Жена авиатора Бенджамин Мелани

Президент Гувер, который только что проиграл свое переизбрание, предложил услуги недавно сознанного Федерального бюро расследований, во главе которого стоял человек по имени Эдгар Гувер. Полковник Шварцкопф отклонил его предложение, что я сочла мудрым поступком (хотя Гувер настоял на том, чтобы в городе было создано что-то вроде штаба, где он раздавал интервью всем, кто хотел его слушать). Но я не могла вообразить, как действующие из лучших побуждений люди, слонявшиеся вокруг моего дома, кравшие все, что можно было украсть, и делавшие попеременно то грустное, то мрачное выражение лица, могли нам хоть чем-то помочь.

Была призвана национальная гвардия. Фотография нашего ребенка – та, которую сделал Чарльз в его первый день рождения, – появлялась на первых страницах газет каждый божий день, и каждая газета торжественно обещала печатать ее, пока мальчика не найдут. Фото Чарли также появилось на обложке журнала «Тайм». Листовки с описанием похищения были расклеены в каждой телефонной будке в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Коннектикуте. В этих трех штатах также были установлены контрольно-пропускные пункты. Каждому, кто хоть отдаленно выглядел подозрительными – хотя это описание менялось с каждой минутой, – приказывали съехать на обочину, и их транспортные средства осматривались.

Второй раз за пять лет имя Чарльза Линдберга было у всех на устах. Второй раз за пять лет все молились за него, и по всей стране в церквях служили службы.

Те же самые радиокомментаторы, которые сообщали невероятные новости о перелете Чарльза в 1927 году, теперь каждые десять минут выходили со срочным информационным сообщением о поисках его похищенного сына. Всем репортерам было запрещено появляться в пределах наших владений после того ужасного утра, но это ничуть не мешало им сообщать все новые и новые подробности, как будто они там присутствовали. Каждый день я с удивлением читала, во что была одета накануне, выходя из дома (таких нарядов у меня никогда не было), о чем думала и чем занималась. Я читала бесчисленные колонки желтой прессы, прославлявшие мое «терпение мадонны», когда я «ожидала благополучного возвращения моего маленького орленка».

Была ли я терпелива? Возможно, так казалось со стороны тем, кто наблюдал за мной в моем домашнем заточении, которое я покидала лишь для коротких прогулок в серую мартовскую погоду, всегда в сопровождении почтительной и молчаливой группы полицейских. Но это было оцепенение, лишь со стороны напоминавшее терпение. Я не могла поверить, что этот цирк – уже продавались сувенирные фотографии моего ребенка прямо на въезде в наш дом – имел хоть какое-то отношение к моему драгоценному мальчику! Или к моему мужу. Или к моей жизни. Я просто отстранилась. Участвовать во всем этом означало подвергать опасности ребенка, которого я носила, – в этом я не сомневалась. А я не смогла бы вынести потерю обоих моих детей. Я не могла подвергнуть Чарльза такому испытанию.

Ситуация становилась все более фантастической и странной с каждой телеграммой, телефонным звонком, письмом. Медиумы обещали провести сеансы, чтобы определить, находится ли ребенок в «духовном мире». Безумные фанатики хотели изгнать злых духов из нашего дома; одной из них даже удалось пробраться мимо охранников с ведром свиной крови и нарисовать странный символ на нашей парадной двери, прежде чем ее вышвырнули вон.

Но самыми невероятными были предложения некоторых матерей отдать мне своих детей. Как могла мать добровольно расстаться со своим ребенком? И представление, что моего сына можно было просто заменить каким-нибудь другим ребенком. Меня трясло от гнева при одной этой мысли. Тем не менее мы получали десятки таких писем и телеграмм.

Чарльз пытался следить за всем, тщетно стараясь уберечь меня от самого плохого и постоянно твердя, что это лишь вопрос времени и он обязательно вернет мне Чарли. Он почти не ел, спал урывками. Большинство ночей он проводил, сидя в кресле в нашей спальне и глядя на меня, как будто боялся, что я тоже исчезну. Но когда я просыпалась, он с трудом мог смотреть мне в глаза.

Для полковника Шварцкопфа, для орд полицейских и детективов – для всего мира, затаившего дыхание, он оставался спокойным, хладнокровным летчиком, полностью контролирующим себя. Он велел Шварцкопфу и его подчиненным разбирать тысячи писем, доставлявшихся трижды в день в специальном почтовом автофургоне, выискивая малейшие намеки и зацепки, продолжать рыскать по нашему дому и саду в поисках улик. Но он дал понять, что только он один будет общаться с похитителями, и я слышала, как полковник Шварцкопф выразил свои первые сомнения по поводу правильности руководства Чарльза. Я узнала об этом, спускаясь вниз в кухню, чтобы взять стакан теплого молока.

