Эммануэль. Верность как порок Арсан Эммануэль
На этот раз удивилась Лона:
– Получается, у нас с лемурами общие предки и мы на них чем-то похожи?
Некоторое время Хироши просто смотрел на нее и улыбался. Наконец он ответил:
– Вероятно, так оно и есть. Наверняка утверждать нельзя. Вот почему я отношусь к Пентесилее как к юной девушке.
Предмет разговора в это время, вцепившись обеими лапками в своего защитника, недружелюбно поглядывал на окружавших его женщин.
– А она у вас ревнивая, – отметила Эммануэль.
– Говорю же, у этих существ много общего с человеком, – будто извиняясь, произнес Хироши. – Но дайте ей время привыкнуть, избавиться от своих древних инстинктов, и вы увидите, как она изменится!
Эммануэль дружелюбно посмотрела на зверька:
– Вы довольны, что она теперь так сияет?
– Да, потому что, похоже, ей и самой это нравится.
Фужер неожиданно положила на руку Лукаса свою нежную ладошку:
– Когда вы собираетесь испытать на нас ваши новые пилюли? Это ведь ваше творение, я правильно поняла?
– Увы! – признал Лукас.
Все девушки, за исключением Эммануэль, наперебой затараторили:
– Это просто сногсшибательное открытие еще лучше, чем предыдущее… Выглядит просто потрясающе… Мы хотим попробовать… Давайте же немедленно приступим!
Лукас с удрученным видом попытался объяснить им, почему, по его мнению, пробовать не стоило: вероятнее всего, эффект будет необратимым.
Однако девушки отнеслись к его доводам с явным недоверием.
– Почему так получилось, – спросила Аурелия, – что предыдущий препарат был безвреден, а этот вдруг стал опасен?
– Вообще-то он тоже безвреден, если не считать постоянного времени действия. Все те четвероногие, которым Хироши давал препарат, чувствуют себя великолепно и даже лучше, чем до трансформации. Теперь они всегда в хорошем настроении. И всегда в хорошей – повторюсь, увы! – форме.
Лона логически предположила:
– То есть препарат можно использовать в качестве антидепрессанта?
Лукас наотрез отказался обсуждать эту тему. Аурелия, на лице которой наконец появилось некое подобие беспокойства, взяла любовника за руку:
– Главное, чтобы эта проблема тебя самого не ввергла в депрессию. Ничего, ты еще разработаешь множество формул, у которых не будет таких побочных эффектов.
Ученый с благодарностью посмотрел на нее, но ничего не ответил.
Лона заговорила снова:
– Что ж, это открытие должно понравиться любителям приключений.
Фужер, все еще державшая Лукаса за руку, решила перехватить инициативу:
– Действительно, разве может смена цвета кожи напугать тех, кто записался в космическое путешествие, тех, кто будет представлять марсианам земную моду и исследует берега Амазонки?
Аурелия задала Эммануэль вопрос, которого та ждала с самого начала этого разговора:
– А ты сама согласишься рискнуть?
– Нет, – ответила Эммануэль.
Ее отказ произвел эффект разорвавшейся бомбы.
Все взгляды мгновенно устремились на нее. Аурелия напомнила:
– Но ведь ты до этого добровольно соглашалась на куда более опасные авантюры!
Она произнесла эти слова с неподдельным восхищением, так что упрек в них был едва различим. Эммануэль решила объяснить свою позицию:
– Единственное, чего я по-настоящему боюсь, – это навсегда потерять возможность меняться.
– Но быть красивой до конца жизни – это что-то! – вслух высказала свои мысли Лона.
Эммануэль отреагировала мягко, но уверенно:
– «До конца жизни» – весьма расплывчатое понятие. Залог успеха и безопасности заключается именно в переменах.
Илона поддержала ее с готовностью рыцаря, рвущегося атаковать крепость противника:
– Тут я на твоей стороне! Ни к чему все время оставаться в одном образе!
Хироши с невозмутимым видом сдавил торчащие соски девушки, а затем облизал пальцы. Лона обратилась к нему, чтобы хоть как-то вовлечь его в разговор:
– Положим, ваша симпатичная зверушка так и будет до конца своих дней переливаться всеми цветами радуги. Но вы на самом деле уверены, что на женщину препарат окажет такой же эффект?
