Тайны русской души. Дневник гимназистки Бердинских Виктор

Дня три я его (письма) не ждала. А теперь – снова, хоть уже не так остро…

Вчера (3 мая) я получила от Сони (Юдиной) письмо – такое печальное и безрадостное снова. Реферат. Небрежное замечание о нем… Я ценю слова Пиксанова, но мне казалось, что у Сони должен был быть дельный и серьезный реферат. Странно – вот и Зоин реферат в прошлом году не заслужил одобрения Пиксанова, а Зоя, несомненно, – умный человек. Разве, может быть, нет у них особенного умения или, вернее, способности расположить материал и изложить его. Но – странно мне это ужасно. И у той, и у другой – такие знания, что дай Бог всякому! А в работах – неудача. Досадно же ведь! Вот я целый день и писала ей (Соне) длинное письмо…

Да – еще вчера такой пассаж вышел: пока я ходила за молоком, мне тетя ученицу взяла. Маленькая рыженькая девочка, вся в веснушках – и с вздернутым носиком. Славная маленькая девочка. (Нужно) прорепетировать (ее) в средний приготовительный класс (гимназии). Но она плоховата (по знаниям), и не сдать ей (экзамена), по-моему. Да они (ее родители) за этим не особенно и гонятся. Должно быть, это – ее желание, так как иначе пришли бы несколько пораньше, а не за десять дней до экзамена. Вот и занимаюсь – «для развлечения», как говорит тетя. Только это «развлечение» перевернуло у меня все предположения. Мой милый Чернышевский и мое шитье!.. Увы, по вечерам – у тети ученицы… И музыка, и «Дон– Кихот» – даже улыбаются мне издалека…

А что впереди (насчет поездки) – неизвестность, и это ужасно неприятно…

У меня почему-то создалось такое убеждение, что когда я начну другую тетрадь дневника (новую), то и тетрадь, и, значит, самая моя жизнь будут содержательнее и серьезнее. И вот я дописываю ее сейчас – старательно и торопливо. И на этом последнем листке мне не хочется уже писать ни о Шопене, ни о Нестерове283, вообще – ни о чем, что смутно бродит у меня в голове. Пусть уж остается она такой: пустоватой и бледной – как и все ее предшественницы. Только бы эта бледность дала, сберегла мне яркие краски для новой тетради, которую я сейчас буду сшивать.

В этой тетради – укор тому бессильному и бесцветному существу, которое годы учения в Высшей школе не могло отразить на бумаге полнее, существеннее, которое не поняло сущности этих лет жизни, вернее – пребывания в Святилище науки, не могло проникнуться ею, а всё внимание обратило на внешность жизни и прострадало от внешних неудач, ни разу не вникнув, не углубившись, не уйдя с головой в изучение всего того, что давалось в руки… Эта тетрадь – упрек мне, белоручке и человеку внешности…

И другую (тетрадь) хочу я заполнить слабой работой моего мелкого ума и слабых неясных чувств…

Тебя, моя тетрадь, я все-таки благодарю – за практику в изложении мыслей…

Н.

Мне хочется, чтобы содержательной и значительной была эта тетрадь. То есть мне хочется, вернее, чтобы жизнь моя была содержательней и лучше прожитой. Это – трудно для меня. Во мне самой нет прочного основания для содержательности и значительности внутренней жизни. В натуре нет. Я – это пустой кувшин, да вдобавок еще – с большой трещиной. А трещина? Да трещина эта – моя бесхарактерность и «нервы». А гадость, в сущности, эти нервы! Ну и говорить об них нечего…

И что мне вздумалось – начинать с предисловием? Это уж совсем по-дамски. Надо было сразу: раз, раз… и готово. А то разъехалась – ах да ох!..

Ну – к делу. И вот – вместо предисловия:

«…С КАЖДОЙ СЕКУНДОЙ НАЧИНАЕТСЯ ДЛЯ НАС НОВАЯ ЖИЗНЬ». Это слова Д. – К. – Д.284 – и мне они очень помогают…

Ну, все-таки я не могу отделаться от предисловного тона. Пока оставлю. А то всё равно ничего не выйдет…

Палашка и Зинаида (сестра) ворчат вперегонки, а меня смех морит…

Получила письмо от Сони (Юдиной). Пишет, что дежурила за (железнодорожным) билетом – у городской кассы (в Петрограде). Преинтересно! Приходили со стульями, с газетами, книгами. Ночью сидели вокруг костров – или гуляли. По временам устраивались митинги – с горячими речами и оживленными спорами. Вот бы я так подежурила!..

А насчет моего рисунка: я послала ей (нарисованное) окно – с кусочком синего неба и веткой березы. Только Миша (Юдин) сказал, что «не выдержан рисунок ветвей у дерева…». Он верен себе – этот композитор-натуралист. И это – великолепно!..

Да, но вот – не великолепно… Я опять написала письмо Юрию (Хорошавину). О весне, о зелени, о Нестерове и о «бодрящем шуме леса»… Написала потому, что Зоюшка (Хорошавина) сказала, что у него, должно быть, скверное теперь настроение – судя по его письму… Ну и мне стало его так жаль!.. Но я не послала (письмо). И не пошлю, верно, до тех пор, пока снова с ужасающей (ну и слова – никак не могу от этих сентиментальных выражений отделаться. 20/IX.1917. – Н. А.) ясностью не встанут перед глазами слова последней строки его письма: «Пиши на досуге…» Ах, будет об этом! Лучше заняться газетой и Платоновым. Сейчас я остановилась в «Русском слове»285 на статье Карташёва286 о Святейшем Синоде и хочу прочесть у Платонова о «Духовном регламенте». А то что-то забылось…

Благо – теперь наши «девы» ушли в театр. Учениц у тети нет – она тоже в театре. А остальные хоть и дома, но как-то тихо и хорошо сейчас – располагает к занятиям.

Ну – почитаю…

Прочла и об учреждении Синода и статью Карташёва. Только я не понимаю, почему этот последний называет «ненавистным» «Духовный регламент»… Тогда (при создании) он был мерой, обеспечивавшею дальнейший ход реформ Петра Великого. Чему же все-таки мешает он теперь? Если история за двести лет шагнула так далеко в ходе событий, что «Регламент» потерял всякое значение для настоящего положения дел – кто мешает им (Правительству) признать его не отвечающим моменту и заменить другим? По-видимому, Церковь хотят сделать независимой, отдельной от государства, а там она как раз подчинялась государству… Ясно, что «Регламент» противоположен намерениям (новой власти). Но это – в порядке вещей. И чем кричать о том, что то – «ненавистно», а это – «гадко», а третье – «гниль и труха», указали бы лучше, что же может наилучшим образом заменить отжившие учреждения, что – живо и жизнеспособно?..