– Вы это серьезно? – услышала я голос полковника, говорившего в своей резкой и прямолинейной манере. Я остановилась у двери. – Вы действительно хотите делать все в одиночку? Полковник Линдберг, в вашем распоряжении вся полиция Нью-Джерси и Нью-Йорка.

– Я абсолютно серьезен. Они должны поверить мне. Это единственный способ вернуть мальчика домой, разве вы не понимаете? Укрепив их доверие, я сделаю заявление, что полиция не станет вмешиваться в наше общение, что я встречусь с ними один и не стану задавать никаких вопросов.

– Вы порядочный человек, полковник?

– Конечно.

– А те, кто украл вашего ребенка, – нет.

Шварцкопф выскочил из комнаты в таком раздражении, что не заметил меня. Через окно я видела, как он выскочил наружу, остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, потом вытащил сигарету и закурил, подняв гневное лицо к звездам. Посмотрев вниз, я увидела, как Чарльз тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Я знала, что мне нельзя идти к нему, нельзя показывать, что я видела его в таком состоянии. Он должен знать, что я надеюсь. Это были роли, которые каждый из нас отвел для другого.

И в первый раз я поняла, что это только роли.

Мама приехала в субботу; к тому времени мой сынишка уже четыре ночи спал где-то в другом месте. Звал ли он меня? Или, привыкнув к тому, что меня так часто не было дома, поверил своим похитителям и думал, что я и его отец улетели куда-то далеко? Улыбался ли он им своей прекрасной серьезной улыбкой? Мое сердце не могло вынести этих вопросов, но они все равно приходили, такие же неумолимые, как тот кусок кровли, который по-прежнему бился о стену дома.

– Я не знаю, что тебе сказать! – вырвалось у мамы, как только она увидела меня. – Не могу представить, что ты испытываешь.

Так что мне пришлось самой утешать ее; я проводила ее в кабинет, но внезапно туда ворвался Чарльз.

– Энн, пойдем. Пришло еще одно сообщение.

У меня заколотилось сердце. Я вскочила на ноги и последовала за Чарльзом на кухню. Там опять вокруг стола толпилась куча людей, пристально глядя на белый конверт, лежащий на столе, как будто он мог подпрыгнуть и напасть на них.

«Мы предуприждали вас ничего не предовать Гласнасти и не сообщать Полиции».

Меня затошнило. Я закрыла глаза, но перед внутренним взором еще яснее возник образ моего ребенка, холодного и неподвижного, принесенного в жертву, потому что мы делали все, что следовало делать родителям в подобных обстоятельствах. Но потом я услышала, как Чарльз читает дальше: «Не опасайтесь за ребенка», – и моя тошнота прошла. Я открыла глаза и увидела подпись и три отверстия, как в первом письме.

– Он говорит: «Не опасайтесь!»

– Да, он так пишет. И еще он пишет, что увеличил выкуп до семидесяти тысяч.

Полковник Шварцкопф взял послание.

– Но ведь это замечательно! Это значит, что с ребенком все в порядке!

Я пристально вглядывалась в его лицо, отчаянно ища подтверждения.

– Да, конечно, это добрый знак, – проговорил Чарльз так авторитетно, что прогнал остатки страха, гнездившиеся в моем сердце, – полковник, какой штемпель стоит на письме?

– Бруклинский. Мы уже проверили отпечатки пальцев на письме, но до него дотрагивались сотни рук. Я предлагаю послать наблюдателей на почту в каждом населенном пункте округа.

– Нет, – Чарльз покачал головой, – это их может спугнуть.

– Полковник, мы можем сделать это таким образом, что никто не пронюхает…

– Нет, – голос Чарльза стал громче, и полковник Шварцкопф замолчал, – я сказал – никакой полиции. Разве вы не читали письмо? Думаю, нам надо связаться со Спитале и Битцем.

– Я настоятельно прошу вас подумать…

– Спитале и Битц, – повторил мой муж низким голосом, похожим на рык зверя.

Полковник Шварцкопф стал кусать нижнюю губу, пристально глядя на моего мужа. Чарльз так же пристально смотрел на него.

– Как пожелаете, полковник Линдберг, – пробормотал Шварцкопф, потом посмотрел на своих людей, кивнул и большими шагами вышел из кухни.

Один за другим его подчиненные выходили вслед за ним, и каждый кивал мне на прощание.

«Не беспокойтесь о ребенке». Я знала, что буду повторять эту фразу снова и снова весь этот бесконечный день.

