Тайны русской души. Дневник гимназистки Бердинских Виктор

Звонят колокола. Вся ширь полей, вся радость солнца и все стремления ввысь слились в нем (колокольном звоне). Вспомнился полузабытый разговор (не помню – с кем) о том, что Храмы эти нужно разрушить – и только тогда можно будет проводить в затемненное сознание людей истинно христианские принципы. Я не знаю, когда это можно проводить, и не о том мне пришло в голову подумать. Ну, не будет Храмов – об этом я ничего не буду говорить, ничего и не думала. Но тогда – как мертвенно-пусты, как безмолвно-унылы будут неоглядные поля, широкие равнины, молчаливые прибрежные горы! Не будет души в них – души, говорящей в голубой тишине вечера и туманным утром такими властными и звучными голосами…

Мне кажется, что те, кто говорит о разрушении этих Храмов, с колоколен которых раздаются могучие, льющиеся в призрачную даль звуки, очень маловерны – совсем не думают о тех, кто слушает на широком просторе лугов этот звон. Конечно, не думают! Ведь они – в большинстве – признают за музыкой огромную роль в сфере моральной, большое значение (ее) для внутренней жизни и значительное воспитывающее влияние. Но разве они дадут деревне свои рояли, виолончели и прочее? То есть, конечно, дадут. Я хотела спросить: заменят ли все инструменты, все лучшие продукты современной инструментальной техники этот звучный вечерний звон? Едва ли…

Те усовершенствованные инструменты требуют, во-первых, солидного изучения, развития техники, известного комплекта оркестрового, (а) значит – многих исполнителей и некоторого количества свободного времени для желающих послушать. Да еще нужно пойти в определенное место… И потом – ведь они же требуют и известного образования в области музыки, несколько более утонченного воспринимающего аппарата. Тоже, значит, усовершенствованного. Далеко не каждый из интеллигентов даже умеет (это) понять и воспринять. (Между прочим: себя я не причисляю к числу «умеющих»…) А звон – эта старинная, примитивная музыка – как он нетребователен и прост! Для него не нужно специально построенной комнаты: он льется на широком просторе, он слышен за столько вдаль, за сколько может расслышать человеческое ухо. Для него не нужно свободного времени, к нему не надо идти: он сам придет – как светлый гость, проникнет в затворенные жилища, и его голос будет слышен, хотя бы и руки, и голова были заняты делом…

И как он могуч! Пусть он не в силах передать тончайших переживаний души – не надо этого! Но он умеет разогнать темные мысли, он умеет успокоить раздраженное сердце. И говорит он всем. Идет ли человек по дороге – несчастный или злой, с темными словами в неуимчивом сердце. А «заслышится звон переливный, этот благостный голос призывный…» – и нечувствительно исчезнут из души больные мысли. Задумается человек. О чем – он не сумеет сказать, да и не в этом дело! Факт тот, что на властные зовы колокольного звона отзовутся лучшие созвучные струны его души, и смутный ритм движенья вытеснит то дисгармонирующее, что бродило в ней еще так недавно… Зачем же лишать людей могучего обаяния музыки, хоть бы и примитивной?..

Литейщик Генрих313 недаром трудился над колоколом – и, умирая, о солнце и колокольном звоне бредил он:

– …Там, в вышине, звонят… Звонят колокола… И солнце… солнце всходит!.. Ночь долга…

Может быть, Гауптман недаром поставил (рядом) колокола и солнце, музыку и свет? Это – свет лучших движений души, вызываемых влиянием музыки…

Сегодня – понедельник. Вот уж две недели, как мы здесь…

Суматоха дорожная. Мимолетные встречи: надолго в памяти, думаю, останутся два мужских лица. Одно: некрасивое, смуглое, с резко очерченными скулами, открытое, молодое лицо – и ясные, хорошие, честные, светлые серые глаза. Другое: продолговатое (мама находит, что он похож на «ДонЖуанчика», а по-моему – совсем-совсем нет!), темноусое и с темной же бородкой, худое и бледное; необычайно ласковый и тихо-грустный взгляд красивых карих глаз; худые, нервные руки.

Их жены – я представляю их себе тоже ясно в эту минуту, но обычно-то я их не вспоминаю. У этого красивого господина – она (жена) уж очень злая и резкая, а у того – славненькая, только ее лицо – характернее, интереснее, и мне так понравился открытый и вместе – смотрящий точно куда-то дальше взгляд…

Да, еще лицо, и тоже мужское – красивое, смуглое. Глаза карие, с синеватым белком – и прекрасной формы, прямо классический нос. Откуда мог взяться в Вятской губернии этот классический нос – среди обыкновенных русских картофелин? Даже странно, но – тем более красиво…

К вечеру приехали мы домой. Утомленье дороги смутностью отозвалось в голове, расслабленностью – во всем теле…

Так давно не слыхала музыки, что сейчас села за фортепьяно. Огни «Прогресса» сквозь сеть пальмовых листьев и бананов скользнули по нотам, клавиатуре… Крупным золотисто– желтым тюлем упали на белые обои. В тишину, затканную золотом ниточек света, робко слетели робкие, неверные звуки нежного вальса Шопена…

Несколько светлых дней. В общей сложности часа три – в Александровском саду, с бессмертной гармонией осенней холодной ясности яркого голубого неба и зелено-бледных тополей, палевых и бронзово-желтых берез…

Вечер – у Зинаиды Александровны (Куклиной). Яркий, обычно смешливый, но с хорошим оттенком простоты обращенья. Освежающий вечер…

Потом – суматоха с приездом «дев», Катины хлопоты, у Зины (сестры) – отъезд Милицы (Лубягиной)…

И – мое переселение в залу. Оно было вчера (10 сентября). Отодвинули фортепьяно – к самой двери в коридор, а за ним поставили мою кровать – у стены с зеркалом. В углу осталась этажерка, и все мои книги теперь – на ней и на нижней полке углового столика. Очень рада: теперь выехала из той комнаты, где мои книги всегда подвергались опасности – нескромных взглядов и рук. Теперь, пока их убежище не открыто, эта опасность устранена…

У меня же стоит пальма, и за широкой спиной фортепьяно у меня очень уютно в этом углу, особенно – при огне, да еще когда тут же стоят два букета – и маков, и астр. Среди них есть циннии – темно-бордовые, удивительной бархатной красоты…

Остальное – завтра (12 сентября). Или может быть, сегодня – как придется…

Как много времени отнимает алгебра! Особенно – примеры. В тот день два часа сидели над квадратными уравнениями, а вчера – над арифметической прогрессией… Дело в том, что я хочу проходить с Зоей курс общеобразовательного 8-го класса, или, как они называют, «девятого», который – предполагается – даст право на аттестат зрелости. Не знаю, как это выйдет на деле, но вместе с Зойкой мы уже начали заниматься по вечерам.

