Воин Доброй Удачи Бэккер Р. Скотт

Кудесник Мбимайю обвел взглядом разряженных придворных, которые тихо роптали от ярости. Лица были охвачены гневом и ужасом. Кое-кто даже пытался, жестикулируя, повлиять на жрицу народными заклинаниями. На них обрушилось столько непостижимых суждений, что понять что-либо им было не под силу.

– Прекрати! – выкрикнул Фанайял, веселье которого наконец обратилось в бешенство.

Женщина дико расхохоталась, что никак не вязалось с ее нежным обликом. Пыль заклубилась в солнечном луче, пробившемся внутрь, рассеялась во внутренних потоках воздуха.

– Да! – крикнула она в пространство тоном Меппы. – Возьми его! Это будет Твоя благодать! Да!

– Дьяволица! – прорычал последний сишаурим.

Он сделал несколько шагов к ней. Лицо его застыло, как у куклы.

– Мне известен истинный объем твоего могущества. О тебе пишут уже немало лет, и все-таки тебе нужны инструменты – люди. А люди могут подвести. Мы основа! И мы сокрушим тебя твоими же инструментами! И ты будешь умирать от голода в собственной же тюрьме!

– Да! – вновь расхохоталась Псатма Наннафери. – Все люди спасут одного!

Меппа опустил голову, словно только сейчас разглядел жрицу сквозь серебряную повязку.

– Воина Доброй Удачи, – произнес он.

– Доброй Удачи? – переспросил Фанайял.

Маловеби затаил дыхание. Эти фанимские варвары не в состоянии постичь масштабы бедствий, которые они устроили. Сотня. Сотня отправилась на войну!

– В хаосе событий существуют бесчисленные проходы, – объяснил Меппа своему владыке. – Как верят идолопоклонники, Добрая Удача – это совершенная линия действия и случая, с которой виден любой возможный исход. Воин Доброй Удачи – это человек, который придерживается этой линии. Все, в чем он нуждается, случается, но не потому, что он этого желает, а потому, что его потребность идентична происходящему. Каждый шаг, каждый бросок игральных костей – это…

Он бросил исполненный ненависти взгляд на ятверианскую жрицу.

– Это что? – спросил Фанайял.

Меппа пожал плечами:

– Это дар.

Маленькая женщина, расхохотавшись, топнула ногой, отчего зазвенели цепи.

– Ты всего лишь временный вредитель! Судья, который выбирает верных себе из грабителей. Трехморье охватила гораздо более великая война. Богиня разбила ярмо Тысячи Храмов. Культы готовы к сражению. Скачи, фанимский глупец! Вперед! Покоряй, сколько сможешь! Смерть и ужас пожрут тебя без остатка!

Фанайял-аб-Каскамандри взмахнул рукой, словно пытаясь схватить слова, которые она разбрасывала.

– Выходит, этот твой Воин Доброй Удачи, – рявкнул он, – охотится за аспект-императором?

– Богиня гонится за демоном.

Фанайял с широкой улыбкой обернулся к сишауриму:

– Скажи-ка мне, Меппа, она тебе нравится?

– Нравится? – недоверчиво переспросил слепец, привыкший к его шуткам. – Нет.

– А мне – да, – заявил Падираджа. – Даже ее брань доставляет мне удовольствие.

– Хочешь ее помиловать?

– Она кое-что знает, Меппа. Нужное нам.

Но Маловеби, весь покрывшийся гусиной кожей, понимал, как и каждый присутствующий, за исключением, возможно, сишаурима: главарь разбойников, Падираджа, просто придумывает отговорки. При всем вызывающем поведении, при всех крайностях, Псатма Наннафери оставалась, по ее же словам, мягкой, глубоко вспаханной землей…

И ужасная Праматерь исполнит свою неисповедимую волю.

Момемн

Горе парализовало ее. Смерть младшего, самого любимого и незащищенного, Самармаса. Утрата старшей, самой озлобленной и заблудшей, Мимары.

Гнев спасал ее. Гнев на мужа за то, что бросил ее в беде. Гнев на слуг за обманутые ожидания и сомнения в ней – больше всего за сомнения.

Гнев и любовь к любимому малышу Келмомасу.