А впрочем, я в этих вопросах – как рыба, вытащенная из воды, и сколько ни стараюсь проникнуть в сущность дела, а всё – столько же понимаю, сколько свинья в апельсинах…

У меня есть скверное свойство: я читаю, а мысль уходит в это время в область мечтаний и совершенно посторонних читаемому дум. На время остановится на том, что я читаю, а потом – снова блуждает где-то. Теперь, например, – почти всегда около фантастического маленького домика, чуть не утопающего в цветущей сирени, перед которым расстилается чудесный ковер из шелковистой травы и золотых звезд одуванчиков. И мне очень трудно – чтоб не сказать больше – вернуться к тому, что я читаю в любой момент. Жаль ли мне расставаться с мечтами, потому что они так красивы, хоть и не всегда ясны, или почему-нибудь другому это происходит, но я не могу заставить себя вернуться к сознательному чтению. И поэтому – бесполезно это чтение совершенно…

Так досадно: мне никогда ничего не удается сделать – из того, что хочется сделать. И это от того, что я – нерешительный человек. У нерешительных людей столько времени уходит на колебания и обдумывания, что для выполнения не хватает уже времени. Так и я: прособираюсь – и ничего не сделаю. Вот хоть бы взять, что я собираюсь целую неделю прочесть газеты – до настоящего дня включительно, начав с 18 апреля. И до сегодня «сижу» на 20-м (апреля). Не смешно ли?..

И больно, и… Нет, не сладко, а горько. Что же это будет? Начнешь читать газеты – так сердце и заболит. Физически просто заболит, трудно дышать станет. Ох!..

Карташёв пишет, что «вся целиком подобрана Временным правительством та власть, которая выпадала постепенно из слабеющих рук царизма» и что «нет оснований думать, будто Временное правительство не обладает полнотой власти…». Мне кажется, наоборот: есть основания думать! Слух ли это был только, что Родзянко был под арестом два дня, которому подвергнули его солдатские и рабочие депутаты, или был какой-то «огонёк», обусловливавший этот «дым», – важно, что заронена мысль о том, что над Временным правительством властвует Совет рабочих и крестьянских депутатов, что он распоряжается их судьбами… Действительно, создается впечатление, что Временное правительство не обладает полнотой власти и что Соврисдеп в этом убежден и держит над ними свой кулак, рассуждая «своевременно или несвоевременно отобрать власть у Временного правительства и захватить ее в свои руки…».

Где же хваленое равноправие, где же свобода гражданина и неприкосновенность?! Тут – старое «право сильного», кулак, нетерпимость политическая старая… Да что же это?! У нас скоро из-под носу по клочкам разорвут всё наше – кровное, родное, а мы в это время с пеной у рта будем кричать – оттуда, и отсюда, и во все стороны – о том, что «мы требуем мира без аннексий и контрибуций»287. Но честное слово: если всё так будет везде продолжаться, нас очень-очень скоро заставят выплатить контрибуцию и аннексируют себе то, что только не лень будет аннексировать… Нет, я не могу!..

А еще из Питера пишут, что «всё так хорошо, всё так прекрасно…». Что же они там – ослепли, что ли? Ведь если Мише и Соне (Юдиным) простительно до сих пор носить очки увлечения и преклонения перед «волей народа», так неужели и Алексей Николаевич (Юдин) разделяет и теперь это заблуждение? Хотела бы я знать… «Воля народа». Это – большое слово. Но вот он встал – свободный и темный народ – и начинает размахивать руками, как в ночи, сокрушая всё, что попадет под руку, хотя потом, на рассвете, он, может быть, заплачет горькими слезами над кой-чем из разбитого; угрожает кулаком всякому, кто хочет ему что-нибудь сказать, кричит: «Я так хочу!», «А этого не желаю!» и «Ты мне не смей указывать, потому – свобода!»…

И вот она теперь – «воля народа». Но когда настанет рассвет – что же увидит этот народ? «Не надо школ!», «Долой учителей!», «Какое им жалованье?!» – кричит он теперь много– много где. Так откуда же придет свет? Откуда встанет солнце? Ведь принуждать нельзя, если человек чего не хочет. Но, право, странно это противоречие: «принуждать нельзя», «насиловать волю – это путь старого режима», а сами хотят «заставить немцев» согласиться с собственными мнениями; «заставить» тех, кто сколько-нибудь расходится с ними во мнениях или суждениях, – переменить свои убеждения. Кричат о свободе совести и политической терпимости – и действуют наоборот. Нехорошо…

Вот теперь здесь хоть до… (прямо – Бог знает до чего!) доводят свой протест и свою ненависть к так называемым «приверженцам старого режима». Но – странно это! Претендуют на звание интеллигентов – и игнорируют самые прочные, основные психологические законы. Должны быть – эти «приверженцы», и ничего постыдного в этом нет. Гораздо позорнее быть «флюгером» и «попугаем» или менять убеждения, как перчатки. Да что: у иных перчатки целую сотню убеждений переживут…

Ну – будет. Зарапортовалась…

Вчера (13 мая) вечером было так хорошо – тихо и ясно на душе. Я берегу такое настроение…

Как только пришел Вшивцев и начались Катины «речи» (если она повысит голос, так уж без всяких интонаций: как горох – сыплет, сыплет и сыплет), ушла сюда, к себе, и просидела часа полтора – у окна…

Небо было такое свежее и тянуло к себе – в голубую ясность. Загорались звезды – бледные и чистые, мерцающие, нежные, ясные. Они светились и точно переливались. Выглядывали из-за тонких веточек березы, и казалось, будто капли росы дрожат и вот-вот упадут голубыми, светлыми огнями. А с другой стороны – золотой, блестящий двурогий месяц потихоньку передвигался по голубому полю…

И вот когда вспомнились мне слова (кажется, Державина):

Только эфир не был особенно темным. Но вообще – так ясно было в душе выгравировано:

Зачем?!.

Получила сегодня письмо от Юдиных. И оно оставило такое неопределенно-расплывчатое впечатление, что я даже недоумеваю: можно ли назвать это впечатлением? Дело в том, что это даже не письмо, а одна из обычных юмористических историй – с необыкновенными приключениями. Но мне она показалась на этот раз настолько ненужной и настолько не комичной, что не вызвала ни одной тени улыбки, а только одно недоумение. По-моему, на этот раз юмора в этих картинках нет. Даже странно, что они писали эту историю все трое, а «академик Рылов просмотрел и одобрил»… Или изменилось мое отношение к таким произведениям? Я еще не могу этого понять…

Прочла о Нестерове коротенький очерк в «Ниве»290 за 1907 год (№ 20). Я терпеть не могла раньше этого Нестерова. Но он – такой поэт весны и первой зелени, чуть распускающихся листочков и раскрывающейся для красоты души. (Об этом и писала я Юрию (Хорошавину)…) И так кстати автор привел слова А. Толстого:

Верно. Так это и чувствуется. Только надо попристальнее вглядеться в картины и забыть на минуту всё, что окружает тебя. Всю вакханалию овладевания властью и «пятую свободу»292 – свободу действий. И тогда вся поэзия весны и красоты духовной захватит тебе душу, обаяние видений прошлого завладеет ею, и так ясно станет в душе, точно вечернее небо раскроет свои окошечки-звезды – такие ясные и светлые…

Что же делать? Я, должно быть, окончательно неспособна проникнуть в тайны и смысл политики. От нее болит у меня голова, и щемит сердце, и горечь бессилья закрадывается в душу. Что же делать, если от газет меня тянет к хотя бы беглым очеркам о Нестерове и его творчестве?..

Я не могу одолеть газет. Но я постараюсь еще…

Да – вот так должно быть Второе пришествие Христа. Сгустятся тучи, и сначала – заблистают зигзаги и стрелы молний. Раскаты грома будут слышаться – то приближаясь, то удаляясь. Потом – всё чаще и чаще на востоке будет открываться небо, полгоризонта охватывая огнем и пропуская во тьму земную сильный голубой и сиренево-белый свет. А запад будет ответно вспыхивать яркими зарницами. Наконец, стихийно-красиво и властно прорвет тьму тяжело-серых туч этот свет надзвездного, неизведанного пространства – и зальет всю землю. С последним ударом грома сольются трубные звуки…

Что же это я? Совсем уж не по сезону фантазии!..

Сегодня именинное настроение должно быть: ведь у нас – гости, да и я была у Юлии Аполлоновны (Хорошавиной). Тетя встретилась там с Екатериной Ивановной Сидневой. Вот попала!..

А впрочем, об этом – после. Устала я сегодня очень. Хоть ровно ничего не делала…

Сегодня – теплый, чудный день. Первый этой весной. И теперь вот так хорошо!.. А «Потанюшка» после шести (часов вечера) не велел гулять…

Я так любила вечера весной! И осенние ясные – тоже. Вообще: что любишь, как-то очень часто того нельзя – в силу каких бы то ни было обстоятельств!..

А это – березовый (листок). Свежий, душистый, яркий (рисунок автора).

Вот – величина листика сирени сегодня. Но это – еще не самый большой (рисунок автора).

Как снова затягивает небо! Неужели и сегодня будет гроза? Что-то похоже…

Как тоскливо и скучно!..

Несколько дней назад меня захватили тревожно-беспокойные минуты: где же цель? Где же смысл жизни? Такая пустота и бессодержательность в душе, что ужас охватил. И таким ненужным показалось многое (чтобы не сказать больше), что мы делаем…

А вчера (22 мая) вечером (в постели уж, конечно) я проливала слезы о том, что ведь – в сущности-то разобрать – я действительно никуда не годна, ни на что не способна и совершенно бесполезна. Таких людей не нужно жизни. Для таких-то и стоят по лицу земли многоглавые монастыри. Но ведь я и в монастырь не пойду – не хватит силы порвать с этим не принимающим меня миром все слабые связи… Не хватит…

Вот теперь, эту зиму, я уж не буду учиться…

Вчера – вот когда! – я оплакала, так сказать, свою долю бесталанную… Вот – заговорила какими фразами! Но вчера мне до жути ясно стало, что и ученье это мне ни к чему. Я не войду в эту жизнь, я не проникнусь наукой. Другие работают, занимаются, с головой погружаются в книги. А я – бегаю каждый день к Юдиным, ничего не делаю – и реву над этим. Как будто не от меня зависит – взяться за дело…

И я ведь не кончу (обучение). Буду вечно отлынивать от рефератов и задним числом горевать, что вовремя не занималась… Да – уж это так. Досадно, а признаться надо. Надо же когда-нибудь прямо посмотреть на себя…

И теперь я не знаю, что буду делать зимой, как до сих пор не знаю – поедем ли мы в Сарапул или нет? А уехать бы над. Надо бы начать новую жизнь – полезную, дельную… Только здесь я этого не могу. Здесь, кроме Маруси (Бровкиной) и Лиды (Лазаренко), никто не относится ко мне доверчиво – из «девья»: для всех еще я – «племянница классной дамы». О, до сих пор еще! И это чувствуется. Даже на курсах наши так на меня смотрели. И я ничего не могу здесь – в Вятке. Не чувствую себя свободной. По рукам и ногам связана прежними взглядами на меня других. Да и сама я не чувствую себя здесь сама собой, а только – или «племянницей Анны Васильевны», или – «дочерью А – ова». Сама по себе я не представляю никакой ценности… А Лиды здесь нет, а Маруся вечно занята. И хочется мне уехать отсюда и представлять – хотя бы в собственных глазах – какую-нибудь величину…

Вечер.

Так вот – новость: хозяйка (владелица дома) отказывает нам с квартиры. Я узнала это после прогулки. Теперь стало понятно ее бесцеремонное уничтожение Катиной клубники, исковеркание сженных нами тополей… Она хотела вызвать с нашей стороны протест – и тогда она имела бы очень удобный повод отказать. А теперь – пришлось придумывать «племянницу» и много чего другого… Этого надо было ожидать, но, конечно, все-таки переживать всё, что предшествовало отказу, было очень неприятно. Наши очень огорчены. В самом деле, в настоящее время – это доставляет мало удовольствий…

Но я эгоистично не огорчилась. Правда, поездка (в Сарапул) или откладывается – на неопределенное время, – или совершенно отменяется, но ведь моя тайная цель этого путешествия – извлечение мамаши из сферы тети-Юлиных вспышек и несправедливостей – не могла осуществиться, так как мама уговорила папу поехать со мной тетю Аничку. Еще одна малополезная жертва, так как у меня бы постоянно сердце не на месте было…

А теперь… Может быть, не найдется такой большой квартиры, и нам с папой и мамой придется поселиться отдельно. Может быть, это даст ей (матери) нравственное удовлетворение, вознаградит за четвертьвековую несамостоятельность… Только жаль, что это случится здесь – в Вятке, ведь Вшивцев – этот «злой дух» отца – всё равно будет стоять над душой. Ах, если бы не он! Может быть, как хорошо тогда было бы!.. Вот почему мне и хотелось, чтобы он (то есть папа) перевелся куда-нибудь… 24 (мая) Ничего не произошло особенного, если не считать того, что много ходила, сидела в палисаднике, а потом валялась на кровати – с книгой «Нивы» за старый год. Но это же – самые обыкновенные вещи…

Впрочем, письмо Соне (Юдиной) еще написала. Это теперь, пожалуй, не совсем обыкновенно…

Вот и день прошел…

Не могу я больше так жить! Не хватает мне какого бы то ни было дела. Ведь я сижу и читаю Чернышевского, наполовину думая о другом, фантазируя и мечтая не в меру. Поэтому чтение подвигается так медленно, как раньше и не бывало никогда, и пользы от него никакой. Мне мерещатся в это время самые невероятные сцены и объяснения, в которых и я выступаю действующим лицом и обязательно – героем…

До сих пор еще не отвыкла мечтать о разных жертвах и геройских подвигах, а, говорят, нормально эти мечты овладевают человеком в период от 14 до 17 лет…

Сижу над газетами и над каждым словом вспоминаю: а вот я думала так-то, а вот это я совершенно так же представляла себе, а с этим я совсем не согласна – по-моему, надо так…

Дело надо, дело мне надо – такое, чтобы захватило меня, чтобы не давало времени мечтать о подвигах, чтобы давало хоть иллюзию какой-то полезной деятельности, хоть в самых узких рамках. Одни газеты, один Чернышевский, один «Дон– Кихот», одно шитье и одни фортепьянные упражнения – не удовлетворяют меня. Мало мне этого: делать, что-нибудь живое делать мне надо, а никуда я не могу пойти, ни с кем не могу сойтись, ничего не могу делать. И от этих тревог зачитываюсь детскими книжками, хватаюсь за легкие и глупые фельетоны каких-то гаденьких журналов…

Но всё это – паллиативы, всё это – так ненадолго!.. И вот временами мне кажется, что я могла бы с наслаждением заниматься в какой-нибудь школе, но заниматься не только арифметикой и правописанием, а говорить еще и о чужих землях и чужих людях (которых я не знаю – о, ирония действительности!). О нашей родной земле, о том, что есть у нас хорошего и что хорошее есть у других. Говорить, что… Нет, я не знаю, как это сказать словами?.. Словом – что-то хорошее и святое делать, учить какой-то большой любви, которой у меня и самой нет… И сознавать, что ты ничего не можешь, что ты ничего не сделаешь!.. Есть от чего смокнуть глазам…

Да – между прочим: папа дал 200 рублей – на поездку (в Сарапул). Ах, что мне деньги?! Во-первых – он (отец) на себя не похож, а во-вторых – у них с мамой опять что-то вышло… И с тетей Юлей у мамы – постоянные столкновения…

И вокруг – так тяжело!..

Эх, жизнь!.. Видеть – и не сметь, не мочь…

Странно, ей Богу! Эти нынешние проповедники – громят, клеймят и осуждают социальную рознь, а сами в то же время ее создают. Сегодня – Катя говорит – у них говорили учительницам, что они «должны в деле образования отдать свой долг родине, а то им от крестьян будет плохо…». Я не понимаю этого. Во-первых – это угроза. Во-вторых – они «требуют» (по их собственному выражению), чтобы учительницы «не смели “требовать” от учеников исполнения своих слов», чтобы слово «нельзя» было изгнано из школьного употребления… Что же – ученик хоть на голове ходи?..

И потом такое противоречие: они «требуют», чтобы учительницы «не смели требовать». И надувают в уши крестьянам, чтобы те – Боже сохрани! – не позволяли учительницам «распоряжаться» над учениками в школе. Да будь я на месте любой учительницы, я бы наплевала – извините за выражение! – служить, если бы всякий и каждый стал совать нос в мое дело!..

Но это – лирическое отступление. А сущность дела – в посеянии антагонизма между крестьянами и учительницами, антагонизма, который служит зародышем социальной розни…

Кукарка.

Коротенький конспект.

Суббота, 10 (июня) – пароход «Сын»…294

12 (июня) – пароход «Наследник» (в 1 час дня – Аркуль295).

13 (июня) – пароход «Москва» – товарищества «Кавказ и Меркурий», в Соколках – 8 (часов утра?).

14 (июня) вечером – Сарапул. Чудесные дачи в сосновом лесу. Воздух, аромат какой-то особенный. Бродили целые дни. Ни одной свободной дачи – и две грязные и неудобные пустые комнаты…

Суббота, 17 (июня) – пароход «Чернигов», вечером.

19 (июня) – Казань, между 1 часом (дня) и 8 вечера.

Доктор Климович:

– Процесс в легких. Несмотря на то что троекратное воспаление оставило следы, что теперь болезнь тянется с ноября – поражено очень незначительное пространство. Это показывает очень хорошую сопротивляемость органов и устойчивую борьбу против болезни. Поэтому возможно полное излечение, только нужно заботиться именно сейчас, так как позднее будет уже бесполезно. Лекарство – это только временное пособие, всё зависит от вас. Нужно: чистый воздух, деревенский; в городе жить немыслимо. «Чистый воздух» – под этим я разумею воздух хорошего соснового леса, так как во время ветров и бурь он защищен от пыли. Затем – поменьше физических усилий, работ. Я бы заставил вас после каждой еды лежать – час… Не делайте гримас! – это не заставит меня изменить лечение. Как можно меньше ходить. Относительно питания – всё жирное очень хорошо: сливки, масло, жирное мясо, вареные овощи – всё это нужно. До шести (яичных) желтков – кроме того – в день: два – утром, два – днем, два – вечером…

Пилюли: шесть раз в день – по одной. Желательно – после еды и запивать молоком. Второй флакон – по пять пилюль в день, и третий – по четыре. (Но в них входит креозот, а его – нигде нет…) Осень нужно провести где-нибудь в другом месте. Эту нашу сырую, гнилую осень. Живите здесь до половины августа, до сентября – если будет тепло и схо, а потом – уезжайте. Выберите Гагры, выберите Сочи, пусть это будет южный берег Крыма, если хотите, но только не здесь! И живите там до половины ноября. А потом, когда здесь будет морозно, – пускай сюда приезжает…

Я хотел сказать и об этом. Конечно, в Петроград с такими легкими соваться нечего. А вообще – прежде чем думать о курсах, подумайте серьезно о своем здоровье, которое останется на всю жизнь. Ведь все ваши дипломы не перевесят здоровья. А ведь оно уж на всю жизнь останется. Так что если вы за лето очень хорошо поправитесь, сильно прибудете в весе, проживете осень где-нибудь не в сырости, тогда, конечно, можно думать и о занятиях. Во всяком случае, конечно, – не в Петрограде. Несравненно лучше климат в Москве, а еще лучше – в Киеве. А в остальных городах – я бы не советовал. Здесь (в Казани) – не годится, в Саратове – тоже… Вообще, пройдет лето – серьезно подумайте: сможете ли вы провести зиму? И тогда – решайтесь…

Господи, почему вы не поехали в Сарапул? Там, говорят, в самом городе – лес, и очень хороший…

Пароход «Москва» – Товарищество «Вятско-Волжского пароходства», 8 часов вечера.

22 (июня) – пароход «Помощник» (в Туреке296).

23 (июня) – вечером – Кукарка, в 6 часов вечера.

24 (июня) – Гужавино297, у Стрельниковых298.

25 (июня).

Я – целый день дома. Тетя с Зиной (сестрой) отправились к Лебедевым299 на дачу. У Смоленцевых ничего нет – пустой дом, и ничего дать не могут. Знать – не судьба мне поправляться…

Все сосновые леса – издали только заманчиво машут ветвями и тихо качают вершинами…

Опять – в город… Как не хочется! Как он мне надоел – душный, пыльный, каменный. Душа там как-то устает, и дышать трудно. Но и ездить я устала – так устала, что теперь вот всё бы лежала, не двигаясь: только бы дышать было полегче немножко!..

За всю дорогу только домой написала, кажется, три открытки, больше – никому. Юдиным – уж скоро месяц будет, как ничего не пишу. Вот приругали, наверно!.. А мне – не хочется! Никому не хочется писать!.. Вот Мише (Юдину) нужно – относительно «Корзины». И то – июнь так и лежат открытки. А надо ведь. Надо!..

Жерновогорье300.

Читала Сонин (Юдиной) реферат. Ах, и я должна была писать его когда-то. Так недавно – и так давно вместе с тем…

Как далеко ушло от меня уже это время!..

Так вот: он (реферат) меня не удовлетворил. Тема: Культурно-политическая характеристика редакции «Современника». У Сони же это – история редакции «Современника». Она пишет по периодам состава членов редакции, характеризуя каждого из наиболее крупных, излагая историю журнала – самого по себе. Мне лично эта тема представлялась несколько иначе: редакция «Современника», в моих глазах, рисовалась как нечто цельное, компактное, независимо от всего разнообразия ее членов – на всем протяжении издательства. Под характеристикой ее я понимала всю сумму культурных и политических взглядов ее членов в данный исторический момент и видоизменение культурно-политической физиономии редакции – с течением времени и в зависимости от изменения ее состава. Реферат – в такой постановке материала – казался мне сколько-нибудь удовлетворительным решением задачи. Но материала мне не удалось собрать…

Нынче зимой – если, разумеется, я смогу что-нибудь делать этой зимой, то есть если призрак смерти отступит на неопределенно-отдаленный пункт, – хорошо было бы добыть нужные книжки и почитать по этому вопросу кое-что. Очевидно все-таки: эти годы курсов не пропали совершенно даром – чтение только одних романов, рассказов, повестей не удовлетворяет меня, сочинения по вопросам научно-поставленных литературных исследований действуют как-то освежающе и тянут к себе. Как-то бодрее становится голова, и здоровее – кой-какие мыслишки, а то они делаются мутно-расслабляюще-мечтательными, а ведь это – сентиментально-нездорово…

Ну, несколько слов об окружающей обстановке и внешней жизни.

Устроились верстах в полуторых от Кукарки – в селе Жерновогорье, на берегу обмелевшей Вятки, около дач, расположенных в сосновом лесу. Отсюда до леса, по-моему, с полверсты или чуть меньше – ходу на десять минут. Но в лесу – так чудно хорошо: какой воздух, какой запах сосен и вереса!..

Мы здесь с понедельника – 26 (июня). Много неудобств в отношении посуды и платья – взяты для городской жизни в Сарапуле, в отношении стирки белья и добыванья масла и круп. Всего нет. Но это уже вошло в обиход нынешней жизни, и мы только и делаем, что едим и пьем, что только есть…

Ничего ровно не делаем. Я лежу – по докторскому приказу – после каждой еды по часу и до того разленилась, что плохо хожу. Ноги отвыкли передвигаться и не слушаются. Зато руки перестали отекать и не толстеют по утрам, как было на пароходе. Вчера только – по-зимнему – болели левая рука и правая нога, но думаю, что это – послеобеденные отзывы…

Сегодня мимо ходят грозы, а здесь был только короткий тихий дождик. А утром, когда тетя и Зина ходили в Кукарку, я лежала в огороде – под молодыми березками, шумящими под ласковым ветром. Хорошо было – и так мирно на душе!..

Я теперь так далеко ушла от всякой политики, так чужда мне вся суматоха этой лихорадочной жизни, что я не понимаю других стремлений, как жить вместе с этими зелеными лугами и тихим лесом, любуясь ширью синих далей и слушая далекий звон колоколов.

Сегодня мне так припомнилась «Тишина» Некрасова:

Как чудно шумит лес, когда мы сидим там или я лежу – после еды и ходьбы! Какими неуловимо-стоголосыми звуками дрожит воздух, когда идешь по заросшему белым низким клевером выгону! И как понятен становится стих Тагора:

«Когда я пою, чтобы заставить тебя танцевать, я понимаю, почему звучит музыка в листьях и почему волны шлют хоры своих голосов сердцу внимающей земли – когда я пою, чтобы заставить тебя танцевать…»301.

Как понятен Дикки Ферлонг, передавший в картине ноту, которая звучит в воздухе в жаркий июльский полдень… Музыка леса и лугов – музыка земли и музыка неба – в гармонии голубой эмали с снежно-белыми рельефами облаков, сиренево-серой дымкой туманящихся на горизонте… Подольше бы пожить, чтобы видеть, слышать, чувствовать всем телом землю и смотреть в голубую бездонность неба!..

Что, если мне осталось жить только до будущей весны?.. Жаль мне будет земли…

Прекомичная вещь получается: я, когда думаю, непременно разговариваю с кем-нибудь. Обязательно. И тем более смешно, что разговоры ведутся очень часто с такими лицами, с которыми я обычно очень мало говорю или ограничиваюсь всего несколькими словами – при «здрасьте!» и «до свидания!», например, – с Мишей (Юдиным). Ведь уж я избегаю с ним разговаривать, потому что он всегда старается добраться до какой-то «сути», а я чувствую, что у меня этой «сути» – то и нет. И отделываюсь общими фразами и ничего не значащими шутками.

А вот на этих днях у меня был с ним такой мысленный разговор – по поводу моего письма, давно когда-то писанного у них – к Зинаиде Александровне (Куклиной). Я рассказывала, что люблю бывать с Зинаидой Александровной. Почему? Да просто потому, что после часа-другого, проведенного с нею, я чувствую себя бодрее, живее и сильнее. Она никогда не говорит мне, что я не сделаю того-то и того-то, что я не смогу чего-нибудь. Она говорит наоборот:

– Вы интересны, потому что у вас много своего, потому что вы всегда хотите сделать, быть по-своему – хоть хуже, да по-своему, иногда – наперекор другим. Правда, вы не можете того, другого, многое для вас невозможно – из того, что для меня просто и удобоисполнимо, но это – от здоровья, характера и окружающей обстановки…

И вот – хоть мы с ней часами пререкаемся и говорим вздор и глупости, я на несколько дней становлюсь более живым человеком. Она как бы создает меня – для меня. Ведь ничего того, что она во мне предполагает, во мне нет, по крайней мере – большей части. И она создает меня такую, какую ей хочется. И что странно: от этого искусственного придания моему внутреннему облику многих черт, и не находящихся в нем, я становлюсь больше «я», чем когда-нибудь в другое время и с кем бы то ни было другим. Гораздо больше – «я»! Против многого я упорно восстаю, со многим не соглашаюсь, но факт: я с Зинаидой Александровной – гораздо больше, сильнее, определеннее и ярче «я», чем с кем-нибудь другим. И потому я люблю по временам с ней бывать. Я оживаю…

Всё это я и объяснила Мише (Юдину) в своем мысленном с ним разговоре…

Вчера (1 июля) я написала Соне (Юдиной) письмо. Пустое, ничего интересного не представляющее. Домой тоже написала коротенько…

Начинаю, кажется, оживать и чувствую, что могу писать – иногда пустые письма. Вообще – уже могу писать… Сегодня мне это, кстати, и удобно.

Зина (сестра) с тетей ушли в Кукарку, и это время я стараюсь использовать в таком направлении как можно лучше. Письма-то я могу писать и при них, а вот читать ОвсяникоКуликовского302 и писать все свои соображения – гораздо лучше, когда одна. Я прихожу к такому заключению, что человеку необходимо оставаться одному – хоть час в день. Кроме того, ему необходимо каждый день где-нибудь бывать – вне дома. Иначе все домашние мелочи вырастают «из мухи в слона», и жизнь становится несносной. Вот почему мне так тяжело было этой зимой дома.

Болезнь сама по себе отравляла существование, а кроме того: 1) я не была предоставлена самой себе ни на одну-единственную минуту и 2) жила исключительно жизнью нашей квартиры – поэтому все мелкие неприятности (не мои лично) становились большими и занимали центральное место в мыслях целого дня.

Потому у нас так часты и столкновения, что все наиболее нервные люди страшно редко покидают дом, чтобы побывать где-нибудь. Может быть, поэтому они и более нервны… Гоголевские «старосветские помещики», несомненно, обладали великолепной нервной организацией и хорошей приспособляемостью друг к другу. Только потому – да еще оттого, что они двое образовывали плотную ячейку, обособленную от других, – они и жили так тихо да мирно, и «желания их не перелетали через забор». А вот когда ячейка не обособлена и нервная организация никуда не годится, когда ни один из 4 – 5 человек, самых различных по характеру и не подходящих (взаимно), не имеют возможности вне дома отдохнуть друг от друга – так и желания начинают «перелетать» не только «через забор», но и через несколько улиц, и «мухи» вырастают в «куриц» (если еще – не в «слона»), и нервы треплются до крайности… А что сделаешь? Сил нет, и средств не знаешь. Да и материальных средств нет…

Ну – вот…

А потом еще (вечером, когда я легла спать) меня одолели думы о реферате. Наметился механизм работы: период с такого-то года по такой-то; члены редакции (считая в этом числе тех писателей, произведения которых печатались в журнале) – биография, обзор литературной деятельности и разбор произведений, характерных для данного момента, наиболее значительных и влиятельных из них; общий свод настроений и характеристических взглядов – культурно-политическая физиономия группы. Так – для каждого периода. Затем – общий обзор эволюции взглядов (в связи с историческим моментом соответствующим) и, наконец, значение для общества публично высказанной журналом программы за девятнадцать лет существования…

Еще раз приходится заметить, что Сонин (Юдиной) реферат меня не удовлетворил. А ведь, действительно, сколько книг прочитано, сколько труда положено! И – результат?.. Впрочем, может быть, это только неотделанный, необработанный черновик она (Соня) мне послала? Может быть, в беловике и принята такая постановка вопроса? Недаром же она переписывала его чуть не пять раз…

Вчера (8 июля) приехали тетя Юля и Катя.

Мне – десять писем: от Зины (два) и Лены Домрачевых, от Ани Корепановой, от Наташи Никольской, от Сони и Лены (Юдиных) – вместе (три), от Лиды Лазаренко и от Юрия (Хорошавина). Сверх этого – студенческая повестка об общем собрании (на курсах) 26 июня…

Вчера же я ответила Наташе и Лиде…

Дня три я чувствовала себя хорошо. А эти два дня – сна нет… Вчера начала принимать новое лекарство. Что-то оно скажет?..

Дождь, холод, ветер. Теплый платок и шерстяные «ботинки»…

Острая, режущая боль при дыхании – в области правой железы…

Зина (сестра) с Катей, однако, ушли в Кукарку без зонтика. Сколько говорила: «Возьмите!»…

Тетя Аничка досадует на такую погоду. Остальные – тоже. А я – нет. Два-три таких дня – хорошо! Немножко отдохнешь от каждодневных прогулок, да и – разнообразие…

Вообще, эти сырые, дождливые, похожие на осень дни имеют свою особую прелесть, передать которую в словах я не могу. Но много таких дней, вся зима таких дней – как в Петрограде – тяжело, тоскливо, больно. Эти три дождливые, туманно-серые зимы отдаются теперь в моей груди тоской и болью…

А все-таки – хорошо было в Петрограде!..

Да, я ведь хотела сегодня записать все свои обещания: надо их выполнить до смерти, и лучше – записать, а то я остатки перезабуду…

Итак:

– Деньги, которые в зеленой копилке, хотела разделить на три части: одну – на лампадку к образу Николая Чудотворца в гимназии, другую – себе на книги, третью – сейчас не могу вспомнить куда…

– Сходить пешком на Филейку.

– Вышить или нарисовать воздхи303 – в церковь к детямэпилептикам304.

– Сделать венок из цветов – к образу Иоанна Крестителя у Предтечи.

– Поставить свечи Тихвинской Божьей Матери и Иоанну– Воину – здесь, в Жерновогорье… (Приписка на полях рукописи:

В Жерновогорье икон таких нет. Поставила в Кукарке, в Соборе305 – Иоанну-Воину, Тихвинской Богоматери – в Лядове306, в часовне – над могилой Марии Убиенной307. 3/VIII.) Вспомнилась Сонина (Юдиной) фраза из одного ее письма, где она писала о нарядных барынях, (а) именно о том, что они затрачивают время, деньги и энергию на то, чтобы хорошо одеться: «Не одобряю и сознательно презираю…» Не одобрять – можно. Но презирать? Я – не презираю.

Мне приходит в голову, что это – художественное творчество женщины. Человек стремится создавать. Мужчина творит в области искусства: живопись, скульптура, литература, архитектура, музыка, в области науки, в области прикладного труда и механики – творит жизнь своей страны. Из дальних лет ведет свое начало это творчество мужчины.

Творчество женщины, нашей женщины, разве оно может выливаться в такие широкие формы? Эта рама – громадная – была слишком велика для творчества женщины. Есть параллели, и они показывают, насколько же область творчества женщины. Мужчина создавал жизнь родины, женщина создавала жизнь своей семьи…

Я лично нахожу, что это – нормальная, необходимая и лучшая область творчества женщины, но тут уже ясно, насколько же рамки ее работы рамок работы мужчины. И этим уже объясняется узость дальнейших областей. Дом – терем. Дети. Челядь. Хозяйство: пищевые продукты – одежда… В первой отрасли хозяйства творчество женщины, работа ее фантазии имели преходящий характер, имели значение только для данного момента. Образцы их не сохранялись на долгое время: только остов, только скелет их обрисовывался неясной тенью в рецептах. Другая ветвь – одежда – представляла бльшую область для женской фантазии. И фантазия эта закреплялась надолго – в расках и линиях, в сочетаниях и абрисах. Постепенное развитие вкуса, наблюдательности отражалось и в покрое одежды, и – главным образом – в ее украшении. Всё богатство форм, все переливы гармонии цветов, весь мир сказок вымысла и сказок природы-действительности вложили свое содержание в рамки тесных традиций одежды.

Еще девочкой привыкала русская женщина к чудесным узорам в пяльцах, над которыми склонялась тогда ее головка, дополнявшая все недостатки вышивки воображением, заставлявшим всевозможные разводы то расцветать небывалыми цветами, то рыскать по цветущему лугу серым волком Ивана Царевича. Потом – уже хозяйкой – она сама составляла узоры, подбирала шелка, придумывала новые формы, новые сочетания цветов. Целые века работы в этом направлении выработали привычку творить в области одежды. И презирать за эту многовековую привычку, мне кажется, – нельзя…

В связи с этим вопросом – прочесть «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печерского. Поискать что-нибудь из истории русского искусства…

Зина (сестра) с тетей Юлей отправились домой. Ушли сейчас – дожидаться парохода. Сижу одна, и мне скучно: человек должен хоть час в день оставаться один, а здесь это не часто случается…

Вчера (17 июля) ходили в часовню – к Марии Убиенной. Вот хорошо шли! Кругом – поля желтой ржи; дали – широкие, синие; с другой стороны – поле и небо с тревожно-медлительными грозовыми облаками… Люблю поля, уходящие вдаль, и синюю полоску неба – на горизонте. Пожалуй, больше люблю, чем самый лес. То есть я и лес люблю, но больше люблю ширь полей…

Вот – я не умею рисовать лес. Совсем не ладится. Получается такая пестрота, что тошно смотреть… Вот у Зинки (сестры) это выходит – хоть тоже неважно – значительно лучше: она стирает лишние грани, и (из) мелочи пятен у нее получается общее впечатление дерева, ряда деревьев, а у меня – отдельные ветки. Нужно сильнее обобщать: иглы в ветви, ветви – в дерево, дерево – в группу, только тогда появится лес. Но – не могу я этого…

С 11-го (июля) не рисовала: погода не ладилась. А в комнате ничего не хочется «сымать»…

Дни идут быстро-быстро. За хвостик ни один не поймаешь. Ничего не делаем, только едим. Впрочем, для того и лето: зимой еда отступит на второй план…

Зима идет – быстро подходит неслышными шагами. А главное-то – осень близка, и никак ее не отдалишь. Не хочется и думать… А ведь целых два месяца придется сидеть дома – из-за наших дождей…

Проводили тетю Аничку и Катю. Пароход отошел в половине четвертого (пополудни), а (уже) в половине десятого (утра), заслышав свисток, оттащили торопливым шагом все вещи на пароход, да с этих пор они там всё и сидели… Мы с мамой – она как-то на днях приехала – выходили на высокий берег к лесу и махали шляпой и платком – они стояли на носу (парохода)…

Теперь будет скучно. Главное, что мама действует мне на нервы. Вдвоем нам жить невозможно, и уж больше двух недель я ни за что здесь не останусь, хотя бы и позднее погода стояла распрекрасная. Она-то, конечно, рада пожить здесь подольше (и я это вполне понимаю) и написала, что проживем здесь весь август. Но раз это делается, как они все говорят, «для меня» – так уж до 15-го (августа) я согласна, а после – отрицательно верчу головой…

Вообще, я начинаю скучать: по книгам, по разнообразию людей, по городу. Чувствую, что уж осень подходит. Хотя погода сегодня – совсем летняя. А я не могу найти себе места…

Сегодня у меня так болит сердце, точно что-то худое должно случиться. Сейчас немножко отошло, зато голова – тяжелая и побаливает…

Вчера (2 августа) ходила свеситься. Прибыла на 4 фунта. Теперь вешу 151 фунт (или 3 пуда308 31 фунт). Только за эти последние дни похудела снова: заметно даже не только по поясам, а и тетя сказала…

От Сони (Юдиной) получила белые лилии. Взамен их нарисовала ей татарник, кашку, львиный зев и – хоть скверно – хочу послать… Пускай (Миша Юдин) критикует – мне всё равно. Показать бы ему все мои рисунки за это лето – то-то бы пришел в ужас! Особенно – от «Старых сосен на берегу»…

А как мне вчера захотелось с ними повидаться – так бы и съездила на недельку!..

Скучно. Пробовала писать – ничего не выходит. Нет слов, нет мыслей. Так, напишу строки три – и готово…

Лиде Петровой послала «Когда момент наступит…». Она тоже не собирается долго жить…

От Сони (Юдиной) получила еще письмо – по-старому грустное, невеселое. Елешка (Юдина) тоже пишет, что ей невесело… На днях отправила им ответ. Написала Соне, что, на мой взгляд, им лучше бы оставаться – если не на Поляне, так в Валуйках309.

Ведь и правда же: Алексей Николаевич (Юдин) потерял весь почти свой заработок, так как все Константиновичи, Александровичи и дети бывших министров, сенаторов, графов310 – ясно, не будут заниматься рисованием благодаря изменившимся обстоятельствам жизни. И ему легче будет жить в Петрограде одному – с Мишей, на попечении Фроси311, так как Миша из Управления достанет всяких припасов для двоих. А для пятерых?.. Жить на два дома? Что ж. Разница в цене продуктов, вероятно, очень значительна, и расход не будет увеличиваться, а наоборот, мне кажется, – сократится. Кроме того, ни Сонино, ни Ленино учение от этого не пострадает, здоровье же (и Екатерины Александровны, и девочек), напротив, – выиграет. Кроме того, Соня может найти там репетиции – по языкам. Вот это-то соображение я ей забыла написать, а надо бы. Так как ее главным образом огорчает то, что она до сих пор ни копейки своим трудом не заработала…

Ну, вот я и выдохлась. Думала, что много у меня чего накопилось написать, а написала вот полторы страницы – и вижу: ни одной мыслишки сколько-нибудь ценной…

Давно уж я ничего не читала. Хоть тетя и говорит, что нужен мне полный отдых, а я чувствую, что у меня от отсутствия всякого материала начинается полоса навязчивых мыслей, фраз, даже слов. Это уж – последнее дело! Этак и ум за разум может зайти – очень легко…

Не могла удержаться – среди чтения пишу. Насколько хорошо действует на меня чтение таких книжек, как этот том Овсянико-Куликовского! Ум сразу делается свежее, бодрее, здоровее, как-то и общее настроение сразу поднимается. Нехорошо, когда ум ничем не занят, – скука одолевает, и навязчивые мысли появляются…

В субботу (5 августа) у меня совсем скверное настроение было: по временам «болотце» разливалось через край. Всё из рук валилось, и составляло почти неодолимую трудность замаскировать волнение смехом…

Вчера же (6 августа) мама уходила в Кукарку, а я после Обедни и до трех почти часов оставалась одна. С наслаждением читала и перечитывала Тагора и Овсянико-Куликовского: «Наблюдательный и экспериментальный методы в искусстве». Какой, должно быть, светлый человек – Овсянико-Куликовский! Он представляется мне тем типом ученого, который так хорошо охарактеризован им в статье «О значении научного языкознания для психологии мысли»:

«Глубокая правдивость мышления, искренность познавательных процессов, стремление и умение ценить мысль ради мысли, а не ради чего-либо постороннего ей – вот черты, которыми характеризуется идеальный тип истинного ученого, подвижника познающей мысли, испытателя тайн природы и психики. Эти черты, по существу дела, суть черты нравственные…» Мне кажется, что он сам принадлежит к (этому) «правилу» – хотя и редкому, по его словам, являясь человеком «высокой мысли и чистой жизни»… Какая удивительная ясность в его изложении и какие горизонты раскрывают его статьи! Светлые, широкие и влекущие…

Ведь я стала писать с целью отметить, что в Зинином (сестры), вчера (6 августа) полученном письме сообщается, что приехал Юрий (Хорошавин), и что это сообщение оставило в моей душе темный осадок: зачем меня там нет, зачем я не уехала с тетей?.. Недаром же мне так этого хотелось!..

А заговорившись об Овсянико-Куликовском, совсем об этом забыла. И правда, мне это обстоятельство показалось таким незначительным – рядом с… ну, как это сказать? – с ясностью, что ли, и грандиозностью вопросов, затронутых в этом томе. Мне кажется, нынче только чтением научных книг можно уравновесить чтение газет, и вот где оправдается закон о сбережении и трате сил…

Можно ли сделать характеристику редакции «Современника», только суммируя взгляды отдельных лиц – ее членов, или надо определить причины и внутреннюю связь этих суммируемых взглядов?..

Мне кажется, что иллюстрации к «Дворянскому гнезду» лучше всех мог бы сделать Нестеров, так как он лучше всех поймет Лизу и создаст ее образ в красках. Ему так близко то стихийно-мистическое и нежно-суровое, что жило в ее душе…

Сегодня утром, вот почти сейчас, мне пришел в голову такой трюк для студенческого вечера:

«Почта и телеграф».

Киоск с такой вывеской и крупно написанным плакатом:

«1) Публику просят не тревожиться извещением об имеющейся на имя каждого данного лица телеграммы, так как Правление почтово-телеграфной конторы не берет на себя доставку корреспонденции, содержащей неприятные известия.

2) За доставку обыкновенной телеграммы платится 10 копеек (это уж по уговору), срочной – 15 копеек, заказного письма – 20 (так как тут пойдет больше материала).

3) Правление просит сохранять в строгой тайне содержание корреспонденции.

4) Почтово-телеграфные операции производятся во все антракты, район – Городской театр (или Александровский сад, или другое место).

5) До сведения господ отправителей доводится, что оплата почтово-телеграфных отправлений производится по повышенному тарифу: почтовая карточка – 5 (7, 10) копеек, марка 5-копеечной стоимости – 8 (10) копеек, телеграфный бланк – 7 (10) копеек, слово – 3 (4,5) копейки.

6) Доставка производится по возможности в самый короткий срок.

7) Всякие замечания, претензии и указания и прочее Правление просит заносить в особо имеющуюся в конторе книгу.

Телеграммы будут следующего содержания:…

Благодарим за пожертвование и посещение!

Просим указать имя, отчество и фамилии тех из ваших знакомых, которым вы хотели бы, чтобы была доставлена подобная телеграмма»…

Ну, разные экономические соображения – насчет материала, разумеется, надо решать в Комиссии. Но я думаю, что особенно в первый антракт можно выручить порядочно, только надо знать возможно большее число лиц по именам…

Получила на днях «поэтическое» письмо от Зинаиды Александровны (Куклиной). Комичная она, ей-Богу! Создает меня в своем воображении какой-то удивительной и «таинственной и прекрасной» – это выражения ее собственные. Да вдобавок еще – чуть ли не влюбилась в этот созданный ею образ. По крайней мере, каждый раз пишет о своей ко мне любви. Грехи!..

Написала ей ответ. И вот этот ответ у меня явилось жульническое желание послать (якобы – по ошибке) Мише (Юдину). Я в нем – гораздо больше «я» и отвечаю на его постоянный вопрос – почему я такая «улитка»? – яснее и определеннее, чем во всех моих открытках ему – по поводу «Корзины» – или в разговоре… Но ведь это будет жульничество, а не настоящая ошибка, и еще неизвестно, прочтет ли он письмо, когда увидит, что оно не по адресу попало?.. Так что пока оно еще никуда не отправлено. Ну, уж если я решусь на это жульничество…

А ведь хочется! Потому что так – никогда не напишу. А если умру скоро, так мне не хочется оставлять его (Мишу) в заблуждении относительно моей собственной особы. Тоже, пожалуй, подумает, что я – «таинственная и особо содержательная фигура». А впрочем, ведь он – человек трезвых взглядов и без излишне развитого воображения…

От папы есть телеграмма, что выезжает (из Петрограда). Привезет ли письма? Так давно ничего нет. Привез бы!..

Начала читать статью Овсянико-Куликовского «Горизонты будущего и грани прошлого». Но так как, судя по началу, в этой статье затрагивается вопрос о проведении идеала в жизнь, так, отложив пока книгу в сторону, хочу записать все свои мысли по этому пункту, особенно – в применении к нынешнему времени. Чтобы уж наверное знать, что они – хоть слегка, хоть нечувствительно – не навеяны этой статьей, не создались под ее влиянием…

Итак, я думаю: наша – русская – революция есть необходимый этап развития нашей истории, один из ее наиболее важных пунктов, может быть – поворотный пункт на пути более интенсивного культурного развития, развития общественного самосознания. Сильным толчком к этому, несомненно, была война, то есть – злоупотребления войны, преступления «рабов золота». Всегда война будит общественную совесть, всегда открывает уродства политической жизни. Чем была Турецкая война для своего времени, тем война с Германией является для нашего…

Что же касается программ министров-социалистов312 и др., вернее – идеалистов, людей, может быть, кристально-чистой совести и великой души, которые они считают долгом объявить при вступлении в Министерство, так эти программы – непрактичны, и осуществить их почти… нет – совершенно невозможно в стране, где темнота и нравственное убожество составляют громадный темноцветный фон для редкого узора сверкающей мысли и мечты… В том безгранично отдаленном будущем, когда свобода, равенство и братство всех людей, наконец, осуществятся – тогда ведь уж наступит «Царство Божие на земле». Но какими долгими веками нравственного развития должно идти к этому человечество!..

Я уклонилась в сторону. Надо было только сказать, что – я думаю – пока свобода, равенство и братство представляют собой идеал современного человечества, (но) они неосуществимы. Это – высшее, что создал человек на своем пути к совершенствованию, и оно зовет к себе человечество, по крайней мере – его наиболее нравственно-чутких представителей. Это – идеал, и как идеал – (оно) неосуществимо. Осуществленный идеал – уже не идеал. Но стремление к нему – неодолимо. В государственной жизни, которая сложна, как сложно то общество, которое ее составляет по своему культурному уровню, – возможно лишь стремление к общему благу и поднятию существующего уровня, и это будет более близким путем к совершенствованию жизни, чем безоглядное насаждение в жизнь принципов идеала…

Я не умею сказать ясно и хорошо. Но сама-то уж я понимаю, в чем тут дело…

Теперь – можно и почитать…