Так что для моих занятий к реферату, который я всё еще не теряю надежды когда-нибудь написать, остается только день. Вот и сейчас – надо читать Белинского, уже девять (утра) било, а то потом – не поймаешь и хвостик времени…

Вчера (12 сентября) получила от Юдиных письмо: всё еще сидят в Петрограде…

Чувствовалось вчера достаточно скверно. Сегодня – лучше, но какой-то устаток остался…

Что-то: приехала ли Лида (Лазаренко)? Уже вторую неделю – жду, жду…

Что-то сон становится неважным. Ведь сердце у меня здорво, а как ляжешь на левый бок, временами – точно до него прямо дотронешься. И такое странное чувство: не больно, а как будто сердце обнажено и при каждом биении соприкасается со стенками ли мешка или просто до простыни – не поймёшь. А потом забьется – словно двойной жизнью. И уж тут о сне нечего думать… Голова делается способной работать, и хочется, чтобы день настал и принес с собой целую корзину самых разнообразных дел. А день придет – и отступишь перед этим делом с сознанием полной беспомощности…

Зачем же я хочу тогда всей этой умственной работы? Ведь средства выполнения не соответствует желанью. Горько…

А когда-то так хотелось быть чем-нибудь, а не пошлой заурядностью. Мечты…

Господи, Господи! Сколько ужаса, сколько возмутительных выходок!.. Тысячу раз я уважаю Корнилова314, Савинкова315, Пуришкевича316, Карташёва. Карташёв уходит в отставку, так как «Правительство не выполнило своего обещания о составе честной коалиции». Милый «Карташик» – честная душа, светлая совесть!.. Я начинаю и теперь сомневаться в нравственной чистоте тех, кто подолгу остается у власти. А Керенский – какое-то немысленное дитя, так увлеченный своей игрушкой-властью, что ни за что не хочет уступить… Ах – «для блага Отечества»… «ради спасенья Родины!»… Зачем прикрываться мишурой громких фраз?!. Фу! Как тяжело!.. Мое золотое спокойствие, где ты?..

Еще недавно я могла кое-как хранить колеблющееся равновесие настроения, забросив все газеты и с головой уходя в книги – собственно, самые не дельные. Читаю Данилевского…317 Как я понимаю Пушкина в его (Данилевского) рассказе «Каменка»! В том месте, где он (Пушкин) так огорчен шуткой Орлова, Якушкина и др. – об организации тайного общества…

У меня вся душа хочет куда-нибудь приткнуться, чтобы кому-нибудь какую-нибудь пользу принести и чтобы это было связано с нравственной аботой над собой. А то моя нравственная работа так незначительна и часто характеризуется знаком «минус»…

Вчера (17 сентября), когда мы вернулись от Плёсских и садились обедать, раздался звонок. Я была уверена, что это – Лида (Лазаренко). И – верно! Дядя, торопливо входя в столовую, громко крикнул: «Нина!» И значительно тише, полушепотом: «Лида…» Радости встречи не было… В этот уже день (утром), после нетерпеливого двухнедельного ожидания, я почувствовала, что это чувство притупилось, – и перестала ждать. Всё же я встретила ее (Лиду) в коридоре:

– Свинтус!..

– За что это так? Я вчера приехала, сегодня прихожу…

Стало немножко совестно: я так ждала, что последнюю из двух недель уже думала, что она – дома… И вот – объяснение:

– Ну, совсем молодцом, только «глаза невеселые», как у нас – в сельском хозяйстве318 – говорят о телятах, – разглядывает она меня.

– Не всё еще выжито, – поясняю.

– У меня много есть чего тебе показать, рассказать, открытки с Кавказа, но когда на пять минут приходишь – не знаешь, с чего начать…

– Как – на пять?!.

– Так я же сегодня на пятичасовом (поезде) еду. Только думаю, что опоздаю…

– Несомненно! И – как же это хорошо!..

И забыли обе, что поезда тоже опаздывают, так что…

– Деньшин (Алексей) прислал мне книжку – с Володькой. Издал «Куклу»319. Ну, знаешь – вот эту… Собственность издателя. Работа, раскраска – ручная. Рисунок – плоский, совершенно без всяких выпуклостей…

– Да, он теперь, кажется, становится видным.

– Мне кажется, это все-таки не есть истина.

– Я и не говорю. Это – переходный возраст.

– К новой истине?

– Не знаю. Или – к новому заблужденью…

Рассмеялись все три: Зина (сестра) еще тут была… Что-то поговорили еще. Но не помню (о чем)… Пятиминутный визит кончился. На прощанье обещает добыть от Деньшина и послать с Володей его книжку. Раздумчиво спрашивает:

– Или натравить на тебя Деньшина?..

Молчу. Дань старой «людобоязни», то есть боязни новых людей… А в сущности, я ничего не имела бы (против) – видеть Алешу. Простота душевная, детская ясность – вот, на мой взгляд, что представляет собою этот человек…

Лида обещала вечером зайти – если опоздает на поезд. И потому:

И вот – сегодня до боли хочется, чтобы она (Лида) пришла. Только – не быть этому!..

Весь день идет снег. Хорошо! Скорей бы подстыло! Тогда – выходить можно…

Никогда мне не нарисовать человеческого лица! Лучше и не биться, не раздражаться напрасно… Но – почему же, почему?! Неужели и пером я могу только рисовать пейзажи?.. Соображая всё написанное, кажется, – да. А это – мое самое горячее желанье: (рисовать) человеческое лицо…

Я обожаю Вяткина! Какая прелесть – его «Дети»! Так тепло, так нежно, так любовно в этих картинках зарисован каждый тонкий штрих! И сколько настроения, и какая трогательная простота!

А может быть… Не отвечает ли это просто моим настроениям? Теперь, когда чувствуешь – с каждым днем сильнее – свое одиночество, так хочется… Я не знаю, но у меня прямо растет желание чувствовать около себя маленькое, нежное дитя…

Ницше, несомненно, прав: «Для женщины цель всегда – ребенок». В остальном – я его (Ницше) не понимаю…

Миша (Юдин) – чуть ли не каждый день приходится его вспоминать – когда-то говорил:

– Не нужно, чтобы знания скоплялись, надо делиться ими, надо, чтобы они были текучей водой…

И вот – я попробовала предложить свои услуги. Предложила Зое вместе проходить курс общеобразовательного 8-го класса. И услыхала в ответ:

– Мне некогда терять для тебя время…

Я знаю латынь, знаю русский язык и словесность, несомненно, лучше нее. Так вот я и предложила эти знания… Верно, беда в том, что не бескорыстно, как это делалось раньше, когда для проверки их сочинений по словесности и истории бросались собственные уроки и откладывались в сторону всякие дела, – а попросив взамен несколько минут для математики. Тем более что – как бывшая специалистка – она (Зоя) всё это знает. Правда, в первый раз мы просидели над задачками около трех часов. Так ведь и одна она просидела бы не меньше. Разве бы – бросила, так как не выходило много примеров. И разве не благодаря мне она решила неполные квадратные уравнения, перед которыми стала в тупик и хотела бросить?..

Ах, ведь я же – не такая тупица, и разве не помогло бы ей при репетиторстве, которым она начала заниматься, то требование точности и ясности выражений в доказательствах и объяснениях, которое я предъявляла?.. Даю слово, что только с этой целью я придиралась раза два к ее доказательствам. Ведь я же и формулировала ей эти фразы и переходы. Ну, понятно – это и не понравилось…

А вчера (19 сентября) решала одна – так не сделала ничего, а еще – повторение старого… У меня тоже не вышел один пример, но ведь по книге всё это непонятно сказано – только формулами. И потом – я забыла приведение к целому виду дробных числителя и знаменателя… Добьюсь! Хоть мне и не объясняли в классе…

Теперь – (Зоя) не хочет даже сказать, какие на другой день уроки и что задано? Что же – язык отпадет?..

Она (Зоя) достала «Семейную хронику» Аксакова, о которой я для нее хлопотала в разных магазинах, и не обмолвилась ни словом, а когда я ее спросила, (она) ответила: «Да». И на тетин вопрос (теперь я его уж не вспомню в точности) добавила, что «если она достанет другую книгу», то ее могут читать «все, кто угодно…». Но почему же, почему не сказать просто: «Нина, я достала книгу, но сначала я ее прочитаю, а потом уж – ты»?.. А мне-то папа принес вторую часть книги, и я только что собиралась объявить ей (Зое) об этом – с торжеством: что вот – достала-таки!..

Ненавижу эти «заковыры», «исподтишничество», паясничество Зойкино ненавижу и ее подлизыванье к учителям! А те – и тают… Ведь у меня сейчас – глаза мокрые. Ведь это – гадость, самолюбие мелкое оскорбленное говорит. А вчера – спать не могла…

Но – вот мое слово: мне «некогда терять» времени на исправление и прочтение (чужих) сочинений! У меня есть реферат, а кроме того – я и сама буду эти сочинения писать. Это – зло, нехорошо это. «Око – за око, и зуб – за зуб». Но я не могу!.. Я преклоняюсь перед Христианством и Христом. Но не могу я, не могу!.. У меня всё внутри кипит, давит. И почему же, наконец, другие всегда будут получать всё по первому слову, по первой просьбе, а я на всякую попытку – отказ? Ведь я так немногого просила…

Вообще – стараюсь подавить свое возмущение ее (Зои) поступками, не оскорблять ее дутой привязанности к Домниной320и т. д. Моя каждая попытка хотя бы к внешнему сближению (я не лезу в чужую душу и не навязываю своей!) вот всегда кончается так для меня – печально. Теперь уж я совсем одна. Никому нет дела до моих занятий, до моих знаний…

И Лида (Лазаренко) уехала. Даже Нюры нет – человека, которому иной раз нужна была хоть моя нежность и который платил мне тем же…

Ах, всю зиму смотреть на эту «тройку» (домашних), слушать их фальшивые, паяснические фразы об Наталье Митрофановне (Домниной)… Ужас берет!.. Когда это почти неизбежное гимназическое «обожание» и проявления его искренни – право, я ничего не имею (против), даже выслушаю все восторги: ведь тут сказывается инстинктивная потребность любви. Правда – немножко дико, но – всё же, всё же…

Хоть бы какое-нибудь новое знакомство, хоть бы куда-нибудь выход!.. Как одиноко и тяжело!.. Всё время заниматься – сил не хватает. Вот и сейчас. Так утомило это волнение, что уже не буду читать Белинского. Не смогу сосредоточиться…

Писать ли письма? Или еще чем-нибудь другим заняться?.. Идет снежок. Мелкий-мелкий. Идет – и не тает. Точно крупной солью посыпана дорога. Пусть бы установилось так!..

А все-таки хорошо, когда кому-нибудь – хоть бумаге – рассказываешь то, что взволнует… Потом я уж целый день была гораздо спокойнее. А когда прячешь, таишь в душе – как начинает грудь болеть! Ах, как болит – точно камень лежит!.. Устаю над математикой. Правила выучу, и что по ним решается – сделаю. Но есть задачи, в которых нужна какая-нибудь уловка, потому что данных недостаточно… Очевидно, у меня – совсем не математический ум, и я не могу постигнуть, что, в сущности, надо сделать. Не решила вчера (21 сентября) ни одной (задачи) – и досадовала-досадовала… Не могу сделать одна! Ах, везде – неудача!..

Но пора бы успокоиться: это был просто один из уроков жизни. Он говорит: не надейся и не рассчитывай ни на кого. Только на самого себя можно рассчитывать…

Давно ли сама я записывала в свою белую тетрадку чье-то изречение: «Помните, что все рассчитывают на ваше время и ваши знания, и никогда не рассчитывайте на других». Всё произошло совершенно так и на опыте. Заставило меня вспомнить то, что я так беззаботно забыла…

Вот – и только. Учись, сама жизнь тебя учит!..

