Троица. Вот сокровенная загадка бытия,
где в каждом вдохе ключ. Но где та дверь,
готовая открыться добротой и пониманьем
истинного знака, достойного и чистоты, и веры.
ПРОРОКИ ТАК ЛЕГКИ, но все же след их стоп
гораздо легче собирает слезы,
чем талый снег или осенний дождь.

С. К.

ИЗНАЧАЛЬНОЕ ЛИЦО

Это – нечто, случающееся спонтанно,
когда вы не делаете ничего, когда вы в
состоянии полного неделания.
Бхагаван Шри Раджниш

Мне всегда хотелось написать нечто большое, монументальное и удивительное – наподобие «Войны и мира» или «Саги о Форсайтах». Но как только находило вдохновение и идея, тут же обнаруживалось отсутствие под рукой должного количества нормальной бумаги или пишущих ручек, или срочность бежать куда-то.

Однажды, взяв отпуск, я запасся бумагой, заготовил дюжину ручек расписанных и нетекущих и стал ждать вдохновения. Вдохновение не приходило, и на четвертый день я решил пойти на пляж, так как на дворе стоял июнь, и погода не оставляла желать лучшего. Набрав еды и питья, «летящей походкой я вышел из»… дома (хотел сказать «из мая», – как певал Ю. Антонов) и через полчаса троллейбусной духоты уже подходил к берегу реки. И вот в этот самый момент оно нечаянно нагрянуло, «когда его совсем не ждешь», – как пел о любви незабвенный Л. Утесов. Это было Ее Величество Вдохновение. Шикарнейший сюжет с ярко выделенной основной линией, глубочайшие по философскому содержанию мысли, остроумные мондо и диалоги – все это, как вспышка, возникло в моей голове. Не долго рассуждая, я бросился к запасам бумаги и ручкам, но увы: ворвавшись в квартиру, изрядно напугав домочадцев, понял, что от ярких образов, глубоких мыслей и прочего осталось лишь одно настроение, а сюжет можно было только скучно пересказывать, как делают некоторые, утомительно пытаясь пересказать понравившийся им фильм.

Еще раз нечто подобное случилось со мною на пути то ли в магазин, то ли на базар. Я шел мимо какой-то стройки, огороженной снарядонепробиваемыми бетонными заборами, которые способны вам напомнить о чем угодно, только не о стройплощадке, когда Это началось. Помню: вдруг ясно возникла идея описания жизни японского дзэнского монастыря, типа Эйхеджи, и великолепные диалоги между уже просветленным, но еще не укрепившимся в этом состоянии учеником и его наставником. Машинально схватив половинку кирпича, я начал упорно царапать ею по белому бугристому бетону забора эти великолепные, наполненные тонким философским юмором, легкие и чистые, как сверкающие снежинки на солнце, диалоги. Но как можно было качественно изобразить на неровной поверхности кирпичом столь тонкие вещи, да еще в словах! Рука с кирпичом просто не поспевала за мыслью. Много раз пальцы срывались, роняли кирпич и больно, до крови, бились о забор. Под рукой, как на зло, не было маленьких обломков, а все половинки или целые, но дефектные кирпичи, а искать что-то другое не было времени. Забор кончился, но мыслей и кирпичей оставалось еще много. В тот момент мне необходимо было срочно бежать домой продезинфицировать раненные пальцы, взять тетрадь и ручку и срочно все списать с забора длиною почти в квартал. Но тут природа сыграла злую шутку: стоило мне добежать до дома, как пошел дождь, да, «просто летний дождь прошел – нормальный летний дождь», – как пел юный Н. Михалков в незабываемой киноленте «Я шагаю по Москве».

Влекомый каким-то примитивным инстинктом, я все же вернулся к стройке, открыл зонтик, взял его зубами за ручку и, спасаясь таким образом от дождя, попытался списать сцены из монастырской жизни. Все было против рождения литературного шедевра. Даже противотанковый забор наклонился почему-то внутрь, и вода, смешиваясь с кирпичной пылью, красивыми потеками расходилась по нему.