– Чарльз, кто такие Спитале и Битц? – Эти фамилии звучали для меня как имена персонажей водевиля. Я села за опустевший стол. Моя кухня не была больше уютным, гостеприимным местом; в чайных блюдцах дымились окурки, груды пустых кофейных чашек громоздились на стопках газет с кричащими заголовками: «Похищен ребенок Линдбергов!», «Маленький Линди пропал!», «Преступление века – найдут ли когда-нибудь ребенка Счастливчика Линди?»

– Кто они такие? Почему полковник так расстроен? – опять спросила я мужа.

– Энн, я прошу тебя верить мне. Эти люди никогда не имели дело с таким случаем. У них могут быть самые лучшие намерения, но я не хочу все испортить. А ты?

Чарльз устало посмотрел на меня. Мы оба брели по маршруту, который не был нанесен на карту, в страну, которую никогда не видели, хотя и летали очень высоко и возвращались невредимыми. И так же, как когда-то он нуждался во мне как в штурмане, теперь он тоже нуждался в моей вере; без нее он мог не найти дорогу к себе – человек, который никогда не терял присутствия духа, даже когда в одиночку пересекал океан.

– Что ты планируешь предпринять? Что будет твоим… нашим следующим действием?

– Гарри Гуггенхайм поможет мне с деньгами. Я телеграфирую ему о новой сумме. Энн, это все, что я собираюсь обсуждать с тобой в данный момент. Я не хочу, чтобы ты знала больше.

– Почему? Что может быть хуже того, что я уже знаю?

– Есть некие персонажи с довольно сомнительной репутацией, с которыми мне приходится общаться. Но они могут быть очень полезны, даже если мне претит сама мысль о том, что они могут дотронуться до моего сына, даже если я предпочитаю не водить компанию с людьми подобного рода.

– Подобного рода? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду гангстеров, Энн. Аль Капоне предложил мне свои услуги. Вот, теперь ты знаешь. И некоторые бандиты из Нью-Йорка. Они предложили себя в качестве посредников, чтобы не вмешивать полицию, и я считаю, что это лучший путь. Я предпочитаю не говорить тебе больше. Тебе не надо беспокоиться. Твое дело – это не терять надежды.

– Ты постоянно повторяешь мне это, но я не могу не беспокоиться! – меня трясло от бешенства. – Конечно, я беспокоюсь, и ты тоже! Но ты ничего мне не рассказываешь, ты вообще не говоришь со мной, и я не понимаю почему. Чарльз, ведь мы были командой! Я приняла боевое крещение в Янцзы и позволила тебе столкнуть меня с вершины горы на планере, но теперь ты решил, что я слишком слаба, чтобы понять и помочь? Слишком слаба? Чарли и мой сын тоже! – С отвращением я отпрянула от стола. – Неужели ты думаешь, что я так щепетильна? Да общайся ты хоть с дьяволом, если это нужно для дела! Только перестань думать, что можешь защитить меня от всего этого. Ты никого из нас больше не можешь защитить, так что и не пытайся.

Чарльз вздрогнул и поморщился, но я не обратила на это внимания.

– Неужели ты не понимаешь? – спросила я охрипшим голосом. – Это уже случилось. Теперь мы должны вернуть его. Они нам его вернут, как только мы заплатим. Так или нет?

– Конечно, вернут, – Чарльз взял письмо и снова изучил его, – это только вопрос времени. Спитале – один из нью-йоркских парней – уверен, что знает, кто это сделал. Я буду общаться с похитителями через него – дам ему это письмо как доказательство и с ним ответ. Я не знаю, почему полковник хочет сделать по-другому. Неужели он действительно думает, что сможет расставить людей по всему Бруклину и никто этого не заметит?

– Ты собираешься отдать твоему так называемому посреднику это письмо? Но ведь там есть подпись – опознавательный знак, разве можно давать его разглядывать посторонним?

– Энн, как я сказал, это вопрос веры. Мне могут не нравиться эти люди, но у воров тоже существует такое понятие, как честь.

– Что думает об этом полковник Шварцкопф? Ты собираешься сказать ему, что хочешь передать им письмо?

Лицо Чарльза залилось краской.

– Я здесь главный, Энн. Я ведь сказал тебе.

– А я твоя жена и мать Чарли. И я хочу, чтобы ты рассказал о своих намерениях полковнику Шварцкопфу.

Чарльз не ответил. Его гнев был другого рода, чем у меня. Он сдерживал его, как будто внутри сжималась пружина, которую вы не замечали, пока она внезапно не распрямлялась и не ударяла тебя. Я не часто была свидетелем этого гнева. Но теперь я его почувствовала. И если раньше я могла бы испугаться, то сегодня у меня не было страха перед мужем. Был страх только за моего сына.

Наконец Чарльз заговорил, тщательно подбирая слова.

– Энн, я хочу включить в свой ответ список продуктов, которыми нужно кормить нашего сына. Не могла бы ты написать мне его прямо сейчас?

– Да, конечно.

Я встала, сделала движение, чтобы идти, потом задержалась у его стула. Нагнувшись, я поцеловала Чарльза в щеку. Он не ответил. Когда я обиженно отшатнулась, он на мгновение приложил ладонь к моей щеке, притянул к себе, а потом отпустил. Он снова стал изучать письмо похитителей, как будто силился разглядеть в этих небрежно нацарапанных буквах то, что не смогли увидеть остальные.

Я стала подниматься по лестнице; полковник Шварцкопф сидел на лестничной площадке, обхватив голову руками. Услышав шаги, он взглянул на меня. И тут я поняла, что надо делать.

– Полковник! Вы не можете его остановить! – Полковник вскочил в страхе. – Послушайте. Вы не можете помешать Чарльзу в этом. Он должен сделать это так, как считает нужным, – раньше он всегда выбирал правильный путь. Сейчас он не в состоянии понять, что не прав, что это дело ему не по зубам. Но, пожалуйста, прошу вас, делайте то, что вы должны делать.

– У него за спиной?

– Если это возможно – да. Полковник, я говорю серьезно. Я отвечу за это перед Чарльзом. Я не боюсь, как большинство из вас.

– Вы говорите…

– Полковник, послушайте меня внимательно. Я говорю, что мой муж не знает, что надо делать, но никогда не признается в этом. Я признаюсь вместо него. Я говорю, что уполномочиваю вас делать то, что вы должны делать. Опрашивать слуг, почтальонов. Он хочет послать письмо тем людям из Нью-Йорка, а я думаю, что это страшная ошибка. Просто делайте то, что вы должны делать, чтобы вернуть домой моего мальчика.

Полковник в изумлении смотрел на меня. Потом поднял свою огромную, как у бульдога, голову, квадратную, с отвисшим подбородком, и взглянул на закрытую дверь в комнату Бетти, находившуюся в конце коридора. В комнате горел свет, он пробивался в щель под дверью. Когда я в последний раз видела ее? Я не могла вспомнить.

– Могу я опросить мисс Гоу еще раз? Полковник Линдберг сказал…

– Спрашивайте ее о чем угодно, – проговорила я, – проверьте ее на полиграфе. Бетти любит мальчика, но, может быть, кто-то из ее окружения не любит его. Спросите ее про Реда. Потом поговорите с Элси и Олли. Спрашивайте их обо всем, что вам нужно. Всех слуг. И здесь, и в Некст Дей Хилл. Начните с Вайолет Шарп – с ней я говорила в тот день по телефону. Она знала, что мы останемся здесь.

Он скептически разглядывал меня, возможно, стараясь увидеть мать-истеричку. Потом, к моему удивлению, взял мои руки в свои большие ладони и сказал:

– Спасибо, миссис Линдберг. Догадываюсь, это решение далось вам непросто.

Я удивленно рассмеялась. О, эти мужчины! Как мало они знают!

– Нет, полковник, вы ошибаетесь. Мы ведь говорим о моем мальчике. Это было очень легко.

Прошла неделя. Восемь дней. Десять. Четырнадцать.

Прошло две недели с той страшной ночи. Две недели лишь с одним посланием от похитителей, в котором опять увеличивался размер выкупа. Теперь все в доме приобрело некий ритм, деловой и решительный, хотя все было очень далеко от нормы; собственно говоря, я уже забыла, какой была эта норма. Телефонный коммутатор по-прежнему располагался в гараже; звонили доброхоты, маньяки и люди, которые лишь хотели услышать мой голос или голос Чарльза. Лужайка перед нашим домом была так вытоптана, что превратилась в клочок грязной земли. Полковник Шварцкопф по-прежнему появлялся каждое утро, его люди сновали по всему дому, и я никогда не знала, в какой час дня или ночи меня попросят выйти из моей комнаты, чтобы поучаствовать в еще одном совещании полисменов или детективов. Политики приезжали к нашему дому только для того, чтобы сфотографироваться рядом со сломанной лестницей, которая лежала под окном опустевшей детской.

Только комната моего ребенка оставалась нетронутой после той первой безумной ночи. Тонкий слой пыли покрыл все поверхности. Я приходила туда один раз в день, когда мальчика обычно укладывали в кроватку. Это была уже выработавшаяся привычка, и я не отказалась от нее. Мне казалось, что если я перестану приходить, то надежда будет потеряна навсегда.

К моему удивлению, меня не огорчал царивший в доме хаос. Постоянная активность означала надежду – все эти люди работали, чтобы вернуть домой моего Чарли, потому, что верили и надеялись.

Тянулись дни, и в окрестностях моего дома творились все более странные вещи; даже не выходя наружу, я знала, что в конце подъездной аллеи продают фотографии моего пропавшего сына в качестве сувениров. Самолеты пролетали низко над головой, полные любопытных зрителей и зевак. Эти полеты были организованы с ближайшего летного поля.

Но ничто не могло подготовить меня к газетному заголовку, который я увидела одним промозглым днем, когда редкие снежинки несмело кружились и падали за окном. «Отвергнутая сестра подозревается в похищении ребенка Линдбергов. Почему мисс Морроу не утешает миссис Линдберг?» Рядом была помещена фотография Элизабет многолетней давности, на которой она хмурилась, что было совершенно для нее нехарактерно. Типографская краска на фото была такой темной, что лицо казалось мрачным и даже злобным.

О, Элизабет! Каким образом ее втащили в мой кошмар? Внезапно все эти месяцы отступили назад; я забыла наши сложные отношения, забыла, какой раздраженной она была все это время. Вместо этого я вспомнила свою прежнюю сестру, которая с удовольствием веселилась вместе со мной, успокаивала меня, приводя в то солнечное состояние, которое всегда было ей присуще. Именно она заставила меня настоять на том, чтобы подать документы в Вассар, а не в Смит. Именно она, когда мне было десять лет и я хотела вылить лимонный сок на свои волосы, чтобы они стали такими же золотистыми, как у нее, убедила меня, что каштановые волосы красивее, чем белокурые.

Все считали, что именно она должна выйти замуж за героя, а не я. И теперь мне обязательно нужно было сказать ей, что я поняла, почему она этого не сделала. Я направилась к телефону в парадном холле, но, очутившись перед ним, заколебалась. Я не могла заставить себя поднять трубку. К счастью, мама выбрала этот момент, чтобы выйти из-за угла со стопкой одеял в руках.

– Мама, как ты думаешь, могла бы Элизабет приехать? Достаточно ли у нее сил, чтобы вынести все это?

– Ты видела газету.

Это не был вопрос, я только сейчас заметила, что все еще держу ее в руках.

– Да. Но не по этой причине. Я скучаю по ней и хочу, чтобы она была рядом. Она нужна мне.

Мама положила одеяла на скамейку, а сама опустилась рядом. Она стала тереть глаза и терла их, пока они не покраснели и морщины вокруг них не стали еще глубже. Внезапно я поняла, какой эгоистичной была. Так много человеческих жизней – не только моя – были втянуты в круговорот этих событий.

– Энн, я знаю, что между вами что-то произошло. Я никогда не спрашивала, что именно.

Я молчала. Что я могла ей ответить?

– Поэтому я думаю, что ты первая должна ей позвонить. Хорошо?

– Но, мама, я…

Но пока я протестовала, мама уже набирала номер. Потом она протянула мне трубку.

– Некст Дей Хилл, – ответил настороженный голос. Голос Вайолет Шарп.

– Это Энн.

– О господи! – И со странным всхлипом она передала трубку Элизабет.

– Энн? Есть какие-то новости? – в голосе Элизабет послышалась паника.

– Нет, никаких. Я только хотела… я хочу попросить тебя приехать и побыть немного у нас. Побыть со мной, если ты не возражаешь. Какое-то время.

– Энн! Моя бедная дорогая девочка! Конечно, я немедленно приеду.

– Ты не против? После всего…

– Энн, перестань.

– Я скучала по тебе.

– Я тоже скучала по тебе, дорогая. Я приеду, как только смогу.

– Спасибо. – Я перешла на шепот, как будто мама могла услышать и понять, почему мы так отдалились друг от друга.

– А теперь пойди и поспи, Энн.

– Перестань говорить, что мне надо делать, – запротестовала я так же упрямо, как тогда, когда мне было десять, а ей двенадцать.

– Никогда!

Я услышала, как она смеется. И годы, и расстояния между нами куда-то исчезли.

Мама взяла у меня телефон и повесила его на стену.

– Моя девочка, тебе надо отдохнуть. Ты ужасно выглядишь. Куда уехал Чарльз?

Я покачала головой.

– Он не говорит мне. Ему звонят в любое время, он встречается поздно ночью с людьми, которых мне не показывает. У него… у него тяжелый период.

