В дороге Керуак Джек

5

Я всех бросил и отправился домой отдыхать. Тетушка заявила, что, болтаясь с Дином и его шайкой, я попусту теряю время. Я знал, что это не так. Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место. Чего я хотел, так это предпринять еще одно шикарное путешествие на Западное Побережье и вернуться к весеннему семестру. Знал бы я, что это будет за путешествие! Ехал я лишь ради самой поездки, вдобавок мне было интересно, что Дин собирается делать дальше, к тому же, зная, что в Фриско Дин вернется к Камилле, я был не прочь завязать отношения с Мерилу. Мы были готовы вновь пересечь стонущий континент. По своему ветеранскому чеку я получил в банке деньги и выдал Дину восемнадцать долларов, чтобы он послал их жене: в ожидании его возвращения она сидела без гроша. Что было на уме у Мерилу, я не знаю. А Эд Данкел был, как всегда, просто с нами.

Перед отъездом еще были длинные веселые дни, проведенные в квартире Карло. Он расхаживал по комнате в купальном халате и произносил полуиронические речи:

– Я вовсе не пытаюсь лишить вас ваших снобистских услад, но, по-моему, пришло время решать, кто вы такие и чем собираетесь заниматься. – (Сам Карло работал в конторе переписчиком на машинке). – Я хочу знать, что должно означать это сидение дома с утра до вечера. Что значат все эти разговоры и что вы намереваетесь делать. Дин, почему ты бросил Камиллу и связался с Мерилу? – (Ответа нет – хихиканье). – Мерилу, зачем тебе нужны эти путешествия по стране и есть ли у тебя как у женщины какие-либо намерения относительно савана? – (Ответ тот же). – Эд Данкел, почему ты бросил в Тусоне молодую жену и ради чего ты сидишь здесь на своей необъятной жирной заднице? Где твой дом? Где ты работаешь? – (Вконец сбитый с толку, Эд Данкел опустил голову). – Сал… как получилось, что ты плюнул на все и с головой окунулся в грязь, и что ты натворил с Люсиль? – Он запахнул халат и уселся, уставившись на нас. – Дни гнева еще впереди. И скоро лопнет ваш воздушный шар. Не забывайте: он, этот ваш шар, абстрактный. Вы улетите на Западное побережье, а потом приковыляете назад в поисках своего камня.

В те дни в голосе Карло появились интонации, которые, по его мнению, соответствовали звучанию так называемого Голоса Скалы; идея состояла в том, чтобы ошеломить людей, заставив их проникнуться понятием «скалы».

– На шляпах ваших знак дракона. – предостерег он нас, – на вашем чердаке – мышей летучих легионы.

Его безумные глаза сверкали. После Дакарской Хандры он пережил ужасный период, который называл Священной Хандрой или Гарлемской Хандрой – летом он жил в Гарлеме и, просыпаясь по ночам в своей унылой комнатенке, слышал, как с неба спускается «величественная машина». И еще он ходил по 125-й улице, «под водой», вместе со всеми остальными рыбами. Это был бунт лучезарных дней, которые явились, чтобы осветить его разум. Он заставил Мерилу сесть к нему на колени и приказал ей умолкнуть. Дину он сказал:

– Почему бы тебе просто не сесть и не расслабиться? Зачем ты так суетишься?

Дин носился по комнате, бросал сахар в свой кофе и твердил:

– Да! Да! Да!

Ночью Эд Данкел спал на диванных подушках, брошенных на пол. Дин с Мерилу выселили Карло с кровати, и Карло усаживался на кухне, ел тушеные почки и бормотал себе под нос предсказания скалы. Я приходил днем и любовался происходящим.

Эд Данкел мне сказал:

– Прошлой ночью я дошел пешком до самой Таймс-сквер, и там, на площади, я вдруг понял, что я – призрак. Именно мой призрак шел по тротуару.

Говорил он мне это, ничего не объясняя, а лишь многозначительно кивая головой. Часов через десять, прервав чей-то чужой разговор, Эд произнес:

– Да, именно мой призрак шел по тротуару.

Неожиданно Дин наклонился ко мне и серьезно сказал:

– Сал, я хочу тебя кое о чем попросить… Об очень важном для меня… интересно, как ты это воспримешь… мы ведь дружки, верно?

– Конечно, Дин.

Он едва не зарделся от смущения. В конце концов он выдал следующее: он хочет, чтобы я занялся Мерилу. Я не спросил зачем, ведь я знал, что он хочет посмотреть, какова будет Мерилу с другим мужчиной. Когда он выдвинул эту идею, мы сидели в баре «Ритци», а до этого битый час бродили по Таймс-сквер, разыскивая Хассела. В баре «Ритци» собираются бандиты с прилегающих к Таймс-сквер улиц. Каждый год этот бар меняет название. Войдя туда, вы не увидите ни единой девушки, даже в кабинках, – только бесчисленные толпы молодых людей, наряженных во все виды хулиганского тряпья, от красных рубах до мешковатых брюк с пиджаками до колен. Это бар проститутов – парней, зарабатывающих на жизнь с помощью грустных старых гомиков ночной Восьмой авеню. Войдя туда, Дин прищурился, чтобы получше рассмотреть каждое лицо. Там были бешеные гомики-негры, угрюмые парни с пистолетами, вооруженные ножами моряки, тощие, необщительные наркоманы; забрел туда и прилично одетый пожилой сыщик, выдававший себя за букмекера, он околачивался там отчасти из интереса, отчасти по долгу службы. Только в таком символическом месте Дин и мог высказать свою просьбу. В баре «Ритци» вынашиваются всевозможные гнусные замыслы – они просто носятся в воздухе, – а вместе с ними берут начало все виды безумных сексуальных связей. Взломщик сейфов не только рассказывает бандиту о каком-нибудь магазинчике на 14-й улице, но и предлагает переспать. Долгое время в бар «Ритци» наведывался Кинси, он брал у некоторых ребят интервью. Я был там в 1945-м, в ночь, когда приходил его помощник. Он взял интервью у Хассела и у Карло.

Вернувшись в нашу берлогу, мы застали Мерилу в постели. Данкел выгуливал по Нью-Йорку своего призрака. Дин рассказал о нашем уговоре Мерилу. Она пришла в восторг. В себе я так уверен не был. Мне еще предстояло доказать, на что я способен. Кровать эта некогда служила смертным ложем для довольно крупного мужчины и посередине была продавлена. В этом углублении лежала между мной и Дином Мерилу, а мы с ним, не зная, что и сказать, пытались удержаться на загнутых кверху краях матраса. Я произнес:

– А, черт, не могу я этого сделать.

– Давай, старина, ты же обещал, – сказал Дин.

– А как Мерилу? – спросил я. – Ну, Мерилу, ты-то что думаешь?

– Давай действуй, – ответила она.

Она принялась меня ласкать, а я пытался позабыть о присутствии старины Дина. Всякий раз, когда я осознавал, что там, во тьме, он прислушивается к каждому звуку, меня разбирал смех. Это было ужасно.

– Боюсь, ничего не получится. Может, ты на минутку выйдешь на кухню?