Мне очень совестно признаться, но, кажется, я откажусь от мысли проходить курс этого «9-го класса». Одна я не могу справиться с задачами, где требуется – кроме простых применений правил – еще какое-то особое чутье решения, где план не виден ясно. А ведь мне самое-то важное – математика. По русскому я знаю больше…

Ну, надо сознаться, Перцева такой глупейший учебник по теории взяла для них (учеников): что ни фраза, то – даже я! – могу опротестовать! И как по-детски изложено, и как неудачно подобраны слова из греческого и латинского, поясняющие слова! Очень неудачный выбор! Очень-очень! Я бы хотела видеть Перцеву и поговорить с ней – по этому поводу…

Буаст сказал: «Недостаточно шагать, чтобы дойти, – следует идти прямо»…

Так вот и возникает у меня сомнение: нужно ли мне тратить время на то, чтобы проходить эту несообразную книжонку, чтобы расстраиваться над невыходящими задачами и толочь часами воду в ступе, повторяя старые учебники по словесности и физике? Для образования это ничего не даст. Новых знаний я не приобретаю – исключая тригонометрию и кое-какие подробности по алгебре. Нужно ли настойчиво заниматься всем этим в таком случае?..

И вот какая фраза, запавшая мне в голову, смущает меня всего более: «Упорство достойно всякой похвалы, если дело идет о движении вперед, а не о топтании на одном месте»…

Второй день думаю об этом. Так как же? Отказаться – признать себя несостоятельной. Упорствовать – смешно. Теперь эти занятия, не представляющие собой движения вперед, мне кажутся именно топтанием на одном месте, толчением воды в ступе. Ложное ли самолюбие победит, или здравый смысл, или найден будет компромисс?.. И нужно скорее решать, в самом деле! И так – время ускользает из рук. Если бы сутки были 48 часов! И силы бы хватало на большее…

Я хочу знать как можно больше. Но зачем, к чему будут мои знания? Куда их применить, где, в чем, кому оставить их, в какой форме? Знать только для себя – не стоит. Знать, чтобы умереть, – еще меньше…

А я хочу так много знать! Но для чего и для кого? Зачем? Думаешь, думаешь – и не решишь… Я не вижу будущего для себя. Вот – всегда мне хотелось и хочется писать. Но чуть дойдет до дела – и с досадой отложишь в сторону перо. «Выдумывать» – я не могу. То, что прожито, – как-то совестно вытаскивать на Божий свет, потому что это не всё собственные тайны, потому что там есть уголки чужих душ, в которые никто не захочет пустить другого. И написанное – оно звучит фальшиво, и неловко, и неприятно. А только этим путем могла бы я оставить след по себе, сделать что-то – хоть что-нибудь!..

Будущего для меня нет! Есть длительное настоящее – как у младенствующего человека, народа. И вот в это-то неопределенно-длящееся настоящее мне так хочется что-нибудь сделать значительное – хоть чуть-чуть значительнее того, что сделано мною до сих пор…

А собственно – что же сделано? Трудно ответить…

Я теперь совсем успокоилась – насчет истории с Зойкой. Тут оправдались Зинины (сестры) слова, которые она сказала по поводу моего желания набрать ребят (учеников):

– Ты для них всё сделаешь, а они вырастут – и наплевают на тебя…

Ну, вот и тут… Но тогда я ответила:

– Так что ж? А все-таки – я им сделаю хоть что-нибудь полезное!..

И теперь я пришла к этому выводу. Пусть так вышло, а ведь когда-то я была им полезна, теперь я это вижу и – довольна. Ведь это было моим последним желаньем: быть полезной, быть кому-нибудь нужной… Дошла до этой мысли – и обрадовалась: в этом есть ничтожная часть оправданья жизни. И так легко теперь! Только – трудно дохожу я до успокоения…

Восьмой час (вечера).

Недавно пришла от Бровкиных. Маруся, оказывается, уехала в Петроград…

Сегодня кончила читать милую «Семейную хронику» Аксакова. Мне так нравится!.. С удовольствием, с увлечением читала. Так искренно, так просто! Как обезоруживающе спокойно всё это написано! Какая любовь чувствуется в описаниях и характеристиках, какой беспристрастный взгляд на этих близких ему людей! Сама красота говорит в его описаниях, сама поэзия смотрит отовсюду…

Смотришь на всех «добрых и недобрых людей» (или лучше сказать – образы), в которых «есть и светлые и темные стороны», как говорит сам автор, – смотришь и любуешься! И не болит душа – даже когда он рассказывает о «куролесовских321 ужасах», как болит она при чтении Достоевского. Не болит, а делается чище, как-то – спокойнее. Видишь – и людей, и всю их жизнь – сквозь светлую, ясную душу автора, и любишь их с ним вместе, и прощаешь им всё темное, хоть и не закрываешь глаз на их недостатки…

Не то – когда читаешь Достоевского. Не так давно прочла его «Бедных людей». И правда – «бедные люди»! Только: как болезненно ноет сердце за них – за всех пришибленных, обойденных жизнью. Макар Девушкин322 – сколько любящего эгоизма в этом жалком человеке! И себялюбие, и самоотвержение любви, жертвы – и чистейший эгоизм. Как странно переплетается это в его душе!.. Мне трудно разобраться словами в этом произведении. Читала его в первый раз. Только мы очень разошлись с Зоей во взгляде на него. Зойка говорит, что оно – очень скучное и однообразное:

– Всё только «маточка» да «ангельчик» – надоело!..

Не знаю, как я отнеслась бы к нему в ее годы. Но я читала в этом возрасте «Братьев Карамазовых», а не эту вещь. Думаю, что, однако, не увидала бы в этом нежно-любовном, трогательном слове ничего смешного. А впрочем… Как знать?..

Зина (сестра) вчера играла «Май» и «Июль» Чайковского. А я лежала на кровати с Аксаковым в руках и думала, что и в самой прозе жизни есть (или – может быть, по крайней мере) красота, поэзия. Были бы только книги, звуки и краски… Что можно (и) в такой пустоте, которая меня окружает – в смысле полного отсутствия во всех таких же интересов, которые занимают меня, – создать содержательность и значительность. Что можно найти что-то, на чем душа будет отдыхать. Но это что-то такое – неуловимое и неопределимое словами…

Вечером была Зинаида Александровна (Куклина). Правда, мы говорили о том, о чем мне хотелось поговорить, мало – почти ничего, но всё равно – всегда с ней приходят какая-то бодрость и оживленье… Между прочим, она сказала:

– Давайте писать и составлять журнал! Когда мы были в 7-м классе, мы писали. У меня хранится несколько листков. Потом наш редактор был сослан. Теперь он возвратился… Да – у меня есть две тетради рассказов и очерков. Иногда так тянет писать – прямо перо бежит по бумаге!.. Выпроваживаю всех из дому – и сажусь часа на два…

Ах, я позавидовала ужасно: «две тетради»! А у меня-то – только несколько листочков. И спросила:

– Почему вы думаете, что я могу (сочинять)?

– По вашим выражениям в письмах, и… так – чувствуется…

Когда у меня будут дети (если они будут), я постараюсь избавить их от множества мучительных, тяжелых минут – минут, когда им говорят: «вот, твой отец…» или «твоя мать…» – с выражением пренебрежения, с желанием унизить… О, постараюсь – чего бы мне это ни стоило!..

Как хорошо у Юдиных!

Почему это мы, люди, до мелочей считаем то, что даем другим, и так небрежно забываем, что получаем? Я говорю не о всех… Нет. Но – я и другие. Многие…

Почему, почему не наоборот?!. Но силы нет возвыситься. И самолюбие – немалая помеха… (Приписка на полях рукописи):

А эгоизм – забыла?..

22/Х.

Долой книги! Хочется мне сказать: мне надо дела – живого, практического!.. А выхода нет. Я хочу общения с людьми – непосредственного общения. А сижу дома. И вот сейчас опять сажусь за книгу – «Детские годы Багрова-внука» – делаю характеристику. Работа интересная. Справлюсь ли, сделаю ли так, как мне хочется?..

Как-то вчера (22 октября) день провернулся спокойно. Но правда, чай кончили так рано, и мне пришлось почти одной сидеть в столовой. Голоса из «детской» (хотя дети уже не моложе пятнадцати лет там помещаются) доходили смутно, а папа, дяди и тети – все были заняты чтением…

Писала письма. Так спокойно!..

Зато в пятницу (20 октября) и субботу (21 октября) – ох, слезы снова стали дешевы…

Есть такие безразличные люди, у которых, может быть, есть и все данные для более или менее содержательной жизни, но у них нет одного – главного! – постоянного, всепоглощающего желания, и ничто в мире не может их увлечь. И это становится тем ярче, тем ощутительнее, что (вернее – когда) они лишены возможности общения с возможно большим количеством людей. Тогда надоедает всё, и скука становится большой и тяжелой. Вот и я… И так горько стало, и досадно, и больно, и «жаль себя», как говорит Екатерина Александровна (Юдина). Вот и мокнет подушка и носовой платок, и только тишина ночи подслушивает заглушенные вздохи. А наутро – так больно где-то, в самой глубине грудной клетки…

В субботу (21 октября) я была на концерте Вербова323. Но наслаждение… Точно я разучилась наслаждаться музыкой. И потом: в этот раз как-то сильнее почувствовалось, что музыка для меня – закрытая книга с надписью на чужом непонятном языке; Храм, запертый со всех сторон… Что же увидишь, глядя снаружи – сквозь стекла узких окошек?.. Новая причина досадовать, огорчаться и проливать слезы. Вот уж это последнее – одна только слабость, а вовсе не показатель глубины чувства…

Соня (Юдина) всю эту запись назвала бы «низкой самооценкой». Но это же так и есть, это – правда! И вот всегда, когда пишешь кому-нибудь правду о себе или говоришь – не верят, и – что есть силы – стараются опровергнуть, и – часто – доказать обратное. Отчего? Может быть, просто – из любезности? Или оттого, что неловко ответить на это утвердительно? Мне бы очень хотелось проследить…

Из Петрограда приехала А. Ф. Домелунксен324. Сестра того Домелунксена, с приемной дочерью которой я когда-то занималась так безуспешно…

Эти дни, каждый вечер, у меня является такое чувство, как будто я чего-то важного в этот день не сделала – забыла сделать. Уж кажется, я и играю (на фортепиано), и педантично делаю выписки из воспоминаний Аксакова – для характеристики «Багрова-внука», и пишу, и перевожу с французского, и вяжу себе шерстяные носки… И все-таки… Что же я забываю?..

Сегодня мне пришло в голову: это не потому ли, что последние четыре-пять дней я не ставила себе отметок – по «курсу Франклина», не пересматривала своих поступков за день?.. Или – другое что? Только это – очень неприятное чувство…

Вечер.

Вшивцев пришел – с каким-то серым лицом. Мы все сидели в столовой, кроме Зои и Лены М. Последняя учила физику – в гостиной, при свете маленькой лампы. Лены Г. не было дома. Папа еще пил чай, а мы, остальные, занимались, по большей части – чтением.

Он (Вшивцев) поздоровался без обычных прибауток, подсел к папе на дядину табуретку и стал что-то ему тихо рассказывать. Я не вслушалась, встала со своими книгами и позвала Шуру с собой – в залу. Там мы устроились у Лениного огонька. Только – через некоторое время – вдруг доходит до сознания тихая фраза:

– Керенский арестован…

Когда занят чтением или чем-нибудь другим, фраза, сказанная громко (обычно-громко), производит значительно меньшее впечатление, чем та же (фраза), сказанная вполголоса. Почему происходит это явление? Сильнее ли возбуждается любопытство – оттого, что точно хотят что-то скрыть, или другая причина этому? И только ли у меня это бывает?.. Впрочем, сейчас не об этом я хочу сказать.

Книга отброшена, и я – в столовой:

– Что это вы интересное рассказываете?..

– …Большевиками…

Какое неприятное впечатление! Не хочется ни отвечать, ни думать – о чем бы то ни было. Общее молчание… Но и молчать – нехорошо. Еще хуже, еще неприятнее. И я говорю, оглядывая всех с надеждой, что хоть кто-нибудь подтвердит мои слова:

– Ну, что же? Может быть, это ускорит развязку… Чем быстрее пойдут события, тем лучше… Но как все-таки это ужасно!.. Начало конца… – говорят вокруг.

А мама вздыхает за самоваром, крестится и говорит:

– Да, уж теперь – спаси, Господи, люди Твоя!..

Я хотела докончить сегодня свою статью о «сюжете рассказа». Но всякое настроение пропало. И если только будет что-нибудь выходить – попробую сочинение…

Вот уж недели две не занимаюсь за 8-й общеобразовательный класс. Это – «топтание на одном месте», и упорство – в данном случае – не «достойно» никакой похвалы…

(Без датировки, конец октября?) Какая гадость! Почему это, когда Корнилов шел к Петрограду, его называли изменником – «он ослабляет фронт»?! А Керенского не называют предателем – если он взял войска с фронта, из Ставки – (и) идет на Петроград! Почему? Но Корнилов – благородная, открытая душа, а этот – флюгарка325, полное противоречие самому себе и своим убеждениям, если только они у него есть! Словам – во всяком случае…

У меня была Вера Жирнова. Ей всё мало работы – всё нужно поработать «как следует». И вот – в поисках работы – она, занимаясь на французских курсах, учится на сестру милосердия; вот она – сестра в Петроградском госпитале, в Вятском лазарете, в (военно-санитарном) поезде. Тут (в Вятке) ей – мало дела, скучно, хочет переводиться в Нарву – там постоянно по сто (человек) на (госпитальную) сестру (милосердия)…

Как я ей завидую! Ей – да и всем-всем настоящим людям, работникам! Ведь у нее всё время занято, работа такая продуктивная. Ей не приходится лежать на кровати и злые слезы – на себя, на всех, на весь мир – потихоньку вытирать холодными пальцами, затаивая всякий вздох – как бы не услыхали?.. Ну, конечно же, не приходится! Иначе она не была бы Верой…

Капитолина Константиновна спрашивает маму:

– А что пишут теперь про войну?..

Как это странно теперь звучит! Ведь войны давно нет. Есть что-то худшее: что-то такое, перед чем война – еще не последнее зло…

Как я озябла… О, Господи! И даже что-то внутри дрожит. А уж зевается – даже рот устал…

Сейчас – еще третий час (пополудни), а уж, кроме папы, – все дома. Большинство сидит в гостиной. Всех ведь отпустили рано – около двух, а из Поляковской – в час.

На улице – большое движенье: гимназисты, реалисты, девочки, чиновники… Все домой торопятся…

Прошел слух, что винный склад громят. А «шкапчики» закрылись, и с рынка бабы бегут – ревут. Магазины заперты с утра…

Мимо проехали до десятка верховых солдат. Через некоторое время обратно проскакали три.

– На улице народ толпится, людно, – говорит Саша…

Ходила за молоком. Сейчас – обедать. Но папы еще нет…

Сегодня была у нас Зоя (по-старому – Лубягина). Приходила просить Зину (сестру) раз-другой поаккомпанировать ей и позволить играть – хоть полчасика в день – на нашем старом фортепьяно. Я очень рада. Она (Зоя) – серьезная. Поговорит обо всем…

Зина была дома, так что – сговорились о дне и часе…

Да, Зина-то дома. Вчера утром вернулась – с реки (Вятки). Половина (реки) замерзла – у берегов. Перевозили (через реку) – по два и три рубля… Учительница – как старшая – уехала. А у Зины – и денег не было. Ей и хотелось вчера остаться: именины – и хоть кое-какие гости…

Нынче река (Вятка) встает наголо. Снег только вчера (6 ноября) начал идти. А раньше нападывал раза два – понемножку, да скоро стаивал… Зина говорит, что лед – прозрачный, гладкий. Не похоже, что застыла река…

Я читала о таком ледоставе у Аксакова. Сегодня я им (Аксаковым) очень мало занималась – полчаса, не больше…

Сегодня (люди) ходят по реке, только – не всегда удачно, проваливаются…

Зине, по-моему, и завтра бы еще не ходить (на службу)…

Вчера (7 ноября) погромщиков, очевидно, успели предупредить. Остаток дня прошел спокойно. Но в Петрограде (Юрий (Хорошавин) пишет – (со слов) Юлии Аполлоновны (Хорошавиной): «Это еще – цветочки, а ягодки будут впереди!..»

Всё не могу согреться. Ах, так и дрожит всё внутри! А по спине мороз пробегает. И чего это? Опять лихорадка, что ли? Но ведь – температура… Впрочем – не мерила. Но не чувствуется, чтобы была повышена. Однако за сегодняшнюю – вот сейчас! – поручиться не могу…

Как притупилась, однако, чувствительность: сегодня утром узнала, что вчера (10 ноября) в перестрелке между «охотниками» (охранниками) и солдатами-большевиками убито пять человек, – никакого впечатления!.. Вообще, как-то я теперь перестала удивляться – чему бы то ни было. И удивляюсь, если кто-нибудь удивляется…

Зоя Лубягина не была…

Конечно, сегодня все-таки неспокойно. Многое-множество пьяных. Выпускают спирт (из складских ёмкостей). И так много, что на льду на Вятке, говорят, образовалось озеро. Вчера (около 12 часов дня) молоко на рынке упало до 75 копеек – с трех рублей: это мужики и бабы торопились освобождать посуду – чтобы не опоздать начерпать спирту. И сегодня льют весь день и отовсюду бегают – с бураками326, ведрами, даже с бочками. По слухам – приезжают с Макарья, с Дымкова… Рыбы – папа ходил в (Казенную) палату, рассказывает – много-много дохлой. Запилась (алкоголем)…327

Мы запираемся с 6 часов (вечера). И в столовой завешиваем окна – одеялом и шалью, чтобы не просвечивало. А в зале лампу завешиваем бумагой. Смешно!..

Электротеатры второй день не работают… Около шести (вечера) на улице тихо-мертво. Прохожие – только случайные…

Такая тишина!.. Даже странно. Точно ночью. Смешно!..

Фу ты! Еще какими-то струйками пробегает холод. Вот гадость! По всем признакам – озноб…

Выпить чаю. Сейчас – без четверти семь (вечера). Все пьют…

Я думаю, грешным делом, что из Петрограда почты нет. Вот уж давно-давно нет ничего оттуда, а ответ должен бы был быть, так как я в конце октября и в первых числах ноября писала туда почти каждый день. Вчера (10 ноября) тоже ходила – опустить Екатерине Александровне (Юдиной) поздравление: 16-го или 17-го (ноября) – ей день рождения, и как-то близко, или в эти дни, они (Юдины) должны бы были праздновать серебряную свадьбу… Эх, что бы всё было мирно – уж на эти дни съездила бы к ним! И как же мне к ним хочется!..

В понедельник (13 ноября) получила письмо от Миши (Юдина) – в ответ на поздравление. Такое милое, сердечное и серьезное. Коротенькое, но содержательное… Вообще, в этот день мне посчастливилось: и письмо, и Лиду (Лазаренко) в окошко видела. Как мало надо человеку!.. Если не для счастья – так для радости…

Лида моя (Лазаренко) была в пятницу (17 ноября). Вот бедняга: пришлось ей (на свою беду) накормить какого-то солдата – поэта и чуть ли не душевнобольного. Стоял (он) в проходе, когда она (в железнодорожном вагоне) проходила мимо – выбросить скорлупу, и попросил – таким жутко-тихим голосом:

– Знаете… я вас попрошу: дайте мне кусочек хлеба… маленький кусочек… я не ел двое суток…

Потом он остался с Лидой и курсистками, которые с ней ехали (в поезде). Вот как она охарактеризовала его:

– Он – то, что называют «интеллигент». Прошел четыре класса реального училища… понахватался разных слов, которых не понимает и потому употребляет не у места. Но он – интересный по содержанию. Знаешь, с ним я говорила о многом таком, о чем ни с одним студентом не говорила. Всем интересуется. Говорит – иногда подбирая слова. Не скоро подведет, но скажет именно то, что хочет сказать – как-то так метко. Пишет стихи… Покажу тебе, хочешь? Тебе, вероятно, интересно… Но мне не хотел показать их – при тех курсистках. «Вот, – говорит, – они уйдут, тогда…» Говорил, что только с двумя лицами говорил по душе. Один был студент… Другой (я не помню уж кто) – по его словам, раскрыл ему в его душе то, о чем он только догадывался или иногда даже о чем не знал совсем. Ну, говорил, что и со мной будто бы ему легко говорить, что я его понимаю так, как никто, кроме тех двоих, его не понимал больше… Говорил, что я будто какая-то особенная, что никогда не видел такой курсистки… – смущенно добавила она, не глядя на меня, и объяснила: – Ему 20 лет. Был в госпитале и оттуда идет домой – на побывку. Вот в госпитале-то он и начал писать стихи. Говорит: «Лежишь, а рифмы так и лезут в голову»…

Дала она мне прочесть стихи, в которых страшно страдала форма и мысли иногда были ужасно нелепы благодаря неправильно употребленным словам – вроде «интеллекта», «пародии» и др.

– Я надавала ему кучу полезных советов по этому предмету, – продолжала Лида. – А потом он сказал: «Вот – я вам рассказал всю свою жизнь, а все-таки я не сказал того, что я знаю – вот в связи с этими событиями». Я рассердилась… Говорю: «Человек очень теряет в моих глазах, когда начнет выкапывать какие-то воображаемые тайны. Я Бог знает что могу подумать: может быть, вы человека убили…» И вот – он обещал мне написать эту тайну тотчас же по приезде…

Потом Лидочка рассказала, как они приехали, как нашли ее отца, как сидели ночь на вокзале, а потом…

– Ну, на другой день получаю от него письмо. (Да, я забыла (сказать), что он просил ее (Лиду) писать, но она не обещала.) Оно произвело на меня неприятное впечатление. Хочешь, я тебе дам прочесть?

– Если можно…

И я прочла. Это был бред. Страшно возводить на человека такое состояние, но что-то ненормальное чувствовалось в этой почти лишенной смысла «пародии». Конечно, это не «пародия» – в настоящем значении этого слова. Скорее, это – фантазия, если можно применить к письму это слово. В нем (письме) изображалось – достаточно туманно, смутно и непонятно – сновидение… я бы сказала… влюбленного человека, который слышит в своей душе спорящие голоса, один из которых говорит ему, что – вот он какое чувство испытывает (об этом можно только догадываться – по многозначительному молчанию этого голоса и по словам другого), а другой (голос) – противоречит чувству, говоря человеку, что он не должен любить, так как он – дегенерат. Но вот: слетает, по-видимому, предмет любви этого человека – фея. Она на мгновение наклоняется над ним – и улетает, напевая (в ответ) на вопрос человека – «Фея ли она?» – что: да, она – фея, что она «любит брать у людей то лучшее, что у них есть»…

Так я поняла эту фантазию. И право, хорошо обработанная, она ничем несообразным не казалась бы. Но дальше идут уже совсем сумбурные слова. Он пишет: «Помни, фея, что он остался в позе ожидания» (за дословность не ручаюсь), «что, если всё понято, мы должны быть вместе»… И что-то еще – в этом же роде, чего я уж не запомнила…

Затем – на следующий день – открытка. С лицевой стороны – очень недурная репродукция с картины. Содержание: композитор, создающий свою оперу. Сзади – тени героев… Не помню имени композитора. Во всяком случае, выбор открытки изобличает наличность вкуса – в пославшем (ее). Но зато с изнанки… – все ужасные слова: «пародия», «драма», «трагедия»… И среди этого: «Да или нет?..» Бедненькой моей Лидочке досталась трудная задача. Решить: без всякого ли письма отправить ему его стихи (те, что он дал ей, так как он потерял дубликат их – вместе с сумкой – и просил о возвращении листков) или с письмом – довольно трудно…

Но сообща мы все-таки решили, что послать без ответа – рискованно, так как это может вызвать небезвредный и нежелательный «град» писем с его стороны. Письмо у Лиды уж было написано. Так спокойно: с кучей советов «не утруждать голову ни писанием стихов, ни писанием писем», «работать физически на чистом воздухе» и с милостивейшим разрешением написать ей только после окончания его отпуска – и не больше… Словом – хорошо написано! Я одобрила. Иначе трудно и придумать было…

Лида решила, что он, вероятно, был в госпитале для душевнобольных. Я согласна с ней, потому что не может быть, чтобы здоровый человек после первого же свиданья стал писать такие вещи, да еще совершенно не зная, как относится к нему эта «фея» и не отдано ли ее сердце какому-нибудь «эльфу» или смертному?.. А уж если даже напишет, то именно справится об этом – и не в таком же уж полугорячечном бреду!..

Не дай Бог никому в таком положении очутиться, как Лидочка!..

Ох, ну и чудеса!..

Почему это у каждого человека есть цель жизни, его жизни, а у меня ее нет? Почему – по-видимому – каждый знает, для чего он живет, а я не знаю? Ну, кто же скажет, для чего изо дня в день я читаю, играю, лежу, пишу, иногда рисую? Может ли кто-нибудь сказать мне, таково ли должно быть содержание моего дня?.. Если б спросить!.. Но – кого?..

Что же делать? Я чувствую, что содержанье моих дней не таково, какое оно должно быть. Но откуда же (его) взять-то? Думаешь – себе бесполезно. Только где-то в груди так остренько-больно!.. Уж я и поревела сегодня – неслышно, но это так тяжело!..

В тишине сырых сумерек, сотканных золотом дрожащих лучей от лампадки…

Много мыслей было, чтобы записать. Теперь, пожалуй, и не соберешь всех…

Во вторник (21 ноября) были мы – Зина (сестра), Зоя Лубягина, я – на Сонатном концерте. Бетховен и Григ. Никогда еще не уходила с концерта с такой успокоившейся – точно смутно поющей – душой. Для характеристики этого вечера у меня нет обычных «страшных» слов. Просто не хотелось уходить оттуда, было так тихо-радостно, так хорошо чувствовалось, такая душа была теплая, и даже хотелось «весь мир обнять»…

Зоя (Лубягина) была счастлива. И я – тоже. Зине (сестре) понравилось – как будто…

И понялось (если так выражаются люди) мне, что не может быть вопроса о смысле жизни, если есть Бетховен – и плеяда других великих, если можно соприкасаться с бессмертием – через искусство, если есть искусство. Кажется, это не так понятно, но слова бессильны выразить… Ушли сомнения, по крайней мере – часть их. Теперь остается только вопрос о цели… «Душа должна достичь ангельского совершенства. Это достигается рядом последовательных существований», – говорит Лида (Лазаренко).

Ну – да, конечно. Я же знаю это давно, но временами – с давних пор, чуть ли не со второго класса (гимназии) – эта цель (такая удаленная, такая долговременная) затемняется, и находит на меня «забастовочное» – как я теперь называю – настроение. Возмущается душа против этого, и я чувствую, что всё во мне протестует – и я не хочу делаться лучше, что я хочу проявить весь свой эгоизм, свое «я хочу», что я не хочу, чтобы мое «я хочу» было хорошим и направлялось к благу…

Да, и вот это затемнение цели порой охватывает меня мраком и ужасом. И должно быть, это будет продолжаться и впоследствии: на одном решении мне не остановиться, и… о, мое душевное равновесие! Как ты постоянно снаружи – и как неустойчиво внутри!..

Язык – это отражение духовной жизни народа, говорится на обложке (учебника) русского синтаксиса. Ну – да. И изучение иностранных языков очень важно. Против этого я ничего не говорю. Но что дает оно душе? Непосредственно? Чтобы узнать душу чужого народа, мало изучить одну грамматику. Его бытовую историю, историю литературы и литературу нужно изучить. И тогда, если ум умеет сопоставлять, различать, делать выводы, – тогда только душа чужого народа – через посредство ума – сделается (насколько возможно) понятной нашей душе, откроется ей.

Не то – искусство. Там душа познается непосредственно душой. И так как искусство – это проявление души в ее высших движениях, в ее глубочайших созерцаниях, в ее сокровенных переживаниях, то соприкосновение с ним – это глоток свежей родниковой воды в душной пыли повседневности. Это – взлет собственной души на высоты духа. Конечно, эти высоты – свои для каждой воспринимающей души. Но нужды нет – соприкасаясь с искусством, то есть всходя на свои крайние высоты – каждая душа делается лучше, чище, выше… Я не умею объяснить, как это я чувствую…

Но мне кажется (вот Зоя (Лубягина) говорит, что ее Шуберт так моложав, а сама намекает, что ей «лет, лет!..»), так вот: эту моложавость, эту молодость души только и можно объяснить тем, что музыканты имеют гораздо чаще возможность очищаться от налета будничной пыли – этой свежей водой чистейших родников, этим горным воздухом, который дышит ароматом цветущих лугов, а не пылью проезжих дорог…

И как же я жалею, что давно-давно не училась музыке, что я не могу по желанию чувствовать в своей душе красоту и высоты!.. Зачем так поздно начинаешь понимать?!.

Ненадолго хватило мне этих минут просветления. Только – до воскресенья (26 ноября), только – до вечера. И Зоя (Лубягина) помогла мне так легко разрушить «карточный домик», чуть-чуть сооруженный, – домик моего равновесия.

Это не потому, чтобы она (Зоя) не принесла скрипку – хотя именно этого-то я и ждала. Нет! Что-то в ней самой и ее словах помогло какому-то странному чувству во мне самой – незаметным толчком уронить мой «карточный домик». Ну а раз он сломан… Какое мученье!..

Мои милые сумерки стали снова слезами и болью. Те четыре-пять дней были как светлое утро, а теперь – снова точно ночь. И снова кажется, что незачем жить, что невозможна сколько-нибудь сносная жизнь, если не убить совершенно претензий на понимание искусства, потому что чувства понимающего нет, потому что это – покушение с негодными средствами.

Надо принизить себя, свои желания, потому что они летят выше, чем следует, потому что они не тянут к достижению, а только яснее и больнее дают почувствовать разницу между ними самими и лежащими в душе возможностями. Они зовут выше, чем я могу достать, они стремятся выше моего роста.