Она завела привычку шествовать по залам дворца в те ночи, когда сон никак не шел. Уже два раза она заставала стражу, играющую в кости, а один раз заметила рабов в Гепатинских Садах, занимающихся любовью, – прегрешения, за которые ее супруг вынес бы наказание, но она сделала вид, что не заметила этого. Каждый раз ноги приводили ее в Имперский зал аудиенции, где Эсменет усаживалась на подушки в нише. Во время этих прогулок ее глаза бессмысленно смотрели в пустоту, шея склонялась вперед, как у слуг, из какого сословия она и была, а в голове вертелись мысли обо всех тех людях, которые скрывались за броней символов, повисших меж отполированных колонн. Взобравшись на возвышение, она проводила пальцами по подлокотнику великолепного трона своего супруга, а затем отправлялась на веранду, откуда смотрела на широко раскинувшийся лабиринт своей столицы.

Как? Как простая, посредственная блудница, которая в трудные времена способна продать родную дочь, стала Благословенной императрицей всего Трехморья? Этот вопрос Эсменет всегда считала величайшим вопросом своей жизни, выдающимся фактом, над которым будут ломать головы историки будущих поколений.

Она была объектом охоты, добычей, измазанной грязью, за которой гнались на колеснице, а теперь вожжи оказались у нее в руках.

В великих переменах есть тайна и красота. Гениальность и сила Циркумфикса, парадокс Бога Всемогущего, повешенного нагим на железном кольце. Все люди рождаются беспомощными, и большинство, вырастая, остаются такими же инфантильными, только в более сложных формах. И поскольку они являются единственной вершиной, которая им известна, они неизменно видят себя смотрящими вниз, даже когда пресмыкаются на коленях перед сильными мира сего.

«Все рабы становятся императорами, – писал с мудрым цинизмом Протат, – стоит только рабовладельцу отвернуться».

Ее восхождение – невероятное, чудесное – выражало исконное тщеславие всех людей. Аномальная линия ее жизни стала путеводной нитью для них. А для высшего сословия, давно привыкшего выбивать всякие стремления из своих рабов, само ее существование вызывало инстинктивное желание наказать ее. И для слуг и рабов, давно привыкших подавлять свои имперские замашки, ее восхождение ежедневно напоминало об их собственном униженном положении.

И вопрос у них возникал такой же. Кем она была, что вознеслась так высоко?

Вот. Вот главный вопрос ее жизни, тот, который историки не догадаются задать. Не как блудница смогла стать императрицей, а как она могла ею быть.

Кто она такая, чтобы так вознестись?

Она покажет им, кто.

С того самого момента, когда пришло известие о падении Иотии, Эсменет неустанно трудилась. Чрезвычайные советы с Каксисом Антирулом, экзальт-генералом, и вечно раздраженным Вержо, премьер-министром Насенти. Видимая активность на границе с скильвендийцами, где за прошедшие недели усилились волнения, привела к сведению их на нет, что ободряло императрицу, поскольку это дало возможность передислоцировать войска, и в то же время тревожило. Она читала «Анналы», и хотя Касид умер задолго до того, как скильвендийцы отдали на разграбление Сенеи, Эсменет то и дело вспоминала написанное – о том, как вся давняя слава была стерта Людьми Войны.

Подвижные. Жестокие. Хитрые. Эти слова лучше всего описывали скильвендийцев. И ей это было известно благодаря тому, что она знала Кнайура-урс-Скиоту, и еще потому, что вырастила его сына, Моэнгуса, как своего собственного.

И хотя у генералов были планы отомстить за своих солдат в Шигеке, Эсменет понимала, что грабить скильвендийскую границу рискованно – безумно рискованно. Несмотря на то что от поборов стонала вся империя, Келлхус без всякого основания выставил три отдельные колонны для охраны пограничных разрывов.

Но Фанайял и окаянные ятверианцы не оставили ей выбора. Решено было ввести войска в Гедею, пока Имперская Западная армия соберется в Асгилиохе. В Хиннерет продовольствие будет доставляться по морю. Генерал Антирул заверил императрицу, что у них наберется пять целых колонн, готовых вернуть Шигек до конца лета. И хотя каждый из присутствующих понимал, что замыслил Фанайял, никто не осмеливался высказать это при ней вслух. Разбойник Падираджа посягал не столько на империю, сколько на законность положения императрицы.

