Век Екатерины Великой Волгина София

– Видите ли, я полагаю, что на самом деле голштинские дела не в таком отчаянном положении, как хотят их представить…

Екатерина многозначительно посмотрела на графа Берни, – тот что-то хотел сказать, но замешкался, и Екатерина заполнила небольшую паузу сентенцией о том, что обмен герцогствами мог бы оказаться, возможно, полезнее для России, чем лично для Великого князя, который так любит свою родину. Разговор подходил к концу, и ежели в начале разговора граф Берни просто с интересом смотрел на Екатерину, то теперь в его глазах возникло уважение, смешанное с восхищением – особливо после последних слов Великой княгини.

– Вы ведь сами, граф, отлично понимаете, что один токмо Кильский порт в руках Великого князя может иметь важное значение для русского мореплавания.

Австрийскому дипломату ничего не оставалось, кроме как вежливо сказать:

– Как посланник на оное я не имею инструкций, но как граф Берни я думаю, что вы правы.

Великий князь, выслушав Берни позже, передал Екатерине слова имперского посланника: «Все, что я могу сказать вам об оном деле, есть то, что, по моему мнению, ваша жена права, и что вы очень хорошо сделаете, коли ее послушаете». Великий князь, недолго думая, переложил все управление Голштинией на плечи своей жены.

В последние зимние месяцы во время частых придворных балов и маскерадов при дворе снова появились два прежних камер-юнкера Великой княгини, коих когда-то назначили полковниками в армию – Александр Вильбуа и граф Захар Чернышев. Понеже они искренне были к ней привязаны, то Екатерина была рада их видеть и сообразно с оным приняла их. Они, со своей стороны, пользовались каждым случаем проявить свое расположение.

Екатерина Алексеевна очень любила танцы. На публичных балах она, не желая отставать от императрицы, обыкновенно до трех раз меняла платья. В своей заветной тетрадке Екатерина писала, что наряд ее всегда отличался редкостной изысканностью, и ежели выбранный ею маскерадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то она ни разу более его не надевала, понеже поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оный произвести неможно. На придворных же балах, где публика не присутствовала, княгиня одевалась так просто, как могла, и тем немало угождала императрице, не любившей, когда на балах появлялись в слишком нарядных туалетах: не нравились государыне Елизавете модные щеголихи-соперницы. Однако, когда дамам приказывали являться в мужских платьях, то княгиня Екатерина являлась в роскошных костюмах, расшитых по всем швам, и оное сходило ей с рук, напротив, наряды ее нравились императрице. Кокетки императорского двора постоянно соперничали, всякий раз ухищряясь придумать в своем наряде что-либо новое. Однажды, зная, что придворные модницы, как всегда, заняты изобретением новых нарядов, Великая княгиня положила на очередном публичном маскераде блеснуть самой что ни на есть простотой. Обладая тончайшей талией, она придумала надеть гродетуровый белый корсаж и такую же юбку на маленьких фижмах. Она велела убрать свои темно-каштановые волосы спереди, а сзади сделать длинные локоны, которые обвязала белой лентой и приколола к ним токмо одну розу с бутонами и листьями, выглядевшими совершенно как настоящие. В довершение она надела на шею брыжжи из белого газу, рукавчики и маленький газовый же передник и отправилась на бал. Войдя, Екатерина, не глядя ни на кого, но ощущая всеобщее внимание, не останавливаясь прошла своей легкой походкой через всю галерею и вошла в покои, где находилась императрица вместе со своим новым фаворитом Иваном Шуваловым. Увидев ее, Елизавета Петровна всплеснула руками и с некоторой завистью воскликнула:

– Боже мой, какая простота! Как! Даже ни одной мушки?

– Ах, сие для того, Ваше Величество, дабы одеться полегче.

Государыня, будучи в прекрасном расположении духа, возразила:

– Ну уж нет! Будет вам от меня одна мушка, но самая хорошенькая! Вот тогда вы будете не-от-ра-зи-мы, – последнее слово она буквально пропела по слогам.

Государыня милостиво вынула из своего кармана коробочку с мушками и, выбрав из них одну, самолично прилепила Екатерине на лицо. Поцеловав ей руку и оставив ее, Екатерина вернулась в галерею, где показала мушку близким друзьям. Так как на душе у нее царило веселье, то в сей вечер она танцевала больше обыкновенного с Захаром Чернышевым и Александром Вильбоа. Великая княгиня никогда в жизни не получала столько ото всех похвал, как в тот вечер. Говорили, как она поразительно хороша. Екатерина продолжала считать себя некрасивой, но в тот день она показалась себе и в самом деле неотразимой. Тем паче, что в сей вечер Захар Чернышев был особливо внимателен к ней. При встрече он сразу сказал ей, как она похорошела. Понеже таких слов Великая княгиня ни от кого из мужчин еще не слышала, услышать их ей было весьма приятно. В середине бала он прислал ей открытку с приятным чувствительным стихом и записку, где писал, что имеет тысячу вещей, которые он хотел бы ей сказать, но для того надобно им встретиться в укромном месте – хотя бы на минутку. Екатерина выбрала такожде подходящую открытку и отослала вместе с запиской со словами о том, что встретиться с ним наедине нет никакой возможности. Она видела издалека, как он читал ее послание и как его красивое лицо помрачнело. Захар искал ее глазами, но она спряталась за колонну. Вильбуа нашел ее довольно быстро, и, протанцевав с ним, они вместе подошли к улыбающемуся Чернышеву. Никаких объяснений не произошло: граф, несмотря на свою молодость, человеком был вполне разумным.