Мне оставалось только стоять и смотреть на то, как безликий, длинный, серый урод превращался в оранжевого в разводах дракона. Это поистине казалось чудом, то, что происходило на моих глазах, и я продолжал стоять под дождем, опустив зонтик, и, завороженный, наблюдал за великим превращением.

Все было смыто, но забор, высохнув, стал необычайно колоритным. Многие прохожие, конечно, с чувством прекрасного в душе, даже останавливались и удивленно разглядывали причудливые оранжевые узоры, выполненные в форме письма на заборе почти в квартал длиною. И многие, наверняка, подсознательно улавливали в его оранжевых разводах чье-либо Изначальное Лицо, и, возможно, даже свое, но, не воспринимая этого сознательно, шли дальше, лишь улыбаясь новому незнакомому чувству.

Ю. Х.

ЛИСТАЕТ СТРАННИК

листает странник
страницы «OMNI».
Как это странно:
себя не помнить,

как это важно —
быть частью века,
листом бумажным
в порыве ветра,

окном на капле,
скользящей в сени,
как Чарли Чаплин
или Есенин,

быть меньше эго
и больше тела,
как память эха,
что пролетела.

Как это много,
когда нас нету.
В ладонях бога
влечет всех к свету,

по миру носит
и нижет в бусы.
А мне бы в осень
босым в Тарусы!

С. К.

ПОЖАЛУЙСТА, ЗОВИ МЕНЯ МОИМИ ВСЕМИ ИМЕНАМИ

Малому знанию не достичь большого знания;
удел петуха – кухонный котел, разве не так?
Мин – Цзяо

Не говори, что завтра мне будто суждено уйти —
сегодня я все время возвращаюсь.

Взгляни-ка лучше – каждый миг я возвращаюсь:
то почкой на весенней ветке,
а то птенцом, что слабенькие крылышки имеет,
и учится петь птицею в моем гнезде,
то гусеницею на цветке,
то бриллиантом, спрятавшимся в камне.

Я возвращаюсь в смехе и в рыданье,
от страха или же надежды.
Биенье сердца моего – рождение и смерть
всего того, что живо.

Я – та веснянка в метаморфозе,
что у поверхности реки.
И птица, что сорвалась камнем и
проглотила ту веснянку.

Я – тот счастливый лягушонок,
плывущий в чистоте пруда.
И та змея, которая неслышно
крадется, чтобы съесть его.

Я – те сплошные кожа-кости ребенка
из страны Уганды,
с ногами тонкими как веточки бамбука.
И я же – продавец оружия,
который смерть шлет в ту страну Уганду.

Я беженкой двенадцати годов от роду
из лодки маленькой
бросаюсь в океан, чтоб утонуть,
не пережив пирата надругательств.
И я же – тот пират, чье сердце до сих пор
не в состоянии ни видеть ни любить.

Я – член политбюро,
с огромной властию в руках.
Но я и тот, кто должен отплатить
свой «долг кровавый» моим же людям,
тихонько мрущим в лагере от непосильного труда.
От радости моей, такой же теплой как весна,
по всей земле цветы цветут.

А горестью моей, которая как реки слез,
наполниться могли б четыре океана.
Пожалуйста, зови меня всеми моими именами,
чтоб слышал я в единый миг мои и плач и смех.

Чтоб чувствовал единство радости и горя.
Пожалуйста, зови меня всеми моими именами,
чтоб был я пробужден!
И сердца дверь, чтоб смог я распахнуть,
Великую ту состраданья дверь.

Thich Nhat Hanh.

(перевод Холина Ю.)

ДЕТИ СОЛНЦА

Wдr nicht Auqe sonnenhaft
Die Sonne Kцnnt’es nie erblieken
Goethe[8]

Мы же солнце не видим, потому
что не солнцу подобен наш взгляд,
а оловянной пуговице
Д. Морежковский

Нам имя– Свет. Мы многолики.
и каждый, кто готов к борьбе,
встречает радужные блики,
иных причастий смысл великий,
в своей душе, в самом себе.