И он пострадает за это. Впервые в жизни Эсменет торжествовала, предвидя смерть другого человека. И это нисколько ее не волновало, несмотря на то, что раньше она бы в ужасе отшатнулась от таких помыслов. Фанайял-аб-Каскамандри будет молить ее о пощаде, прежде чем все будет сказано и сделано. Что может быть проще.

Она также регулярно встречалась с главой шпионов, Финерсой, и полномочным представителем визиря, Вем-Митрити. Императрица боялась, что Финерса, который всегда казался ненадежным из-за своей нервозности, сломается от экстраординарных требований, которые она предъявила ему. Но, как бы там ни было, этот человек хорошо делал свою работу. В течение недели после падения Иотии Финерса практически полностью перестроил свою сеть шпионов по всему Шигеку. Когда она спросила его о предлогах для ареста Кутия Пансуллы, он отправил его за решетку на следующий же вечер, позволив поставить на его место в Имперском Синоде Биакси Санкаса.

И не меньший страх она испытывала, что Вем-Митрити вот-вот умрет, настолько хилым он казался. Но он также преуспевал, занимаясь организацией штата адептов, школяров и тех, что, подобно Вему-Митрити, были слишком немощны, чтобы присоединиться к Великому Походу и защищать Империю. Весь мир считал, что сишауримы были полностью уничтожены в Первой Священной Войне. Рассказы об их возвращении быстро распространялись, как сенсационные новости, пробуждая решимость в оставшихся адептах.

Это просто чудо, что министры мужа сплотились вокруг нее. С самого начала она понимала, что величайшая сила империи при ее размерах в то же время является и ее наибольшей слабостью. Империя существовала так давно, что население верило в ее могущество и успех, в то, что она способна поставлять практически неограниченное количество ресурсов, чтобы выдерживать натиск врагов, будь то внешние или внутренние. Но как только вера ослабевает, эти настроения быстро распространяются среди воинствующих племен. Сами ресурсы, составлявшие ее мощь, становятся ее врагом.

Вот что стало причиной рокового падения Иотии. Да, Фанайял поверг весь Шигек в хаос бесчинств. Да, он расколол Западную Империю надвое. Но Шигек – всего лишь одна из многих провинций, а сообщение между севером и югом всегда было морским благодаря Великому Каратаю. Стратегически потеря Иотии была не больше досадной неприятности.

Однако символически…

Кризис, с которым она столкнулась, был кризисом доверия, не больше и не меньше. Чем меньше ее подданные верили в империю, тем меньшим они были способны пожертвовать, а противники только набирались сил. Простая арифметика. Шаткое равновесие песочного замка, и весь мир, наблюдающий, как он вот-вот обрушится. Анасуримбор Эсменет решила действовать так, будто необходимо досадить всем тем, кто сомневался в ней, а они – вот парадокс! – наоборот, начали проникаться к ней доверием. Это был урок, который Келлхус вбивал в нее бессчетное число раз, тот, который она решила больше не забывать.

Владея знанием, ты имеешь власть над всем миром; веря в него, имеешь власть над людьми.

А с верой и умением она перетянет великую цепь империи, чтобы склонить чашу весов в пользу своих детей. У нее больше нет иллюзий. Она понимала, что если проиграет, то все ее сыновья и дочери обречены.

И она просто не сможет – не вынесет еще одной утраты…

Она уже потеряла Самармаса.

А ее сенешаль, Нгарау, как всегда, доказал свою незаменимость. Чем больше она погружалась в управление делами Новой Империи, тем больше понимала, что этот аппарат обладает собственным языком и шифрами. И не только понимала, почему такие люди, как Нгарау, были настолько незаменимы, но и почему Келлхус, независимо от того, насколько кровавыми были его завоевания, никогда не имел недостатка в должностных лицах среди завоеванных народов. Все требует перевода. Чем быстрее действует Аппарат, тем меньше возникает неверных толкований, тем быстрее рождаются выводы, тем решительнее действия.

Единственное колесо, которое Эсменет не могла повернуть без согласия с другими, была Тысяча Храмов. Но скоро, очень скоро она найдет решение этой дилемме.

Императрица всматривалась в темный пейзаж Момемна, меряя шагами веранду. Она думала о том, что, если смотреть издали, беспорядочные нагромождения зданий кажутся карточными домиками, а стены их – не толще пергамента. И в них спят тысячи людей, как бесчисленные крошечные личинки, уютно устроившись в своих мягких коконах. А Эсменет думает о том, как сохранить им всем жизнь.

«Мы идем по Кратчайшему Пути, – говорил ей божественный, бессердечный супруг, когда она виделась с ним в последний раз. – По Лабиринту Тысячекратной Мысли. Бог возложил на нас это бремя, бремя, которому завидуют Боги…»

Целесообразность должна стать ее правилом жизни. Столь же безжалостная, сколь и святая.

К этому часу, она знала, Келмомас уже проснулся и ждет ее возвращения. Эсменет позволяла ему спать с ней в одной кровати, просто потому, что была слишком занята.

Только в эти ночи она звала Санкаса или Имхаиласа, чтобы было спокойнее.

Сам день казался вызывающим. Ветер дул беспрерывно. Небо было практически ясным, горизонт очистился. Менеанорское море в скалистых берегах казалось темным под солнечными лучами, вспыхивающими на рябой поверхности.

Императрица присела за маленький столик рядом с Телиопой, наблюдая, как шрайя Тысячи Храмов выходит из темного Зала для аудиенций на залитую светом веранду. Анасуримбор Майтанет. Его белая ряса при каждом шаге переливалась золотом от бесчисленных, вытканных по всей ее длине, золотистых бивней. Его пышные волосы, как и свитая борода, казались неправдоподобно черными.

– Это безумие, Эсми, – воскликнул он. – Империя охвачена огнем, а ты пренебрегаешь моими советами?

Она надеялась, что выглядит не менее ярко в своем сером платье и длинной, без рукавов, накидке из золотых колец. А покрытый дымкой город был ее мантией с затейливым мозаичным узором из белого и серого цветов, протянувшейся до самого горизонта. Лицо скрывала фарфоровая маска с белой глазурью, тончайшей, искусной работы, прекрасная, как она сама, но слишком уж она давила на глаза.

– Теперь и ты носишь маску? Айнонийскую маску?

Эсменет не раз задумывалась, с чего же он начнет. До разговора с Инрилатасом она полагала, что Майтанет будет настроен дружелюбно, выражаясь темно и заумно, чтобы расшевелить ее.

– Сделай это, Эсми. Доверься…

Но после слов сына она изменила решение. Он пробудил в ней обиду и возмущение, как она поняла в конечном счете, придя к выводу, что ее глубокие сомнения легли в основу его хода мыслей.

И она была права.

– Что касается Шарацинты… – продолжил Майтанет тем же возмущенным тоном, и каждое его слово эхом отзывалось у нее внутри. – Ты считаешь, что я замешан в ее убийстве!

Эсменет не ответила просто потому, что боялась – голос изменит ей. Она могла говорить, только когда чувствовала внутри «холод», – как учила ее Телиопа.

Он с нескрываемой яростью подвинул к себе приготовленный для него стул. Даже на свежем воздухе ощущался запах, исходящий от него, – мирры и мускуса.

– Или утрата…?

Майтанет запнулся, будто поймав себя на слове, но смысл был ясен.

– Или утрата сына повредила тебе рассудок…

Эсменет поняла, что он сказал так не только потому, чтобы подавить в себе некий инстинкт сострадания. Он хотел закончить ее собственную мысль! Вот тогда уже можно посочувствовать и постепенно расположить к себе, как он не раз делал в прошлом.

Но Эсменет уже решила, как повернуть разговор.

Она отломила лепешку и отщипнула кусочек свинины. Обмакнув все это в мед с корицей, протянула кушанье гостю, пытливо высматривая какие-то признаки колебания.

Но ничего не заметила.

Он не одарил ее традиционным поклоном или какими-то вежливыми словами, впрочем, как и она.

– Пройас… – начала Эсменет, придавая сердцу хладнокровие, а голосу – ясность. – Вскоре после падения Каритасаля он взял меня на охоту на канти, такую антилопу, в Фамири… Я рассказывала тебе эту историю, Майта?

Он посмотрел на нее с явным замешательством.

– Нет.

Маска подрагивала у нее на щеках. Интересно, подумала она, как шпионы чувствуют себя под своими фальшивыми накладными лицами? Видимо, в безопасности.

– Это было после завоевания Айнона, – продолжала Эсменет. – Мы напали на след самки с детенышем, когда солнце было еще высоко. Но когда наконец увидели их, то поняли, что мы не единственные охотники. Волки. Они тоже шли за ними по пятам. Взобравшись на невысокий кряж на мелководье, откуда все было видно, мы смотрели, как канти с детенышем погрузились в темный поток, а волки все приближались…

Хищники промелькнули у нее перед глазами, лоснящиеся, как рыбы, пробиравшиеся среди высокой травы.

– Но самка услышала их, а может, уловила их запах. Она отскочила в сторону прямо перед арканом, готовым вот-вот затянуться, – отскочила прямо к нам! Просто удивительно! Потом толкнула детеныша на отмель – прямо под нами – и повернулась к своим преследователям, чтобы дать им отпор. Волки кинулись на нее, но канти довольно сильные животные, как норовистые лошади, и она принялась лягаться и топтать, и бить их копытами, и волки отступили. Я чуть не закричала, ликуя, но Пройас, схватив меня за руку, указал прямо вниз…

Она примолкла, чтобы облизать сухие губы под фарфоровой маской.

– Волки, Майта. Волки знали, что сделает антилопа, даже знали, куда она побежит. И пока стая окружала перепуганную самку, двое волков, прятавшиеся в зарослях у подножия горы, прыгнули на детеныша и перегрызли ему горло. Мать вскрикнула, попыталась прогнать их, но было слишком поздно. Волки просто ждали, когда она отойдет от тела своего ребенка.

Эсменет даже не представляла, какие выводы сделает шрайя, судя по ее голосу. Она повторяла эту историю, чтобы помешать его проницательности. Старалась скрыть всякие признаки чувств, прорывающихся в голосе, но как можно утаить то, что уже спрятано?

– Понимаешь, Майта? Мне нужно знать, что ты не волк, выжидающий в зарослях.

На мгновение в его взгляде отразилась внутренняя борьба гнева и сострадания.

– Как ты можешь так думать? – воскликнул он.

Императрица глубоко вздохнула. Как она стала такой подозрительной? Как часто прошлое кажется сосудом, в котором плещутся растворившиеся голоса! Инрилатас сказал, что она боится Майтанета потому, что не ставит ни во что себя. Как же ему не стараться спасти Империю от ее несостоятельности? Но что-то в ней сопротивлялось этой возможности. Всю свою жизнь она не подпускала к себе страхи, источник которых неясен.

Это просто тактика, сказала Эсменет себе. Попытка овладеть мною морально, заставить обороняться. Она постучала по айнонийской маске отполированным ногтем – жест, имеющий большее значение для нее, чем для Майтанета.

– Как? – ответила она. – Ты же дунианин.

Наступило продолжительное молчание. Наблюдая за его обиженным видом, который постепенно рассеялся, уступив место бесстрастному изучению, Эсменет не могла избавиться от назойливой мысли, что сводный брат и в самом деле замыслил убить ее.

– Твой муж – дунианин, – наконец проговорил Майтанет.

– Так и есть.

Интересно, задумалась она, можно ли подсчитать все невысказанные истины, повисшие между ними, все извилистые пути, приведшие к взаимному недоверию. Есть ли еще такая ненормальная семья, как их?

– Если я и унижусь до этого, то эта проверка только убедит тебя в обратном, Эсми, – произнес он наконец.

В его тоне не было ни тени самолюбия или возмущения, факт, который в ее глазах просто говорил о бесчеловечности.

– Я твой брат. Более того, я добровольный раб твоего супруга. Мы связаны кровными узами и верой.