В тот вечер в своей тетради она записала, что с сего дня положила себе всегда оставаться неотразимой. Она хотела оного, и, стало быть, будет таковой! В сем она не раз смогла убедить окружающих, включая императрицу. Случаев тому бывало немало. Один из них имел место в начале осени, когда приехал итальянский посланник, господин Арним с женой, коей вздумалось поехать вместе с Великой княгиней на прогулку верхом. Екатерина оделась с большим вкусом: надела английскую амазонку из очень богатой ткани – палевой с серебром, отделанной хрустальными пуговицами. Голову украшала черная шапочка, обшитая ниткой из бриллиантов. Императрица смотрела чрез окно на двух наездниц и наблюдала, как мгновенно вскочила на лошадь тонкая и гибкая невестка – и как не обошлась без помощи егеря госпожа Арни. Самой лошадью она управляла явно неумеючи. Вечером же на балу итальянка предложила пари, кто из них двоих скорее устанет. Оказалось – она сама: плюхнувшись на стул, первой призналась, что изнемогает, между тем как Екатерина все танцевала. Впрочем, соперницу можно понять: у нее не было таковых кавалеров, как Вильбоа и Чернышев.

В сентябре погода изрядно испортилась. Несколько дней продолжались проливные дожди. Но ранняя осень, кажется, наконец-то смилостивившись, позволила снова прогреться воздуху по-летнему. Уже три дня стояли солнечные дни, и народу по городу, особливо на набережной, сновало премножество. Все хотели перед долгим ненастьем порадоваться теплу и солнцу.

Великий князь Петр Федорович, стоя в небрежной позе у окна, выходящего в сад, подпиливал ногти.

– Тетушка, в ознаменование пятидесятилетия основания Санкт-Петербурга, соблаговолила отдать приказ со следующего года начать строить новый Зимний дворец, – сообщил он между прочим.

– В самом деле, в ознаменование пятидесятилетия? Стало быть, сей год будут вести подготовительные работы. И что за архитектор будет строить? – поинтересовалась Екатерина Алексеевна.

– Кто его знает. Кажется, какой-то итальяшка.

Великая княгиня кивнула своим мыслям:

– Скорее всего, Растрелли. Елизавета Петровна упоминала итальянскую фамилию среди других русских архитекторов.

– Растрелли так Растрелли, – безразлично отреагировал супруг. – Лишь бы построили что-нибудь приличное: попросторнее и без щелей, а то сквозняки замучили.

Сквозняки беспокоили Великую княгиню тоже. Перспектива жить в новом добротном дворце, вестимо, радовала.

– Посмотреть бы проект дворца… Любопытно, колико этажей там будет?

Петр Федорович взглянул на нее с усмешкой, словно бы говоря: «И зачем тебе проект? Без тебя разберутся», но довольно вежливо ответил:

– Ну, думаю, не меньше двух, и размером раза в два больше нынешнего.

– Раза в два?

– А что? Много или мало? – едко спросил Петр.

Она подумала, что ежели бы управляла таковым огромным государством, то построила бы огромнейший дворец. Не на два, а на все четыре этажа. Надо же! Сему городу всего-то пятьдесят лет, значит, царь Петр основал его в 1703 году. За один сей город она б ему поставила памятник.

– Строить будут лет сто, не меньше. Скорее всего, достраивать его придется мне, – паки съехидничал Петр Федорович.

Великая княгиня не ответила, она раздумывала над тем, как бы ей посмотреть на проект и на того архитектора, который будет руководить строительством. Строить надобно добротно, на века. Поелику важно, дабы архитектор был лучший из лучших. Никак иначе!

Она подошла к окну, выходящему на набережную.

– Не знаешь, где будут строить?

– Где? – Петр бросил на нее раздраженный взгляд и ответил: – Где-то на Неве. Где ж еще?

Он переместился со своего окна и, бряцнув шпагой, встал рядом с ней в той же небрежной позе. Екатерина же, не обратив внимания на тон Петра, воскликнула:

– Ах, как будет приятно смотреть из окон нового дворца на корабли, идущие по Неве! Особенно ночью, когда зажгут огни.

– Да, ничего себе будет картина, – отозвался после затянувшейся паузы смягчившимся голосом Петр Федорович.

Так, наполненная событиями, подобными и не только, текла жизнь Великой княгини не один год.

Однажды, проходя мимо невестки, недовольная отсутствием хотя бы намека на ее беременность, государыня Елизавета бросила ей:

– Хватит заниматься чепухой. На уме токмо книги. А мне нужен наследник. Иначе что же за брак у вас с Петром? Кому он нужен?

Екатерина, поклонившись, ответила, сдерживая запальчивость:

– Ваше Величество, я была бы счастлива выносить ребенка. Но для оного нужен не один, а два человека.

Елизавета Петровна и раньше догадывалась, в чем дело, но не могла поверить, что невестка, ночуя в одной постели с наследником, фактически уже несколько лет одна. Уму непостижимо! После оного короткого разговора с Великой княгиней опешившая императрица велела докторам срочно обследовать наследника. Они быстро сделали свое дело и определили, что близости с женщиной у него не может быть из-за проблемы с крайней плотью. От простейшего хирургического вмешательства Петр трусливо отказался.

Прошел еще один год… Чем же был заполнен день молодой здоровой девицы? Не имея фактически супруга, мужского внимания, друзей и возможности вращаться среди людей вне двора, оставшись в полном душевном одиночестве, Екатерине оставалось одно – заниматься чтением. Теперь она читала труды европейских ученых и философов. Она пользовалась библиотекой Академии наук, а такожде библиотекой молодого графа Александра Сергеевича Строганова. Кроме того, она постоянно выписывала себе книги из Франции, Англии и Пруссии, откуда ей поставляли их нарочными. Скакать на лошадях ей снова запретили доктора и сама императрица, сие было не на пользу женщине, которая желает забеременеть. Хотя от кого?

Екатерине шел двадцать четвертый год. Прошли новогодние и рождественские праздники. Все так же время уходило на карневалы, балы, где случались мимолетные встречи с разными знакомыми и незнакомыми придворными лицами.

К концу масленой недели императрица вернулась в город. На первой неделе Поста Великокняжеская чета начала говеть. В среду вечером Екатерина должна была пойти в баню, но накануне Чоглокова вошла в ее комнату, где находился и Великий князь, и передала ему от императрицы приказание тоже пойти в мыльню. Петр Федорович сразу же набычился.

– Ни в какую баню я не пойду, – отказался он наотрез и отвернулся.

– Сие есть повеление императрицы.

– А я все равно не пойду, – настаивал Великий князь в великом раздражении.

Чоглокова начала терять терпение.

– Вы не собираетесь повиноваться Ея Императорскому Величеству?

– Я всегда повинуюсь императрице, но не надобно учинять насилие и требовать от меня противного моей натуре!

– Вы всегда стараетесь обойти наши обычаи, но почему бы вам все-таки не сходить и не помыться перед святым праздником?

Петр Федорович вскинул голову и повысил голос:

– Сказал, не пойду, стало быть – не пойду!

– В таком случае, я слово в слово передам наш разговор государыне. Думаю, она сумеет наказать вас за сопротивление.

Великий князь вскочил на ноги и паки крикнул:

– Увидим, что она мне сделает, я не ребенок!

Чоглокова начала угрожать, что императрица посадит его в крепость. Великий князь вдруг горько заплакал и наговорил Чоглоковой много оскорбительного. Та такожде за словом в карман не полезла.

Круто развернувшись, Мария Симоновна ушла жаловаться императрице. Вернувшись, она стала говорить о том, как императрица недовольна тем, что у них еще нет детей, и что она бы хотела знать, кто из них двоих в том на самом деле виноват. В качестве наказания она освобождает их от говения на первой неделе, понеже Великий князь не желает идти в баню. Во все время их разговоров Великая княгиня молчала, понеже разговаривали оба на таких тонах и с такой озлобленностью, что и слова невозможно было вставить.

Токмо закончилась первая половина поста, императрица вместе с Иваном Шуваловым поехала в Гостилицы к графу Разумовскому, дабы отпраздновать там его именины, а племянника с невесткой с фрейлинами и остальной их обычной свитой отправила в Царское Село. Погода стояла необыкновенно мягкая и даже жаркая, так что в середине марта дорога вовсю пылила. Приехав в Царское Село, Великий князь и Чоглоков занялись охотой. Великая княгиня Екатерина Алексеевна и дамы как можно больше гуляли то пешком, то в экипажах. Вечерами играли в различные игры. Здесь Великий князь начал после долгого перерыва паки волочиться за принцессой Курляндской. Худой, разодетый в светлый нарядный камзол, выпивши после ужина, Петр Федорович настойчиво ухаживал за Екатериной Эрнестовной. Он преследовал ее везде и всюду на глазах у всех, что задевало самолюбие Великой княгини. Естественно, ее оскорбляло, что ей предпочитают маленькую горбунью. Не было рядом никого, кто защитил бы ее от такого оскорбительного отношения: ни матери, ни отца, ни брата, никакого другого высокого лица их ранга, кто бы мог указать на вызывающее и непотребное поведение Великого князя.

Однажды, не удержавшись, Никитична сказала Екатерине, что все возмущены преследованиями Екатерины Бирон Великим князем. На что Великой княгине нечего было ответить, окромя как навернувшимися слезами. Тяжелые мысли не давали ей покоя ни днем, ни ночью. В одну из подобных ночей явился Великий князь – как всегда, пьяным. Екатерина притворилась спящей, дабы он скорее лег спать и угомонился. Но Петру хотелось говорить о достоинствах Курляндской принцессы. Поняв, что жена спит, Петр заговорил громко, шумно расхаживая по комнате. Екатерина никак не отреагировала, и тогда он, ругая ее крепкий сон, больно ткнул ее несколько раз кулаком в бок, затем завалился на постель и тут же заснул. Екатерина же долго не могла сомкнуть глаз, проплакав до утра.

На следующий день Петр вел себя смирно, казалось, он был смущен своим поведением намедни. Екатерина ничем не показала, что помнит происшедшее. Через два дня они вернулись в Петербург, где говели последнюю неделю. Неугомонный Великий князь придумал себе размахивать и щелкать громадным кучерским кнутом, который был изготовлен по его отдельному заказу. Ему нравилось, помахивая им, носиться по комнате и заставлять своих камер-лакеев бегать из угла в угол, понеже кнут сей был весьма увесистый. Словом, в результате он домахался до того, что сам себя сильно хватил по щеке, оставив на ней хороший рубец. Петр Федорович весьма испугался, что императрица, узнав причину его окровавленной щеки, паки запретит ему говеть, и даже на Пасхе ему нельзя будет выходить. Как всегда в минуты, когда ему нужен был дельный совет, он побежал к Екатерине. Увидев его окровавленное лицо, Екатерина Алексеевна воскликнула:

– Боже мой, что с вами случилось?

Он сбивчиво поведал, в чем дело. Осмотрев рану, Екатерина успокоила его:

– Думаю, оному можно помочь. Идите к себе и постарайтесь, чтобы вашу щеку никто не увидел. Я приду к вам, когда достану то, что мне нужно, и надеюсь, что никто ничего не заметит.

Он ушел. Екатерина помнила, что несколько лет назад, когда она упала в Петергофском саду и расцарапала щеку до крови, ее хирург Гюйон дал ей мазь из свинцовых белил. Екатерина, используя сию мазь, не прекратила выходы в свет, и никто даже не заметил, что у нее было оцарапано лицо. Она сейчас же послала за мазью и, когда ее принесли, замазала Петру щеку так, что он даже сам ничего не заметил в зеркало.

В четверг они причащались с императрицей в большой придворной церкви. Чоглоков оказался тут как тут. В оную минуту свет упал на щеку Петра, и граф Николай Наумович, взглянув на него, заметил:

– Вытрите щеку, на ней мазь.

Как всегда в подобных случаях, Великий князь растерялся. Но нашлась Екатерина. Она сказала Великому князю, словно бы шутя:

– А я, ваша жена, запрещаю вам вытирать ее.

Тогда и Великий князь с наигранной иронией заметил Чоглокову:

– Видите, как женщины с нами обращаются! Мы не смеем даже вытереться, когда им неугодно!

Чоглоков, засмеявшись, пристально взглянул на Великую княгиню и сказал:

– Вот уж настоящий женский каприз!

Словом, о существовании рубца никто и не заподозрил. Петр Федорович был благодарен Екатерине за спасение от неприятностей. Однако участие ее не прибавило в нем ни капельки чуткости к своей супруге. Через неделю, в ночь на Пасху, Екатерина Алексеевна легла около пяти часов дня, дабы выдержать всенощную. Не успела она улечься, как прибежал муж с приглашением немедленно отведать токмо привезенные из Голштинии совсем свежие устрицы. Он обожал их, тем паче, что прибыли они с его любимой родины. В канун Пасхи Екатерине Алексеевне зело хотелось спать, но не встать – значило было обидеть супруга, что привело бы к очередной размолвке, потому Великая княгиня встала и пошла к нему, пусть и была измучена исполнением всех обрядов говения в течение Страстной недели. Она съела дюжину, не более, зная, что муж ее жаден до устриц. Позволив ей удалиться, он остался доканчивать любимое блюдо. В двенадцать часов ночи Екатерина встала к пасхальной заутрене и обедне, но не смогла остаться до конца службы из-за сильных колик, которые случились с ней явно из-за устриц. Фрейлина Гагарина помогла ей раздеться, послали за доктором, и первые два дня праздника Екатерина провела в постели.

Было раннее пасхальное утро. Солнце сияло сквозь чистые намытые окна, озаряя спальню княгини, отражаясь в зеркалах. Екатерина открыла глаза, но тут же зажмурилась обратно. Она слышала, как тихо снуют по комнате фрейлины, и их приглушенный разговор. Говорили о графе Линаре, посланнике датского короля, коего направили в Россию для ведения переговоров об обмене Голштинии, принадлежавшей великому князю, на графство Ольденбургское. Он был представлен Великой княгине тремя днями раньше Пасхи. Граф обладал необычайной красотой: блондин с белоснежным женоподобным лицом.

Екатерина прислушалась к разговору своих фрейлин.

– Говорят, сей Линар весьма знатен, учен и занимает высокий пост при короле, – послышался голос княжны Гагариной.

– Я его не видела, – сказала Никитична, – но слушала, как он хвастается, что имеет восемнадцать детей, и уверяет, что всех кормилиц своих детей приводит в положение, в коем они могут вторично кормить.

– Что вы говорите? Такое возможно? Восемнадцать детей своих и столько же от кормилиц!

– Все возможно, когда человек бессовестно хвастает, – безапелляционно ответила камер-фрау.

Княжна Гагарина тихонько хихикнула.

– Вспомнила, как маменька говорила, мол, он так холит свою кожу, что ложится спать не иначе, нежели намазав лицо и руки помадой, и надевает на ночь перчатки и маску.

– Боже мой! И се мужчина? Наш бы русский дворянин, хоть самый плохонький, до такого бы не додумался, – искренне возмутилась Никитична. – Чего токмо не услышишь на белом свете!

«А может, он вовсе и не мужчина, – подумала Екатерина. – За все те три дня, что граф Линар носил датский Белый орден, на нем ни разу не было другого платья, окромя самых светлых цветов – голубого, абрикосового, сиреневого и телесного, в то время как остальные мужчины предпочитают одежду темных тонов».

Фрейлины хихикали и продолжали острить по поводу манер и привычек графа Линара. Екатерина открыла глаза и, потянувшись всем телом, весело сказала:

– И вовсе он не мужчина. Скорее всего, переодетая шпионка. Говорят же, мол, завелся у нас какой-то шпион-французишка, переодетый женщиной. А сей Линар, напротив, может статься, переодетая женщина.

Фрейлины встрепенулись.

– Мы вас разбудили, коль скоро вы слышали наш разговор…

Екатерина снова потянулась, благодушно ответила:

– Токмо последнюю фразу, – успокоила она их, потягиваясь в постели.

– Вы в самом деле думаете, что он женщина? – серьезно переспросила княжна Гагарина.

Екатерина рассмеялась:

– Ежели б у него не было восемнадцать детей, то я бы не сомневалась.

– А может, он токмо хвастает.

– Может. Однако у нас такожде есть шпионы. Доложат, полагаю, императрице, тогда и мы узнаем.

– Странные сии Линары, – заявила Никитична. – Что-то у них не так. У него, у оного Линара, есть старший брат, как мне рассказывал мой зять, Пуговишников. Зять-то мой при Бестужеве служит, – уточнила она для тех, кто не ведал о том. – Так вот, он сказывал, что предыдущая царица Анна Леопольдовна пуще всего на свете любила не своего мужа или новорожденного сыночка, а Юлию Менгден, сестру жены ныне опального доктора Лестока. Но и сие не все: они обе обожали того Линара. Говорили, он был их общим полюбовником.

У фрейлин глаза округлились.

– Что делается… Вот ведь как бывает! И Бога не боятся!

Екатерина Алексеевна такожде удивилась такому сообщению. Что ж, скорее всего так и было. Никитична весьма проницательна и говорит токмо тогда, когда знает наверняка. Странные, однако, мужчины и женщины населяют сию Данию…

Фрейлины немного успокоились и принялись за утренний туалет Великой княгини.

Императрица Елизавета Петровна сильно заболела. Придворные забеспокоились, не спали ночами и собирались вместе, обсуждая течение болезни государыни. Чоглоковы забросили дела Малого двора; к ним присоединились канцлер Бестужев и Степан Апраксин. Лица их были нахмурены. Они почти ни с кем не разговаривали. Говорить о болезни императрицы строго воспрещалось, дабы не сеять панику среди придворных и народа. Великий князь и его жена боялись даже выразить соболезнование, ибо никто официально им не сообщил о недуге государыни. Через десять дней, когда ей полегчало, та передала через Чоглокову свое недовольство тем, что ни Петр, ни Екатерина не навестили ее в такой болезни.

– Но нам никто даже не намекнул, что императрица больна, – ответила Великая княгиня.

– Вы, Мария Симоновна, сами знали, а нам ничего не сообщили, – поддержал жену Петр Федорович. Чоглокова не нашлась, что толком ответить.

– Я думала, – оправдывалась она, – что за десять дней можно было и догадаться, что здесь что-то не так.

Чоглокова ушла, ворча себе под нос, а Никитична как всегда резонно заметила:

– Странно сердиться на людей за то, чего они не знают. Чоглоковы одни имели право сказать вам, что государыня хворая, ежели они оного не сделали, се их вина, а не ваша. Ясно же, что вы не выказали участия государыне по неведению.

Петр Федорович раздраженно махнул рукой:

– Теперь императрица будет долго сердиться на нас.

Великая княгиня, чуть подумав, деловито предложила:

– Надобно ей сказать, как все было на самом деле.

Великая княгиня задалась целью обязательно поведать об оном императрице. Вскоре такой случай представился на куртаге. Императрица оказалась рядом с ней, и Екатерина, воспользовавшись моментом, рассказала ей, что Чоглоковы не посчитали нужным сообщить о ее болезни, и поелику они попросту не имели возможности выразить ей участие.

Вредная чета Чоглоковых продолжала служить при дворе злыми надсмотрщиками. Великокняжеская чета называла их Аргусами. На первой неделе Поста Чоглоков хотел говеть. Он исповедался, но духовник императрицы в который раз по ее приказу запретил ему причащаться – скорее всего, из-за его приключения с Кошелевой.

Весь двор недолюбливал Чоглокова. Одно время он, казалось, состоял в весьма тесной дружбе с канцлером графом Бестужевым и с его закадычным другом, фельдмаршалом Степаном Апраксиным. Он был постоянно у них или с ними и постоянно хвастался оной дружбой, представляя себя чуть ли не советником графа Бестужева, что являлось нонсенсом: никогда бы канцлер, человек большого ума, не стал бы принимать советы от заносчивого глупца, коим был граф Николай Чоглоков. Видимо, по оной причине сия чрезвычайная дружба вдруг резко прекратилась.

Зимой, вскоре после переезда в Москву, Великая княгиня начала со скуки читать многотомную «Историю Германии» отца Барра, каноника собора Святой Женевьевы. Обыкновенно в неделю она прочитывала по книге; закончив же оную, принялась за произведения Платона.

Ее комнаты выходили на улицу. Великий князь жил на противоположной стороне, окна коей выходили на маленький двор. Великая княгиня читала у себя в комнате. Одна из ее фрейлин входила к ней и стояла, колико хотела, а потом выходила, и другая занимала ее место. Екатерина намекнула Никитичне, что подобное присутствие токмо беспокоит ее. Ей и без того приходилось страдать от близости псарни Петра. Никитична согласилась освободить девушек от оного своего рода этикета. Все было бы сносно, коли бы не Великий князь, который с редкой настойчивостью днем и ночью дрессировал свою свору собак. Он заставлял их мчаться из одного конца своих двух комнат в другую сильными ударами бича и криком, каким кричат охотники. Екатерина Алексеевна просила Чоглокова уговорить Великого князя прекратить подобные пытки над животными, но тот сам недавно приобрел прекрасную английскую борзую, кою тоже пытался дрессировать. От людей Екатерина узнала, что Чоглоков служил посмешищем для всех других охотников, что он воображал, и его в том уверяли, будто его борзая по кличке Цирцея брала всех зайцев, коих ловили на охоте. Чоглоков вообще считал, будто все, что ему принадлежало: жена, дети, слуги, дом, стол, лошади, собаки, все оное – было лучшим из лучших. Таковое восприятие необычайно тешило его самолюбие, пусть на самом деле все оное и было весьма обыкновенным. Вероятно, и себя он считал красавцем, хотя был толстоватым тугодумом с неприятным лицом и белокурой лысоватой головой.

После очередной, восьмой для Великой княгини, Пасхи Малый двор переехал в Летний дворец. Великая княгиня уже некоторое время замечала, что камергер граф Сергей Салтыков чаще обыкновенного бывал при дворе. Он водил дружбу с Львом Нарышкиным, и они всегда приходили вместе.

Екатерина ко всем относилась с ровным вниманием, в то время как Анна Гагарина, кою она любила и коей даже доверяла в известной степени, совершенно презирала Салтыкова и всю его семью, памятуя, что мать его была развратной женщиной. Льва Нарышкина она, как и все, терпела, считая его безвредным, благодушным и, ко всему прочему, оригинальным человеком. Впрочем, по ее мнению, ему такожде не следовало доверять. Великая княгиня давно поняла, что их частые посещения Чоглоковых имеют какую-то под собой причину, понеже оба супруга не отличались ни умом, ни обхождением, ни хлебосольством, дабы возыметь желание так часто их видеть. Окромя того, Чоглокова была паки беременна и часто нездорова. Поскольку она уверяла, что Великая княгиня ее развлекает своими посещениями, то Екатерина ее иногда навещала. Сергей Салтыков, Лев Нарышкин, княжна Гагарина и некоторые другие бывали обыкновенно у нее, когда не было концерта у Великого князя или представления при дворе. Беременной Чоглоковой было не до концертов, а подобострастный и льстивый камергер и обер-гофмейстер Чоглоков никогда их не пропускал. Хитроумный Сергей Салтыков придумал, как усыплять бдительность наставника Великого князя, когда он бывал дома. Каким-то токмо ему известным способом Салтыков сумел найти уязвимую пяту в сем недалеком, лишенном всякого воображения и ума человеке. Николай Наумович с некоторых пор возымел страстную склонность к сочинению песен – совершенно плохоньких, но, на его взгляд, вполне удачных. Токмо обнаружилась сия склонность, молодые люди, дабы отделаться от Чоглокова, всякий раз начинали просить его сочинить новую песню. Не мешкая, гофмейстер садился в угол комнаты к изразцовой печи и с удовольствием принимался за сочинительство – в то время как молодые люди разговаривали между собой без всякого стеснения. Потом все находили песню прелестной, что поощряло его на новое сочинительство. Лев Нарышкин талантливо клал их на музыку и пел вместе с Чоглоковым. Во время одного из подобных домашних концертов Сергей Салтыков признался Великой княгине, что же служило причиной его частых посещений. Сидя рядом с ней, когда все остальные распевали новую песню, он неожиданно положил свою руку на ее. Ладонь его была настолько горячей, что словно бы обжигала. Екатерина убрала свою руку и недоуменно взглянула на него. Тот смотрел на нее и не отводил взгляда. Губы его громко прошептали:

– Я люблю вас, Екатерина Алексеевна.

Лицо Великой княгини порозовело, она ничего не сказала в ответ. Таких слов ей еще никто говорил, хотя она так о них мечтала! Как раз закончилась нескончаемая песня, и все стали подниматься со своих мест. Но Левушка, оглянувшись на них двоих, без труда всех чем-то рассмешил и принялся громко о чем-то рассказывать. Не теряя времени, Салтыков, не сводя с нее глаз, продолжил вполголоса:

– Екатерина Алексеевна, я с ума схожу, день и ночь мысли заняты вами. Ничем толком не могу заняться, все валится из рук.

Кровь уже отлила от лица, и Екатерина взяла себя в руки.

– На что же вы надеетесь? – сухо спросила она.

Здесь ее жаркий поклонник чуть смутился, но остановиться со своим признаньем решительно не мог. Вид у Салтыкова был взволнованный, лицо побледнело, но глаза он не опустил. Бросив быстрый взгляд в угол, занятый Чоглоковым и остальными, он продолжил:

– Я буду дышать токмо вами, все радости жизни, которые возможны, я принесу к вашим ногам. Целыми днями я лобызал бы и обнимал вас, сделался бы хоть рабом, токмо бы находиться рядом с вами. Я не знаю, что еще сказать… словом, я готов отдать за вас жизнь.

– А ваша жена, Матрена Павловна, на коей вы женились по любви два года назад? Сказывают, вы были влюблены, она, я видела сама, все еще любит вас до безумия, – что же она скажет?

Он, не сводя с нее горящих глаз, закусил губу, потом на миг отвернулся, приводя, видимо, свои мысли в порядок. Снова бегло оглядев всех в дальнем углу, он заговорил о том, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

– Вы видите, что все видят нас счастливыми и говорят о том? – вопрошал он. – Но вы ведь понимаете, что можно притворяться счастливым, как бы трудно се ни было. Я не хочу унижать жену, она меня любит, но, к сожалению, к ней у меня подобного чувства нет. А так хочется любить самому! И люблю я токмо вас. Давно, с первого взгляда. Ведь я догадываюсь, даже знаю наверняка, что вы не любите и даже не уважаете своего мужа.

Смущенная, Екатерина смотрела прямо перед собой. Такие речи ей еще не приходилось выслушивать. Были, вестимо, какие-то попытки у Андрея и Захара Чернышевых, но они не смели открыто выговорить слова любви – по крайней мере, такого напора, как у Салтыкова, у них и близко не было. Теперь Сергей смотрел жалобным взглядом и ждал ответа. Мельком взглянув на него, Екатерина промолчала, в душе надеясь, что он перестанет докучать ей своими признаниями, отойдет, а она получит передышку, возможность подумать. Но он и не думал оставить ее одну. Видимо, заранее решил: нынче или никогда. Екатерина, чуть наклонившись, слушала его, беспокойно складывая и раскрывая свой китайский веер. О чем же она думала в тот момент? Думала, что Сергей ей и в самом деле приятен, никто не мог с ним сравняться среди придворных.

– Я обожаю вас всю от кончиков пальцев до всего остального, вы просто красавица – никто не может с вами сравниться.

– Послушайте, Сергей, вы же понимаете, что то, о чем вы мечтаете, неосуществимо. Понимаете ли вы, что подобная связь не просто опасна? Мы можем потерять все, что имеем. Даже жизни.

Салтыков грустно улыбнулся.

– Я знаю, что вы очень умны и дальновидны. Но доверьтесь мне! Я не допущу несчастья. У меня есть для того сила, воля, а главное, любовь к вам. Я все обдумал.

Екатерина пристально взглянула ему в лицо. Кажется, Салтыков говорил искренне.

Завидев Левушку Нарышкина, направляющегося в их сторону, она встала.

– Мы с вами засиделись. Мне пора.

Салтыков тоже подскочил.

– Поговорим завтра.

Подошла Анна Гагарина и, немного выждав паузу, спросила:

– О чем здесь князь Салтыков так страстно с вами разговаривал?

– А вы не слышали?

Гагарина с иронией взглянула на Екатерину Алексеевну.

– Он хитер, сей Салтыков, говорил-то вполголоса.

Екатерина притворно-безразлично ответила:

– Предлагал принять участие в охоте вместе с Великим князем в Подмосковье. Я там ни разу не была, да и не хочется.

– Знаю, вас увлекает токмо скачка на лошади, – заулыбалась младшая Гагарина.

– Ну, так что? Поскачете? – спросила старшая.

– Еще не знаю. Но он так уговаривал, что может статься и соберусь.

Анна Гагарина, не спуская внимательных глаз с Екатерины Алексеевны, проговорила:

– Я вспомнила, как матушка нам с Дашей рассказывала, какая распутная была у него мать, первая подруга нашей императрицы Елизаветы Петровны. До того дошла, что приходила к гвардейцам в казармы. Оные гвардейцы благодаря ей очень помогли императрице при восшествии на трон. Поелику государыня ее крепко любит, поелику и сын ее Сергей так легко стал камергером Великого князя.

– Вот как оно все связано! – удивилась Великая княгиня.

Вечером, перед сном, она перебрала весь разговор со своим нечаянным обожателем.

Да, у него не имелось недостатка ни в уме, ни в манерах, ни в стати. Ему было двадцать шесть лет. И по рождению, пусть и от распутной матери, и по некоторым другим качествам, он мог считаться вполне притягательным кавалером.

С того памятного дня князь Сергей Салтыков постоянно преследовал ее. Встречаясь с ним почти каждый день, Великая княгиня не поддавалась всю весну и часть лета. Она не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми, видела его токмо в присутствии двора или некоторой его части. Друг Сергея, Левушка Нарышкин сослужил ему не один раз, дабы он мог увидеться с предметом своей страсти.

Князь Салтыков, вестимо, искал уединения с ней, предлагал совместные прогулки. Не упускал возможности подойти, коли вдруг никого не оказывалось рядом с ней. Екатерина играла его чувствами, и как-то раз, якобы желая отделаться от него, сказала:

– Граф, вам давно пора понять, что вы не туда и не к той обращаетесь.

– Отчего вы так полагаете, Ваше Высочество?

– А отчего вы полагаете, что сердце моего Высочества не занято в другом месте?

Но, как она и надеялась, оные и многие другие отказные слова никак не отбили у него желания преследовать ее, а наоборот, ухаживания его стали еще жарче. Вестимо, ей было приятно знать, что в нее влюблен первый красавец императорского двора. Екатерина задавалась вопросом, любил ли ее камергер Салтыков на самом деле. Определить оное ее неопытной и чистой душе было трудно. Но любезности и восторженное его отношение к ней весьма льстили.

Законный муж ее не вел себя любезно даже с теми, в кого он влюблен, а влюблен он был постоянно и ухаживал, так сказать, за всеми женщинами. Лишь та, которая являлась его законной женой, абсолютно его не интересовала.

Между тем Чоглоков пригласил Малый двор на охоту на свой остров. Вся молодежь во главе с Великим князем с удовольствием туда отправилась на лодках. Лошадей выслали вперед. Охота началась. Екатерина на своем сером коне вместе со всеми поскакала за собаками, краем глаза видя рядом своего поклонника. Сергей Салтыков, улучив минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, подъехал к ней. Говорил, как всегда, о своей великой к ней любви. Екатерина на сей раз слушала его терпеливее обыкновенного, благо обстановка располагала.

Осенний прозрачный лес с перелесками и полянками во всей своей красе расстилался перед их взором. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь оставшиеся листья, играли бликами. Таинственное дыхание деревьев и шорох листвы навевали необычное, приятное настроение.

Салтыков принялся рисовать картину придуманного им плана касательно того, как скрыть их отношения глубокой тайной, говорил о том счастье, коим они оба могли бы наслаждаться. Екатерина молча слушала, тем самым вызывая все новые и новые страстные признания поклонника.

– Милая Екатерина Алексеевна, я прошу вас позволить хотя бы надеяться на то, что вы, по крайней мере, ко мне неравнодушны.

Екатерина неопределенно повела бровью, затем молвила:

– Разве я могу помешать игре вашего воображения?

Салтыков, бросив на нее обиженный взгляд, спросил:

– Екатерина Алексеевна! Одно ваше слово… Согласитесь, я не самый захудалый человек, среди тех, кто вас окружает, не так ли?

– Так ли, – засмеявшись, повторила его слова Екатерина.

Лицо Салтыкова просияло.

– Ну вот видите!

Великая княгиня расслабила удила коня, готовая тронуться с места.

– Уже много времени прошло, граф. Наверное, больше часа. Нас могут хватиться.

Салтыков не хотел уезжать.

– Да, хорошо, – медлил он, – сейчас поеду, но токмо скажите, что вы ко мне неравнодушны.

Екатериной и в самом деле овладело беспокойство, ей показалось, что их беседа длится бесконечно долго.

– Да! Да, но токмо убирайтесь! – вырвалось у нее.

Напряженное доселе лицо Салтыкова паки просветлело.

– Я запомню сие, – сказал он с улыбкой и пришпорил лошадь.

– Нет, нет, – крикнула ему вслед Великая княгиня.

И услышала в ответ торжествующее:

– Да, да!

Екатерина тронула поводья и медленно направилась в сторону трубящих рожков охотников, ругая себя за опрометчивость.

Вернувшись вечером в дом, находившийся на острове, уставшие охотники поужинали. Во время ужина поднялся сильный ветер с моря, вздыбивший волны столь сильно, что они поднялись до ступеней лестницы. Весь остров покрылся водою на несколько футов над уровнем моря. Все были принуждены оставаться у Чоглокова, пока не утихнет буря и не спадет вода, что продолжалось часов до двух или трех утра. В то время Сергей Салтыков нашептывал Екатерине Алексеевне, что нынче само небо благоприятствует ему, доставляя возможность дольше любоваться ею, и наговорил еще множество подобных вещей. Он и в самом деле выглядел счастливым. Она думала, что сможет управлять и его и своей головой и направлять их, а тут поняла, что и то, и другое весьма трудно, коли вообще возможно. Так, собственно, и оказалось: той же ночью Салтыков через окно проник в комнату Екатерины, благо ни фрейлин, ни Никитичны рядом не было, и сумел взять дотоле неприступную Великую княгиню.

Происшедшее поразило Екатерину. Фактически, она пришла в себя примерно дней через десять, все те дни размышляя, как она могла так легко сдаться Салтыкову. Легко ли? Думая об отношениях с Салтыковым, который жил в ее мыслях теперь и день и ночь, она записала в своей заветной тетради свои сокровенные мысли, среди коих были и такие: «я нравлюсь, стало быть, половина искушения заключалась уже в том самом. Вторая половина в подобных случаях естественно следует из самого существа человеческой природы, понеже идти на искушение и подвергаться ему – очень близко одно от другого. Хотя в голове и запечатлены самые лучшие правила нравственности, но как скоро примешивается и является чувствительность, то непременно очутишься неизмеримо дальше, нежели думаешь. Я, по крайней мере, не знаю до сих пор, как можно предотвратить сие. Может быть, скажут, что есть одно средство – избегать, но бывают случаи, положения, обстоятельства, где избегать невозможно; в самом деле, куда бежать, где найти убежище, как отворачиваться посреди двора, который перетолковывает малейший твой поступок. Итак, коли не бежать, то, по-моему, нет ничего труднее, как уклониться от того, что вам существенно нравится. Поверьте, все, что вам будут говорить против оного, есть лицемерие и основано на незнании человеческого сердца. Человек не властен в своем сердце; он не может по произволу сжимать его в кулак и потом опять давать ему свободу». Перечитав свою запись, Екатерина подумала, что не все отразила в сих строчках касательно своих чувств. Как возможно описать то, что Сергей стал для нее целым миром, наполненным сладким воздухом, без коего ей до боли трудно дышать?

Через короткое время каким-то невообразимым образом Великий князь заподозрил или даже догадался об их отношениях. По-видимому, Екатерина, несмотря на свою скрытность и осторожность, не смогла на сей раз спрятать то, что бывает написано на лице у любой счастливой женщины. Великий князь не нашел ничего лучшего, нежели поведать все Чоглокову, когда тот навестил подопечного в его покоях. Не мешкая, Петр Федорович предложил ему присесть в кресло и приступил к изложению своих догадок.

– Вы знаете, Николай Наумович, мне кажется, вы неправильно выбираете себе друзей. Вы предпочитаете графа Сергея Салтыкова, в то время как именно я – ваш настоящий друг, а не он.

Чоглоков даже опешил от такового поворота дел.

– С чего вы взяли, Ваше Императорское Высочество?

Петр хитро усмехнулся.

– Я давно знаю о вашем пристрастии, я бы даже сказал, влюбленности в мою жену.

Чоглоков даже привскочил на кресле и собирался встать, но Великий князь похлопал его по плечу, усадив назад.

– Я вас прекрасно понимаю, камергер, сердцу не прикажешь! Я тоже влюблен теперь в Марфу Исаевну Шафирову и ничего с оным не могу поделать. Моя супруга имеет другого в своем сердце – Сергея Салтыкова, и они оба обманывают вас и смеются над вашими чувствами.

Покрасневший как рак Чоглоков молчал и недоверчиво исподлобья смотрел на Великого князя. Тот говорил спокойно, словно бы о постороннем для него случае.

– Ввиду оного, стало быть, я говорю вам исключительно ради того, чтобы вас не одурачили. За сим я вас более не задерживаю.

Чоглоков вышел от князя сам не свой, что сразу отметили фрейлины Великой княгини Марфа и Анна Шафировы. Как поняла Екатерина Алексеевна, Сергей Салтыков, не имел себе равных в умении интриговать. Он легко втерся в доверие к двум ее новым фрейлинам, дабы те пересказывали ему разговоры, которые вел на его счет Великий князь. Оные сестры, бедные, глупые и очень корыстные, действительно стали с ним очень откровенны в весьма короткий срок. Марфа Шафирова скоренько и выведала от своего поклонника, Великого князя, истинную причину кручины обер-гофмейстера Николая Чоглокова – у него появился недруг в лице Салтыкова.

Салтыков, обнаружив, что Великая княгиня совершенно невинна и коли учинится зачатие ребенка, то ему так или иначе придется держать ответ, предпринял все возможное, дабы оградить себя от неприятных последствий. Он методично узнавал мнения вокруг него и у Великого князя, и у Чоглокова с женой, и у Бестужева, и у самой императрицы. По ходу своих дел, он такожде сумел выведать, что Бестужев заинтересован в хороших отношениях с Великой княгиней.

Елизавета Петровна последнее время все чаще болела, и канцлер подумывал, с кем можно будет в дальнейшем вести государственные дела и с кем строить отношения против своих врагов при дворе, коими являлись в первую очередь Шуваловы. Великий князь Петр Федорович никак для такой роли не подходил. Оставалась Великая княгиня с ее умом и умением владеть собой. Зная о неожиданно зародившемся пристрастии Великой княгини к графу Салтыкову, канцлер с радостью принял его у себя. Он встретил Салтыкова чуть ли не с распростертыми объятьями, повел его вглубь своего просторного кабинета, с порога заведя беседу. Быстро и коротко расспросив о семье и родственниках, он перешел на дела придворные.

– Я знаю, вы немало вращаетесь при Малом дворе, где менторами при Великокняжеской чете служат Чоглоковы.