– Презумпции достаточно, чтобы исключить любые тесты in vivo[61].
Понимая, что презумпция, то есть предположение, которое считается истинным до тех пор, пока его ложность не будет бесспорно доказана, – это еще не доказательство, Аурелия ухватилась за эту мысль и обратилась к Эммануэль:
– Если бы я знала, что смогу изменить твое решение, я бы согласилась протестировать препарат на себе. Когда еще мне представится возможность сделать что-то исключительное ради моей любви к тебе?
Эммануэль надолго замолчала, крепко обняв свою любовницу. Наконец она произнесла:
– Я никогда и ни за что не позволю другим делать ради меня то, чего бы я не захотела делать сама. Даже и думать забудь!
Лукас решил закончить спор:
– Как по-вашему, кому я вообще могу позволить участвовать в столь опасном эксперименте с необратимым результатом?
– Мне!
Реплика прозвучала спокойно и ясно; в ней не было и тени шутки или лихачества. Повисла неловкая тишина. Какую-то секунду все ошарашенно переглядывались, но даже этого времени было достаточно, чтобы понять: никто из присутствовавших эту фразу не произносил.
Тогда они, повинуясь некому единому порыву, повернулись в ту сторону, откуда донесся голос.
Увлеченные спором, они совершенно не заметили, как в комнату вошла девушка и некоторое время незаметно следила за ходом беседы.
Судя по ее возбужденно сверкавшим глазам, услышала она достаточно, и решение ее было принято вполне обоснованно.
Лукас не знал, кто она такая, однако восхищенное лицо Эммануэль освободило его от ненужных расспросов.
Девушка подошла к нему. Ее волосы были заплетены в светлую – почти белую – косу, а глаза цвета зеленой листвы почему-то вызвали у молодого ученого легкое головокружение. Он чуть было не воскликнул:
– Но почему? Почему ты? Зачем? Ты и так сияешь красотой! Ты – уже радуга! К чему тебе мои квазикристаллы, когда ты и без них – настоящий самородок!
Но он промолчал.
Видимо, девушка испугалась, что тот ее не услышал, поэтому она сказала, твердо и спокойно, так, что у Лукаса не осталось никаких сомнений: от своего решения она не отступится.
– Я хочу, чтобы ты меня изменил. Я не боюсь.
5
Петра предпочитала ковать железо, пока оно было горячо.
На следующий же день она пришла к Эммануэль.
– Почему ты отказываешься меня поддержать? – с ходу возмутилась она.
– Превратиться в радугу – это ребячество.
– А тебе не кажется, что люди должны быть свободны в своем выборе? И могут изменяться так, как захотят?
– Я тебе о том и говорю! Если ты изменишься раз и навсегда, то ты уже не будешь свободна! Ты будешь щеголять радужной окраской день за днем, до конца жизни. Как думаешь, когда это тебе надоест? И когда это надоест другим?
– Но ведь по сути ничего не изменится? Ведь я и так до самой смерти вынуждена ходить с волосами, глазами и кожей одних и тех же цветов!
Эммануэль смягчилась:
– И все же сейчас ты не так бросаешься в глаза.
– Вот как? И тем не менее все смотрят на меня как на какую-то диковинку.
– Потому что ты красива.
– Что ж, пусть я красива, пусть люди и так глазеют на меня, разинув рты, но ведь я могу быть еще красивее! Я стану абсолютно красивой, понимаешь? И поможет мне в этом только зелье твоего ученого.
Тут в голову Петре пришла какая-то мысль, и она звонко рассмеялась:
– И я не понимаю: почему вся эта запретная красота должна утомить меня быстрее, чем красота настоящая?
– Сейчас твоя красота естественная и неповторимая.
– Ну, кто-то же должен попробовать, – отозвалась Петра.
«Она права», – подумала Эммануэль.
Но при все же ответила:
– Будь благоразумна.
– А ты сама-то благоразумна? Много ли людей поддерживают твои начинания, твои идеи в отношении любви или брака? Думаешь, они считают тебя нормальной? Нет. Ты тоже неповторима.