– Тогда сделай это для меня, Майта. Я принесу извинения, если ошибаюсь. Омою твои ноги на ступенях Ксотеи! Волки преследуют меня…

Для них это игра, поняла Эсменет. Без слов, без выражений, просто игра. Все окружающее – лишь средство, тактика продвижения к таинственной и далекой цели.

Даже любовь… Точно, как говорил Акхеймион.

Конечно, она знала об этом уже много лет, но, как всякий угрожающий факт, он таился где-то в темных уголках души. Но сейчас, вступив в игру с одним из дуниан, Эсменет, похоже, поняла, что это явление имеет более глубокий смысл.

Если бы не маска, он бы уже взял верх.

Майтанет замолк с видом человека, который оказался на пике своего остроумия. Его агатовая борода на солнечном свету казалась горячей. Интересно, подумала Эсмене, какой краской он пользуется, чтобы скрыть светлые норсирайские волосы.

– А ты склонна доверять мнению безумного недоросля?

– Я доверяю своему сыну.

– Прочесть меня по лицу?

Он старается растянуть разговор, поняла императрица. Чтобы лучше изучить ее голос? Какая-то интонация вызвала его интерес?

– Чтобы прочесть тебя по лицу.

– И ты сознаешь всю сложность подготовки к этой необходимости?

Эсменет кивнула дочери. При всех своих недостатках Телиопа всегда была для нее поддержкой. Она тоже была из дуниан, но, как Келмомас манипулировал материнской любовью, так и Телиопа владела ее потребностью нравиться. Вот чему, решила Эсменет, можно доверять: тем отношениям, что связывают ее с детьми.

Или же считать весь мир своим врагом.

– Способность чи-читать чувства в значительной степени природная, – сказала Телиопа, – и, не считая от-отца, никто не может видеть так глубоко, как Инрилатас. Чтение мыслей требует тренировки, дядя, это мера, которую при-принимает отец.

– Но ты и так это знаешь, – добавила Эсменет, стараясь скрыть обвиняющий тон в облаке искреннего смущения.

Задыхаясь от ярости, шрайя Тысячи Храмов откинулся на спинку стула.

– Эсми…

Тон голоса и вся его поза говорили о безвинно запуганном и ошеломленном чьей-то безрассудностью.

«Если его действия согласуются с твоими, – говорил ей Келлхус, – значит, он обманывает тебя. Чем более невообразимым кажется лицемерие, Эсми, тем больше он притворяется…»

И хотя муж имел в виду их сына, то же самое относилось и к Майтанету. Инрилатас сам говорил об этом: дуниане – не люди.

А она играет свою роль в этом лицедействе.

– Не понимаю, Майта. Если ты невиновен, то что тебе терять?

Эсменет уже знала, что Инрилатас увидит в лице дяди, что он скажет.

– Этот мальчик… Может сказать что угодно. Он же безумен.

Ей требовалась лишь опора.

– Он любит свою мать.

Раньше юный принц-империал бегал вокруг лабиринтов Андиаминских Высот, а теперь он бегал среди них.

Чем больше Келмомас думал об этом, тем больше ему казалось, что он знает: все существующие туннели, все извилистые переходы и противоречия в размерах – укороченные комнаты и чересчур толстые стены – раздражали и привлекали его внимание. Ему не нравилось, когда от него что-то скрывали.

Принц бродил впотьмах. Он прикрывал ладошкой пламя свечи от сквозняков, но не столько боялся заблудиться, сколько упустить что-нибудь интересное, если огонь погаснет. Он тихонько шел по узким коридорам, смотря во все глаза, и круг света скользил по черным туннелям. Все, что он видел, несло на себе жесткий отпечаток личности его отца. Голые стены. Необработанный камень. Простое железо. Кое-где стены покрывала растрескавшаяся краска, а один раз Келмомас наткнулся на целый зал со сводчатым потолком и карнизами: остатки старого дворца икурейцев, понял он, который отец переделал под собственный вкус. Принц быстро сообразил, что эти лестницы и залы составляют малую часть сложного комплекса. Вдоль каждой лестницы шло, по крайней мере, по пять ламп, установленных по железным ступенькам, одни вели наверх, другие уходили вниз, в головокружительную глубину, на которую он осмелился спуститься. И из каждого коридора отходило, по меньшей мере, дюжина ответвлений, которые составляли, наверно, весь дворец.

И слишком много закрытых дверей, перекрытий и люков. Келмомасу так и мерещилось, как мать или отец отправляют поверенных в эти залы, чтобы, проходя через эти двери, всегда знать, сколько костей здесь погребено.

Принц решил, что нужно найти способ сорвать замки.

Он знал, что рискует навлечь на себя гнев матери, но решил исследовать один из немногих незапертых проходов, ведущий вдоль залов Аппарата, как вскоре обнаружил. Он слышал бесчисленные голоса, которые в основном смеялись и злословили. За мраморными стенами со старой бронзой промелькнуло даже несколько теней. Вот послышалось прерывистое дыхание какой-то парочки, и, поискав кругом, Келмомас обнаружил тяжелый занавес, ниспадающий крупными складками, через который увидел потные спины.

– Вот так ты придешь ко мне, – прошептал он своему внутреннему «я».

А я – к тебе.

Светлый и темный.

Сузив глаза до щелочек, Келмомас некоторое время наблюдал тайное совокупление. Исходящий запах волновал его, казалось, что он улавливал похожий от каждого мужчины, от каждой женщины, которых встречал на протяжении всей своей жизни. И от матери в том числе. Наконец, уступив нарастающему беспокойству, он отошел. Ступенька за ступенькой он успел вернуться назад, пока свеча совсем не оплыла. Затхлый сумрак проносился, как потоки ветра, по волосам и лицу, настолько быстро мальчик мчался назад, в покои императрицы.

Но мать уже ждала его, лицо ее застыло от гнева.

– Кел! Что я тебе говорила?

Он мог уклониться от пощечины. Мог схватить ее руку и сломать любой палец. И пока она пребывала в шоке от боли, вырвал бы у нее из прически шпильку и вонзил глубоко в глаз. До смерти.

Он мог сделать что угодно…

Но лучше было прижаться щекой к занесенной для удара ладони, чтобы звук пощечины получился гораздо громче, чем ожидалось, и расплакаться, фальшиво сокрушаясь, пока мать сжимает его в объятиях, и ликуя от ее обожания, жалости и страха.

Псатма Наннафери приподнялась, отрываясь от него. Она распрямилась, наслаждаясь прикосновениями прохладного воздуха к груди, чувствуя, как его семя стекает по бедрам, не попав в лоно. После соития он забылся таким глубоким сном, что даже не пошевелился, когда она с презрением плюнула на него. Она могла бы нанести ему смертельный удар, а он бы так ничего и не узнал. Целую вечность он бы корчился в агонии, думая, что стоит только проснуться, чтобы спастись.

Фанайял-аб-Каскамандри, разбитый в пух и прах.

Она резко расхохоталась.

Потом прошлась по его сумрачному павильону, взирая на останки разрушенной империи. Опаленный штандарт, кое-как прислоненный к стулу, отделанному перламутром. Блестящие кольчуги на манекенах из красного дерева. Личный раб Падираджи, внушительного роста старик-нильнамеш, такой же дряхлый, какой и она была когда-то, съежился, втиснувшись между двумя диванчиками, и взирал на нее, как ребенок на волка.

Псатма остановилась перед маленьким, но богатым киотом.

– Ты один из Ее детей, – сказала она, не глядя на слугу. – Она любит тебя, несмотря на всю злобу твоих поработителей.

Она провела пальцем по корешку книги, лежащей на небрежно накинутом алом бархате на маленьком алтаре: Кипфа’айфан, «Свидетельство храма».

Кожаный переплет скрипнул от ее прикосновения.

– Ты даешь, – пробормотала она, оборачиваясь к старику. – Он берет.

Слезы заблестели на его щеках.

– Она придет к тебе, когда твоя плоть истощится и ты переместишься в Запределье. Но ты тоже должен прийти к Ней. Только тогда…

Она шагнула к нему, и раб еще больше сжался в своем укрытии.

– Придешь? Придешь ли ты к Ней?

Он с заверением потряс головой, но женщина уже отвернулась, зная ответ. Не спеша она приблизилась к занавешенному входу, мельком оглядев себя в длинном овале стоящего серебряного зеркала.

Помедлила у светильника, рассеянно блуждая глазами по гибким линиям своего возрожденного тела. Показала язык своему отражению, наслаждаясь увиденным…

Вернуться, пережить непостижимую утрату, сморщиться и поблекнуть – а потом вновь расцвести! Псатма Наннафери никогда не страдала суетным тщеславием своих сестер. Она не жаждала, как другие, тайных сношений. Только при исполнении обрядов ее плоть просыпалась. Она до сих пор бурно радовалась этому Дару, которым обладала только она одна. Триумф молодости, расцвет сил и знание своего тела, облаченного в плотные шелка, а не в старческое рубище.

Ее храмы разграблены и сожжены. Сестры изнасилованы и убиты, а она стоит здесь, опьяненная бурным весельем.

– Ты – как собака? – задала она вопрос, стоя у входа. – А, Змееголовый?

На пороге стоял Меппа. Узорчатые полы одежды разлетелись и застыли в воздухе у него за спиной. Внутрь проник высокогорный холод.

– Ты, – тихо, но резко произнес он.

Он держал голову ровно, но его соляная випера направила свой черный шип прямо на сжавшегося от страха раба. Верховная жрица улыбнулась, сознавая, что старик не доживет до рассвета. Он принесет себя в жертву ради нее и тогда придет к…

– Вечно на страже у двери хозяина, – рассмеялась она.

– Прикройся, наложница.

– Тебе не нравится то, что ты видишь?

– Я вижу внутри тебя увядшую старуху.

– Значит, ты еще мужчина, а, Змееголовый? Ты судишь о моей красоте и ценности по юности моего чрева… Моей плодови…

– Попридержи язык!

– Полай, полай, пес. Разбуди хозяина. Посмотрим, чью морду он разобьет.

Сверкающая змея наконец обернулась к ней. Губы на лице с серебряной повязкой сжались в тонкую линию.

Псатма Наннафери вновь принялась рассматривать своего чудесного двойника в зеркале.

– Ты несешь Воду в себе, – сказала она последнему сишауриму, погладив ладонью плоский живот. – Как океан! Ты можешь сокрушить меня по своей малейшей прихоти. А сам просто стоишь, изрыгая угрозы и оскорбления?

– Я служу своему господину.

Верховная жрица расхохоталась. Вот, поняла она, ее новый храм, армия дикарей, несущихся по землям, куда избегают заходить даже пастухи. И эти варвары, эти фанимцы – ее новые жрецы. Какая разница, во что они верят, если им удалось осуществить необходимое?

– Но ты лжешь, – прохрипела она старческим голосом.

– Он был помаза…

– Был помазан! – проворчала Псатма. – Да не тем!

– Прекрати кощунство…

– Глупец! И все они тоже. Все люди, все эти воры! Все думают о себе, что они – центр земли. А ты нет. Ты видел. Ты один знаешь, как мы ничтожны… всего лишь пылинки, пятнышки в бурном черном потоке. И ты обращаешь свою веру к абстрактному заблуждению – Единому Богу! Кидаешь кости, надеясь на спасение, когда всем нам нужно преклонить колени!

Сишаурим ничего не сказал в ответ. Випера изогнулась, чтобы заглянуть жрице через плечо, и перекрестный узор змеиной чешуи замерцал при свете лампы.

Женщина оглянулась и увидела нагого Фанайяла, который стоял, пошатываясь, позади нее. В неверном свете он казался каким-то иллюзорным.

– Теперь видишь? – спросил Меппа. – Предательство! Бесовщина! Господин, прошу тебя, скажи, что ты видишь!

Фанайял-аб-Каскамандри провел рукой по лицу, глубоко вздохнул, шумно втянув воздух.

– Оставь нас, Меппа, – грубо ответил он.

Последовало минутное противостояние, взаимное оценивание трех сильных личностей.

В тишине слышалось только дыхание. Затем, едва поклонившись, сишаурим удалился.

Падираджа приблизился к хрупкой женщине сзади.

– Ведьма! – крикнул он, разворачивая к себе.

Сжав руки на шее, наклонил ее назад и опять выкрикнул:

– Проклятая ведьма!