Мы строим храмы из молчанья,
и в тишине незримых рощ
их робкий след, их незвучанье,
скрывают шаткие преданья
как прежде мезозойский хвощ.

Как приоткрыть нам ниши знаний,
в которых скрыты имена
седых времен и толкований?
Всё обнажит лишь сумрак ранний,
когда спадает пелена

целебных свойств и нашей веры,
способной подвести черту
под промыслом господней меры,
что разделяет разум серый
на белый свет и темноту.

Манящей веры в провиденье,
в судьбу достойную богов.
Но так ли мы крепки в раденье
за здравый смысл своих видений,
когда нам слышен бой часов?

Когда мы чувствуем движенье,
на циферблате – ход теней.
ПРЕОДОЛИМО ЛИ РОЖДЕНЬЕ?
Лик смерти только отраженье
гонца бегущего за ней.

Мы собираем оригами
из омутов, дорог, пустот,
играем в салки с небесами
и распростертыми руками
пространство скручиваем в код.

Мы дети света. Мы предтечи,
готовые открыть секрет.
Но наши сладостные речи
услышит только тот, кто вечен,
кто может оценить совет.

И мысли наши словно семя,
готовое произрасти
сквозь истончившееся темя
побегами своими всеми
за вожделенное: «Прости!»

За ваши слезы, покаянье,
потворство чаяньям души,
за медитацию деянья
и благотворное слиянье
с своею самостью, в тиши.

Мы бредим вашими словами,
мы проживаем ваши сны,
и ваши домыслы меж нами
свивают сеть свою ночами,
в которой застреваем мы.

Как безрассудна ваша стая!
Как беспощадны вы и злы.
Как жизнь свою порой листая,
пороками лишь обрастая,
готовы горстью стать золы!

О господи! Как бездуховны
созданья глупые твои!
Бараны блеющие, овны,
в морях узревшие лишь волны,
а в бесконечности-слои.

Как нам смотреть на это стадо
детей, упрятанных в вертеп
недопустимого уклада?
Им так безумно много надо
вещей, чтобы построить склеп.

Порабощенные вещами,
отягощенные мечтой,
униженные, мстят костями,
мостя коленями, кистями
дорогу в странный свой покой.

Прикованы мы к этим стонам,
могилам, капищам, кострам.
В Содоме том неугомонном
раскидистым, церковным звоном
мы умираем по частям.

Мы таем, свечкой оплываем,
как искры гаснем в облаках.
Мы ничего не понимаем!
Меж вашим адом или раем
различий нет. Есть только страх.

Боязнь утраты и разлуки,
гниющей плоти благодать.
Когда вмещают ваши руки
лишь только боль, болезнь и муки —
тогда мы можем уповать,
надеяться ещё на чудо,
что совесть ваша вновь чиста,
что свят был в помыслах Иуда,
смотря, как человечья груда
вздымала на кресте Христа.

Мы всем и всё давно простили,
нам наше дорого родство
с наивным ведомством мессии;
ведь чаяния, мечты и силы
от света полнились его.

Создатель! Срок предуготовь,
людей величьем надели,
чтоб всеобъятная любовь
смогла предостеречь их вновь,
рассеять стыд и срам Земли.

Богатых надели теплом,
а нищего – блаженным духом.
И в милосердии своем
дай смерти саваны потом
стелить нежнейшим, легким пухом.

Пусть страх исчезнет перед ней,
смерть, как и новое рожденье,
зачата в суматохе дней.
Она – как сома, как елей
сулит достойным пробужденье.

Достойным ветхий небосклон
рассечь своим последним даром
и вспыхнуть в шепоте времен
как яркокрылый махаон
безукоризненным пожаром.

Господь! Создатель! Властелин!
Владыка хроники Акаши.
НАМ ЧУЖДА ТЬМА ТВОИХ ГЛУБИН.
Пока сгорает стеарин
дно заполняется у чаши.

С. К.

ИНЬ-ЯН

Не будь полярности, не было бы и гармонии,
где нет противоречия, там нет и согласия.
Сорен Янагия

Простой незамысловатый рисунок: круг, поделенный волнистой линией, одна половина которого белая – «ян», другая контрастно черная – «инь». Два основных цвета, воспринимаемые всеми существующими, даже несовершенными, органами зрения.

Знаку этому тысячи лет. Так мудро обозначали древние взаимодействие и борьбу противоположностей: движение и покой, активное и пассивное, мужское и женское, свет и тьму, усмотрев, что именно во взаимодействии и борьбе противоположностей – реальная основа существующего и совершающегося.

За простотой визуального восприятия знака кроется сложная и бесконечная для познания внутренняя борьба сил, совершающаяся и проявляющаяся в каждом явлении природы; борьба, обеспечивающая ее движение и развитие и являющаяся формой проявления энергии жизни.

Древняя монада, несущая знак высшей истины, представляет собой реальность вселенной, реальность, динамически управляемую бесконечным потоком различных и уникальных в своей сути взаимозависимых систем, существующих в единстве взаимодействия. Полярность же, обозначенная черным и белым цветами, не означает, однако, существования чего-либо самого по себе. В этом контрасте классического сочетания цветов отражены отношения взаимозависимых элементов, кажущаяся расчлененность которых, в действительности и есть сосуществование во взаимодействии. И все эти сложные понятия заключены в маленьком кружке, поделенном волнистой линией.

Глубокий смысл символа включает в себя представление гармонии – уравновешенности противоположных явлений. Нарушить гармонию может только избыток и давление одного полюса на другой. И с этого момента согласие прекращается, и порядок и гармония оборачиваются хаосом. Происходит захлестывание одного цвета другим. Все как бы распадается на мельчайшие белые и черные частицы, перемешивающиеся в буре неистовых сил, приведенных в яростное движение мельчайшей избыточной частичкой, нарушившей закон равновесия…

Но серый цвет хаоса со временем рассеивается, как туман, распадаясь на составные – белый и черный. И снова гармонично сосуществуют свет и тьма, небо и земля, жизнь и смерть, добро и зло, и снова мудрец, познавший великую сущность бытия, чертит круг с белой и черной половинками и радуется удачно найденному символу.

Ю. Х.

GSM-МОНДО (разминка перед дза-дзэн)

Учитель Хо: Зубочистки упали в пропасть. Завтра облако растает.

Ученик Рындин: Кони ушли и деревья потянулись к солнцу.

Учитель Хо: Do no spoil the air. Dr. Ling.

Ученик Рындин: Вчера еще не было. Мо.

Учитель Хо: Zen must go on! Good night.

Ученик Рындин: Хана радио!

Учитель Хо: Where is the road to Moscow? Сусанин масдай.

Ученик Рындин: Снегурочка не будет браться за утюг. Брат Jo!

Учитель Хо: Никогда обезьяны не будут рабами! Ч. П. Дарвин.

Ученик Рындин: Паранойя не тяготит кротов, играющих в войну. Карлсон.

Учитель Хо: Безмолвие дерев мне обесцвечивает очи. Мастер Хо.

Ученик Рындин: Ночь залепила мне глаза, мозги остались без присмотра. Никто.

Учитель Хо: Станет хуже шли бандероли с ушами.

Ученик Рындин: Слоники не любят пьяных скинхедов.

Учитель Хо: Дантистом я могу не стать, но кэмпуном я быть обязан! Алейхм Рындин. Наскальная живопись. Махенджодаро 21 век до н. э.

Ученик Рындин: Роял-Канин – писща для здоровых крыс. Nightmare.

Учитель Хо: Скученность молчания повышает степень мигрени. Великий Припуций.

Ученик Рындин: Тени слов образуют смысл. Калиостро.

Учитель Хо: Подними мне веки.

Ученик Рындин: В сентябре подниму. Брат Jo.

Учитель Хо: Протирай глаза селедке. Учитель уже выехал с юга. Ев. от Лукового 15:36

Ученик Рындин: Я сейчас в кино оно говно.

Учитель Хо: Sos! Sos! Нас отакуют белки!

Ученик Рындин: Крикните «желтки» – белки убегут!

Mr. Egg.

КОГДА НЕ ХВАТАЕТ СЛОВ

В общем, его спутница должна была чувствовать
его душу, но не лезть в нее слишком далеко.
В. Пелевин, «Числа»

Если everybody is for everyone,
То зачем мне trouble поиска, братан?
Я спокойно drinking кружку of cool beer,
И не надо looking for lady everywhere.

Все равно прилипнет та only of mine,
And I will satisfy her бесконечный – «дай!»
А пока don't worry, be calm and пей пивцо,
Всегда be now and here и будешь молодцом.

If, как говорится: «Каждому свое!»
Why should I возиться looking for a girl?
I just пью пиво, братцы, не считая jugs,
And I'm not in need now в девчонке N раз.

In any case she'll stick to me that только лишь моя.
И буду я тащить то счастье till I die.
But now не волнуйся and drink your jug of beer.
Сейчас будь здесь for ever and ever everywhere.

Ю. Х.

ЭРОТИЧЕСКИЕ ПЯТИСТИШИЯ

Мой упругий челн
рвет воды стекло,
но не знает он
самомненья полн,
днище потекло.

Оловянный солдатик
рвется в бой неустанно.
Как же право не кстати
снова выпачкан батик
белым с красным как рана.

Свеча всю ночь сияла,
когда же рассвело,
дно чаши заполняло
упругим одеялом
застывшее стекло.

Раскрыв две половины
у раковины, вдруг
за легкой пелериной
ныряльщик видит дивный
жемчужный полукруг.

Мой старый пень
весь мхом порос —
сгубила лень.
Но что за день:
столько стрекоз!

Между двух холмов
спрятался родник.
Приоткрыв альков,
чуя вечный зов,
я к нему приник.

Цветок, раскрыв уста,
сочит густой нектар.
На цыпочки привстав,
его лизать устав,
шмель чувствует, что стар.

С. К.

OLD STEED. СТАРЫЙ КОНЬ

Now be calm, old steed of mine,
Take the trouble easy
Though you can not copulate
You don't look like missing.
by Y. Holin

Ну, гуляй, мой старый конь!
Принимай все легче.
Борозды не портишь ты,
Потому что нечем.
перевод автора

Воскресенье конца марта. Весна уверенно вступает в свои права, зима также уверенно отвергает эти права, противопоставляя им свои, хотя и календарно неоправданные. Короче, один из тех ветрено-солнечных дней, когда вместе с температурой на дворе повышается трудовой энтузиазм работников кладбищ от нарастающего потока теперь уже бывших сердечников, гипертоников солидного возраста и суицидных шизофреников, неврозников, психоалкоголиков несолидного возраста.

Еле плетусь от остановки домой после трех занятий по восточным боевым искусствам и йоге. В конце последнего занятия давал мантра-лайям под магнитофон, и звуки Гайятри-мантры – сущности всех Упанишад, являющейся матерью Вед и разрушителем грехов, прочно стояли в ушах, как будто в них, то есть в ушах, торчали наушники недорогого, но надежного portable CD player D-EJ 750 Sony Corp. ОМ/БХУР БХУВАХ СВАХ/ТАТ САВИТУР ВАРЕНЙАМ… звучали в голове священные слоги, сулившие кроме прочих благ здоровье и силу.

Но напряжения дня и магнитная буря брали свое – ноги наливались свинцовой тяжестью внизу, а голова сверху. До дома оставался один маленький, но пыльный квартал, на конце которого был один маленький, но продовольственный магазин и одно большое, но желание расслабиться.

Восточных традиций на тот день я уже имел предостаточно, а вот чисто русских (в здоровом смысле) не хватало. Посему, интуитивно отдаваясь зрелым защитным механизмам психики, заворачиваю в продмаг и приобретаю заветную чекушку «Григорьевской» DE LUXE, 300 г. варенки и батон хлеба…

Наконец: дом – милый дом! Снимаю усталость и напряжение незамысловатым обедом с охлажденными двумя сотнями миллилитров лучшего и наимудрейшего напитка в мире, в случаях, конечно, разумного употребления. Вспомнилась вульгарная латынь одного из сокурсников по университету, а ныне отечного алкоголика, предпочитавшего во время студенческих пьянок водку всем другим напиткам, который перед каждым стаканом торжественно произносил: In vino veritas, in vodka spiritus. Amin!..

Открыв книгу любимого современного автора, удобно умащиваюсь на мягком диванчике с твердым намерением уснуть под чтиво в тишине. Но тишина отступает под натиском шумов со стороны окна и соседской квартиры.

Шум со стороны окна представлял собой душещемящие пьяные всхлипы одного из алкашей, частенько собирающихся у гаража под домом. «Если бы я знал, мужики, что она такая б…, я бы никогда не женился на этой молодой суке».

По голосу я узнал Гену – вконец спитого синяка, бывшего преподавателя университета, который лет пять тому назад взял на квартиру студентку – шуструю девчушку из какого-то зачмуренного хутора, и, как водится, потом она взяла старого дуралея вместе с его квартирой. Гена был безобидным еще даже иногда бреющимся лет пятидесяти пяти типичным рафинированным субтилом с извечным «светом тайной свободы русских интеллигентов» в серых глазах. Кстати сказать, я долго не мог понять, что это такое – тайная свобода русских интеллигентов, пока однажды на вокзале в Лодзе мне не объяснил один румын. Он сказал, что это «когда сидишь между вонючих козлов и баранов и, тихо хихикая, показываешь пальцем наверх…»

Старый алкаш все материл свою молодую суку, которая ну ни как не желала принимать его реально, то есть таким как он есть, и, казалось, конца не будет этому пьяному базару…

Шум со стороны соседей состоял из постоянно повторяющихся трех-четырех нот и несложных рифмочек, наверное, придуманных неким гениальным детсадовцем про какого-то малыша, которому назидалось простить, по всей видимости, такую же по ментальной развитости малышку по имени или прозвищу Тум-тум или Дум-дум.

Все повышающиеся до фортиссимо пьяные завывания под окном в сопровождении аккомпанемента за стеной создавали момент подлинной музыкальной трагедии, проникнутой благородной простотой, драматизмом и героикой в духе реформатора европейской оперы 18 века Христофа Виллибальда Глюка…

Явно осознав тщетность попыток сконцентрировать внимание на любимом авторе, не говоря уже о попытках уснуть, я, чертыхаясь, взяв лист бумаги и карандаш, заперся в ванной комнате и излился следующим:

Ты прости меня малыш
Пук, пук-пук, пук-пук.
Я не знала, что ты ссышь
Под себя, мой друг.

Говорил, что возраст твой
Не помеха нам,
А теперь пердишь как конь,
Старый битломан.

Отвали ты от меня,
Сдохни где-нибудь.
Ртом беззубым не воняй
И про все забудь.

Много дурочек вокруг
Ком-плексу-ющих.
А тебе, дружок, сойдут
Их перхоть и прыщи.

Ну, не хнычь, тебя прошу:
Больно ведь смотреть.
В твоем возрасте и я
Буду так пердеть.

Порезвились мы с тобой,
Правда, хорошо!
А теперь меня конек
Молодой нашел.

Знаю – мудрости твоей
Нету у него.
Но не вечность же носить
Старое пальто.

Мудрости ему я дам —
Не его кенты.
Чтобы в старости он смог
Быть таким как ты.

И когда на равных мы
Будем: пук, пук, пук.
Нас не станет раздражать
Старых попок звук.

Рифмотерапия прошла удачно: я перестал обращать внимание на шумы, разгреб пространство между ними, как в куче хлама, погрузился в это пространство и отлично там выспался.

Ю. Х.