– Не знаю, что думают о моих идеях люди, да мне это и неважно, – сказала Эммануэль. – Мне достаточно любить тех, кто, так же как и я, находится в поисках лучшего мира.
– Я тоже хочу жить в лучшем мире. Но я не умею мыслить как ты, у меня другое сознание. Я не могу делать то, что делаешь ты, у меня другое тело. Поэтому я хочу действовать иначе. Быстро и наверняка, как комета.
«Действительно, а что мы на самом деле знаем об этом препарате? – подумала Эммануэль. – А ведь именно с ним мы ассоциируем лучшее будущее».
Глаза Петры возбужденно блестели.
– Даже если я не могу быть такой, как ты, – произнесла она, – я хочу быть рядом с тобой, в твоем мире. И тогда ты меня полюбишь.
– Разве я тебя не люблю?
– Недостаточно.
Эммануэль бы не хватило духу заниматься с Петрой любовью. Впрочем, та и не пыталась ее соблазнить. Она ушла, не сказав больше ни слова, поскольку понимала: хозяйку убедить не удалось.
Но несколькими днями позже она все же вернулась. Петра не стала повторяться; на этот раз она привела новые аргументы.
С каждым разом Эммануэль было все труднее разубедить ее. Не то чтобы доводы Петры были такими уж неопровержимыми, но просто их становилось слишком много.
При этом, похоже, Аурелия поддерживала Петру в ее начинаниях:
– Быть с тобой, – говорила она Эммануэль, – это значит всегда опережать время. Ты всегда впереди других. И всегда делаешь то, что другие еще и не думают делать. Петра старается вести себя как ты, когда хочет узнать то, чего ты не знаешь, желать то, чего ты не умеешь желать, совершить такие поступки, которые тебе показались бы попросту сумасшедшими. Когда она стремится выйти за общепринятые рамки, она следует твоему примеру. Она мечтает перейти от конечного в бесконечному.
– Все мои совершенные модели, – добавила она, – проникнуты тем пониманием и той логикой любви, которые они переняли от тебя, Эммануэль. Когда мы с тобой еще не были знакомы, признаюсь, я несколько беспокоилась за девушек: смогут ли они преуспеть в жизни? Но ты дала мне ответ. Теперь я знаю, что у совершенства есть будущее.
А когда Эммануэль начинала возмущенно открещиваться от роли модели для подражания, Аурелия сказала ей:
– Я не считаю тебя кумиром, и уж тем более – легендой. Просто ты тот человек, рядом с которым становится легко и свободно. Ты меняешь траектории людских судеб, которые их потом выводят к новым горизонтам.
Пэбб рассуждал так:
– Петра не ищет возможности вырваться из своего круга. Она просто хочет попасть на свою орбиту. Именно поэтому она боится пойти по уже пройденному маршруту и стремится найти новые пути.
Помолчав некоторое время, он добавил:
– По правде сказать, вы и сами никогда не возвращаетесь к пройденным этапам. Или по крайней мере не тратите на это больших усилий!
Затем последовала еще одна пауза, после чего Пэбб предположил:
– Вероятно, Лукас особенно остро воспримет геометрический аспект этой проблемы.
– Но для Лукаса не существует никакой проблемы, – возразила Эммануэль, – потому что ответ является окончательным и обсуждению не подлежит: этот ответ – нет.
Жан разделял позицию Лукаса:
– Ученый никогда не будет ставить эксперимент, ход которого не сможет контролировать. Тем более – эксперимент над себе подобными. Профессиональная этика обязывает! Однако, если рассуждать с позиции гражданского долга, никто не просит Лукаса Сен-Милана быть святым, он должен быть просветителем!
– Стало быть, ты за науку без совести? – осадила его Эммануэль.
Марк спросил Эммануэль:
– Разве истинная совесть нужна не для того, чтобы от ограниченной ответственности переходить к более значительной? У любого поступка, открытия или изобретения есть как положительные, так и отрицательные стороны. Но как мы можем знать наверняка, что проект Лукаса принесет вред, если только не подвергнув анализу последствия эксперимента?
– Ты удочерил Шевретту? – парировала Эммануэль. – Или, по-твоему, Лукас должен удочерить Петру, после того как она проглотит его таблетки?
– Ну, такое раскаяние будет хотя бы приятным, – рассудил Жан.
В какой-то момент Эммануэль даже примерила на себя роль юриста:
– Лукас вообще из-за этого рискует угодить в тюрьму!
– По идее, его уже должны были посадить за незаконное использование гелиака x на тебе и Аурелии, – заметил Жан. – Ты его предупредила?
Пелсаж не нашелся, что ответить, и поэтому процитировал отрывок из оперы Вагнера «Гибель богов» – фразу Брунгильды, которую та произнесла, узнав о смерти Зигфрида:
- Мне он изменил, непорочный,
- Чтоб все открылось жене.
Никто так и не понял, какой смысл он вложил в эту цитату.
Да он и сам не знал.
Но самым радикальным из заступников Петры оказался Пэбб:
– Право выбирать, какой смертью умереть, должно быть у каждого, – говорил он. – И уж тем более каждый должен самостоятельно выбирать, как и в каком образе ему жить. Короче говоря, Петра всего лишь просит у Лукаса сделать ее более человечной, то есть более извращенной.
Разумеется, Эммануэль посоветовалась также и с Пенфизером.
– Лично я удивлен, – сказал он, – что ученым мы права на ошибку не даем, а вот парикмахерам – запросто. Сдается мне, нам стоит действовать по принципу «меньше нравоучений – больше любви», и тогда все у нас получится.
Эммануэль держала Лукаса в курсе дела, пересказывая ему высказывания того или иного персонажа из их компании. Вскоре стало ясно, что чаша весов явно склонилась в сторону Петры.
– Быть может, эта одержимая права? – в растерянности говорил Лукас. – Но я не должен поддаваться, чего бы мне это ни стоило.
Пытаясь успокоить его и как-то смягчить его душевные терзания, Эммануэль и сама не заметила, как мало-помалу тоже стала поддерживать Петру.
Вскоре у нее не осталось на этот счет никаких сомнений, и она была готова всецело принять точку зрения девушки, вот только сама Петра этого пока не знала. В какой-то момент она неожиданно прекратила докучать Эммануэль своими требованиями и с подозрительным рвением предавалась балетным упражнениям.
– Как и у всех нас, жизнь у Петры одна, так что отрепетировать действия, события и поступки невозможно, – объясняла Лукасу Эммануэль. – И никакие астрономические метаморфозы, к которым я, похоже, приобщила Аурелию и Пэбба, не должны сбить нас с толку. Петра вовсе не хочет нас покидать, потерявшись в некой гипотетической бесконечности. Она просто хочет блистать и дарить свою любовь всем и каждому в этом мире. В нашем мире. Это с нами, для нас и из-за нас она стремится сиять и быть счастливой.
Лукас слушал девушку, но ему, скорее, больше нравилось слышать звуки ее голоса, а не вникать в смысл сказанного.
Она, сама того не желая, воскресила в памяти знакомые образы:
– Понимаешь, гелиак 3і позволит Петре на несколько световых лет ускорить ее путь, чтобы стать звездой.
Эммануэль говорила увлеченно, с волнением в голосе, словно защищая тот невероятный мир, частью которого с недавних пор стал и сам Лукас:
– Разве будущее Петры должно зависеть от законов планеты, освещаемой только одним солнцем?
Эммануэль чувствовала, что под напором ее защитных речей Лукас начинает постепенно поддаваться. Если его еще что-то и останавливало от перемены решения, то это было не столько самолюбие, сколько неуверенность в собственных силах. Ученый считал себя неспособным освоить в своей жизни два подхода: первый – рациональный – умение трезво оценить сложность той или иной ситуации; второй (его Эммануэль, не найдя ничего более подходящего, окрестила просто: «эротический») – навык понимания того, на что способна женщина и как ей в этом помочь.
В конце концов Эммануэль убедилась, что светлое будущее Петры попросту не может быть взвешено на веах рациональности. Если она и дальше продолжит эти приятные академические беседы с Лукасом, Петра быстрее станет прабабушкой, чем дотошный изобретатель выполнит ее просьбу.
Нужно было поскорее собрать всю команду, выбрать четверых человек покрепче, схватить ретивого изобретателя в охапку и как следует прочистить ему мозги.
«Мудрость должна подкрепляться силой, – рассудила Эммануэль. – Случай Петры надо обсуждать не с этической точки зрения, а с любовной».
6
«Жар четырех солнц… Но что он должен растопить? Ледяное сердце Лукаса? Ну уж нет, он еще, чего доброго, перевозбудится!»
Эммануэль уже не считала свою первоначальную задачу такой уж важной. Основной причиной, заставившей ее изменить свое решение, стало то, что в Марамуйе наконец впервые собрались все ее возлюбленные. Отныне это место стало для нее символом всеобщей любви.
«Именно здесь все присутствующие, которых я так люблю, и каждого в отдельности тоже, смогут объединить свои силы, слиться воедино в нечто совершенно выдающееся. Колоссальный потенциал нашей группы не поддается никаким математическим подсчетам! В полной мере ощутить эту живую энергию можно лишь в танце!»
В танце! В песне! В крике! В смехе! Повинуясь внезапному порыву, Эммануэль кинулась Лукасу на шею, да так, что тот даже потерял равновесие. Девушка вспомнила о том дне, когда он вот так же упал. Это падение стало по-настоящему счастливым!
«Мы оба созданы для того, чтобы кататься по земле!»
Они поднялись с пола лишь для того, чтобы насладиться удивленными лицами гостей, рассматривавших бесчисленные лабораторные диковинки.
Марк выглядел весьма довольным. Его терпение было наконец-то вознаграждено. Жан тоже был рад, что сделал правильный выбор. Аурелия была в восторге от места встречи. Она сказала, что по своей красоте оно напомнило ей Кордовскую мечеть, которую каким-то непостижимым образом – кирпичик за кирпичиком, колонну за колонной – удалось перенести на орбитальную станцию Лукаса.
Энтузиазм Аурелии внезапно заставил Эммануэль по-новому взглянуть на Петру и переосмыслить ее, возможно, головокружительное будущее. «Я тебя никогда не забуду!» – заверила она ее украдкой, стыдливо отворачивая голову и боясь нахлынувших на нее чувств.
«Обещаю тебе, мой лунный камушек! Я помогу тебе стать кометой. Моя лунная Петра!.. Мой песчаный единорог!.. Мой свет в колодце!..»
В своем воображении Эммануэль любила ее так сильно, что в тот момент все вокруг, кроме самой Петры, для нее исчезли. Она говорила, обращаясь к Петре:
«Ты хочешь стать для меня еще одним солнцем? Но ты ведь не просто солнце! Ты – зарождающийся центр целой солнечной системы. Ты создашь планеты и измерения… Увидишь восход еще не сотворенных звезд. Перенесешься в новую бесконечность, в новую реальность».
Эммануэль знала, что снова объясняется нелепыми космическими терминами, но ей было уже все равно… На ее глазах выступили слезы счастья…
О, как прекрасен этот мир! В нем действительно стоило жить! И для того, чтобы претворить в жизнь этот единственный, уникальный в своем роде шанс, хороши были любые средства, дозволены любые преувеличения, оправданны любые безумства.
Едва только Эммануэль осуществила свою мечту, как у нее тут же появилась новая, еще более далекая. Всякий успех для девушки служил своего рода отправной точкой для поиска новых возможностей. И все же менялась она не так сильно, как ей казалось, поскольку ее жизненные ценности оставались прежними: самоотверженность, бескорыстие, дружба и любовь.
И даже если эти качества в современном мире несколько устарели, Эммануэль не слишком переживала по этому поводу:
«Эти иллюзии слишком хороши, чтобы я от них отказалась. В мире существует достаточно мужчин и женщины, которых заботит исключительно их ничтожное эго. Нет надобности пополнять их ряды!»
Бывший марамуйский затворник тоже совсем не сожалел о своем желании выйти в люди. Приняв это поспешное и бесповоротное решение, Лукас теперь думал лишь об одном: как бы еще угодить гостям? Какие еще удовольствия он мог им подарить?
От этих мыслей его отвлекла Аурелия, а точнее, ее поведение. Было очевидно, что куда больше внимания она уделяла Марку, нежели каким-то лабораторным склянкам.
«Нельзя сказать, что Аурелия весела или рада, однако, когда она смотрит на Марка, ее глаза прямо-таки сияют! – пробормотал Лукас. – Более того, я бы сказал, что она пожирает его своим взглядом. Подобные эмоции необычны для женщин ее типа. Они-то скорее влюбляют в себя, чем влюбляются сами».
И потом, не так давно, говоря о Марке, Аурелия произнесла следующую фразу: «Я не воспринимаю его ни как мужа, ни как любовника», тем самым ясно давая понять, что никакого будущего у них и быть не может. Что ж, либо у Лукаса наступило временное помрачение зрения, либо Аурелия теперь действовала наперекор собственным словам. Интересно почему?
Первые минут пятнадцать после их приезда она вела себя как обычно, демонстрируя сдержанное дружелюбие и независимость. Но потом, совершенно внезапно, ее будто подменили.
Быть может, причиной тому был некий загадочный лабораторный эффект? Ведь и место, и сама ситуация были просто идеальны для того, чтобы Марк ответил Аурелии взаимностью, доказав тем самым, насколько он любит Эммануэль. Продемонстрировать, что он способен любить тех, кого любит она, и несказанно ее этим обрадовать.
Осанка, манера держаться и говорить сейчас выдавали в Аурелии опытную охотницу, одержимую лишь одной, только что пришедшей в голову идеей: поймать оленя-недотрогу.
Удивленный Лукас зачарованно следил за тем, как Аурелия взяла Марка за руку и больше ее не выпускала; как она увлекла его в узкий проход между шкафами с пробирками, настолько тесный, что вдвоем они могли там поместиться, лишь плотно прижавшись друг к другу; как ей чудом удалось расстегнуть верх блузы, так что обе ее груди оказались во власти рук мужчины; как Аурелия попросила Марка обнять ее за талию и посадить на одну из полок, а сама задрала юбку, обнажив свои бесконечно длинные идеальные ноги вакханки, так резко вторгшиеся в это святилище науки; как, наконец, блаженно откинулась назад и, не зная, как еще выразить захлестнувший ее порыв страсти, закинула ноги Марку на плечи…
Доверчиво застыв в этой позе, она дожидалась реакции Марка, надеясь, что в этой череде чистых случайностей он возьмет инициативу в свои руки.
Прозрел ли он в тот момент, когда безупречные ноги коснулись его тела? Осознал ли он, что нужно было быть полнейшим тупицей, чтобы отказаться от столь соблазнительного подарка? Или, быть может, осознание того, что святая святых Лукаса наконец открылась ему, преисполнило его душу возбужденным желанием соответствовать таинственной обстановке лаборатории? Понял ли он в тот момент, что слишком долго противился доводам жены, и теперь хотел искупить свою вину?
Эммануэль заметила перемену во взгляде своего мужа. Она слишком хорошо знала этот взгляд. Это был знак, предшествующий кульбиту (в прямом и в переносном смысле), который тот совершил в один прекрасный день на залитой солнцем поляне средь листвы, цветов, фруктовых деревьев и кустов ежевики.
«Только бы в нем снова не взыграла его сельская натура!» – взмолилась Эммануэль.
Краем глаза она увидела, что Жан питал те же надежды. Но Марк был в явной растерянности: лабораторные полки куда меньше привлекали его, чем шеврёзские чащи.
Тогда Лукас подумал, что, если всем присутствовавшим так уж хотелось любви, почему бы ему не помочь им перейти непосредственно к вожделенному акту.
Стараясь не думать о том, какую чепуху он несет, Лукас громко объявил своим гостям, что наверху можно посмотреть на удивительный голографический прибор и что лифт может единовременно перевозить не более трех человек.
– У него есть и другой недостаток, – добавил он, – механизм реагирует на команды, произнесенные либо моим голосом, либо голосом Эммануэль. Поэтому первыми в лифт нужно зайти Марку и Аурелии.
Эта нелепая по своей сути логика тем не менее произвела незамедлительный эффект. Не успели эти двое опомниться, как Лукас мигом отвез их к себе в апартаменты на верхнем этаже. Там он театрально хлопнул себя по лбу и воскликнул так, чтобы это звучало более-менее убедительно:
– Чуть не забыл! Мне нужно спуститься к Жану: он обещал помочь мне с починкой осциллографа.
Но прежде чем произнести команду «Down!»[62], он добавил:
– Предупреждаю, это может занять некоторое время. Располагайтесь, а мы потом к вам присоединимся.
Сорок минут спустя Эммануэль, Лукас и Жан сели в лифт, опасаясь одного и того же: уж не застанут ли они Аурелию и Марка за платоническим обсуждением искусства или чего-то подобного?
Войдя в комнату, троица с облегчением дружно вздохнула.
Однако новоиспеченным любовникам это совсем не помешало. Их буйные утехи проходили на узкой полоске ткани на полу, чью спартанскую жесткость Эммануэль несколько месяцев назад ощутила сама. Их нагота проглядывала из-под красно-черного покрывала, и это еще больше убедило Эммануэль в мысли, что цвета эти по праву считаются счастливыми.
Ликование, обуревавшее Лукаса от созерцания всеобщей эротизации, начинало его понемногу беспокоить:
«Только вот не стоит думать, что мне воздастся по заслугам!»
Это проявление скромности навело его на другую мысль:
«Облегчив Аурелии контакт с Марком, я всего лишь исполнил свой долг любовника».
Он также отметил про себя, что Жан, как соучастник, способствовал их соитию ничуть не меньше.
«Иначе это был бы просто абсурд. Каков смысл в любви без сговора? И каков интерес? Даже мазохист на такое бы не согласился!
Что же касается Эммануэль, то она продолжает получать подарки! На этот раз Марк и Аурелия подарили ей свое соитие».
Он углубился в воспоминания:
«Она на это уже и не рассчитывала. Более того, для Эммануэль это даже стало частью ее теории. Та одержимость, с которой Марк и Аурелия поддерживали дружеские отношения, отказываясь вступить в любовную связь, воспринималась ею как некая особая степень личной свободы. Так что Эммануэль отрадно было видеть, как с каждым днем их отношения становились все интимнее. Она поняла, что и у шкалы свобод есть свои сюрпризы».
Он подумал:
«Впрочем, так можно сказать и о попытках измерить любовь».
Он встрепенулся:
«Ответом на парадоксальный конфликт может быть только другой парадокс. Интуиция у Эммануэль сработала как надо! Она еще не знала, что Аурелия и Марк займутся сексом из любви к ней, но зато уже поняла, что их пример заставит меня переосмыслить мои собственные принципы, спорить с самим собой, а не с Эммануэль и друзьями!»
Лукас засмеялся. Он смеялся над остальными, но мысленно высмеивал самого себя:
«Эти заступники специально пришли сюда, чтобы поговорить о Петре, но пока еще ни слова о ней не сказали! Можно ли вообразить себе подобную рассеянность? Или это просто хитрость?
А может быть, они просто хотят убедить меня своими поступками, а не словами?
Что ж, они победили! Так или иначе, перед влюбленными всякая логика бессильна. Марк и Аурелия уже даже любовью занимаются. Им уже все ясно. А что же я? Когда друзья вчетвером пытаются объяснить, что значит любовь, я же не стану ссылаться на профессиональную этику!»
7
Не медля ни секунды, Лукас хотел поделиться своими соображениями с товарищами.
Слишком поздно! Слушать его уже никто не был в состоянии.
Эммануэль всем телом прижалась к Аурелии, при этом не отвлекая ее от объятий своего мужа: это зрелище доставляло ей небывалое удовольствие!
Если бы она не решила молчать, она бы уже давно закричала, нежно и всепрощающе:
– Долго же вы к этому шли!
Девушка скользнула губами по золотистому затылку своей подруги; зарылась лицом в ее волосы; лизнула плечо вкуса лаврового листа, точеную, будто у лани, спину, ягодицы, сжавшиеся от малейшего прикосновения: упругие полушария сначала напряглись, затвердели, а мгновение спустя стали мягкими и доступными.
Она силой раздвинула бедра, по которым еще пробегала волна сладких мурашек. Губами ей удалось достичь вожделенной вульвы, заставлявшей ее сердце биться, как в момент ее первого любовного переживания.
Читать бесплатно другие книги:
