Мир на взводе: пружина разжимается Лукьянов Федор

После крушения советского блока в 1989 – 91 годах говорить о марксизме как о передовой – или хотя бы влиятельной – теоретической школе в странах Восточной Европы было бы по меньшей мере странно. Идеи марксизма ассоциировались с тоталитарными и репрессивными практиками сталинского периода, с потерпевшими поражение хозяйственными структурами СССР, с консервативно-ностальгическими взглядами старшего поколения и небольшой части молодежи, которой «не удалось вписаться в рынок».

Разумеется, подобное отношение к марксистской теории характерно именно для бывших коммунистических стран, переживавших стремительный переход от административной экономики советского типа к неолиберальному капитализму. Сам термин «социализм» здесь в высшей степени дискредитирован.

Между тем в университетах Западной Европы и Северной Америки преподавание марксизма оставалось важнейшей частью социологического образования, а радикальная левая интеллигенция продолжала активно участвовать в общественных дискуссиях.

Но было бы наивно утверждать, будто кризис доверия к марксистской мысли наступил только в странах бывшего советского блока. Именно на Западе в 1990-х годах разворачивается масштабное контрнаступление сторонников либерального идеологического мейнстрима, чьи позиции в значительной мере сформировались под влиянием событий 1968 – 74 годов (война во Вьетнаме, студенческие бунты в Франции и Италии, революция в Чили, падение правоавторитарных диктатур в Португалии, Испании и Греции, способствовавшее массовой радикализации интеллигенции).

Кризис идеологии сопровождался в конце 1970-х годов серьезными экономическими проблемами, которые переживало западное общество потребления. Но выход из него был найден не на пути антикапиталистических преобразований или новых социальных реформ, за что ратовали левые, а напротив – через отказ от смешанной экономики, воплощавшейся в концепции Дж. М. Кейнса, через политику поэтапного демонтажа социального государства, приватизацию, дерегулирование и предоставление привилегий финансовому капиталу.

Иными словами, сам мейнстрим радикально сместился вправо, заместив центристские идеи прогрессивного либерализма жесткими принципами современного неолиберализма[39].

Триумф неолиберализма и кризис левых

При этом сами левые не только не смогли предложить сколь-нибудь комплексного стратегического ответа на подобные перемены, происходившие в рамках глобального капитализма, но и разделились на две группы, предлагавшие равно неконструктивные подходы. Одно течение склонно было игнорировать происходящее, доказывая, что капитализм ничуть не изменился. Другая, напротив, мифологизировала перемены, принимая за чистую монету любые объяснения и концепции, предлагавшиеся идеологами и пропагандистами правящего класса. Неудивительно, что крушение СССР послужило сигналом для атаки неолибералов, которые на уровне идеологической и культурной гегемонии закрепляли успехи, уже достигнутые в сфере политики и экономики. Причем под ударом оказались не только партии и теоретики, представлявшие коммунистическую традицию, так или иначе связанную с советским проектом. Западные левые, включая коммунистов, начиная с 1968 года не раз публично критиковали СССР. Однако это ничуть не облегчило их положения в идейной борьбе конца ХХ века.

Крушение советской системы интерпретировалось неолиберальной общественной мыслью как доказательство принципиальной невозможности построить какую-либо общественную модель, отличающуюся от современного капитализма, и заведомой обреченности любых форм хозяйственной политики, не основывающейся на действии «невидимой руки рынка».

Таким образом, не только сторонники централизованного планирования, опиравшиеся на советский опыт, но и все остальные левые – от самых умеренных социал-демократов, призывавших осторожно регулировать рынок, до самых радикальных сторонников рабочего самоуправления и анархической сетевой самоорганизации – в равной степени оказывались исключены из сферы «серьезной дискуссии» и признаны безнадежными утопистами.

Потерпев ряд политических поражений, социал-демократические и коммунистические партии начали одна за другой сдаваться на милость победителя, встраиваясь в неолиберальную систему и признавая логику нового консенсуса. Многие коммунистические партии официально прекратили свое существование.

Социал-демократические партии сохранялись скорее в качестве электорального бренда, но не как общественной силы, выступающей если не за реформирование капитализма, то хотя бы за проведение качественно иной политики в его рамках. В конечном итоге вся дискуссия свелась к нюансам «культурных различий», тактическим вопросам управления и к вопросу о правильном подборе кадров.

Мелкие левые группы искали спасения в жестком догматизме, превращаясь в своеобразных «хранителей огня», задача которых состояла в том, чтобы передать марксистскую и социалистическую традицию в более или менее целостном виде будущим поколениям революционеров (причем они ни на минуту не прекращали борьбу между собой, выясняя, чья традиция чище). Наконец, интеллектуалы, лишенные политической опоры, обратились по большей части в паническое бегство, найдя идеологическое укрытие в различных версиях постмодернистской теории.

Идеологи постмодернизма критиковали Маркса за недостаточный радикализм, доказывая, что мыслитель XIX века был слишком зависим от господствующих в то время воззрений и не смог порвать с традициями европейского Просвещения, идеями прогресса и верой в науку, что тоже является частью буржуазной системы ценностей. При этом, осуждая Маркса за историческую ограниченность и «буржуазность», вопрос о собственной культурной ограниченности постмодернистские идеологи, естественно, не ставили, как и вопрос о собственной встроенности в систему институтов неолиберального капитализма.

Поскольку марксистский проект как в революционном, так и в реформистском своем варианте отвергался как «недостаточный», его должна была заменить фундаментальная критика основ современной цивилизации. Настолько масштабная и глубокая, что она даже в принципе не предполагала возможности каких-либо практических действий в сфере конкретной социальной политики, экономики и т. п. Такой подход оказался особенно удобен тем, что позволял соединить претензию на интеллектуальный радикализм с принципиальным и последовательным отказом от любых попыток изменить общество. Наиболее ярким воплощением данной тенденции стала вошедшая в моду книга Тони Негри и Майкла Хардта «Империя», которая, если убрать шелуху радикальной словесной риторики, представляла собой попытку доказать прогрессивность неолиберальной модели капитализма в качестве преддверия коммунизма[40].

Неудивительно, что на уровне практической политики авторы этой книги оказались ярыми сторонниками Европейского союза, участвовали в кампании за принятие Европейской конституции и последовательно поддерживали стратегический курс на рыночную интеграцию континента, натолкнувшийся на неожиданно жесткое сопротивление большинства населения Западной Европы.

Именно это сопротивление, зачастую никем из влиятельных левых не возглавленное, часто политически не оформленное и порой идеологически противоречивое, оказалось главной проблемой европейских и североамериканских элит после крушения СССР. Ситуацию иронически выразил мексиканский писатель и активист Субкоманданте Маркос, когда заметил в связи с восстанием индейцев в штате Чьяпас, что жители этого отдаленного региона ничего не знали ни про крушение Берлинской стены, ни про распад СССР, а потому просто продолжали защищать свои права и интересы так, как будто никакого идеологического переворота не произошло[41]. Собственно, восстание сапатистов в Чьяпасе в 1994 году и стало сигналом, знаменовавшим начало нового глобального сопротивления. Другим переломным событием стали массовые протесты в Сиэтле в 1999 году, когда многотысячные демонстрации сорвали проведение министерской встречи ВТО и начало нового раунда переговоров об очередной либерализации мировой торговли.

Антиглобалистское движение

В последние годы ХХ века это стихийное сопротивление неолиберальной системе начало приобретать специфические организационные формы. Подобные движения с легкой руки журналистов получили прозвище антиглобалистских, хотя сами их участники на первых порах от этого ярлыка всячески открещивались, предпочитая называть себя «глобальным движением за социальную справедливость». Новые массовые движения формировали широкие демократические коалиции, пытавшиеся выработать общую повестку дня. Затем появился Всемирный социальный форум, ставший своего рода глобальной объединительной и дискуссионной площадкой для этих движений. В 2002 году возник и Европейский социальный форум. Наконец, уже после того, как в 2008 году разразился мировой экономический кризис, на сцену вышли новые политические партии, такие как СИРИЗА в Греции и «Подемос» в Испании.

Следует, впрочем, отметить, что вопреки ожиданиям многих кризис 2008 года не только не привел к изменению экономической политики в ведущих странах Запада, но даже и не способствовал росту антиглобалистского движения. Как раз наоборот. Европейский социальный форум после 2008 года резко пришел в упадок, а затем и вовсе прекратил функционировать. Всемирный социальный форум продолжал собираться, но интерес к нему заметно снизился. Социальные движения сосредоточились на локальных и национальных задачах. Во Франции мы могли наблюдать массовые протесты против ограничивавшего права молодежи «закона о первом найме», затем еще более многочисленные, но менее успешные – против пенсионной реформы. В Греции и Испании массовые мобилизации стали ответом на политику жесткой экономии, проводимую меняющимися правительствами под давлением Европейского союза и международных банков. Своеобразной кульминацией подобных выступлений стала акция «Occupy Wall Street» в Нью-Йорке. Она оказалась в медийном плане настолько успешной, что ей стали подражать организаторы многочисленных протестных инициатив по всему миру, даже если их повестка дня не имела совершенно ничего общего ни с требованиями, ни с идеями нью-йоркских «оккупантов».

Показательно, однако, что медийный успех отнюдь не означал успеха политического. В отличие от протестов в Сиэтле в 1999 году, которые реально затормозили принятие решений в рамках ВТО, акции, подобные «Occupy Wall Street», никаких практических последствий не имели и никоим образом не принудили власть имущих хоть что-нибудь изменить.

Собственно, именно неэффективность массовых мобилизаций и вынудила их участников (вернее, определенную их часть) поставить вопрос о необходимости перехода от протеста к организованной политике. И вот тут-то востребовано оказалось не только наследие Маркса как великого экономиста, проанализировавшего противоречия капиталистической системы, но и марксизм как теория политического действия. Другой вопрос, что речь идет не о том, чтобы с религиозным рвением повторять идеологические марксистские мантры столетней давности, а о том, чтобы формулировать новую повестку дня и новые политические проекты на основе марксистского анализа.

Изменившееся общество и классовый анализ

Классовая структура общества радикально изменилась не только по сравнению со временами Маркса, но и по сравнению с ХХ веком, когда индустриальный капитализм достиг на Западе своего расцвета. На рубеже ХХ и XXI веков в мире происходили два глобальных социальных процесса, одновременно дополнявших и противоречащих друг другу. С одной стороны, имела место беспрецедентная пролетаризация населения в мировом масштабе. В странах Азии, Африки и Латинской Америки огромная масса населения, ранее связанная с традиционным сектором, вовлекалась в современное хозяйство и индустриальное производство. В развитых европейских странах представители бывших свободных профессий, технические специалисты, интеллектуалы, ученые, даже работающие на дому программисты, дизайнеры и всевозможные представители креативного класса окончательно превращались в наемных работников.

Выдающийся американский социолог Иммануил Валлерстайн характеризовал конец ХХ и начало XXI века как время тотальной пролетаризации[42]. Но, с другой стороны, классовая структура становилась все более размытой, традиционные связи ослабевали, привычные механизмы солидарности и коллективного взаимодействия переставали работать. Новые пролетарии оказались гораздо менее связаны между собой, чем рабочие промышленных предприятий ХХ века. Предприятия становились меньше, коллективы – менее многочисленными, а их структура – более дифференцированной. Старые индустриальные регионы – будь то Западная Европа, страны бывшего советского блока или Америка, утрачивали значительную часть производств, которые перемещались в Латинскую Америку, Восточную Азию, Китай. Место организованного промышленного пролетариата занимали работники сферы услуг, сотрудники образования и здравоохранения, ученые. В свою очередь, новый рабочий класс формировался в странах, не имевших традиций социалистического движения, условий для развития свободных профсоюзов и левых политических партий. Разрыв в оплате труда между различными группами наемных работников резко увеличился, что неминуемо ставило вопрос о том, насколько прочной может быть солидарность между ними.

Иными словами, противоречие между трудом и капиталом никуда не исчезло, но сам мир наемного труда стал куда более сложным и менее единым. В известном смысле пролетаризация сопровождалась атомизацией и деклассированием, а также формированием новой глобальной социальной географии, которая, в свою очередь, не могла не отразиться на перспективах мировой политики.

В новой ситуации привычные методы организации, лозунги и политические практики оказывались если и не вовсе неприменимыми, то, по крайней мере, нуждающимися в серьезной корректировке.

Однако это отнюдь не означало, будто марксизм утрачивал свое значение как теория, ориентированная на практическое преобразование общества. В тупике оказывались лишь те теоретики и практики, кто упорно держался старых схем, не желая заново подвергнуть меняющуюся историческую ситуацию критическому анализу (иными словами, те, кто повторял старые выводы марксизма вместо того, чтобы самостоятельно исследовать меняющуюся реальность с помощью марксистского анализа). Между тем именно нарастающие общественные перемены делали этот анализ необходимым и востребованным.

Новое социальное государство?

Там, где левые партии продолжали держаться привычных схем либо, наоборот, шли на поводу у либеральной идеологии, модернизма и политкорректности, они постепенно, а порой и довольно быстро приходили в упадок. Но на их место поднимались новые популистские движения, по-новому формулировавшие понятие солидарности.

Парадокс в том, что чем более разношерстным становится мир наемного труда, тем более широкими становятся задачи и лозунги, на основе которых формируются коалиции и развиваются практики солидарности. Старая схема, при которой совпадение интересов рабочих, занятых однотипным трудом на однотипных заводах, становилось основой для классовой общности, из которой вырастала потребность в единой профсоюзной и политической организации, неминуемо уступает место новой перспективе. Формирование коалиции вокруг самых общих социальных и экономических вопросов становится исходной точкой, позволяющей собрать вместе различные социальные силы, которые уже потом, в процессе практического взаимодействия, углубляют свою солидарность и взаимопонимание.

Таким общим интересом становится необходимость сохранить, отстоять или снова завоевать базовые социальные права, утраченные или подорванные на протяжении последних десятилетий ХХ века и в начале XXI века, все то, что составляло практическую сторону социального государства – бесплатное здравоохранение, образование, доступное жилье, общественный транспорт, институты, обеспечивающие вертикальную мобильность в обществе, и т. д. Иными словами, если старая солидарность формировалась «снизу – вверх», то теперь процессы солидаризации идут «сверху – вниз», от широкого объединения и коалиции социальных движений – к объединению и взаимопомощи на локальном уровне. Другое дело, что борьба за базовые социальные гарантии сама по себе не является конечной целью и единственным смыслом новой левой политики, по-прежнему ориентированной на структурное изменение общества.

Известный французский экономист Томас Пикетти в книге с провокативным названием «Капитал в XXI веке» доказывает, что вопрос о социальном государстве оказывается ключевым для нашего времени. «Сегодня, во втором десятилетии XXI века, неравенство, которое, казалось бы, исчезло, не только достигает прежнего исторического максимума, но и превосходит его»[43].

Сокращение неравенства в ХХ веке было отнюдь не результатом естественной логики капитализма, но, напротив, было вызвано нарушением этой логики под воздействием войн и революций. Однако, давая весьма мрачную картину социальной и экономической деградации капитализма, Пикетти ограничивается весьма умеренными рецептами, предлагая в качестве панацеи даже не структурные реформы, а всего лишь укрепление и модернизацию сохранившихся на Западе институтов социальной поддержки граждан на основе прогрессивного налогообложения капитала.

Между тем совершенно очевидно, что в свете накопленного исторического опыта само понятие социального государства должно быть переосмыслено.

Филиппинская общественная деятельница Тина Эбро говорит в этой связи о «преобразующей общество социальной повестке дня»[44].

Аналогичным образом российский социолог Анна Очкина, подчеркивает, что речь уже идет не только и не столько о поддержании жизненного уровня трудящихся, сколько о создании новых механизмов социального и экономического воспроизводства, подконтрольных самому обществу, о переходе от «пассивной демократии» получателей социальных благ к «активной демократии» сознательно организуемого развития в интересах большинства[45].

Популизм и политика

Политической формой таких движений, как правило, оказываются уже не партии традиционного социал-демократического или коммунистического типа, а широкие объединения, часто выглядящие популистскими. Но речь не идет о собирании случайных сил вокруг популярного вождя, а об объединении социальных движений вокруг общих задач практического преобразования своей страны и мира. Такими движениями являются СИРИЗА и «Подемос», стремительно поднявшиеся на фоне упадка «старых левых» в Греции и Испании. Сходство между политическим курсом этих организаций особенно бросается в глаза на фоне существенных различий в их происхождении. СИРИЗА имеет за плечами несколько десятилетий истории, сначала в качестве параллельной («внутренней») Компартии Греции, порвавшей с промосковским курсом официальной КПГ, затем в форме левосоциалистической партии «Синоспизмос» и, наконец, в виде коалиции радикальных левых, лишь сравнительно недавно оформившейся в единую организацию. Напротив, «Подемос» практически не имеет истории, это движение стремительно выросло из уличного протеста во время экономического кризиса. В 2014-м массовое движение «возмущенных» (indignados), протестовавшее на улицах Мадрида, оформило свое политическое крыло в виде партии, а уже в 2015 году его лидера Пабло Иглесиаса уже признавали реальным кандидатом на пост премьер-министра Испании.

Если политика СИРИЗЫ основывается на критическом переосмыслении многолетнего опыта, накопленного «старыми» левыми, то «Подемос» изначально декларировало разрыв со «старыми» левыми партиями, доказавшими свою недееспособность защищать интересы трудящихся в новых условиях.

Но этот разрыв вовсе не означал отказа от марксистской традиции. Лидер «Подемос» Пабло Иглесиас начинал свою карьеру в молодежной организации Компартии, а затем оттачивал свои теоретические способности в качестве академического политолога, одновременно участвуя в антиглобалистском движении. Возглавив партию, молодой политик настаивает, что ее борьба не может быть сведена к традиционному классовому противостоянию, «фундаментальный раскол сегодня проходит между силами олигархии и демократии, между социальным большинством и привилегированным меньшинством»[46].

С точки зрения марксистской ортодоксии подобная формулировка кажется однозначно еретической. Но, увы, еретиками оказывались практически все марксисты, возглавлявшие успешные революции: от Ленина с его идеей блока рабочего класса и крестьянства до Мао Цзэдуна, Кастро и Че Гевары, делавших ставку на вооруженную борьбу в сельской местности.

На самом деле Маркс, писавший о пролетариате как наиболее последовательной исторической силе, заинтересованной в преодолении капитализма, нигде и никогда не говорил, будто общественное преобразование и революционное является исключительной привилегией промышленных рабочих и их партии. Более того, именно марксистская теория ХХ века в лице Антонио Грамши поставила вопрос о формировании широких социальных блоков и борьбе за идейно-политическую гегемонию в масштабах всего общества. Проблема лишь в том, что подобные идеи на протяжении десятилетий либо игнорировались партийной бюрократией традиционных партий, либо, напротив, использовались как обоснование беспринципного аппаратного сговора с теми или иными группировками правящих верхов. Новый популизм, представленный в Европе такими партиями, как СИРИЗА или «Подемос», ориентируется на формирование широкого «низового» блока на основе равноправного союза массовых социальных движений. Вместе с организационными формами меняется и стиль политического поведения, взаимодействие между активистами и обществом, их облик, речь, даже внешний вид.

Вопрос о том, насколько радикальным, эффективным, успешным и последовательным окажется политический блок, составляющий основу нового популизма, остается на данный момент открытым, поскольку ни широта движения, ни его демократизм сами по себе не могут заменить серьезной политической стратегии, выработка которой требует не только организационных и пропагандистских, но также интеллектуальных усилий. И здесь марксистская теоретическая традиция вновь оказывается необходимой и, в конечном счете, незаменимой.

В то время как в Европе поднимающаяся волна левого (а в некоторых странах и правого) популизма является до известной степени политическим новшеством, в странах Латинской Америки и бывших колониальных государствах Азии подобные движения уже имеют немалую историю.

Популистские коалиции формировались в ходе антиколониальной борьбы и национально-освободительных восстаний. Сегодня их острие направлено прежде всего против политической коррупции и монополии на власть, которую десятилетиями сохраняют традиционные элиты независимо от политического окраса.

В этом контексте поучительным примером является «Партия простого человека» (Aam Aadmi) в Индии, одержавшая в феврале 2015 года сенсационную победу на выборах в Дели. Партия не только набрала более половины всех голосов в индийской столице, но и получила в итоге 95 процентов депутатских мест (что не удавалось даже самым успешным партиям в истории Индии). Защищая интересы беднейших слоев населения, национальных и религиозных меньшинств, низших каст, эта партия за несколько месяцев превратилась из аутсайдера в одну из ведущих сил в национальной политике.

«Это именно та сила, – писал индийский политолог Прафул Бидвай, – которой когда-то были индийские левые, которая может, не считаясь с властями, смело выступать против иерархии и различных привилегий, основанных на праве рождения; силой, которая со всей страстью будет защищать принципы равенства и действительно станет не просто произносить высокопарные фразы о «крупнейшей в мире демократии», но требовать реального улучшения условий существования для всего народа и усиления подотчетности правителей»[47].

Страны БРИКС

Изменение глобальной социальной географии и процессы индустриализации в странах Азии и Латинской Америки, равно как и включение в мировой рынок стран бывшего советского блока, поставили вопрос о новом соотношении между центром и периферией капиталистической системы. На протяжении 1990-х и 2000-х годов происходил последовательный перенос промышленного производства транснациональными компаниями из стран Запада в Латинскую Америку, затем в Восточную Азию и Китай. Эта политика была вызвана не только стремлением использовать более дешевую рабочую силу, а также избегать высоких налогов и экологических ограничений, но и вполне осознанным намерением ослабить профсоюзы и рабочее движение в странах «центра». Цель была в полной мере достигнута.

Однако конечным итогом данного процесса оказалось резкое усиление не только промышленного потенциала ведущих стран периферии, но и логически возникший на этой почве рост амбиций новых индустриальных держав и их элит, почувствовавших потребность и возможность изменения глобального мирового порядка. Таким образом, справившись с угрозой внутренней (со стороны собственного рабочего движения), западный капитализм столкнулся с угрозой внешней.

Воплощением этой угрозы стало возникновение экономического блока БРИКС – объединения Бразилии, России, Индии и Китая, к которому вскоре присоединилась Южная Африка. Подобный союз был трудно представимым даже в конце 1990-х годов, настолько различными были экономические, политические, социальные и культурные реальности этих стран. Парадоксальным образом объединение этих стран в единую группу произошло первоначально в сознании западных экспертов, которые обнаружили черты сходства между четырьмя крупнейшими экономиками периферии – все они демонстрировали в начале 2000-х годов высокие темпы роста, наращивая промышленный потенциал. Став модной темой среди экспертов, БРИКС через некоторое время материализовался в виде более или менее оформленного международного союза.

Невозможно не заметить, что Россия явно выделяется в группе стран БРИКС как по экономическим и социальным, так и по культурным и историческим параметрам. Если Бразилия, Индия и Китай переживали в начале XXI века промышленную революцию, то Россия, напротив, восстанавливалась после глубокого кризиса, сопровождавшегося масштабной и катастрофической деиндустриализацией. Хотя страна сохранила значительный научный и производственный потенциал, размеры ее экономики существенно сократились по сравнению с 1980-ми годами.

Тем не менее именно присутствие России в составе БРИКС делает этот блок полноценной геополитической силой, потенциально способной изменить конфигурацию мировой экономики в целом. Будучи единственной европейской страной в составе этого блока, единственной «старой» индустриальной великой державой, одновременно остающейся частью современной капиталистической периферии, Россия стала своеобразным мостом между мирами, носителем исторических, интеллектуальных, военных и производственных традиций. Без их освоения для новых индустриальных стран невозможна эффективная защита своих интересов в случае столкновения с Западом. Именно этим в значительной мере объясняется и то, что антироссийские настроения среди правящих олигархий западного мира резко усилились именно после того, как БРИКС материализовался в качестве работоспособного международного объединения. Причем показательно, что антироссийский курс элит Запада начал формироваться за несколько лет до того, как конфронтация Москвы с США и Европейским союзом стала реальностью благодаря украинскому кризису. Проблемой для западных правящих классов оказалась не практическая политика России на международном уровне, остававшаяся на протяжении 2000-х годов крайне консервативной и умеренной. И уж тем более не ее экономическая политика, полностью укладывавшаяся в рамки общих принципов неолиберализма, а именно потенциальная роль, которую наша страна может сыграть в глобальной реконфигурации мировой системы. Парадоксальным образом эту потенциальную роль западные неолиберальные идеологи разглядели и поняли гораздо лучше, чем сами российские элиты, явно стремящиеся уклониться от подобной исторической миссии.

Социальный конфликт и глобальное противостояние

Естественный ход событий превращает страны БРИКС в центр притяжения для других государств, также стремящихся преодолеть свою зависимость от Запада и логику периферийного развития. Однако для того, чтобы стать коллективным субъектом, способным осуществить преобразование мировой системы, все эти страны должны сами пережить внутренний кризис и радикально измениться. Рост экономики и укрепление среднего класса, наблюдавшиеся во всех этих государствах на фоне экономического роста 2000-х годов, свидетельствовали не о стабилизации капиталистической системы, а наоборот – о росте ее противоречий, поскольку речь шла о появлении новых массовых потребностей, которые не могут быть удовлетворены в рамках существующего порядка. «Проблемы средних слоев в странах БРИКС можно выразить предельно конкретно, – пишет экономист Василий Колташов. – Одна из них: требование среднего класса к уровню общественной свободы. Другая – психологические проблемы его представителей. Они в немалой мере создаются средой обитания. И здесь немалое значение имеет социальная политика государства»[48].

Быстрый рост экономик стран БРИКС в значительной мере был подготовлен как раз неолиберальной глобализацией, создавшей на мировом уровне повышенный спрос на их продукцию и ресурсы. Однако, с одной стороны, этот спрос не может бесконечно поддерживаться в рамках сложившейся системы, противоречия которой логически привели к кризису перепроизводства и исчерпанию сложившейся модели потребления, а с другой стороны, он породил новые противоречия, новые возможности и новые потребности как на глобальном, так и на национальном уровне. Страны, вчера еще находившиеся на периферии системы, могут занять совершенно иное место в мире, но в этом случае измениться должны как сами эти страны, так и окружающий их мир. И надеяться, будто произойдет это плавно и бесконфликтно, нет никаких оснований.

Внутри самих стран БРИКС должны сформироваться новые большие общественные коалиции, отражающие изменившееся соотношение сил. В этом случае процессы, происходящие в Европе, растущее там массовое сопротивление неолиберализму может вступить в резонанс с событиями, разворачивающимися в России и в других странах БРИКС.

Конфигурация современной мировой системы такова, что радикальное изменение в ней вряд ли может быть достигнуто за счет какой-либо одной страны или победы какой-либо партии на национальном уровне. Трудности, с которыми столкнулось левое правительство Греции буквально через месяц после своего избрания, отлично демонстрируют противоречия современного политического процесса, который не может не быть одновременно и национальным и глобальным.

С одной стороны, греки совершенно законно и суверенно избрали правительство, получившее мандат на радикальное изменение экономической политики и отказ от мер жесткой экономии, навязанных стране брюссельскими бюрократами Евросоюза в полном соответствии с требованиями неолиберальной теории. С другой стороны, никем не избранные и не имеющие демократических полномочий представители финансовых институтов и аппарата ЕС смогли принудить Афины подписать соглашение, явно противоречившее воле подавляющего большинства греческого народа и собственной программе СИРИЗЫ. Уступки греческого правительства вызвали резкую критику не только со стороны его избирателей и активистов в родной стране, но и в международном левом движении. Еще ранее американский экономист, нобелевский лауреат Пол Кругман, не отличающийся особенно революционными взглядами, отмечал, что главная проблема пришедших к власти греческих левых «как раз в том, что они недостаточно радикальны»[49].

Разумеется, можно упрекать СИРИЗУ в недостатке решимости и, что особенно важно, в отсутствии четкой стратегии. Но не следует сбрасывать со счетов и глобальное соотношение сил. Трудно ожидать, будто новые популистские движения в Греции, Испании и, потенциально, в Италии, оставаясь один на один с олигархией Евросоюза, смогут одержать решающую победу. Так же, как и страны БРИКС, в случае усиления конфронтации с Западом вряд ли смогут рассчитывать на безусловный успех, если не найдут себе активных и верных союзников в самом западном мире. Однако возникающая конфигурация глобальных сил как раз открывает такую возможность: протест европейских социальных движений, вступая в резонанс с переменами, происходящими на периферии, создает новую политическую ситуацию, открывает перспективу новых глобальных коалиций. Другое дело, что практическое осуществление подобной перспективы невозможно без серьезных перемен внутри самих стран периферии, и прежде всего – стран БРИКС.

Потребность в переменах

Сегодня на фоне глобализации и ее последствий, вновь крайне актуальными становятся представления Маркса о мировой революции как о глобальном социальном преобразовании, которое происходит не одновременно повсюду, но и не ограничивается рамками какой-либо страны или даже региона, а постепенно охватывает всю планету, вовлекая в свой водоворот разные общественные силы и территории. Будут ли наступающие перемены означать конец капитализма или только создадут возможность для преодоления существующей сегодня неолиберальной модели и замены ее новым социальным государством – вопрос уже не теоретический, а практический.

Ответ на него будет зависеть от самих участников событий, от того, какой в итоге окажется конфигурация и соотношение сил, насколько далеко зайдет инерция перемен.

Постепенное саморазрушение неолиберальной модели глобального развития заставляет по-новому осмыслить советский опыт, извлекая из него как позитивные, так и негативные уроки. Если в начале 1950-х годов результаты, достигнутые советским плановым хозяйством, воспринимались даже западными аналитиками как история успеха, пусть и омраченного чрезвычайно большими потерями и жертвами как на экономическом, так и на человеческом, моральном уровне, а в 1990-е годы то же плановое хозяйство представлялось уже потерпевшим поражение и изначально обреченным проектом, то в нынешней ситуации становится понятно, что именно критическое переосмысление и переоценка данного опыта (наряду с опытом регулирования рынка, накопленного последователями Дж. М. Кейнса) дает нам возможность сформулировать новые подходы к общественному развитию, найти ответы на вопросы, поставленные кризисом.

«Сегодня в России советское социальное государство, не ценимое в полной мере советскими гражданами и разрушаемое реформами правительства, переживает второе рождение уже в качестве феномена общественного сознания, элемента системы ценностей и мотиваций российских граждан, – констатирует Анна Очкина. – Этот факт проявляется не в осознанном стремлении вернуть советский строй, не в сколько-нибудь продуманной политической или социальной программе, выдвигаемой теми или иными движениями. Он выступает пока только в виде некоего полубессознательного стремления найти подтверждение тому, что то, что сейчас реформами правительства превращается в услуги разной степени доступности, существовало ранее как социальные права. Именно восприятие образования, здравоохранения, культуры, социальных гарантий как социальных прав есть наследие советского прошлого. Это наследие становится сейчас неким идеальным образом…»[50]

При этом речь идет вовсе не о неком абстрактном стремлении к «справедливости», по поводу которого иронизировал еще Фридрих Энгельс. Стремление к «справедливости» лишь выражает на языке морали осознание совершенно иных, вполне объективных и назревших общественных потребностей. При этом, однако, принципиально важно то, что недовольство сложившимся положением вещей само по себе не только не гарантирует позитивных перемен, но и может стать деструктивным фактором, механизмом саморазрушения общества. Поскольку кризис носит объективный характер, он будет нарастать при любом развитии событий, вне зависимости от наличия или отсутствия конструктивной альтернативы. Но для того, чтобы этот кризис обернулся общественным преобразованием, а не чередой бессмысленных катастроф, нужна комплексная экономическая, социальная и политическая стратегия. Эта стратегия не может быть разработана без серьезной теоретической основы, которую, в свою очередь, невозможно сегодня представить себе без учета достижений марксистской мысли.

Новая стратегия развития

Основные черты новой стратегии развития уже прорисовываются по мере углубления современного кризиса. На политическом уровне – это прежде всего демократизация процессов принятия решений, создание новых институтов власти, открытых не для узкого круга профессиональных представителей гражданского общества, давно ставших частью политической олигархии, а для большинства рядовых граждан. На уровне экономической политики возникает необходимость формирования эффективного общественного сектора и его интеграции в единый комплекс (не только хозяйственный, но и социальный и институциональный) как на национальном, так и на межгосударственном уровне. Сколько бы увлекательных историй про креативный класс ни рассказывали нам идеологи постиндустриальной эры, реальное торжество постиндустриальных технологий невозможно без преобразования и развития промышленности, без передовых производственных технологий и прикладной науки, без распространения инженерных знаний и формирования широкого слоя высококвалифицированных и хорошо оплачиваемых работников. Именно для материального производства, а также для науки и образования.

Задача наступающей эпохи для России и для многих других «старых индустриальных стран» состоит в создании новой индустрии, основанной на использовании дорогого и высокопроизводительного труда, что, в свою очередь, невозможно без создания на основе новых технологий, интегрированных энергетически, и транспортных систем в рамках общественного сектора.

Необходимо также формирование институтов стратегического планирования и регулирования, последовательные усилия, направленные на развитие внутреннего рынка, ориентированного на потребности собственного населения. На этой основе становится возможна реорганизация мирового рынка через взаимодействие организованных и демократически регулируемых национальных экономик.

Наконец, важнейшей задачей нашего времени остается превращение социального развития в инструмент экономической экспансии, формирование спроса через социальную политику.

Необходимо, чтобы в основе государственной экономической политики лежал приоритет науки, образования, здравоохранения, гуманизация среды обитания, решение экологических проблем в интересах общества, а не экологов.

Все эти задачи, какими бы прагматическими они ни казались, просто никогда не будут реализованы без радикальных политических и социальных перемен, поскольку только так могут быть созданы соответствующие институты и общественные отношения, стимулирующие, а не блокирующие подобное развитие. Вопрос стоит не о замене одних элит другими, а о том, чтобы радикально перестроить сам механизм общественного воспроизводства, сформировав новые общественные слои, не только органически заинтересованные в демократическом развитии, но и способные стать субъектом этого развития.

Разумеется, с точки зрения многих представителей традиционного марксизма, ждущих немедленного наступления социализма в результате пролетарской революции, подобная перспектива может показаться слишком «умеренной» и «реформистской». Но только она – и именно она – может мобилизовать общественную энергию на осуществление глубоких социально-экономических преобразований и способствовать оформлению широкого блока, заинтересованного в этих преобразованиях, способного и готового их осуществлять на практике.

Революционность марксизма всегда состояла не в готовности снова и снова повторять яркие антибуржуазные лозунги, а в способности его наиболее проницательных сторонников бескомпромиссно анализировать действительность и проникать в самую суть общественных отношений, предпочитая сетованиям по поводу социальной несправедливости трезвый анализ структур власти, которые эту несправедливость неминуемо и неизменно воспроизводят.

Мировой кризис, начавшийся в 2008 году, знаменовал конец эпохи неолиберальной глобализации, но отнюдь не прекращение порожденных ею процессов. В этом смысле современную эпоху можно характеризовать как эру «постглобализации». Невозможно преодолеть последствия неолиберализма без осознания необратимости произошедших перемен и одновременно без понимания того, что эти перемены, в свою очередь, отнюдь не являются окончательными. Невозможно вернуться назад, как бы ни были значимы и привлекательны для нас достижения и идеологии, оставленные нам XIX и XX веком. Но можно идти вперед, опираясь на этот опыт, изучая его уроки и используя теоретический багаж, оставленный нам великими мыслителями Просвещения и идеологами освободительного движения, величайшим и самым актуальным из которых – нравится это кому-то или нет – остается именно Карл Маркс.

Два десятилетия назад, в середине 90-х, для тех, кто выстраивал мировую систему торговли, настал, наконец, черед праздновать победу. Завершился Уругвайский раунд торговых переговоров, в котором участвовали 123 страны. На месте Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ) – конструкции, к тому времени уже изрядно обветшавшей, – появился сверкающий небоскреб Всемирной торговой организации (ВТО). Предполагалось, что эта структура распространит свое влияние на все области торговых отношений, поможет разрешению споров и станет глобальной площадкой для разработки всеобъемлющих норм и правил поведения торговых партнеров. Ожидалось, что такой подход поможет избежать тупиковых ситуаций, в которых периодически увязали участники больших раундов переговоров.

В появлении ВТО была объективная необходимость. Международная торговля не только наращивала объемы – стремительно увеличивалась ее доля в экономической активности стран. Возрастали и темпы диверсификации мировой коммерческой деятельности. Торговля перестала быть примитивным обменом товарами. В ней росла доля услуг, расширялась сеть глобальной кооперации, когда те или иные товары комплектовались по всему миру.

Увы, от былого воодушевления за прошедшие годы не осталось и следа. Торговля продолжала расти, но уже не так быстро, как в эпоху, предшествовавшую мировому финансовому кризису. На политическом уровне забуксовали переговоры, начатые после Уругвайского раунда. В недавнем заявлении относительно их перспектив генеральный директор ВТО Роберто Азеведо констатировал: «Трудно заметить какое-либо продвижение».

Конечно, два последних десятилетия отмечены и определенными достижениями. Китайская Народная Республика обрела статус экономической супердержавы и в 2001 году вступила в ВТО. Летом 2012 года 156-м членом организации стала Россия. Однако зашедший в тупик очередной раунд переговоров продемонстрировал, что во взглядах стран-участников на будущее мировой торговли пролег водораздел. Граница прошла между крупнейшими развитыми и крупнейшими развивающимися странами: в оппозицию США и Евросоюзу встали Индия и Китай.

После неудачной попытки завершить переговоры летом 2008 года ведущие развитые страны переключились на разработку крупных региональных торговых соглашений. Хотя официально такие государства, как Бразилия, Россия, Индия и Китай, и не отстранены от этой деятельности, ее участниками они также не являются. Даже в новые переговоры о торговле услугами, проходящие под эгидой ВТО, вовлечена лишь малая часть государств-членов, что ставит под вопрос одно из главных достижений Уругвайского раунда – положение о применимости большинства его правил ко всем государствам-членам.

В этой статье исследуются возможности и перспективы мировой системы торговли. В чем причины противоречий, возникших в ходе последнего раунда переговоров? Что привнесли новые институциональные подходы – «мегарегиональные» и многосторонние соглашения в рамках ВТО, которые стали практиковаться после провала глобальных переговоров? Наконец, куда эти тенденции способны привести мировую торговлю и как крупнейшие игроки могут воздействовать на ее будущее?

Провал Дохийского раунда

Раскол в системе мировой торговли стал заметен сразу после Второй мировой войны. К развивающимся странам применялись иные подходы, нежели к развитым экономикам. На языке коммерции это называлось «особым дифференцированным режимом». У такого подхода были как философские, так и практические корни.

С философской точки зрения, как считали теоретики, в 50-х и 60-х годах прошлого века развивающиеся страны вряд ли сумели бы совершить экономический рывок, если бы с ними во всю мощь стали конкурировать развитые страны. В соответствии с распространенной точкой зрения развивающиеся страны как раз следовало оградить от полномасштабного воздействия рынка. Только при таких условиях им было бы по плечу добиться процветания и развить основы экономики до уровня, способного выдерживать всемирную конкуренцию.

В практической же плоскости дело обстояло так, что на долю развивающихся стран сразу по окончании войны приходился относительно небольшой объем мирового производства и торговли. Развитой мир придавал сравнительно мало значения обретению доступа на их рынки. При этом политические силы, вовлеченные в холодную войну, считали важным заручиться лояльностью этих стран, а лояльности было легче добиться как раз в отсутствие обязательств открывать национальные рынки.

В результате в ходе семи раундов переговоров по ГАТТ была сформирована система торговли, в рамках которой на менее развитые страны налагались весьма необременительные обязательства, но и для удовлетворения их потребностей также делалось не очень много[51].

Впрочем, в Уругвае, на восьмом раунде, рассматривались вопросы, волновавшие развивающиеся экономики, в связи с чем в нем принимало участие большое число делегатов из этих стран. Однако в результате многие участники переговоров почувствовали, что не слишком преуспели. Например, от них потребовали применить дорогостоящие меры по упрощению процедур торговли, тогда как многие послабления, на которые они более всего рассчитывали – например, в области сельского хозяйства, текстильного производства и швейной промышленности, – обернулись обещаниями будущей либерализации (хотя были основания сомневаться в ценности таких предложений).

Это означало, что в конце 90-х годов, когда участники новообразованной ВТО попытались начать переговоры, их попытки натолкнулись на скепсис и протест как со стороны группировок, озабоченных последствиями глобализации, так и со стороны развивающихся стран, которые полагали, что они еще не получили сполна того, что было оговорено ранее. Встреча министров стран – членов ВТО в Сиэтле в 1999 году вылилась в бурю протестов и разногласий.

Следующий раунд переговоров состоялся лишь после терактов 11 сентября 2001 года. Стремясь предпринять хоть что-то для восстановления доверия в экономике, члены ВТО собрались в ноябре 2001 года в столице Катара Дохе и приняли «Дохийскую повестку дня в области развития». Это название не случайно. В нем заложены и обещание принять к сведению озабоченности развивающихся стран, и намерение отмежеваться от прежних раундов в рамках ГАТТ. Важно и то, что в новой повестке затушеваны некоторые острые разногласия между развитыми и развивающимися странами. Ведущие экономики рассматривали документ в качестве обязательства принять участие во взаимных переговорах по вопросам, имеющим значение для развивающегося мира. Некоторые же восприняли его как одностороннее намерение развитых стран устранить дисбалансы, касающиеся прежде всего их самих.

Хотя такая дипломатическая double entendre (двусмысленность) и пришлась кстати при запуске Дохийского раунда, она очень быстро привела к проблемам на самих переговорах. Осенью 2003 года министерская встреча в Канкуне, которая, как предполагалось, должна была ознаменовать собой срединную точку переговоров, закончилась взаимными обвинениями. В январе 2005 года истек первый условный срок окончания переговоров. Не прошел и запасной вариант – завершить их в конце 2006 года. Отчаянные усилия привести раунд к завершению летом 2008 года, также оказались бесплодными. Основной причиной стали разные концепции «минимального уровня обязательств», которые предлагалось взять на себя ведущим экономикам.

Развитые страны, в особенности США, взирали на торговые барьеры, воздвигаемые развивающимися экономиками, уже без прежнего благодушия. Отчасти потому, что крупнейшие развивающиеся рынки, в особенности Китай, обретали слишком большую экономическую мощь, чтобы с ними можно было не считаться.

Другой причиной стало то, что фактор растущей диверсификации торговой деятельности убедил деловые круги развитого мира в необходимости перейти на соглашения, основанные на «высоких стандартах». В этих соглашениях затрагивались не только традиционные вопросы пограничного контроля, но также темы инвестиций, торговли услугами и интеллектуальной собственности. В такой смене вех отразилось многое: и эволюция мировой торговли, и то обстоятельство, что за десятилетия переговоров по ГАТТ многие страны – по крайней мере, развитые – значительно снизили взаимные барьеры.

Так или иначе, но летом 2008 года, многосторонний переговорный процесс замер.

Региональный бум

США и Европа были полны решимости добиться либерализации торговли путем заключения региональных или многосторонних соглашений. В сентябре 2008 года США объявили о намерении вступить в переговоры с четырьмя государствами Азиатско-Тихоокеанского региона (Бруней, Чили, Новая Зеландия и Сингапур)[52]. Подбор участников мог бы показаться странным, особенно учитывая то обстоятельство, что с Чили и Сингапуром у США уже были заключены договоры о свободной торговле. Однако эти четыре страны создали структуру, основанную на двух привлекательных принципах: «высоких стандартах» в торговле и открытости для новых членов. Эта структура стала известна как Транстихоокеанское партнерство (ТТП). За годы переговоров число ее участников выросло до 12: к ней, к примеру, присоединились такие крупные игроки, как Япония и Канада, а также Малайзия, Мексика и Вьетнам. На долю ТТП приходилась значительная часть мировой торговли. Сам факт существования этого объединения стал своего рода отповедью странам, поддерживавшим умаление в правах развивающихся стран. Ведущие экономики являли пример всему миру: и восходящими рынками можно работать на уровне «высоких стандартов». Взамен развивающиеся страны получали возможность публично и в достойной доверия форме выразить свою приверженность открытой экономике и политике поощрения инвестиций[53].

Проблемы ВТО были, в частности, связаны с принципом консенсуса. Учитывая, что число членов организации достигло 160, возникала потенциальная угроза того, что каждый из них когда-нибудь захочет и сможет воспользоваться своим правом вето. Хотя на практике малые государства вряд ли способны в одиночку заблокировать решение ВТО, такое вполне под силу крупным развивающимся странам. Такая ситуация по существу сводила на нет усилия по совершенствованию управления глобальной системой торговли. Структуры, подобные ТТП, представляли собой альтернативу «снизу». Если какое-нибудь государство, например, Китай, ведет себя в ВТО достаточно несговорчиво, то ТТП способно создать новый набор правил в обход ВТО. Однажды торгового представителя США спросили: смог бы Китай вступить в ТТП? Тот ответил, что КНР с радостью туда примут, когда страна будет к этому готова[54]. Он явно имел в виду то, что ТТП будет устанавливать в Азиатско-Тихоокеанском регионе новые правила игры и что Китай таким образом поставят перед свершившимся фактом.

Число потенциальных региональных и многосторонних договоренностей о свободной торговле неуклонно растет. Европейский союз предложил Японии и Канаде заключить такие договоры. США и Европа также приступили к переговорам о создании Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства (ТАТИП).

Если работа над всеми этими масштабными соглашениями будет доведена до конца, то в итоге появится новый набор правил глобальной торговли. Из процесса, формирующего создание новой системы, могут быть исключены крупнейшие развивающиеся страны: Бразилия, Россия, Индия, Китай и ЮАР. Хотя у всех этих стран есть место за столом переговоров в ВТО, реальные события разворачиваются уже не там.

Ничто не в состоянии помешать странам БРИКС учредить свое собственное объединение с уровнем обязательств, устраивающим государства-члены. Проблема в том, что объемы торговли между странами БРИКС составляют невысокую долю их товарооборота со странами, придерживающимися «высоких стандартов». Кроме того, более низкие требования, которых придерживаются страны – участники этого союза, предоставляют им меньше возможностей для привлечения инвестиций.

Впрочем, идеальная структура, основанная на «высоких стандартах», еще не создана. Ключевые соглашения, призванные лечь в ее основу, находятся на разных стадиях разработки, и каждое встречает препятствия на своем пути. Проблема не только в том, что со скрипом идут переговоры между странами. Растет неприятие ключевых принципов соглашений внутри самих стран, будь то США или государства Европы. Даже если и удастся преодолеть сопротивление, все равно остаются препятствия, включая, например, вопрос о том, как гармонизировать все эти разрозненные соглашения. Вопрос гармонизации не так сложен в сфере тарифов, так как любая страна в состоянии без промедления применить разные уровни налогообложения в зависимости от страны происхождения товара. Куда сложнее такая проблема, как регулирование, госзакупки и прозрачность торговых операций, которые зачастую диктуют государствам правила их экономического поведения. Если не привести эти нормы в систему, каждому отдельному правительству будет трудно подчиняться множеству противоречивых команд. Эта проблема как раз и снимается заключением многостороннего торгового договора.

Куда идти дальше?

Заключение: рычаги политического влияния

Мировая система торговли, выйдя из состояния самоуспокоенности, попала в полосу препятствий. Сам по себе объем торговли продолжает расти, хотя и более низкими темпами, чем прежде. Достижения Уругвайского раунда были достаточно впечатляющими, а грядущие проблемы – достаточно пугающими, чтобы у многих появился соблазн оставить все как есть. Особенно принимая во внимание неудовлетворенность потребностей все усложняющегося мира торговли и изначальную шаткость всей системы ВТО.

В нынешней ситуации – и на глобальных переговорах, и при попытках убедить скептически настроенную общественность в выгодах глобализации – востребовано лидерство нового типа. Есть множество стран-кандидатов, которые извлекают огромную пользу и существенные выгоды от сотрудничества в рамках мировой системы торговли. Остается лишь ожидать, кто из них сможет возглавить процесс.

К числу многочисленных недоразумений президентства Барака Обамы можно отнести устоявшееся убеждение о необходимости кардинального изменения всей системы политического мироустройства, осуществить которое могут только США. Еще в 2007 году, будучи кандидатом в президенты, Обама пообещал не только покончить с «однобокостью» курса Дж. Буша-младшего, но и возглавить переход к новой эре международного сотрудничества. В середине 1940-х годов прошлого века американские лидеры «построили систему международных институтов, которая помогла нам пройти сквозь горнило холодной войны»[56]. Задача сегодняшнего дня – обновить эти организации с тем, чтобы они отвечали вызовам и возможностям XXI века.

Увы, откровения Обамы основывались на двух шатких посылах. Первый состоял в том, что главное теперь в искусстве управления государством – это не победа в противостоянии великих держав, а умение справляться с издержками взаимозависимости. Как заявил президент, представляя стратегию национальной безопасности своей администрации, «власть во взаимозависимом мире – больше не игра с нулевой суммой»[57]. Согласно второй установке, у США есть все возможности достичь масштабных договоренностей с развивающимися и восходящими экономиками. Старые игроки должны слегка подвинуться и уступить новичкам место за мировым столом. Со своей стороны, восходящие державы должны оказать содействие старшим собратьям в поддержании оговоренного мирового порядка.

Оба предположения оказались ошибочными. Момент созидания, как это было в середине 40-х годов, не настал. Не получилось даже «воссоздать» нечто похожее. Мир остается куда более конфликтным и кровожадным, чем представлялось Обаме в его технократических воззрениях на мировую политику. И даже там, где интересы и ценности совпадают, проведению коренных реформ противятся официальные международные организации. Несмотря на масштабные изменения глобального баланса сил, состав постоянных членов того же Совета Безопасности ООН остается неизменным с 1945 года. Не провел реформу системы управления, с большим трудом согласованную в 2010 году, и Международный валютный фонд (МВФ) – помешало сопротивление американских законодателей.