Дин вышел. Мерилу была просто очаровательна, но я шептал:

– Давай подождем, давай станем любовниками в Сан-Франциско. Моя душа еще не готова.

Я был прав, и она это понимала. Мы были тремя детьми земли, которые пытались принять какое-то решение в ночи и перед которыми во тьме поднимался на воздушном шаре весь груз прошедших веков. В квартире стояла странная тишина. Я вышел, похлопал Дина по плечу и велел ему идти к Мерилу, а сам завалился на кушетку. Мне было слышно, как Дин что-то блаженно лопочет и как кровать под ним бешено ходит ходуном. Только отсидев пять лет в тюрьме, можно дойти до таких маниакальных степеней беззащитности; преклонять колена у дверей, преграждающих путь к источнику нежности, сходить с ума от всецелого плотского проникновения к самым корням жизненного блаженства; вслепую отыскивать обратный путь – путь собственного прихода в этот мир. Все это – результат многолетнего разглядывания сексуальных картинок за решеткой; разглядывания женских ножек и грудей в популярных журналах; осознания прочности стальных коридоров и податливости женщины, которой нет. Тюрьма – это место, где вы убеждаете самого себя в том, что имеете право на жизнь. Дин никогда не видел лица своей матери. Каждая новая девушка, каждая новая жена, каждый новый ребенок вносили свою лепту в его плачевное обнищание. Где его отец? Где старый бродяга Дин Мориарти, Жестянщик, путешествующий в товарных вагонах, подрабатывающий судомойкой в железнодорожных столовых и ковыляющий дальше, хмельными ночами валяющийся в темных закоулках, угасающий на угольных кучах, один за другим теряющий свои пожелтевшие зубы под заборами Запада? У Дина были все права умирать сладостными смертями неповторимой любви своей Мерилу. Я не хотел вмешиваться, я хотел лишь последовать за ним.

Карло вернулся на рассвете и облачился в свой купальный халат. В те дни он совсем не спал.

– Ох-хо! – простонал он.

Его бесил беспорядок на полу, бесили раскиданные повсюду брюки и платья, окурки, грязные тарелки и раскрытые книги – так проводили мы свой грандиозный форум. Мир каждый день стонал от желания перевернуться, а мы занимались своими потрясающими исследованиями ночи. Мерилу была вся в синяках после того, как по неведомой мне причине подралась с Дином; у него, в свою очередь, было расцарапано лицо. Пришла пора ехать.

Мы направились ко мне – целая шайка из десяти человек – забрать мой мешок и позвонить в Новый Орлеан Старому Буйволу Ли, позвонить из бара, где мы давным-давно впервые разговорились с Дином, когда он возник у меня в дверях, чтобы научиться писать. Почти через две тысячи миль до нас донесся хнычущий голос Буйвола:

– Послушайте, ребята, что, по-вашему, я должен делать с этой Галатеей Данкел? Она здесь уже две недели – прячется у себя в комнате и ни со мной, ни с Джейн не разговаривает. Этот тип, Эд Данкел, с вами? Ради всего святого, везите его сюда и избавьте меня от нее. Она спит в нашей лучшей спальне, а деньжата у нее кончились. У нас же не гостиница!

Эд пытался успокоить Буйвола нечленораздельными восклицаниями. Кроме него, у телефона были Дин, Мерилу, Карло, я, Иэн Макартур, его жена, Том Сэйбрук, бог знает кто еще, все вопили в трубку, чтобы мог услышать очумевший Буйвол, и пили пиво, а Буйвол больше всего на свете ненавидел неразбериху.

– Ладно, – сказал он, – может, когда приедете, вы уже научитесь говорить человеческим голосом, если, конечно, вы вообще сюда доберетесь.

Я попрощался с тетушкой, пообещав вернуться через две недели, и снова взял курс на Калифорнию.

6

Начало нашего путешествия было ознаменовано моросящим дождем и таинственностью. Я понимал, что впереди одна большая сага туманов.

– Эге-гей! – крикнул Дин. – Поехали!

И, ссутулившись за рулем, он резко стартовал. Вновь он был в своей стихии, все это видели. Мы были просто счастливы, мы все осознали, что, оставив позади бессмыслицу и неразбериху, выполняем свою единственную и благороднейшую для того времени миссию – передвигаемся. И мы передвигались! Где-то в Нью-Джерси мы пронеслись в ночи мимо таинственных белых указателей, они гласили: «ЮГ» (со стрелкой) и «ЗАПАД» (со стрелкой), и повернули туда, куда указывала стрелка «ЮГ». Новый Орлеан! Мы сгорали от нетерпения. Из грязных снегов «морозного педерастического Нью-Йорка», как называл его Дин, – прямиком в окутанный зеленью и речными запахами старый Новый Орлеан, что стоит на отмытом дочиста дне Америки; а потом – на запад. Эд расположился на заднем сиденье, мы с Мерилу и Дином сидели на переднем и вели задушевную беседу о том, как хорошо и радостно жить. Дин неожиданно проявил неподдельную чуткость.

– А ну-ка, черт подери, послушайте, все мы должны сойтись на том, что все прекрасно и нет нужды волноваться ни о чем на свете, мы просто обязаны понять, что на самом-то деле мы ни о чем и не беспокоились. Разве я не прав? – (Мы согласились). – Вот мы едем, все вместе… Чем мы занимались в Нью-Йорке? Простить и забыть! – (У каждого из нас остались там свои неурядицы). – Все это уже позади, даже если мерить просто на мили. Сейчас мы стремимся в Новый Орлеан лицезреть Старого Буйвола Ли, а разве это не здорово? Вы только послушайте, что этот бесподобный тенор выдувает из своего саксофона! – Он включил приемник на полную громкость, и машина затряслась. – Слушайте, как он рассказывает свою историю об истинном наслаждении, об истинном знании.

Мы вслушались и вновь согласились с Дином. Чистота дороги. Белая линия посередине шоссе раскручивалась, цепко держась левого переднего колеса, словно хотела разделить с нами наше упоение джазом. Дин вытянул свою мускулистую шею и, вглядываясь в зимнюю ночь, выжимал из машины все, на что она была способна. Он потребовал, чтобы в Балтиморе, дабы набраться опыта в езде по городу, за руль сел я. Все прошло нормально, разве что они с Мерилу, пока я вел машину, целовались и валяли дурака. Все просто помешались. Радио ревело на полную мощь. Дин отстукивал партию барабанов на щитке, пока там не появилась огромная вмятина. Я занимался тем же. Бедный «хадсон» – неспешный корабль в Китай – получал свою взбучку.

– Эх, старина, вот это кайф! – орал Дин. – Нука, Мерилу, послушай, радость моя, ты-то знаешь, что мне ничего не стоит все делать одновременно, да и сил не занимать – так что и в Сан-Франциско мы обязательно будем жить вместе. Я подыскал тебе подходящий домик – в самом конце каторжного тракта – и каждые два дня всенепременно буду там появляться, двенадцать часов подряд мы будем вместе, а, старина? Тебе же не надо объяснять, любимая, что мы способны сделать за двенадцать часов! А заодно я, как и прежде, поселюсь у Камиллы, и она ни о чем не догадается. Это у нас выйдет – выходило же раньше.

Мерилу это пришлось по душе. Она явно жаждала скальпа Камиллы. Хотя наше соглашение состояло в том, что во Фриско Мерилу переключится на меня, я уже начинал понимать, что разлучаться они не собираются, а я остаюсь ни с чем, да еще и на другом конце материка. Но стоит ли об этом думать, когда перед тобой вся золотая страна, когда впереди еще столько непредвиденных событий, которые в свое время изумят тебя и заставят обрадоваться тому, что ты жив и все это видишь?

К рассвету мы добрались до Вашингтона. Это был день вступления Гарри Трумэна в должность на второй президентский срок. По сторонам Пенсильвания-авеню, по которой мы катили на своем потрепанном суденышке, была устроена демонстрация несокрушимой военной мощи. Там выстроились «Б-29», торпедные катера, артиллерия – всевозможная боевая техника, довольно кровожадно смотревшаяся на заснеженной траве. В самом конце стояла обыкновенная маленькая спасательная шлюпка, казавшаяся там неуместной и жалкой. Дин затормозил и принялся ее разглядывать. В благоговейном страхе он качал головой:

– Что эти люди затеяли? Где-то в этом городе спит Гарри… Парень из Миссури, как и я… А это, наверное, его собственная шлюпка.

Дин отправился на заднее сиденье отсыпаться, и за руль сел Данкел. Мы дали ему строгое указание не спешить. Однако не успели мы захрапеть, как он уже выжимал восемьдесят, и это при никудышных подшипниках и всем прочем, вдобавок он трижды проехал мимо места, где какой-то автомобилист переругивался с копом, – Эд катил в четвертом ряду четырехрядного шоссе, да еще и по встречной полосе. Не удивительно, что коп с жалобным воем своей сирены пустился за нами в погоню. Остановив нас, он велел следовать за ним в участок. Там оказался гнусный коп, который с первого взгляда невзлюбил Дина. От копа за версту несло тюрьмой. Целую когорту своих помощников он отправил на улицу допрашивать отдельно меня и Мерилу. Они хотели установить возраст Мерилу и в случае чего подвести ее под закон Манна. Однако при ней было брачное свидетельство. Тогда они отвели меня в сторонку и спросили, кто спит с Мерилу.

– Муж, – незатейливо ответил я.

Они проявляли странное любопытство. Что-то тут было не то. Пустив в ход любительское шерлок-холмство, они дважды задавали один и тот же вопрос и дожидались от нас промаха. Я сказал:

– Те двое парней возвращаются на работу – на железную дорогу в Калифорнию, это – жена того, что пониже, а я их друг, еду с ними на две недели, пока в колледже каникулы.

Коп улыбнулся и спросил:

– Да? А бумажник этот и впрямь твой?

В конце концов гнусный, что сидел в участке, оштрафовал Дина на двадцать пять долларов. Мы сказали, что у нас всего сорок – на всю дорогу до Побережья. Те ответили, что это их не волнует. Когда Дин запротестовал, гнусный коп стал угрожать, что увезет его назад, в Пенсильванию, и подведет под особое обвинение.

– Какое еще обвинение?

– Не важно какое. Насчет этого можешь не волноваться. Ишь, умник выискался!

Пришлось дать им четвертак. Но сперва Эд Данкел, этот уголовник, решил вместо штрафа отправиться в тюрьму. И когда Дин задумался, коп пришел в ярость.

– Попробуй позволь своему дружку сесть в тюрьму – мигом окажешься в Пенсильвании. Усвоил? – Нам уже не терпелось оттуда убраться. – Еще одно превышение скорости в Виргинии, и ты останешься без машины, – выпалил в качестве прощального залпа гнусный коп.

Дин побагровел. Мы молча отъехали от участка. То, что у нас отобрали дорожные деньги, было прямым понуждением к воровству. Они знали, что мы остались без гроша, что в дороге мы не встретим родственников и телеграфировать некому. Американская полиция ведет психологическую войну против тех американцев, которые не запугиваются ее впечатляющими бумагами и угрозами. Это ханжеская полиция. Не высовывая носа из своих затхлых участков, она хочет иметь информацию обо всем, она и сама может творить беззакония, недовольная тем, что их, по ее мнению, стало маловато. «Девять строк о преступлении, одна – от скуки», – сказал Луи Фердинан Селин.

Дин был так взбешен, что собрался раздобыть пистолет, вернуться в Виргинию и пристрелить того копа.

– Пенсильвания! – криво усмехнулся он. – Хотел бы я знать, что это за обвинение! Наверняка бродяжничество. Забрать у меня все деньги и обвинить в бродяжничестве! Им это проще простого. А будешь протестовать, они тебя еще и пристрелят.

Не оставалось ничего, кроме как снова возрадоваться жизни, снова обо всем позабыть. Забывать мы начали, проехав Ричмонд, и вскоре все вновь пришло в норму.

На всю дорогу у нас оставалось пятнадцать долларов. Мы решили, что придется брать попутчиков и вышибать у них по двадцать пять центов на бензин. Где-то посреди безлюдной, дикой Виргинии мы вдруг увидели идущего по дороге человека. Дин резко затормозил. Я оглянулся и сказал, что это просто бродяга и скорей всего у него нет ни цента.

– Возьмем его, пускай развлекает! – рассмеялся Дин.

Парень оказался оборванным очкастым безумцем, он шел, читая замызганную дешевую книжонку, которую отыскал в водопропускной трубе у дороги. Забравшись в машину, он продолжал читать; он был невероятно грязен и вдобавок покрылся какой-то коростой. Он сказал, что зовут его Хайман Соломон и что он идет пешком через все США, стучится, а иной раз и колотит ногами в двери еврейских домов и требует денег: «Дайте мне денег на еду, я еврей».

Он утверждал, что это неплохо срабатывает и ему частенько помогают. Мы спросили, что он читает. Он не знал. Он и не потрудился взглянуть на название. Всматривался он только в слова, да так, словно нашел подлинную Тору там, где ей и место, – в пустыне.

– Видишь? Видишь? Видишь? – тыча меня в бок, кудахтал Дин. – Я же говорил, поразвлекаемся. Каждый человек – это кайф, старина!

Мы довезли Соломона до самого Тестамента. Брат мой уже жил в новом доме, на другом конце города.

Вновь мы ехали по той же длинной, открытой всем ветрам улице с железнодорожной колеей посередине, с грустными замкнутыми южанами, слоняющимися у скобяных лавок и дешевых магазинчиков. Соломон сказал:

– Я вижу, вам, ребята, нужно немного денег, чтобы продолжить путешествие. Подождите, я сейчас вырулю несколько долларов в каком-нибудь еврейском доме и поеду с вами до самой Алабамы.

Дин был вне себя от радости. Мы с ним помчались покупать на завтрак хлеб и сыр. Мерилу с Эдом остались в машине. Битых два часа дожидались мы в Тестаменте Хаймана Соломона; где-то в городе он тусовался, добывая свой хлеб, но мы его так больше и не увидели. Солнце уже окрашивалось в багровый цвет и клонилось к закату.

Так и не дождавшись Соломона, мы выехали из Тестамента.

– Теперь ты видишь, Сал, Бог и в самом деле есть, ведь мы то и дело застреваем в этом городе, куда бы ни ехали. И обрати внимание на его странное библейское название[11], да еще и этот странный библейский тип, из-за которого мы снова здесь остановились, а все на свете взаимосвязано, вот так и дождь связывает друг с другом всех на всей земле, по очереди касаясь каждого…

Дин говорил без умолку. Его переполняла радость, переполняла кипучая энергия. Страна вдруг представилась нам с ним устрицей, готовой раскрыть перед нами створки своей раковины, а внутри была жемчужина, жемчужина была там. Мы мчались на юг. По дороге мы взяли еще одного попутчика. Он оказался грустным пареньком, заявившим, что у него есть тетушка, которая держит бакалейную лавку в Данне, Северная Каролина, сразу за Файетвиллем.

– А там ты сможешь вышибить из нее доллар? Вот это разговор! Прекрасно! Поехали!

В Данне мы оказались через час, в сумерки. Мы направились туда, где, как сказал паренек, была бакалейная лавка его тетушки. На мрачноватой улочке, упиравшейся в фабричную стену, действительно стояла бакалейная лавка, однако тетушки там никакой не было. Нам стало интересно, зачем малыш заговаривает нам зубы. Мы спросили, далеко ли он едет; он не знал. Оказывается, он нас просто разыграл. Давным-давно, обстряпывая какую-то забытую сомнительную авантюру, он увидел в Данне бакалейную лавку, и эта сказка оказалась первой из тех, на какие был способен его возбужденный, помрачившийся рассудок. Мы купили ему пирожок с сосиской, но Дин заявил, что взять с собой мы его не сможем, иначе нам негде будет спать и некуда сажать попутчиков, которые могли бы купить немного горючего. Грустно, но это была правда. Мы покинули его в Данне перед наступлением ночи.

Я вел машину по Южной Каролине до самого Мэйкона, Джорджия, а Дин, Мерилу и Эд спали. Совершенно один в ночи, я отдался собственным мыслям, стараясь лишь держаться белой полосы на освещенной дороге. Что я делаю? Куда еду? Скоро все узнаю. Проехав Мэйкон, я устал как пес и разбудил Дина, чтобы тот меня сменил. Мы вышли подышать и вдруг оба замерли от радости, осознав, что в окружающей нас тьме растет ароматная зеленая трава и пахнет свежим навозом и теплой рекой.

– Мы на Юге! Зима позади!

Слабый проблеск дня осветил побеги у обочины. Я сделал глубокий вдох. Сквозь тьму проревел паровоз, направляющийся в Мобил. Туда ехали и мы. Я снял рубашку, я ликовал. С десяток миль вниз по дороге, до заправочной станции, Дин ехал с выключенным двигателем. Заметив, что служитель крепко спит за столом, он выпрыгнул из машины, неслышно наполнил бак, проследил, чтобы не зазвенел звонок, и укатил, словно араб, обеспечив успех нашего паломничества полным баком бензина.

Я уснул и пробудился от бешеных, ликующих звуков музыки. Дин болтал с Мерилу, а мимо проплывала бескрайняя зеленая страна.

– Где мы?

– Только что проехали верхушку Флориды, старина, называется Фломатон.

Флорида! Мы катили вниз, к прибрежным равнинам и к Мобилу. Вверху перед нами парили громадные облака Мексиканского залива. Прошло лишь тридцать два часа с тех пор, как мы распрощались со всеми в грязных снегах Севера. Мы остановились у бензоколонки, и там, пока Мерилу каталась вокруг бензобаков на плечах у Дина, Данкел вошел внутрь и без всяких особых усилий стащил три пачки сигарет. Мы превратились в отчаянных наглецов. Въезжая по длинному, забитому транспортом шоссе в Мобил, мы сняли зимнюю одежду и наслаждались южным теплом. Именно тогда Дин повел рассказ о своей жизни, и тогда он, проехав Мобил, на пересечении дорог наткнулся на затор, образованный машинами, водители которых шумно пререкались друг с другом, и, вместо того чтобы проскользнуть мимо, объехав их, промчался прямиком по малой дорожке у заправочной станции, не сбавляя своих неизменных континентальных семидесяти миль в час. Люди позади нас разинули рты. Повествования своего Дин не прерывал.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но в девять лет я уже связался с девчонкой по имени Милли Мэйфер, мы встречались за гаражом Рода на Грант-стрит – на той самой улице в Денвере, где жил Карло. Отец тогда еще работал в жестяной мастерской. Помню, как моя тетушка вопила из окна: «Чем это ты там за гаражом занимаешься?» Ах, милая Мерилу, знал бы я тебя в ту пору! Воображаю, какой сладенькой ты была в девять лет!

Он маниакально захихикал, сунул ей палец в рот и облизнул его, а потом провел ее рукой по своему телу. Она сидела, безмятежно улыбаясь.

Детина Эд Данкел смотрел в окошко и разговаривал сам с собой:

– Да, сэр, той ночью я решил, что я призрак.

И еще одна вещь его занимала: что скажет в Новом Орлеане Галатея Данкел. Дин продолжал:

– Как-то раз я проехал на товарняке от Нью-Мексико до самого Лос-Анджелеса – мне было лет одиннадцать, и где-то по дороге я потерял отца. Все мы тогда скитались вместе с бродягами. Со мной был малый по прозвищу Краснокожий Детина, отец валялся пьяный в товарном вагоне – он поехал, а мы с Детиной отстали, после этого я не видел отца несколько месяцев. До самой Калифорнии я ехал на длиннющем товарняке, он просто летел – первоклассный товарняк, «Молния пустыни». И всю дорогу я просидел на сцепке – можете себе представить, как это опасно, но тогда я был ребенком и не испугался. Под мышкой я сжимал батон хлеба, а другой рукой уцепился за тормозной рычаг. Это не сказка, это чистая правда. Когда я добрался до Лос-Анджелеса, то так помирал с голодухи, так хотел молока и сливок, что пошел работать на маслодельню, и первое, что сделал, – это выпил две кварты густых сливок и все выблевал.

– Бедный Дин, – сказала Мерилу и поцеловала его.

Он гордо смотрел вперед. Он любил ее.

Неожиданно впереди показались голубые воды залива, и в то же мгновение по радио началась абсолютно безумная передача. Это было диск-жокейское шоу «Цыплячий джаз и гамбо»[12] из Нового Орлеана, сплошь состоявшее из бешеных негритянских джазовых записей, причем ведущий постоянно твердил: «Ни о чем не беспокойтесь!» В ночи мы с радостью увидели перед собой Новый Орлеан. Дин провел руками по рулевому колесу:

– Ну теперь-то мы позабавимся!

В сумерках мы въехали на гудящие улицы Нового Орлеана.

– Вы только внюхайтесь в этих людей! – орал Дин, высунувшись в окошко и потягивая носом. – Ах! Господи! Жизнь! – Он объехал трамвай. – Да! – Он поддал газу и завертел головой, разглядывая девушек. – Посмотрите на нее!

Воздух в Новом Орлеане был таким свежим, что казалось, его доставляют туда в надушенных шелковых платочках; а еще был запах реки и в самом деле запах людей, и ила, и черной патоки, и всевозможных тропических испарений – после сухих льдов северной зимы мы чуяли все это особенно остро. Мы ерзали от нетерпения.

– А на эту полюбуйтесь! – вопил Дин, показывая на другую женщину. – Да, я люблю женщин, люблю, люблю! По-моему, женщины прекрасны! Я люблю женщин!

Он сплюнул в окошко, застонал и схватился за голову. От возбуждения и усталости со лба у него падали крупные капли пота.

Мы вкатили машину на алжирский[13] паром и вскоре обнаружили, что переплываем Миссисипи.

– А теперь все должны выйти полюбоваться рекой и людьми и насладиться запахом окружающего мира, – сказал Дин, пытаясь совладать с темными очками и сигаретами и одновременно выскакивая из машины, как черт из табакерки.

Мы последовали за ним. Облокотившись о поручень, мы глядели на великую бурую мать всех рек, несущую из срединной Америки свои воды, словно стремительный поток истерзанных душ, а с водами – бревна Монтаны, речную тину Дакоты, горные долины Айовы и все то, что затонуло в Три-Форкс[14], где во льдах берет свое начало тайна. На одном берегу остался дымный Новый Орлеан, а на другом готовился к столкновению с нами старый сонный Алжир с его перекошенными деревянными причалами. В послеполуденную жару трудились негры, поддерживая в топке парома красное пламя, от которого завоняли покрышки нашей машины. Дин любовался неграми, приплясывая от жарищи. Он носился по палубе и взбегал по лестнице в своих полуспущенных, сползших с живота мешковатых брюках. Неожиданно я увидел, как он, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, стоит на ходовом мостике. Казалось, он вот-вот взлетит. По всему судну раздавался его безумный смех: «Хи-хи-хи-хи-хии!» Мерилу была с ним. Одним духом обежал он весь паром и вернулся с рассказом обо всем, что увидел, а потом, как раз когда все загудели, требуя проезда, впрыгнул в машину, мы соскользнули с парома, обогнав в тесноте две-три легковушки, и через минуту уже мчались по Алжиру.

– Куда? Куда? – орал Дин.

Перво-наперво мы решили умыться на заправочной станции, а заодно справиться о местонахождении Буйвола. В лучах нагонявшего дремоту заходящего солнца играли маленькие дети, прогуливались голоногие девушки в платочках и хлопчатобумажных блузках. Дин побежал и осмотрел всю улицу, он ничего не желал упускать. Оглядываясь по сторонам, он кивал и почесывал живот. Откинувшись на сиденье и надвинув на глаза шляпу, Детина Эд улыбался Дину. Я уселся на крыло автомобиля. Мерилу удалилась в уборную. От поросших кустарником берегов, где едва различимые люди с удочками ловят рыбу, от погруженной в сон дельты, которая простирается в глубь багровеющей земли, исполинская вздыбленная река резко поворачивает свое главное русло к Алжиру и с несказанным громыханием обвивается вокруг него змеей. Казалось, сонный полуостровной Алжир со всеми его лачугами и их трудолюбивыми обитателями в один прекрасный день смоет водой. Косо садилось солнце, стрекотали насекомые, стонали ужасные воды.

Мы направились к дому Старого Буйвола Ли, который находился в пригороде, неподалеку от дамбы. Дом этот стоял у дороги, бежавшей через заболоченное поле. Это была ветхая развалюха, обнесенная покосившейся верандой, с плакучими ивами во дворе. Трава поднялась почти на метр, старая ограда клонилась к земле, деревянные сараи завалились. Во дворе не было ни души. Мы въехали во двор и увидели на задней веранде корыта. Я вышел из машины и направился к двери. В проеме стояла Джейн Ли. Прикрыв ладонью глаза, она смотрела в сторону солнца.

– Джейн, – сказал я. – Это я. Это мы.

Она это знала.

– Да, я знаю. Буйвола сейчас нет. Что это там, пожар? – Мы оба посмотрели в сторону солнца.

– Ты имеешь в виду солнце?

– При чем тут солнце? Я слышала, как там воют сирены. Разве ты не замечаешь необычное зарево? – Это было в той стороне, где остался Новый Орлеан. Облака и впрямь были странными.

– Я ничего не вижу, – сказал я.

Джейн шмыгнула носом.

– Все тот же старый Парадайз.

Вот такими приветствиями обменялись мы после четырехлетней разлуки. Когда-то Джейн жила в Нью-Йорке вместе со мной и моей женой.

– А Галатея Данкел здесь? – спросил я.

Джейн все вглядывалась в даль, отыскивая свой пожар. В те времена она за день глотала по три тюбика бензедрина. Ее некогда по-немецки пухлое привлекательное личико стало непроницаемым, красным и изможденным. В Новом Орлеане она заразилась полиомиелитом и слегка прихрамывала.

Наша компания во главе с Дином робко покинула автомобиль и попыталась хоть как-то расположиться. Прервав свое гордое уединение, вышла из дома навстречу своему мучителю Галатея Данкел. Галатея была серьезной девушкой. Она была бледна и всем своим видом выражала безутешное горе. Детина Эд запустил пятерню в свои лохмы и поздоровался. Она не сводила с него взгляда.

– Где ты был? Почему ты так поступил со мной? – И она уничтожающе посмотрела на Дина; виновник ей был известен. Дин же не обращал на нее абсолютно никакого внимания. Сейчас его заботило только одно: он хотел есть. Он спросил Джейн, нет ли у нее чего съестного. Тут-то и началась неразбериха.

Вернувшись на своем «тексас-шеви», бедняга Буйвол обнаружил, что его дом захватили маньяки. Мне он, однако, обрадовался с такой неподдельной искренностью, какой я давно в нем не замечал. Этот нью-орлеанский дом он купил на те небольшие деньги, что заработал, выращивая в Техасе коровий горох. Занимался он этим вместе со своим бывшим однокашником, отец которого, сумасшедший паралитик, умер, оставив сыну целое состояние. Сам Буйвол получал от своей семьи пятьдесят долларов в неделю – не так уж и плохо, если не считать того, что почти столько же уходило в неделю на удовлетворение его пристрастия к наркотикам. Да и жена обходилась ему недешево, за неделю она поглощала бензедрина долларов на десять. Их продуктовые счета были самыми низкими в стране. Едва ли они что-то ели вообще; да и дети тоже – похоже, им это было безразлично. У них было двое чудесных детишек: восьмилетняя Доди и маленький годовалый Рэй. Рэй бегал по двору совершенно голый – крошечное светловолосое дитя радуги. Буйвол звал его Зверенышем – в честь У. К. Филдза. Въехав во двор, Буйвол кость за костью извлек себя из машины и устало подошел к нам. Он был в очках, фетровой шляпе, поношенном костюме, худой, сдержанный и немногословный. Он сказал:

– Ну, Сал, наконец-то ты приехал. Пойдем в дом, выпьем немного.

О Старом Буйволе Ли можно рассказывать ночь напролет. Сейчас скажу только, что он был настоящим учителем, и можно утверждать, что он имел все права учить, потому что постоянно учился сам. А вещи, которым научился, он считал и называл «фактами жизни», и изучил он их не только в силу необходимости, но и потому, что этого хотел. Он проволок свое длинное тощее тело по всем Соединенным Штатам, а в свое время – и по большей части Европы и Северной Африки, и все только для того, чтобы посмотреть, что там творится. В тридцатых годах он женился в Югославии на русской белоэмигрантской графине, чтобы спасти ее от нацистов. Есть фотографии, где он снят среди интернациональной кокаиновой команды тридцатых: разбойничьи рожи с растрепанными волосами, все опираются друг на друга. На других снимках он, нацепив панаму, обозревает улицы Алжира. Русскую графиню он с тех пор ни разу не видел. Он истреблял грызунов и насекомых в Чикаго, был буфетчиком в Нью-Йорке, вручателем судебных повесток в Ньюарке. В Париже он сидел за столиками кафе, глядя на мелькающие мимо угрюмые лица французов. В Афинах он пил свой узо и разглядывал тех, кого называл самыми безобразными людьми на свете. В Стамбуле он отыскивал свои факты, пробираясь сквозь толпы опиоманов и торговцев коврами. В английских отелях он читал Шпенглера и маркиза де Сада. В Чикаго он вознамерился ограбить турецкие бани и, наскоро выпив для храбрости, стащил два доллара и пустился наутек. Все это он делал только из желания набраться опыта. Наконец теперь он приступил к изучению наркомании. Поселившись в Новом Орлеане, он завел знакомство с темными личностями и сделался постоянным посетителем баров, где велась подпольная торговля.

Кое-что о нем говорит и та странная история, которую рассказывают о его студенческих временах: как-то он устроил в своей прекрасно обставленной квартире коктейль для друзей. В разгар веселья его комнатный хорек неожиданно вырвался на волю и укусил в лодыжку щегольски разодетого гомика. Хорька криками прогнали за дверь. Старый Буйвол вскочил, схватил свой дробовик и со словами: «Он за версту чует крыс и стукачей» – прострелил в стене дыру, куда свободно могли бы пролезть и полсотни крыс. На стене висела картина: безобразный ветхий двухэтажный дом. Друзья спрашивали:

– Зачем ты повесил эту безобразную вещь?

На что Буйвол отвечал:

– Я люблю ее, потому что она безобразна.

На этом принципе строилась вся его жизнь. Однажды я постучался в его каморку в трущобах нью-йоркской 60-й улицы, и дверь он открыл в котелке, жилете на голое тело и длинных полосатых брюках карточного шулера. В руках у него была кастрюля, в кастрюле – птичий корм, и он пытался растолочь эти семена, чтобы их можно было заворачивать в сигареты. Пробовал он и кипятить микстуру от кашля с кодеином, пока не останется одна черная каша, – получалось не совсем то, что надо. Долгие часы он проводил с Шекспиром – «Бессмертным Бардом», как он его называл, – на коленях. В Новом Орлеане Шекспира на его коленях сменили «Кодексы майя», и, даже если он с кем-нибудь разговаривал, книга неизменно была раскрыта. Как-то я спросил:

– Что с нами будет, когда мы умрем?

И он ответил:

– Когда ты умираешь, ты просто мертв, вот и все.

В комнате он держал набор цепей, которые, как он объяснил, использовал со своим психоаналитиком. Они экспериментировали с наркоанализом и обнаружили, что в Старом Буйволе уживаются семь независимых друг от друга индивидуальностей, одна хуже другой, а самая последняя – это буйный идиот, которого следует сдерживать с помощью цепей. Вершинной индивидуальностью был английский лорд, а на самом дне – идиот. Где-то посередине он был старым негром, который вместе со всеми остальными дожидался своей очереди и говорил:

– Вон те – ублюдки, те – вроде как нет, вот и весь сказ.

У Буйвола был сентиментальный пунктик насчет старых времен, особенно насчет Америки десятых годов, когда морфий можно было купить в аптеке без рецепта, когда вечерами китайцы, сидя у окна, курили опиум и страна была невозделанной, мятежной и вольной, а ее богатств и свободы хватало на всех. Больше всего на свете он ненавидел вашингтонскую бюрократию, на втором месте были либералы, потом – копы. Все свое время он проводил в разговорах, обучая других. Его словам благоговейно внимала Джейн; слушали его и я, и Дин, а прежде – и Карло Маркс. Все мы у него учились. Он был серым, неприметным малым, на которого вы не обратили бы внимания на улице, если бы, всмотревшись, не увидали его свирепый, удивительно подвижный череп – настоящий канзасский священник, в исступлении вершащий свои необыкновенные экзотические таинства. Он изучал медицину в Вене, изучал антропологию и прочел все на свете. А теперь он принимался за главное свое дело – изучение ночи и того, что творится на улицах жизни. Он сидел в своем кресле. Джейн принесла напитки – мартини. Шторы подле его кресла всегда были задернуты, днем и ночью: это был его уголок. На коленях у него были «Кодексы майя» и духовое ружье, которое он время от времени вскидывал, чтобы выстрелить через всю комнату бензедриновым тюбиком. Я то и дело бегал поднимать с пола новые патроны. Мы все стреляли, не прерывая разговора. Буйволу было любопытно узнать цель нашего путешествия. Он вглядывался в нас и шмыгал носом – «ффамп», словно звучал пустой бак.

– Ну, Дин, я хочу, чтобы ты минутку посидел спокойно и объяснил мне, зачем это тебе понадобилось ехать через всю страну.

Дин только и мог, что покраснеть и сказать:

– Ладно, ты же знаешь, как это бывает.

– Сал, зачем ты едешь на Побережье?

– Да я всего на несколько дней. Мне надо вернуться к началу учебы.

– В чем там дело с этим Эдом Данкелом? Что он за тип?

В тот момент Эд в спальне задабривал Галатею. Примирение далось ему легко и не отняло много времени. Мы не знали, что сказать Буйволу об Эде Данкеле. Поняв, что мы сами о себе ничего не знаем, он извлек откуда-то три сигареты с травкой и велел нам не церемониться – скоро будет готов ужин.

– Ничто на свете так не возбуждает аппетита. Как-то под травкой я съел в буфете отвратительный гамбургер, и мне показалось, что я никогда не едал ничего вкуснее. На прошлой неделе я вернулся из Хьюстона, ездил туда к Дейлу насчет нашего коровьего гороха. Как-то утром, когда я спал в мотеле, меня вдруг будто сдуло с кровати. Один полоумный пристрелил в соседнем номере свою жену. Поднялась суматоха, этот малый сел себе в машину и уехал, а дробовик свой оставил на полу в подарок шерифу. В конце концов его поймали в Хоуме, он был пьян как сапожник. В наше время человек больше не может быть в безопасности, если разъезжает по стране без оружия. – Он оттянул полу пиджака и показал нам свой револьвер. Потом выдвинул ящик комода и продемонстрировал весь остальной арсенал. В Нью-Йорке он одно время держал под кроватью ручной пулемет. – У меня есть и кое-что получше: немецкий газовый пистолет «шейн-тот». Взгляните на эту прелесть – жаль, у меня всего один патрон. Этим оружием я могу вывести из строя сотню людей, и у меня еще будет уйма времени, чтобы смыться. Плохо только, что патрон всего один.

– Надеюсь, когда ты соберешься его испытать, меня не будет поблизости, – крикнула из кухни Джейн. – И потом, тебе-то откуда известно, что это газовый патрон?

Буйвол шмыгнул носом. Он вообще не обращал ни малейшего внимания на ее подковырки, хотя и слышал их. Его отношения с женой были в высшей степени странными: до поздней ночи они вели беседы. Буйвол с удовольствием завладевал разговором, он говорил своим мрачным монотонным голосом, она пыталась вставить хоть слово, но это ей никогда не удавалось. К рассвету он уставал, и тогда Джейн говорила, а он слушал, шмыгая носом, издавая свое «ффамп». Она безумно любила этого парня, однако любовь эта носила какой-то исступленный характер. Не было ни заигрываний, ни жеманства – только разговоры и очень тесное дружеское общение, глубину которого вряд ли кто из нас когда-нибудь сможет постичь. Чрезвычайно неприятный холодок в их отношениях был на самом деле неким видом юмора, с помощью которого они посылали друг другу неуловимые, лишь им двоим ведомые колебания. Любовь всесильна; Джейн никогда не отходила от Буйвола дальше чем на десять футов и ни разу не пропустила ни единого его слова, а говорил он очень тихо.

Мы с Дином наперебой кричали, что желаем устроить в Новом Орлеане грандиозное ночное веселье, и просили Буйвола показать нам город. Он слегка охладил наш пыл:

– Новый Орлеан смертельно скучный город. Закон запрещает заходить в район, где живут цветные. А от этих баров просто тоска берет.

– В любом городе есть несколько идеальных баров, – возразил я.

– В Америке не существует идеальных баров. Идеальный бар – это нечто такое, что выходит за пределы наших познаний. В тысяча девятьсот десятом бар был местом, где люди встречались во время или после работы, и все, что там было, – это длинная стойка, медные поручни, плевательницы, пианола вместо оркестра, несколько зеркал и бочки с виски по десять центов стаканчик, да еще бочки с пивом по пять центов кружка. Теперь же там только хром, пьяные бабы, педерасты, злобные буфетчики да встревоженные хозяева, которые вертятся в дверях, потому что боятся за свои кожаные сиденья да еще побаиваются полиции. Один только шум не по делу да мертвая тишина, когда входит чужак.

Насчет баров я был не согласен.

– Ладно, – сказал он, – вечером отвезу вас в Новый Орлеан и покажу, что я имею в виду.

И он специально повез нас в самые скучные бары. Джейн мы оставили с детьми, ужин был окончен; она читала объявления о найме в новоорлеанской «Таймс-Пикайюн». Я спросил, не ищет ли она работу; она ответила, что это просто самый интересный раздел газеты. В машине Буйвол тоже не умолкал.

– Не спеши, Дин, надеюсь, мы и так доберемся. Эй, есть же паром, вовсе не обязательно въезжать прямо в реку!

Он едва сдерживался. Мне он по секрету сообщил, что Дин явно испортился.

– Мне кажется, он стремится к идеальной для него гибели, то есть к неизбежному психозу, разбавленному психопатической безответственностью и насилием, – Он покосился на Дина, – Если ты отправишься в Калифорнию с этим сумасшедшим, то никогда не доедешь. Почему бы тебе не остаться со мной в Новом Орлеане? Будем играть в Гретне на скачках и отдыхать у меня во дворе. У меня есть превосходный набор ножей, я сооружаю мишень. В городе есть хорошенькие куколки, в самом соку, если, конечно, это тебя сейчас интересует. – Он шмыгнул носом.

Мы были на пароме. Дин выскочил из машины и перегнулся через поручень. Я тоже вылез, а Буйвол остался в машине, он сидел и шмыгал носом: «ффамп». Над бурыми водами вилась той ночью мистическая прозрачная дымка, окутывавшая черный сплавной лес. А на том берегу ярко-оранжево светился Новый Орлеан и стояли у самой кромки воды несколько темных кораблей – задержанных туманом призрачных кораблей Серино с испанскими балкончиками и украшенной орнаментом кормой. Однако вблизи они оказались обыкновенными старыми грузовыми судами из Швеции и Панамы. Полыхал в ночи огонь парома. Те же самые негры усердно работали лопатами и пели. На алжирском пароме служил когда-то палубным матросом Тощий Хазард. Вспомнив о нем, я вспомнил и о Миссисипи Джине. И глядя, как река при свете звезд катит свои волны из самого центра Америки, я знал, и знание это было сродни безумию: все, что я когда-то постиг, все, что еще предстоит постичь, – едино. И еще: как ни странно, в ту самую ночь, когда мы вместе с Буйволом Ли переплывали реку на пароме, какая-то девушка бросилась за борт и покончила счеты с жизнью. Произошло это до нас или сразу после; мы прочли об этом в газете на следующий день.

Мы прошлись со Старым Буйволом по всем унылым барам Французского квартала и в полночь вернулись домой. Чем только Мерилу не накачалась той ночью! Она обкурилась травкой, приняла чумовой нембутал, бенни, спиртное и даже попросила Старого Буйвола уколоть ее морфием, которого он, разумеется, ей не дал; он дал ей мартини. Она была так напичкана всевозможной химией, что пребывала в столбняке и, вконец отупев, стояла рядом со мной на веранде. У Буйвола была прекрасная веранда. Она шла вокруг всего дома. В лунном свете, окруженный ивами, дом был похож на старый южный особняк, некогда знававший лучшие времена. Джейн сидела в гостиной и читала объявления о найме; Буйвол принимал в ванной свою дозу наркотиков, вместо жгута сжимая в зубах старый черный галстук и вонзая иглу в свою чудовищную руку с тысячью дыр; Эд Данкел с Галатеей развалились на массивной хозяйской кровати, которой Старый Буйвол и Джейн никогда не пользовались; Дин сворачивал сигарету с травкой; а мы с Мерилу строили из себя южных аристократов.

– Ах, мисс Лу, сегодня вы просто очаровательны!

– Ах, благодарю вас, Крофорд, я очень высоко ценю ваши изысканные манеры и те прекрасные слова, которые вы произносите.

Двери покосившейся веранды то и дело открывались, и действующие лица нашей печальной драмы, разыгрывавшейся в американской ночи, выскакивали выяснить, где все остальные. В конце концов я в одиночестве прогулялся к дамбе. Мне захотелось посидеть на илистом берегу и полюбоваться Миссисипи. Однако вместо этого мне пришлось глазеть на нее из-за проволочной ограды. «Чего вы добиваетесь, когда начинаете отлучать людей от их рек?» – «Бюрократии!» – говорит Старый Буйвол Ли; он сидит с Кафкой на коленях, над ним горит лампа, он шмыгает носом: «ффамп». Его ветхий дом скрипит. А бревно Монтаны плывет мимо в ночи по большой черной реке.

– Одна сплошная бюрократия. И еще профсоюзы! Особенно профсоюзы!

Но вернется еще и мрачный смех.

7

Наутро я проснулся чуть свет, в бодром состоянии духа, и обнаружил Старого Буйвола и Дина на заднем дворе. Дин надел свой бензоколоночный комбинезон и помогал Буйволу. А Буйвол нашел громадный кусок гнилого бревна и отчаянно налегал на гвоздодер, пытаясь выдернуть вколоченные туда гвоздики. Мы уставились на гвоздики. Их там были миллионы, они были похожи на червяков.

– Вот выдерну отсюда все гвозди и сделаю полку, которая будет держаться тысячу лет! – сказал Буйвол, каждая косточка которого дрожала от мальчишеского возбуждения. – Послушай, Сал, тебе известно, что полки, которые теперь делают, уже через шесть месяцев трескаются под грузом всяких безделушек, а то и попросту разваливаются? То же самое и с домами, и с одеждой. Эти ублюдки изобрели специальную пластмассу, из нее можно строить дома, которые будут стоять вечно. И автомобильные покрышки. Миллионы американцев гибнут каждый год из-за поврежденных резиновых покрышек, которые перегреваются и лопаются на ходу. А ведь можно сделать покрышки, которые никогда не лопнут. И с зубным порошком та же история. Они изобрели и никому не показывают какую-то резинку – если ее жевать с детства, то ни в одном зубе у тебя до конца твоих дней не будет дупла. А одежда! Они умеют шить вечную одежду. Но предпочитают производить дешевые товары, чтобы всем приходилось ходить на работу, отмечаться в табеле, организовываться в зловещие профсоюзы и барахтаться изо всех сил, а Вашингтон и Москва могли бы тем временем заниматься своими гнусными грабежами. – Он приподнял свою массивную гнилую деревяшку. – Тебе не кажется, что из этого выйдет отличная полка?

Было раннее утро, и энергия Буйвола достигла пика. Бедняга загонял себе в кровь столько наркотиков, что большую часть дня мог продержаться лишь в своем кресле под зажженной с полудня лампой, но по утрам он был великолепен. Мы принялись бросать ножи в мишень. Буйвол заявил, что в Тунисе видел араба, который мог с сорока футов воткнуть нож человеку в глаз. А это заставило его вспомнить о своей тетушке, которая в тридцатых годах ездила в Касбу.

– Она была в туристской группе с гидом. На мизинце она носила бриллиантовое кольцо. Так вот, прислонилась она на минутку к стене передохнуть, тут же подбежал какой-то араб, и не успела дорогая тетушка пикнуть, как он присвоил ее колечко вместе с пальчиком. До нее и дошло-то не сразу, что она лишилась мизинца. Хи-хи-хи-хи-хи!

Когда Буйвол смеялся, он крепко сжимал губы, и смех исходил из самых глубин его живота; он сгибался пополам и опирался руками о колени. Смеялся он бесконечно долго.

– Эй, Джейн! – крикнул он сквозь смех. – Я рассказывал Дину и Салу о том, как тетушка ездила в Касбу!

– Я слышала, – сказала она от кухонной двери через чудесное теплое утро залива.

Над головой плыли громадные живописные облака, облака долины, которые заставляют ощущать необозримый простор древней, развалившейся на части священной Америки, от устья до устья, от края до края. Энергия так и переполняла Буйвола.

– Послушай, я когда-нибудь рассказывал об отце Дейла? Презабавнейший был старик, ты такого в жизни не видел. У него был парез, который напрочь съедает переднюю часть мозга, и что бы ни пришло тебе в голову, ты уже ни за что не отвечаешь. В Техасе у него был дом, и он заставлял плотников работать двадцать четыре часа в сутки – возводить все новые пристройки. Среди ночи он вскакивал и орал: «На кой черт мне здесь эта пристройка? Перенесите-ка ее вон туда!» Плотникам приходилось все разбирать и начинать сызнова. И на рассвете они уже что было сил стучали молотками на новой пристройке. Потом старику это наскучило, и он заявил: «Черт возьми, я хочу уехать в Мэн!» И он влез в свою машину и погнал со скоростью сто миль в час – на протяжении сотен миль за ним вспенивались целые фонтаны куриных перьев. Посреди техасских городков он останавливал машину и шел покупать виски. Вокруг заливался гудками транспорт, а он вылетал из лавки и вопил: «Консяйте свой сертов сум, вы, сайка убьюдков!» – он шепелявил. Если у тебя парез, ты сепелявис, то есть шепелявишь. Как-то ночью он заявился ко мне домой в Цинциннати, посигналил и сказал: «Выходи, поедем в Техас навестить Дейла». Он как раз возвращался из Мэна. По его словам, он купил дом… Кстати, в колледже мы написали о нем рассказ, в котором происходит ужасное кораблекрушение, люди падают в воду и хватаются за борта спасательной шлюпки, а в ней этот старик с мачете, он кромсает им пальцы. «Убирайтесь, вы, сайка убьюдков, эта сертова сьюпка моя!» Да, он был ужасен. Я мог бы весь день о нем рассказывать. Кстати, разве не славный денек?

Денек и впрямь был славный. Со стороны дамбы дул легкий теплый ветерок. Ради одного такого дня стоило сюда ехать. Мы пошли с Буйволом в дом измерять стену для полки. Он показал нам сколоченный им обеденный стол, который был сделан из дерева толщиной в шесть дюймов.

– Вот стол, который простоит тысячу лет! – с пеной у рта доказывал Буйвол, обратив в нашу сторону свое худое вытянутое лицо. Он саданул по столу кулаком.

По вечерам он сидел за этим столом, ковыряясь в еде и бросая кости кошкам. У него было семь кошек.

– Я люблю кошек. Особенно тех, что визжат, когда я их держу над ванной. – Он непременно хотел это продемонстрировать; в ванной кто-то был. – Ладно, – сказал он, – как-нибудь в другой раз. Послушай, я тут поцапался с соседями. – Он рассказал нам о своих соседях. Это была многочисленная банда с наглыми детишками, которые через покосившийся забор бросались камнями в Доди и Рэя, а иногда и в Старого Буйвола. Он велел им это прекратить. Тогда выбежал старик и прокричал что-то по-португальски. Буйвол вошел в дом, вернулся со своим дробовиком, стыдливо оперся о него и стал ждать – с невероятно глупой улыбкой на лице, наполовину скрытом большими полями шляпы, по-змеиному извиваясь всем телом, – одинокий, нелепый, долговязый клоун под облаками. Португальцу он наверняка показался персонажем полузабытого дурного сна.