Полковник Шварцкопф был так же почтителен, как и раньше, никогда не возражал Чарльзу публично или в прессе, но больше не спрашивал у него разрешения, когда что-то предпринимал. Полковник проводил подробные расспросы наших слуг каждый день и больше не скрывал их от Чарльза. Его также интересовала прислуга из Некст Дей Хилл, в частности, Вайолет Шарп. Мама была очень огорчена этими расспросами; ей хотелось защитить Вайолет, потому что девушка была слишком наивна и впечатлительна. Мне нравилась Вайолет. Да, время от времени у нее случались истерики, но она всегда была приветливой и преданной и со слезами счастья принимала любой знак внимания – будь то подарок, или поощрительная премия, или просто внеочередной выходной.

Но я не могла забыть, что именно она ответила на мой телефонный звонок, когда я звонила и просила Бетти приехать в тот ужасный вторник. Вайолет была самым подходящим человеком, чтобы предупредить кого-нибудь об изменении наших планов. Чарльз был вне себя оттого, что его авторитет поставлен под сомнение. Он никогда бы не подумал, что именно я была ответственна за это. Хотя если бы он задал мне такой вопрос, я не стала бы отрицать. Но он ничего не спрашивал. Возможно, просто не хотел знать.

Гнев, однако, не мог скрыть его огорчения. Я делала вид, что не замечаю теней усталости у него под глазами и то, как на нем висела одежда.

В это утро Чарльз пробормотал что-то насчет новой информации и отправился на встречу с еще одним осведомителем. Я взглянула на него с надеждой и сказала, что верю в него, как делала каждый день после пропажи нашего ребенка. Потом направилась в холодную пустую детскую и стала смотреть из окна, как Чарльз завел машину и с ревом промчался по подъездной аллее, а все полисмены вытянулись в приветствии.

В такие моменты, как этот, мне не хватало веры в моего мужа почти так же, как моего ребенка.

– Поднимись наверх, – снова настойчиво проговорила мама, беря из моих рук газету с ужасным заголовком, – и отдохни. Тебе надо заботиться о ребенке, которого ты носишь.

Я кивнула. Как же я устала от людей, говоривших, что мне надо делать! Но все же я поднялась наверх, собираясь не отдыхать, а сделать кое-какие заметки. В последние недели я снова начала писать стихи. Мрачные, безнадежные стихи. Стихи потерь и отчаяния; сонеты нависшего горя. Я молилась, что когда-нибудь, через много лет, найду их и рассмеюсь над их абсурдностью.

– Миссис Линдберг?

Я подняла глаза в испуге. На пороге стояла Бетти. Одетая в то же ситцевое платье няни и белый передник. Но теперь я взглянула на нее другими глазами. Теперь наши роли стали такими, какими должны были быть. Я – мать. Моя потеря, мое горе было настолько больше и глубже, чем ее, что я чувствовала себя гораздо старше. Каждый день отсутствия моего ребенка добавлял годы к моей жизни. Поэтому я была удивлена, увидев свое отражение в зеркале. Я не сутулилась, волосы по-прежнему были темно-каштановыми, они не поседели за эти две недели.

Бетти же казалась гораздо моложе и неуверенней, чем тогда, когда я впервые увидела ее. Неуверенней, потому что теперь непонятна была ее роль в доме, где больше не было малыша; неуверенней, потому что не знала, надо ли показывать или скрывать свое горе. Неуверенней в нашем хорошем отношении к ней, моем и Чарльза. И хотя я не обвиняла ее, но не могла смотреть на нее без гнева и упрека.

Ведь именно ей было оказано доверие ухаживать за моим сыном, она находилась рядом с ним гораздо больше времени, чем я. Большую часть его маленькой жизни меня не было рядом, и я не могла простить ей этого. Но сильнее я негодовала на себя. За то, что готова была идти за Чарльзом, стоило ему только поманить меня пальцем, снова и снова оставляя своего сына.

– Миссис Линдберг, мне надо поговорить с вами, – прошептала Бетти, плотно закрывая за собой дверь.

Я жестом указала ей на стул, стоящий около окна, а сама села напротив. Деревья, окружавшие наш дом, все еще стояли голые, казалось, что до весны еще целая вечность. И я надеялась, что так оно и будет. Я не смогу видеть, как мир возвращается к жизни, когда со мной нет моего мальчика, чтобы порадоваться весне вместе со мной.

– В чем дело, Бетти?

Она пододвинула ближе свой стул и взяла меня за руку; в изумлении я потянула ее обратно. Она никогда не дотрагивалась до меня раньше; та, которая осыпала моего сына поцелуями, тискала его, никогда даже не пожимала мне руку.

– Пожалуйста, о, пожалуйста, простите меня, миссис Линдберг!

– Простить вас? Простить вас за что?

– За то, что в ту ночь я не была внимательна к нему. Не зашла проверить. Не убедилась, что окна закрыты. За то…

– За то, что сказали Реду, что мы будем находиться здесь? Или за то, что сказали это кому-то еще?

– Нет, нет! При чем тут Ред: вы же не думаете, что в этом замешан он или кто-нибудь из Некст Дей Хилл? Миссис Линдберг, ведь полковник не верит, что мы имеем к этому отношение, как же вы можете?

– Потому что я мать Чарли! Потому что я уже не знаю, во что верить! Никто не знал, что мы были здесь в ту ночь, кроме вас, Элси, Олли и слуг из Некст Дей Хилл. Больше никто не знал! Если кто-то планировал это похищение, они никогда не похитили бы его во вторник ночью, потому что раньше мы никогда не приезжали сюда во вторник! – Я дала волю своим самым мрачным подозрениям. – Но вы знали. Вы сказали Реду. Кому еще вы сказали? Кому? – Я начала трясти ее, и она заплакала.

– Никому. Никому! – Но я все трясла ее, добиваясь другого ответа.

– Энн!

Бетти и я отскочили друг от друга. Она с плачем бросилась к двери, когда Чарльз вбежал в комнату в сопровождении одной знакомой мне личности и со свертком в руках, а я повернулась к окну.

– Энн!

Я стояла, все еще тяжело дыша и сжимая кулаки, – мое горе, моя ярость, сдерживаемые так долго, рвались наружу.

– Энн, ты помнишь Джеймса Кондона?

– Мэм, – проговорил Кондон с нелепым кивком, – миссис Линдберг, я очень рад встретиться с вами опять.

– Очень приятно, – проговорила я, отступив на несколько шагов.

В голове еще звучали слова нашего разговора с Бетти. Я посмотрела на Чарльза. Что еще он мне приготовил? Сколько сумасшедших он собрался мне еще привести?

На прошлой неделе он привел какую-то психопатку – женщину в надушенных шарфах на шее и дешевых драгоценностях, которая схватила мою ладонь своей грязной рукой и поведала мне, что мои линии жизни говорят ей о какой-то большой радости, которая ожидает меня совсем скоро. А через два дня он привел медиума, который предложил провести спиритический сеанс в комнате Чарли.

Кондон являлся последним в серии темных личностей и шарлатанов, который любезно согласился стать посредником между «героем нашего времени» и «гнусными похитителями». На прошлой неделе Чарльз привез его сюда для встречи со мной, даже разрешил ему спать в детской и взять с собой одну из игрушек Чарли на случай, если он вдруг лично сможет встретиться с похитителями.

– Энн, помнишь, я говорил тебе этим утром о новой информации. Кондон поместил объявление в местной газете, и что ты думаешь? Они вышли на контакт с ним! Он с ними встречался!

– Это мой патриотический долг, мадам! – Еще один кивок в мою сторону. – Я просто гражданин, честный гражданин. И похитители должны были почувствовать мою искренность, встретившись со мной.

– Энн, сядь, пожалуйста. – Чарльз прерывисто дышал. Я никогда не видела его таким возбужденным; его глаза были расширены, лицо покраснело. – Вот он, прорыв, которого мы искали. Похитители не хотели говорить с толпой, но по какой-то причине захотели говорить с этим человеком.

– Но откуда мы знаем, что это они? После того как твой связной продал письмо с требованием выкупа?

Произошло то, чего так боялся полковник Шварцкопф – тайный связной Чарльза продал газетчикам письмо похитителей с их подлинной подписью. И теперь мы получали кучи писем с этой подписью с тремя дырками. И было невозможно понять, какие из них подлинные, а какие – фальшивки.

– Потому что здесь есть кое-что еще, – тихо проговорил Чарльз.

Он положил коричневый сверток мне на колени, потом осторожно развернул его, и я увидела кусок серой шерстяной фланели. Серой шерстяной пижамы фирмы «Доктор Дентон». Второй размер.

Я поднесла материю к лицу. Зажмурившись, я вдыхала ее запах, запах моего малыша, его мягких волос, яблочный запах его шампуня, мази Викс, которой я растирала его плечики и грудь в тот вечер. Мне так хотелось почувствовать все это, что на мгновение мне это удалось. Но потом я поняла, что это всего лишь мечта. Материя вообще не имела запаха. Только слабый запах сырости, как будто ее недавно стирали.

Прошло уже так много времени, целых две недели. Если Чарли переодели в другую одежду, то они могли выстирать его пижаму…

Я протянула материю Чарльзу и посмотрела на Бетти тяжелым взглядом.

– Это его пижама? Что вы думаете? Мне нужно, чтобы вы говорили мне правду, Бетти.

– Я думаю, что это она. Я действительно так думаю, миссис Линдберг. Мне кажется, я ее узнала. – Щеки Бетти пылали.

Она неуверенно протянула руку, чтобы потрогать материю.

– Ну наконец-то! Наконец-то мы вышли на правильный след!

Чарльз начал мерить шагами комнату с такой энергией, что чуть не свалил лампу со стола.

– Энн, наконец-то, – сказал он мне – только мне, как будто никого больше не было рядом. Он взял меня за руку и заговорил тихо и настойчиво.

– Бетти только что узнала ее. И ты тоже – я видел это по твоему лицу. Я знаю, ты хочешь быть абсолютно уверена, Энн. Я знаю, какое это для тебя испытание и как тебе тяжело то терять надежду, то вновь ее обретать. Но Кондон говорил с мужчиной, который дал нам это. Он сказал, что все это готовилось целый год, что мальчик хорошо себя чувствует, что он на корабле и о нем заботятся две женщины. Две женщины! Подумай об этом! Он говорил очень уверенно и дал нам вот это! – Чарльз сжал мои руки, как будто хотел передать мне свою убежденность.

Я покачала головой, все еще не в состоянии поверить. Он был прав. Я боялась надеяться. Хотя это единственное, что меня просили делать, – единственная работа, которая была мне поручена. Но в глубине души гнездились сомнения. Однако теперь… ведь Чарльз был так уверен в себе! Наконец, после недель бесполезных поисков, безуспешных шпионских игр он снова стал похож на прежнего Чарльза. Того юношу с ясными глазами. Лучшего пилота на свете.

– Сможешь ли ты, если полковник Шварцкопф согласится… – я еще раз взяла в руки материю, чтобы ее ощущение согрело мое сердце. Чарльз побледнел при моем упоминании полковника Шварцкопфа, но я не обратила на это внимания. Я очень хотела верить Чарльзу, но мне не менее необходимо было мнение полковника Шварцкопфа.

Мое сердце судорожно билось, лицо пылало, но я не уклонилась от его взгляда.

– Понимаю. Это переутомление. Но если полковник Шварцкопф согласится, ну что ж, тогда…

Я кивнула, позволив себе наконец роскошь поверить в чудо.

– Теперь я действительно думаю, что это Чарли. И что же теперь? Мы знаем, что он у них. Тогда, может, просто отдать им деньги? Ведь это так делается? А потом мы получим его назад?

Вскочив со стула, я схватила руку мистера Кондона.

– О спасибо, благослови вас Господь!

Я чуть не расцеловала его, но удержалась. Странный маленький человек кивнул и вытер слезу, скатившуюся по щеке.

Мои глаза были сухи, я почувствовала внезапный прилив энергии и оптимизма. Впервые за эти недели я ощутила голод. Я просто умирала с голоду! Ребенок внутри меня стал толкаться, как будто напоминая, что он тоже проголодался, и я громко рассмеялась.

– Нам так много надо сделать, – сказала я мужу, который снисходительно кивнул, – дом в ужасном состоянии! Я не хочу, чтобы он, вернувшись, увидел его таким. – Чарльз покачал головой, но я едва это заметила. Я продолжала безостановочно расхаживать по комнате, голова была переполнена планами – обычными планами, которые другие семьи строили каждый день. – Знаешь, надо будет достать его весеннюю одежду. Жалко, мы не успеем купить что-нибудь новое. Как ты считаешь, он не сильно вырос? В его возрасте дети растут так быстро. Чарльз, как ты думаешь, Чарли вспомнит нас?

– Конечно, Энн, – пробормотал мой муж, и внезапно я заметила, что все в комнате смотрят на меня так, словно никогда не видели раньше. Вероятно, так оно и было – они не видели раньше такую счастливую, полную надежд женщину.

– Прошу прощения, я просто потеряла голову, – сказала я смущенно, – пожалуйста, идите и занимайтесь вашими делами. Прошу вас, идите! – Схватив Чарльза за руку, я потянула его к двери – к его и всеобщему изумлению. – Отправляйся к полковнику Шварцкопфу, покажи ему материю и организуй все остальное! Мы все этого ждем. Иди!

Смеясь, Чарльз позволил мне вытащить его из комнаты. Кондон последовал за нами, не забыв отвесить замысловатый поклон. Бетти схватила меня за руку, и мы обнялись. Были забыты подозрения, гнев, взаимные упреки; теперь у нас была общая радость. Потом она вышла.

Я направилась к столу и стала составлять список вещей, которые понадобятся нам по возвращении малыша. Чарльз хорошо натаскал меня! До того как мы встретились, я не была сильна в составлении списков, теперь же для меня это не составляло труда. И это все благодаря моему мужу – еще одно чудо, которое он сотворил!

Но прежде чем начать, я поймала себя на том, что пишу только одно слово, то, которое я не разрешала себе писать и говорить…

Надежда!