Воин Доброй Удачи Бэккер Р. Скотт
Святейший шрайя Тысячи Храмов стоял хмурый и высокомерный.
– Как?
Императрица устало пожала плечами, словно обессиленная страданиями.
– История, которую как-то поведал мне Келлхус о пари между богом и героем… испытание мужества…
Майтанет взирал на нее без всякого выражения.
Она подняла красные, полные слез глаза.
– Мне порой кажется, что он предостерегал меня… Против него самого. Против моих детей… Против тебя.
Эсменет снова обернулась к мертвому сыну.
– Он рассказал мне историю, в которой говорилось о крайней уязвимости дуниан.
Она отвела с маски, лежащей на лице Инрилатаса, локон светлых волос. Из раны продолжала течь кровь, растекаясь по полу, заполняя щели, пропитывая полы ее платья.
– Стоит только пожелать, чтобы охотно принести себя в жертву…
– Эсми… Тебя обма…
– Я так этого хотела, Майта. И я знала, что ты увидишь… разглядишь во мне готовность разжечь войну по всей Империи против тебя, и тогда ты сдашься, как все остальные, перед моей державной волей.
– Эсменет… Сестра, прошу тебя… Оставь эти безум…
– Но что… что ты наделал… здесь…
Голова у нее упала, как у сломанной куклы, и голос померк до шепота.
– Майта… Ты убил моего мальчика… моего… моего сына.
Она нахмурилась, будто только сейчас постигла все значение случившегося, и взглянула на экзальт-капитана.
– Имхаилас… Взять его.
Ошеломленная свита толпилась у входа. Неподвижно стоявший высокий офицер-норсирай повернул к императрице бледное от ужаса лицо. Келмомас чуть не фыркнул от смеха, настолько комически тот выглядел.
– Ваша Светлость?
– Эсми… – угрожающе произнес Майтанет. – Никто меня не возьмет.
И он просто развернулся и широким шагом пошел по анфиладе мраморных залов.
Все остались стоять, пораженные, часто дыша.
– Взять его, – резко крикнула императрица Имхаиласу.
И обернувшись к трупу сына, склонилась над ним, пытаясь унять дрожь, которая сотрясала ее хрупкое тело, бормоча:
– Нет-нет-нет-нет…
«Вот и еще одного не стало», – прошептал внутренний голос, смеясь.
Телохранители императрицы до этого только и делали, что освещали ей путь, когда она выходила из своих покоев. Тьма царила в комнатах, переходящих одна в другую, и одинокие лампы лишь оттеняли ее. Мир в глазах мальчика казался мягким и теплым от тайн, все его острые грани тонули в тени. Здесь поблескивала пузатая урна, там мерцали нити искусного гобелена – знакомые предметы, становившиеся чудными при скудном свете.
«Да, – решил он. – Нужен другой мир. Лучше».
Они легли вместе на широкой кровати, мать – опершись спиной на подушки, сын – у нее под боком. Оба молчали. Газовые занавеси на балконе смягчали холодный темный мрамор.
Принц-империал, не зная, чем заняться, принялся считать удары сердца, пытаясь постичь всю степень своего блаженства. Он насчитал три тысячи четыреста двадцать семь ударов, прежде чем из мрака появился Лорд Санкас с исполненным тревоги лицом.
– Он просто вышел из дворца.
Императрица сжалась, но не двинулась с места.
– И никто не посмел поднять на него руку?
– Никто.
– Даже Имхаилас?
Санкас кивнул:
– Имхаилас посмел, но ему никто не помог…
Келмомас чуть не скорчился от волнения.
«Прошу, прошу, прошу, пусть он умрет!»
Инрилатаса нет. Дядя изгнан. А когда умрет Имхаилас, это будет лучший из лучших дней!
Но мать подле него не двинулась с места.
– Он… Он в порядке?
– Гордость этого глупца поутихнет на месяц, но тело останется неприкосновенным. Могу я предложить, Ваша светлость, освободить его от командования?
– Нет, Санкас.
– Его подчиненные взбунтовались, Ваша светлость, и это очевидно всем. Его власть над ними, его командование сломлено.
– Я сказала, нет… Сломлено больше, чем его власть. Все мы сегодня опозорены.
Глаза патриция широко раскрылись.
– Конечно, Ваша светлость.
Неловкий момент, исполненный всем тем, что занимает место рухнувших надежд, прошел. По всему телу матери, охваченной горем, пробежали судороги. Эсменет стискивала и отпускала сына, сжимала и разжимала объятия, будто что-то внутри нее нащупывало дорогу, сделав ее руки своими пальцами, кожу ее – перчаткой. Потом она расслабилась, дыхание замедлилось. Даже сердце будто распухло и тяжело билось в груди.
И Келмомас каким-то образом понял, что она обрела покой в фатальной решимости.
– Ты верховный патриций, Санкас, – сказала она.
Мальчик чувствовал горячее дыхание на затылке и знал, что мать смотрит на него с грустью и восхищением.
– Ты принадлежишь одному из самых древних родов. Ты владеешь сферами… средствами, совершенно независимыми от Имперского аппарата. Я уверена, что ты обеспечишь меня всем необходимым.
– Все, что угодно, Ваша светлость.
Келмомас закрыл глаза от наслаждения, чувствуя, как материнские пальцы перебирают его кудри.
– Мне нужен человек, Санкас, – сказала она из темноты прямо над ним. – Один человек… Который может убить.
Длинная, признательная пауза.
– Какой-нибудь человек, который может убить другого, императрица.
Слова. Как пригоршня яда, способная перевернуть мир.
– Мне нужен способный человек. С выдающимися умениями.
Верховный патриций вытянулся, застыл.
– Да, – произнес он через силу. – Понимаю…
Лорд Биакси Санкас был сыном иного времени, обладая чувствительностью, которая никак не вписывалась в новые порядки. Он постоянно совершал странные поступки, которые поражали мальчика: не только осмеливался приближаться к императрице, но даже садился на край ее кровати. Вот и сейчас он посмотрел на нее с дерзкой непредвзятостью. Тусклый свет и изменчивые тени не приукрашивали его, прочертив длинные борозды по его лицу.
– Нариндар, – сказал он, важно кивнув.
Юный принц-империал всячески старался сохранить на лице скорбь. Ему не доводилось слышать никаких историй о нариндарах, фанатиках Культа, чье имя было синонимом ужаса до того, как отец раскрыл одного из шпионов Консульта.
Как много места оставляют люди своим страхам.
– Я могу устроить все, что желаете, Ваша светлость.
– Нет, Санкас. Это я должна сделать сама…
Она задержала дыхание, прикусив нижнюю губу.
– Это проклятие должно быть только моим.
Проклятие? Неужели мама должна быть проклята, чтобы убить дядю?
«Она не верит в это, – прошептал внутренний голос. – Не верит, что дунианин может быть искренним, не считая шрайю…»
– Понимаю, Ваша светлость, – сказал Биакси Санкас, кивнув с невеселой улыбкой, которая напомнила мальчику дядю Пройаса и его меланхоличную преданность. – И преклоняюсь перед Вами.
Келмомас повернул голову, чтобы увидеть слезы, застилавшие глаза матери. Становится все труднее находить способы, чтобы заставить ее плакать…
Она крепко прижала мальчика, словно он был единственной неповрежденной частью ее тела.
Изможденный патриций поклонился так низко, как того требовал джнан, и удалился, оставив императрицу наедине с ее горем.
Глава 9
Равнины Истиули
Форму добродетели очерчивает похоть.
Айнонийская поговорка
Начало лета, 20-й год Новой Империи (4132 Год Бивня),
Верхняя Истиули
– Я дым, поднимающийся от ваших городов! – выкрикнул Нелюдь. – Я ужас, который пленяет! Красота, что гонит и понукает!
И они собрались перед ним, один – упав на колени, иные – держась поодаль с недоверием и страхом. Один за другим они открывали рты под его указующим перстом.
– Я лот!
Двенадцать путников, похожие на серые тени в облаках пыли, склонились в ритме напряженной ходьбы. Леса, обширные и густонаселенные, остались позади. Волнующееся море, на котором не остается следов, также лежало за спиной. Павшие по пути давно превратились в гниющие останки.
Степи расстилались, словно во сне.
Еды осталось мало. Ксонгис беспрестанно обследовал землю в поисках полевок и других грызунов, ведя отряд по ветру к той или иной высоко кружащей птице. Набредая на охотничьи угодья, он приводил Колдуна, чтобы разрыть землю, пока другие стояли наготове с оружием в руках. Магические огни вспахивали землю широкими пластами. Когда имперский охотник догадывался о случившемся, большая часть зверьков была уже убита, а остальных, оглушенных или изувеченных, было легко насадить на вертел. У Мимары, жадно поедавшей толстых крыс, лицо и пальцы лоснились от жира в вечернем сумраке. Но поскольку угодья попадались не всегда, путники складывали недоеденные остатки в свои сумки.
Вот это и убило Хиликаса: хворь от испорченного мяса.
От двенадцати осталось одиннадцать.
Ночью путь им освещали только звезды. Капитан говорил только с Клириком, изрекая продолжительные негромкие наставления, которых никто не мог разобрать. Остальные жались друг к другу, как потерпевшие кораблекрушение, жалкие кучки, разделенные бездной изнеможения. Галиан добивался расположения Ксонгиса и Покваса. Эта троица притесняла других мнительным тоном, насмехаясь над ними, а порой и нагло разглядывая, только чтобы отвести глаза, когда объект осмотра оборачивался к ним с вопросом. Конгер и Вонард редко заговаривали, но неизменно держались плечом к плечу, в пути и на привалах. Сарл сидел один, отощавший и уже гораздо менее склонный разыгрывать прежнюю роль сержанта. Мимара не раз замечала, как он смотрит на Капитана, но так и не смогла понять, что мелькает в его глазах – обожание или желание его убить.
Из Ущербов остался только Колл. Мимаре еще не приходилось встречать человека настолько обманчивого. Но он просыпался без слов и так же молча присоединялся к их долгому маршу. Казалось, что он отказался от речи, полагая, что все удовольствия принадлежат толстякам. Он бросил оружие и свой пояс, довольствуясь шнурком с эфеса своего палаша, который нес, примотав к голове, так что лезвие болталось без ножен у него за спиной.
Однажды Мимара заметила, как он сплевывает кровь. Десны его начали кровоточить.
О своем животе она старалась не думать.
Порой, бредя в пыльной прохладе утра или под резким иссушающим полуденным солнцем, она крепко зажмуривалась и открывала глаза, как узник, которому больше всего нужно поспать. Остальные устало тащились в пыли, рассеявшись по серовато-коричневой равнине, протянувшейся до выцветшего неба…
Они шли, словно во сне.
– Как я любил вас! – причитал Нелюдь. – Так сильно, что готов был свернуть горы!
Звезды пологом покрывали небо, и ночной купол мерцал бесчисленными точками света. В тени ненастоящего человека скальперы клонили свои головы, открывали рты с младенческой потребностью, с детским изумлением.
– Настолько, что отрекся от своих братьев!
Они с ликованием взмахивали руками, смеясь, восторженно вскрикивали.
– Настолько, что принял проклятие!
Колл взирал на них из темноты.
Колдун читал давно умерших поэтов, его голос звучал удивительно мягко и звонко. Рассуждал о метафизике, истории и даже астрологии.
Старик в полусгнивших лохмотьях. Древний маг-гностик.
Но больше всего – учитель.
– Кирри, – сказал он Мимаре как-то вечером. – Оно заостряет память, делает ее такой, будто… тебе ведомо все, что когда-либо узнал.
– Я счастлива, – ответила она, прижимаясь щекой к поднятым коленям.
Лучезарная улыбка осветила его бородатое лицо.
– Да… и я иногда.
Он на секунду нахмурился.
Но тут же опять улыбнулся.
– Степи проносились, как во сне.
– Она сидела одна в высокой траве, думая: «Как можно быть такой красивой?»
Ее саму зачаровывала пленительная линия подбородка и щек, мягко загибающаяся к мочке уха. Она понимала все удовольствие, которое зеркала дарят красивым. Ей не было чуждо тщеславие. В борделе они с другими девицами беспрерывно прихорашивались и наряжались, обмениваясь дурацкими комплиментами и завистливыми взглядами. Красота, может, и была средством их порабощения, но это было их единственное богатство, и они добивались ее, как пьяницы – вина и ликера. Отнимите ее, и люди станут высоко ценить свои горести. Если только не винить в них весь мир.
– Я знаю, что ты делаешь, – прошептала она существу по имени Сома.
– И что же я делаю?
Есть разные виды уверенности. Одна облачается в обноски, подобно Соме. И это существо погрязло в скверне глубже Мимары – мысль, которая никак не пришла бы ей в голову до встречи с ним здесь, вдали от остальных. Особенно лицо и шея, где вся кожа была покрыта пятнами и остатками еды…
Ее кожа.
– Подмена, – говорит она. – Шпионы Консульта, как правило, начинают работу со слуги или раба – того, кто позволяет им рассмотреть свою цель, познать манеры, голос и характер. И после тщательного изучения они начинают преображаться, принимая форму этого человека: лепить плоть, отливать кости, чтобы подготовиться к последующему убийству и замещению цели.
Существо приняло почти такой же истощенный вид, как и все идущие.
– Твой отец говорил тебе об этом?
– Да.
И растущий изгиб живота…
– Думаешь, я делаю вот это?
– А что еще ты можешь делать? – с внезапной резкостью спросила она.
Она покажет ему… красоту.
– Являешь свою красоту, – ответило существо.
– Нет, Сома. Не играй со мной в эти игры. Ты не можешь пропустить через себя ничто человеческое, потому что у тебя нет души. Ты не настоящий.
– Но я говорю. Как бы я мог говорить, не имея души?
– Попугаи тоже говорят. Ты просто очень способный попугай.
– Боюсь, что представляю из себя гораздо больше.
– Могу даже доказать это тебе.
– Сейчас?
Теперь она играет в игру, в которой задает много острых вопросов, решающих их судьбу. Каждую ночь она повторяет их, но почему-то теперь они кажутся… неуместными. Пожалуй, даже абсурдными, надуманными, оторванными от реальности, такими, которые задают заплывшие жиром жрецы голодным детям. Даже ключевой вопрос, только подумаешь о нем, как тело наливается свинцом от нежелания его задавать…
И все-таки нужно спросить, растормошить и потребовать ответа на неосторожные слова: «Что ты имел в виду, когда говорил, что Нелюдь пытается нас убить?»
Но Мимара не в силах.
И оно ведет себя соответствующе, избегая всякого проявления беспокойства.
Чтобы играть в игру с убийцами нечеловеческого происхождения.
– С тобой говорит человек, – начинает она с лукавой улыбкой. – Не верь ни единому моему слову, потому что я лгунья.
Она делает паузу, дожидаясь, пока звуки слов не стихнут в воздухе.
– Скажи мне, в чем здесь парадокс?
– В том, что странно обманщику говорить такое.
Этот ответ порождает маленькую вспышку ликования. В высшей степени удивительно быть свидетелем того, что изучал только абстрактно, а теперь видишь наяву, что дает очередное доказательство божественного происхождения отчима. Перед глазами у Мимары маячит ясное лицо аспект-императора, который говорит с ласковой улыбкой: «Помни, Мимара… Если боишься, просто задай этот вопрос…»
До встречи с ней у существа и вправду не было никакой души. Но весь ужас состоит в том, что это был… фарс.
– Вот мое доказательство.
– Как же ты докажешь?
Она чувствует, что притворяется кипящей водой, несмотря на то, что огонь давно погас, и все за столом поднимают холодные, как камень, чаши, причмокивают губами, изливая потоки благодарности за то, как чай согревает их души, а сами в это время вздрагивают от холода, наполняющего их внутренности.
– Парадокс может существовать только в душе, – объясняет она. – Поскольку истинное значение парадокса от тебя ускользает, ты можешь уловить смысл лишь непарадоксальных вещей. В данном случае, странных. Только душа способна постичь противоречивые истины.
– Но если у меня нет души, тогда кто же я?
Как? Как все становится таким фарсом?
– Абакус, сконструированный из кожи, плоти и костей. Невероятный, сверхъестественный инструмент. Продукт Текне.
– То есть нечто совершенно особенное, да?
«Что-то не так», – понимает она. Их голоса стали звучать чересчур громко. И Колдун принимается вглядываться во мрак. С любопытством и тревогой.
– Мне нужно идти… Я слишком задержалась.
Клирик первым заметил ее в далеких порывах ветра. Белую с золотом ленту – цвета Тысячи Храмов, – что трепетала и колыхалась в воздухе. Первый знак присутствия человека спустя несколько недель после того, как они миновали Меорнские развалины.
Акхеймион, естественно, разглядел ее в туманной далекой дымке один из последних.
– Там, – вновь и вновь повторяла Мимара, показывая вдаль. – Вон там…
Наконец ему удалось различить ее, извивающуюся, как червь в воде. Он стиснул зубы, сжал кулаки.
Великий Поход, понял он. Где-то по этой же равнине шло войско Келлхуса и его Наместников, следуя в Голготтерат. На каком расстоянии от них?
Но эта тревога, как и многое другое, оказалась вырванной с корнем, когда еще один стяг показался над опаленной землей. Казалось, все плыло в воздухе, будто вырванное из родной земли и отправленное по медленному невидимому течению.
Некоторые возвращались после такого многонедельного или даже многолетнего похода – Акхеймион знал это не хуже других. Смесь впечатлений, обычаев, народов оказывает влияние на человека, изменяя его порой до неузнаваемости. Но, по мнению Акхеймиона, истинным толчком к изменению служит простое действие ходьбы и размышления, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Бесчисленные мысли проносятся в голове путешественника в долгой дороге. Друзья и родные подвергаются осуждению и оправданию. Рассматриваются и пересматриваются надежда и вера. Волнения растравляются до незаживающих язв или улетучиваются. Тех, кто способен долго придерживаться неизменных идей, вроде Капитана, дорога приводит к фанатизму. Те, у кого не хватает мужества бесконечно повторять одно и то же, люди вроде Галиана, приходят к подозрительности и цинизму, убеждению, что никакой идее нельзя доверять. А тех, кто обнаруживает, что их мысли не повторяются, кто вечно удивляется новым граням и возникающим вопросам, путь приводит к философии – к мудрости, которая ведома лишь узникам и отшельникам.
Акхеймион всегда причислял себя к последним: странствующему философу. В младые годы он даже составлял список своих убеждений и сомнений, чтобы лучше понять разницу между собой прежним и нынешним. Он был тем, кого древние сенейские сатирики величали «акулмирси», дословно «человек-веха», тот, кто проводит время в дороге, вечно всматриваясь в следующий мильный камень, – путник, который никак не прекратит думать о пути.
Но это путешествие, бесспорно, самое значительное за всю его долгую жизнь… чем-то отличалось от всех остальных.
В нем происходило нечто необъяснимое. Нечто желающее существовать…
Его Сновидения также изменились.
Той ночью, когда они расположились на вершине Хейлора, он опять увидел себя среди скованных пленников, бредущих в длинной колонне, все больше слабевших с каждым шагом, беззубых после забытых побоев, погрязших в пучине страданий, – но все было иным. Когда он сморгнул, перед глазами вспыхнула и погасла череда воспоминаний: образы таких страшных мучений и крайних непристойностей, что даже жалости к ним не возникало. Шранки, сведенные яростной похотью. Вкус их слюны, брызгающей изо рта. Смрад их черного семени…
Осквернение настолько глубокое, что его душа выскочила из тела, из прошлого, из сознания.
И он в ложном пробуждении широко раскрыл глаза, с какой-то безумной сосредоточенностью взирая на тварей перед ним, пытаясь разглядеть просвет, который откроет его предназначение. Там, где кусты и заросли скрывали процессию впереди, Друз теперь увидел мерцающие торцы и изогнутые золотистые поверхности: покосившийся проход из металла, словно там лежало какое-то опрокинутое здание или огромная лодка, вытащенная на берег. А вместо просвета, которым оканчивался туннель, теперь появилась комната, несущая некий скрытый смысл, хотя ничего не было видно, кроме маленького кусочка, освещенного потусторонним светом, который колыхался в неверном ритме и то и дело угасал.
Золотая Комната, назвал он ее. Собрание ужасов.
Затрубил невидимый горн, издавая такой рев, который не могло выдержать человеческое ухо. Темные фигуры двинулись, и процессия, пошатываясь, сделала вперед шага два, не больше. Акхеймион услышал крики, настойчивые, пронзительные, как у младенца, будто Золотая Комната поглотила еще одного несчастного.
Думай, думай же… Пусть все закончится.
Деревья, понял он, проснувшись. Сон рассыпался на куски под наплывом вялого возмущения. Проход среди дерев. Просвет вдали. Жесткий покров из коры спал, обнажив истинное местоположение его пленения, которое он сразу узнал, хотя оно долго не открывалось…
Страшный Ковчег. Мин-Уроикас. Ему снились испытания кого-то другого, пленника Консульта, обреченно волочившего ноги в самом чреве отвратительного Голготтерата.
И все же, несмотря на безумное значение этой последней трансформации, несмотря на все многолетние старания постичь смысл Снов, он обнаружил, что с какой-то необъяснимой небрежностью перестал думать об этих пространных посланиях. Несмотря на то что ужас последних снов превосходил прежние видения об Апокалипсисе, они просто казались не имеющими значения… почему-то… по какой-то причине…
Старый Колдун порой смеялся, до чего мало его это заботило.
Семнадцать дней они уже шли по степям Истиули. На следующий день после того, как они заметили стяг, Мимара неожиданно спросила Друза, почему он влюбился в ее мать.
Мимара всегда величала ее Императрицей, отзываясь о ней с осуждением и презрением. При этом она часто перенимала ее интонации и тембр голоса, поджимая губы и настороженно глядя из-под сведенных бровей, – попытка напустить на себя непроницаемый вид, которая на деле создавала ощущение хрупкости. Это была привычка, которая забавляла и в то же время тревожила старого Колдуна.
И хотя Акхеймион всегда старался защищать Эсменет, упрекая Мимару в отсутствии милосердия, он добился только того, что сам стал избегать проявления своих истинных чувств. Он инстинктивно сдерживался раздавать советы, как часто делают матери в разговоре с детьми, даже взрослыми. Похоже, материнство значило гораздо больше, чем слепое следование истине.
И он источал сладкую ложь, давая вежливые реплики, которые отбивали охоту к дальнейшим рассуждениям. Если Мимара настаивала или, того хуже, донимала его прямыми вопросами, он сердился и огрызался, пока она не отставала. Слишком больно, говорил он себе. И, кроме того, ему полюбилась роль колючего старого ворчуна.
Но на этот раз Друз не стал делать ничего такого.
– Почему? – спросила она. – Почему из всех женщин ты выбрал именно ее?
– Потому что она обладала проницательностью, – услышал он свой ответ. – Вот почему я… я вернулся. И еще из-за ее красоты. Но твоя мать… Она вечно спрашивала меня обо всем, о мире, о прошлом, даже мои Сны ее завораживали. Лежа в постели, мы все говорили и говорили, и интерес ее не угасал. Однажды она задавала вопросы всю ночь, пока рассвет не позолотил все щелочки в ставнях. А она все слушала и…
Он погрузился в молчание, остановленный не столько трудностью того, что хотел сказать, сколько удивляясь самому факту повествования. В какой момент стало так легко исповедоваться?
– И что?
– И она… она верила мне…
– Твоим россказням. О Первом Апокалипсисе и Не-Боге.
Он оглянулся, словно боялся, что их услышат, но на самом деле его это не заботило.
– Да… Но, на мой взгляд, здесь было нечто большее. Она верила в меня.
Почему все было так просто?
И он продолжал. Слышал, как разъясняет явления, о которых даже не подозревал, что понимает их, поскольку сомнение и нерешительность настолько овладели его существом и рассудком, что он едва мог действовать, погружаясь в бесконечные размышления. Почему? Зачем? Вечные вопросы. Слышал, как рассуждает о своих кошмарах, которые истрепали ему нервы донельзя. Рассказывал Мимаре, как пришел, ослабевший, к ее матери, человек, который скорее готов был похоронить все свои помыслы глубоко в душе, чем предпринять хоть какое-то действие…
Как Друз Акхеймион, единственный колдун в Трехморье, стал низкопоклонником и трусом…
И странное дело: он и вправду тосковал по тем дням – не столько по тому страху, а скорее, по потребности чего-то иного. Живя с Эсменет в Самне, где она продолжала принимать клиентов, сидя на оживленной рыночной площади и посматривая на бесчисленных жителей города, а сцены ее совокупления с незнакомцами, стоявшие у Друза перед глазами, отравляли ему душу. Возможно, в этом лежало объяснение того, что случилось позже, когда она оказалась в постели с Келлхусом, думая, что Акхеймион погиб в Сареотической Библиотеке. Если и существовал какой-то факт из прошлого, который до сих пор вызывал у Колдуна изумление, то это была его негасимая любовь к ним обоим после их общего предательства. После стольких лет у него все так же сжимались кулаки, когда голову заполняли воспоминания, и охватывал благоговейный трепет перед Келлхусом и той легкостью, с которой он правил Гнозисом, и бессильная ярость, порожденная его уходом… с женой, его женой!
Эсменет. Какое странное имя для блудницы.
– Страх… – произнес старый Колдун обреченно. – Я всегда боялся твоей матери.
– Потому что она была падшей женщиной, – выпалила Мимара скорее со злорадством, чем с состраданием.
Она была права. Он любил шлюху и пожинал соответствующие плоды. Похоже, последние дни Первой Священной Войны были продолжением тех первых дней в Самне. Те же несчастья, то же неистовство, только осененные потусторонними чарами Анасуримбора Келлхуса.
– Нет… – возразил он. – Потому что она была очень красива.
Подходящая ложь.
– Чего я не понимаю, – воскликнула Мимара с видом, говорящим о том, что она долго обдумывала это, – почему ты не попытался удержать ее. Она принадлежала к касте слуг, которую не продали в рабство, как меня. Она сама выбрала такую профессию… так же как выбрала предать тебя.
Читать бесплатно другие книги:
