Мари в вышине Ледиг Аньес

5

Отправляясь вчера к ней, я понял, что у меня нет никакой конкретной цели, даже ни единого вопроса по расследованию. Оно же завершено. Мне просто хочется установить, к какой категории ее отнести?

Или же я туда еду для собственного спокойствия. Глупо, но я постоянно это пережевываю. Влияние ее коров, без сомнения. Ладно, хватит! Женщина, одна, в глуши, в какой-то затерянной долине, на опушке леса, и поблизости никого, кроме парочки глухих стариков, замученных артрозом, это же приманка для всякой швали. Она может защитить себя? Хотелось бы посмотреть!

Когда я зашел в сыроварню, она не обернулась, слишком занятая своими сырами. Какое-то время я разглядывал ее со спины. На ней был большой клеенчатый белый фартук, в цвет сапог. На фермах свой цветовой код, что ли? Зеленый для коровьего навоза, белый для сыра, а когда она занимается соломой, то натягивает желтые сапоги?

В помещении царила знойная жара, а уровень влажности приближался к полному насыщению. Атмосфера тропического леса. На Мари короткие бермуды. Я видел, как по ее ногам стекают капли пота. Сверху на ней была довольно широкая фиолетовая футболка без рукавов с открытой спиной, никаких бретелек не торчало. Значит, без лифчика. Я подошел. Пот лил с нее градом. Даже три часа на велосипеде по солнцепеку не оказывают на меня такого эффекта. Несколько прядей ее волнистых волос приклеились к мокрому лбу, а остальные короткими резкими взмахами следовали за движением тела, ворочающего формы, чтобы извлечь из них сыры. Каждый ее жест был выверен, и мускулы сокращались, чередуясь в быстром ритме. У нее были руки чемпионки по лыжным гонкам. Крепкие, с четкими красивыми очертаниями и венами, выступающими как канаты под ковром. В вырезе довольно просторной футболки виднелось начало блестящей ложбинки между грудями.

Мое представление о сарделькообразной – даже в утягивающем белье – фермерше в платке и цветастой юбке потерпело сокрушительный удар.

А моя внутренняя температура приблизилась к красной черте, причем без всякой связи с жарой в помещении. Когда я почувствовал, что в штанах стало тесно, я сменил тему и заговорил о краже. Прошло лет двадцать с тех пор, как я последний раз испытывал подобное ощущение. То, которое заставляет нейроны выплясывать самбу под бешеный сердечный ритм, пока эти самые нейроны не оказываются между ног. У меня действительно было впечатление, что все они покинули черепную коробку, оставив вместо серого вещества белую вату. Я протрубил сбор, и они впопыхах выдали мне какую-то идиотскую статистику.

Наверняка я выглядел дебилом, когда излагал ей все цифровые данные по преступности в департаменте, потому что она в конце концов закрыла тему.

Согласен, мое беспокойство излишне.

И тут она снова выбила мои нейроны из колеи.

Она решила продолжить разговор в доме. Ей нужно было приготовить яблочный пирог. Она выложила передо мной нож и яблоки и исчезла на некоторое время, поднявшись наверх. Уставившись на кучку яблок, я вновь задумался о своей церебрально-генитальной самбе. Мне хотелось вгрызться в яблоко. К дьяволу змия и кару Божью! В любом случае, я в это не верю. Но ведь я не раз спал с девицами за последние двадцать лет. Почему же ни одна не оказывала на меня такого воздействия?

Она появилась в чистой сухой майке и легких брючках. Не переставая чистить яблоки, я исподтишка ее разглядывал, пока она замешивала тесто на углу стола. Из своих наблюдений я вывел, что она по-прежнему без лифчика, потому что видел, как два соска бьются о ткань в ритме замеса.

И тут в штанах у меня стало по-настоящему тесно. Черт возьми! Двадцать лет хоть бы хны, а тут дважды с интервалом в пятнадцать минут. Парад планет!

Потом она рассказывала мне о своей семье, о дедушке с бабушкой, умерших один от болезни, другая от тоски, что вызвало новое оживление у меня в паху. Вот в моей семье никто не умирал от тоски по ближнему. Скорее уж от его кулаков.

А потом я услышал, как во дворе с визгом припарковалась машина. Так вот к чему жаркое и яблочный пирог! Я все-таки оставил ей свою визитку, на всякий случай. Только на какой?!

Жаль, пахло вкусно. Теперь у меня не осталось никакого предлога заехать к ней еще раз, тем более что я не задал ни единого вопроса касательно расследования. Надеюсь, она не обратит на это внимания.

Ага, надейся!

Выходя, я столкнулся с огромным парнем. Трехдневная щетина. Открытая улыбка. Ласковый взгляд. Настоящий «добрый молодец»: сила плюс мягкость. Конечно, не такое впечатление сложилось у нее обо мне при первой встрече, когда я наставил на нее пистолет и тявкал, как немецкая овчарка. Я залежалая горькая конфета. Если женщине придется выбирать между ним и мной, шансов у меня ноль.

Почему эти крестьяне отсылают мне мой образ, как бумеранг? Бум, прямо в зубы. Вдобавок я и сам себе твержу, мол, так мне и надо, я вполне заслужил свое одиночество, со своей психологической зашоренностью, идиотскими стереотипами и агрессивным поведением.

С другой стороны, они живут здесь как на облаке, как если бы не имели представления, что происходит в настоящей жизни. Старичок со своим кульком в ухе, кюре с подбитым глазом, который забирает жалобу, крестьянка, живущая одна на горе, здоровяк с улыбкой плюшевого медвежонка.

Я-то по крайней мере крепко стою ногами на земле, осознаю, что существует окружающий мир и человеческая низость, и могу с ними разобраться именно потому, что сознаю это. Я в этом родился и вырос. Я знаю, что это, как действует, как с этим справиться – если справиться возможно. Мари – ну вот, я уже называю ее Мари – не сознает опасности, она рискует каждый день, просто потому, что не сознает опасности. К счастью, имеются такие люди, как я, чтобы защищать таких людей, как она.

Я уехал немного обозленный, потому что представления не имел, что это за тип крутится вокруг нее и с чего она готовит ему всякие вкусности. Подумать только, я своими руками чистил яблоки для пирога, который они съедят вдвоем, наедине. Не знаю, станет ли и ему вскоре тесно в штанах и долго ли это продлится, не знаю, почему со мной такое приключилось, или нет, уж это я знаю точно, потому что достаточно мне вспомнить, как ее острые соски приподнимали ткань майки, как у меня снова стоит.

6

7

Какой кретин! Нет, ну какой кретин! Как же мне действуют на нервы эти типы, которые являются из города с видом великих умников, в твердой уверенности, что они все про все знают, и считают вас деревенщиной, безграмотной и беспомощной. Я ему сколько раз повторяла, что сумею себя защитить и не боюсь. Так нет же, ему понадобилось удостовериться. Тем хуже для него. Он меня напугал, вот пусть и расплачивается за свои дебильные придумки. Не думаю, что еще раз о нем услышу. А я-то начала считать его привлекательным.

Я подбираю раненых зверушек, бабуля. Что до рода человеческого, я притягиваю больных.

8

Я кретин! Настоящий! Чемпион среди кретинов!

Лучше б я туда не ездил, лучше б я даже с кровати в тот день не вставал, может, тогда эта дикая идея не пришла бы мне в голову. Так нет же, я уперся, вбил себе в голову, что должен сам проверить, прав я или неправ. Прошла уже неделя, как я видел Мари в последний раз, оставив ее с горой мускулов и яблочным пирогом и увозя с собой свои пляшущие нейроны. Меня преследовала мысль, что она там совсем одна. Дурные предчувствия. Мои дурацкие стереотипы. А ведь следовало бы поостеречься, с фермершей я уже дал маху, но тем крепче, ничтоже сумняшеся, я цеплялся за остальные, в полной уверенности в себе.

Я поднялся к Верхолесью после полудня. Оставил машину ниже фермы и пошел через поля. Если б она меня заметила, я мог бы сослаться на то, что приехал осмотреть окрестности – для расследования. Издалека я увидел, как она вышла из сыроварни и скрылась в доме. Скоро наступит время дойки, сейчас она наверняка пьет кофе, прежде чем приняться за дело.

Я дошел до угла здания. Альберт лежал перед дверью. Про него я совсем забыл. Но учитывая, сколько я его гладил и ублажал, он вроде должен считать меня своим. Послушный пес: стоило скомандовать ему «лежать», как он все исполнил. Дверь оставалась приоткрытой, и слышно было, как по радио передают четырехчасовые новости. Она была на кухне, сидела за столом спиной ко мне, держа кофе одной рукой и листая местную газету другой. Я слегка заколебался, но, в конце-то концов, я же не хотел ей ничего плохого, только заставить взглянуть в лицо реальности. Кто угодно мог зайти к ней и наброситься. Что я и проделал.

Правая рука зажимает рот, левая перекинута через плечо, чтобы не дать ей шевельнуться.

Что произошло затем, я не очень понял. Я оказался на кухонном полу, лежащим на животе, щека вдавлена в холодные формы для сыра, правая рука вывернута настолько, что малейшее движение вызывало невыносимую боль, а на левой стояла ее нога.

– Позвольте мне объяснить… – сделал я попытку.

В ответ она еще больше вывернула мне руку. Я заорал, но она не ослабила хватку. Я видел, как она что-то нашаривала в заднем кармане, потом почувствовал, как мне связывают руки за спиной. Затем она поочередно надавила на каждое мое колено, заставив ноги непроизвольно согнуться, и приторочила их к моим рукам. А потом отстранилась, запыхавшись.

– Я не хотел вам сделать ничего плохого, – повторил я попытку.

– Правда? А с какой стати вы вот так заходите к людям и кидаетесь на них без предупреждения? Чтобы сказать «здрасте»?

– Чтобы показать вам, что кто угодно может к вам войти. Что вы не в безопасности.

– Действительно, достаточно глянуть на вас. И что мне теперь делать? Вызвать жандармов?

Даже не смешно…

Мне было бы трудно оправдаться в глазах коллег.

Какой идиот! Ну откуда мне было знать, что у нее черный пояс по карате, или айкидо, или самбо, или еще чему-то такому… Наверно, это единственное ее стоящее воспоминание о Японии.

И тут она разоралась:

– Я жила себе спокойно, пока вы не явились из вашего города со своими дурацкими рассуждениями о преступности, риске, агрессии и уж не знаю о чем еще. Вы что, не можете оставить людей в покое? Я же сказала вам, что сумею себя защитить. Нет же, вы, городские, вы все знаете лучше всех.

Она была в такой ярости, что я решил не усугублять. Просто заткнулся в ожидании, пока гроза минует. Ведь по сути я оказался не прав. Она могла себя защитить. Без всякого сомнения. Кстати, я попался, как сосунок. Двадцать лет в жандармерии, и вот крошечная девица весом в сорок пять кило швыряет меня на пол, не дав и пикнуть. Я так хотел доказать ей обратное, что даже не задумался, что делаю, как сильно могу напугать. Это себе я хотел доказать, что могу быть опорой и защитой. А вместо этого выяснилось, что я жалкий тип, бесполезный и злобный. Уже тридцать лет я ношу эту шкуру, что могло измениться сегодня?

Я попросил ее развязать меня, извиняясь и заверяя, что урок усвоен. Она бросила на меня мрачный взгляд, допивая кофе. Он наверняка еще не остыл, настолько быстро меня стреножили и лишили возможности причинить какой-либо вред, заставив принять довольно унизительную позу. И тут я проникся горячей надеждой, что никому не придет в голову дурная мысль навестить ее. Особенно той горе мускулов с добрыми глазами.

– Прав был дедушка. Всегда держи при себе швейцарский нож и моток веревки. А теперь меня ждут мои коровы.

После чего она ушла, оставив меня лежать посреди кухни. Так тебе и надо, дурак несчастный! Тем более что теперь я был в курсе, сколько длится полный цикл дойки. По меньшей мере два часа. Напрасно я дергался, она умела затягивать узлы очень крепко. Я даже не мог повернуться на бок.

Тогда я решил, что подожду и подумаю о своей жизни и о том, что должен в ней изменить, чтобы стать похожим на того «добра молодца» и производить на других столь же благоприятное впечатление. Что до мускулов, тут у меня все в порядке, а вот над мягкостью придется поработать.

Наверно, я на какой-то момент отключился, потому что, открыв глаза, обнаружил, что из уголка рта стекает нитка слюны. А главное, прямо передо мной стояла маленькая девочка и смотрела на меня, не говоря ни слова.

– Здравствуй, как тебя зовут? – рискнул заговорить я, видя в ней возможное освобождение от пут.

Никакого ответа. Она продолжала разглядывать меня, как будто решила заучить наизусть. Я поступил так же. Около четырех лет, в простых джинсах, светло-розовой майке и вязаной кофте. Круглое личико и пухлые щеки, усыпанные пятнышками веснушек. Большие зеленые глаза, маленький вздернутый носик. И два чудесных хвостика над ушами.

«Наверное, боги сошли с ума»[9]. Вот фильм, который мне вспомнился. Я был бутылкой кока-колы, упавшей в пустыне Калахари, чем-то необычным, что разглядывают с недоверчивостью и вниманием.

– Посмотри, малышка, в ящике наверняка есть ножницы, не можешь ли ты развязать меня, пожалуйста?

Опять никакого ответа. Она обошла мою несчастную трогательную тушу и присела на корточки, чтобы рассмотреть поближе. От нее пахло клубникой.

– Ты правда не хочешь меня развязать?

И тут она убежала. Я расслышал, как вдали хлопнула дверь коровника, потом звук ее шагов по гравию, когда она вернулась, тоже бегом, улыбаясь во весь рот.

– Я не должна тебя развязывать, но могу разговаривать с тобой, сколько хочу.

Потрясающе!

Ну что ж, давай поговорим!

– Как тебя зовут?

– Сюзи. А тебя?

– Оливье. А ты кто?

– Ну, Сюзи. А ты?

– Ну, Оливье. Но… я хочу сказать… кто твоя мама?

– Ну, мама.

Далеко продвинулись!..

– Оливье как дерево олива?

– Да, как дерево. Ты знаешь названия деревьев?

– Всех, которые в лесу. Мы часто гуляем по лесу, поэтому я их все знаю. Граб, бук, дуб, каштан, береза…

– А оливы в лесу есть?

– Нет, но это любимое мамино дерево. И потом, я люблю оливки в пицце, и она мне объяснила, откуда они берутся.

– Ты живешь здесь?

– Да.

– А твоя мама – это та дама, которая сейчас доит коров?

– Ну да, – произнесла она как нечто настолько самоочевидное, что вопрос показался совершенно нелепым.

Мог бы и сам понять. Но она ни слова не сказала о дочери.

– Это мама тебя связала?

– Да.

– А почему она тебя связала?

– Потому что я ее напугал.

– Ты что-нибудь продаешь?

– Хм… нет.

– Тогда зачем ты пришел?

Вопрос, который я задаю себе уже некоторое время.

А потом из-под какой-то кухонной мебели выползло это чудовище. Огромный мохнатый паук. Ненавижу пауков. Мало кто это знает. Все-таки немного стыдно при моих метре девяноста пяти сантиметрах бояться пауков. Змеи, мыши, кошки – на них мне плевать, но вот пауков… не могу. Насекомое наверняка это почувствовало, потому что двинулось прямо ко мне. И не шевельнуться. Я дунул на него, но в позиции «на животе» возможности моих легких были сильно ограничены. Я дул и дул, в полной панике.

– Ты его боишься? Хочешь, чтобы я его связала?

Я глянул на нее слегка раздраженно. Способен ли ребенок ее возраста на столь убийственный юмор? Но она широко улыбалась, и я тоже улыбнулся. Потом она ухватила его своей ручкой и выбросила вон, заметив:

– Маленькие животные никогда не едят больших. Ты когда-нибудь видел, чтобы курица съела мамонта?

Действительно, не видел.

Если б она знала, почему я боюсь.

– А твой папа? Его нет дома?

– Нет. У меня нет папы. Тебе сколько лет?

– Тридцать восемь.

– Ты старее мамы.

– А тебе?

– Пять с половиной. На будущий год я пойду в подготовительный класс, а потом в школу, это так здорово! У тебя есть девочка?

– Хм… нет.

– А у меня есть мальчик, его зовут Луи, и он очень милый. Он мне отдает кусочек своего полдника. И…

В результате ей удалось помочь мне скоротать время. Она даже попросила поспрашивать ее по таблице умножения на два, она как раз ее учила. Я не очень в курсе, но мне кажется, в ее возрасте учить таблицы еще рановато. Хотя, судя по живости ее ума, может, и нормально. Не считая затекшего тела, я понемногу привыкал к этому дискомфортному положению. Зато мой мочевой пузырь с ним не хотел мириться. Адреналин от паука. Это мощное мочегонное.

– Ты не могла бы пойти сказать маме, что дядя, которого она связала, очень хочет пи-пи и просит разрешить тебе его развязать?

– Хорошо!

Забрезжила надежда выйти из кризиса. К тому же все правда. Не буду же я писать под себя. Ситуация и так достаточно унизительная.

Она вернулась через несколько минут и объявила, что нет, она не должна меня развязывать, и что мама велела сказать мне, чтоб я потерпел. Но что ей велено накрыть стол к ужину. Чем она и занялась со всей добросовестностью. А поскольку я располагался между кухонным столом и посудным шкафом, она аккуратно перешагивала через меня раз десять.

– Ты поешь с нами?

– Не думаю, вряд ли…

– Жаль. Ты такой смешной.

Не сомневаюсь.

9

Сюзи накрыла на стол, устроилась рядом с лейтенантом, у его связанных ног, с листком бумаги и цветными карандашами и рассказывала ему таблицу умножения на два, как если бы в ситуации не было ничего необычного. Довольно странное зрелище. Меня оно рассмешило. Недавний страх ослаб. Однако пугать меня таким образом было непростительно.

– Ну-ка, Сюзи, быстро наверх умываться!

Она встала, положила свой рисунок на пол, под нос лейтенанту, и побежала к лестнице. Паук с милой улыбкой, розовым платком на голове и маленькими сердечками на конце каждой лапы. Я не поняла смысла рисунка. Я не всегда и не все понимаю в Сюзи.

Руки у него приобрели легкий фиолетовый оттенок, наверно, я слишком сильно затянула. Я взяла большой кухонный нож и перерезала веревки, что вызвало у него стон боли. Будет знать. Я велела ему исчезнуть и поднялась к Сюзи, поглядывая в окно, чтобы удостовериться, что он ушел.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы покинуть дом. Наверно, больно было встать и удержаться на ногах, потому что я видела, как он шел через двор, хромая и потирая запястья. Чуть подальше он остановился пописать. Слил по меньшей мере литр, так долго это длилось. Потом он исчез за домом, по-прежнему ковыляя – так ходят босиком по гравию в начале лета.

Спустившись, я поняла, почему у него ушло столько времени. Он взял с письменного стола стикеры и расклеил их повсюду.

Единственное слово.

На шкафу – Простите; на столе – Простите; на зеркале над умывальником – Простите; на двери туалета – Простите. Рисунок Сюзи исчез, на его месте тоже был приклеен стикер с надписью: Спасибо, он очаровательный.

Стоило его развязать, он снова стал привлекательным.

Мне это не нравится.

Бывают такие люди – не знаешь, к какой категории их отнести: ведут себя отвратительно, но никакого отвращения к ним испытывать не удается. Словно в ловушку попадаешь, и возникает ощущение, что ты влип в самую середину паутины, как косоглазая муха, которая не смотрит, куда летит.

В мои планы не входило запутаться в паутине и дать себя сожрать почем зря.

Пусть он приходит, этот паук, даже с сердечками на каждой лапе и ангельской улыбкой, я сумею за себя постоять.

10

Может ли одно слово так завладеть вашим рассудком, что вы видите его повсюду и слышите беспрестанно? Оно маячит у вас перед глазами, как самолет, который тащит рекламный транспарант над полным народа пляжем в середине лета, среди бесконечного мельтешения тел. Такое чувство, что оно приклеилось к радужке глаза, как надпись помадой на зеркале. Отражение в нем разглядеть можно, но сквозь это слово.

– Исчезните!

Вот единственное, что она сказала, развязав меня. А потом сама исчезла, поднявшись по лестнице. Я думал, что смогу поговорить с ней, еще раз попросить прощения, постараться объяснить свой поступок. Правда, для начала было бы не лишним и самому в этом разобраться. Но плевать на мои сомнительные объяснения, она все равно решительно не собиралась их слушать.

Вам случалось мечтать, чтобы время повернуло вспять и вы могли бы поступить по-другому в данной конкретной ситуации? Получить второй шанс? Именно это я и испытывал, причем впервые в жизни. Точно так же впервые моя бинарная система дала сбой. Впервые возникло чувство, что у меня изменилась линия рисунка, карандаш в последние дни движется более мягко, округло. Впервые маленькая девочка сказала мне, что я смешной. Говорят, устами младенца глаголет истина.

Впервые мне стыдно за, что я сделал. Shame on you, poor lonesome cowboy[10].

Тогда я написал Простите на листочках бумаги и расклеил повсюду, хотя мое правое запястье ныло так, что больно было даже ручку держать. Что уж говорить о лодыжках и коленях!

Уходя, я облегчился в канаву. Момент экстаза, глаза возведены к небу в поисках Большой Медведицы. В силу автоматизма самого действия мы просто не осознаем, что писать, по сути, довольно захватывающее удовольствие, прямо пропорциональное степени наполненности мочевого пузыря. Надо будет почаще терпеть.

Прежде чем сесть в машину, я немного прошелся, чтобы размять суставы и унять жгучие сожаления, рвущие грудь, а потом вернулся домой, как последний кретин, не зная, захочет ли она еще когда-нибудь со мной разговаривать. Исчезните! Хорошее предложение. Вновь обратиться в пыль, в прах и рассеяться по ветру, чтобы стать ничего не значащим отсутствием. Да и кому меня будет не хватать? Одна только Мадлен взгрустнет.

В эти выходные она показалась мне ослабевшей. С того момента, как она упала у себя на кухне, Мадлен тихо угасает. Я не хочу отправлять ее в дом престарелых. Ненавижу такие места, где складируют стариков в ожидании смерти, прикидываясь, будто доставляют им кучу радости всякими кружками рисования и праздничными карнавалами. Греми бубенчиками, дедок. И мамаша Люсьен, которая беспардонно пускает слюни, вместо того чтобы дудеть в рожок. Такие заведения высасывают, как вампиры, моральный дух своих подопечных и банковские счета их потомства. Во всяком случае, моего счета не хватит. Поэтому я нанял женщину из деревни, которая приходит утром, днем и вечером и берет на себя все повседневные хлопоты. Та самая пресловутая помощница по хозяйству, которая вцепилась мне в круп с жадным взором стервятника, готового спикировать на свою добычу и разодрать на кусочки, унося последние остатки ее добра. Кроме пианино. Вот его судебные приставы получат только через мой труп. Но до этого еще не дошло. И на сегодняшний день я сижу в Ариеже как раз для того, чтобы этого избежать.

Пусть я ей и не сын, и не внук, Мадлен была мне и матерью, и бабушкой. Уж это-то я должен для нее сделать…

По крайней мере, с ней не будут плохо обращаться. Я бы не вынес, если б после целой жизни, полной бед и жертв, чтобы меня вырастить, с ней бы грубо разговаривали, оставляли в собственной моче на целый день, а то и били. Я бы с ума сошел. Когда мне приходится сталкиваться с несправедливо причиненной болью, я готов все разнести. Самый большой разгром? В четвертом классе, в тот день, когда я зашел в кабинет физики и увидел Ахилла – он стоял в юбке на столе посреди класса, в слезах, вокруг толпились те, кто над ним издевался. Он был моим единственным другом. Все издевались надо мной, потому что я был плохо одет, а над ним – потому что он вел себя как девчонка. Они его прозвали Ахилл-на-шпильках. Он от этого страдал. Во-первых, чувствовал себя не таким, как другие, и это в том возрасте, когда принадлежность к группе представляется жизненной необходимостью, и к тому же его изводили целыми днями. Я тоже не принадлежал ни к одной группе. Мне было плохо со всеми, кроме него. Он был отзывчивым. Мы понимали друг друга. В тот день они зажали его в углу, стянули с него брюки и трусы и нацепили на него розовую клетчатую юбку. Ахилл смотрел на меня с грустью и мольбой, и это сработало, как спущенный курок. Как граната, из которой выдернули чеку. Я взорвался. Сначала я заехал головой в грудь тому, кто держал его брюки, и бросил их Ахиллу. Потом я все перебил. Трем преподавателям потребовалось пять минут, чтобы меня утихомирить. Столы и стулья перевернуты, приборы и бумаги валяются по всему классу, два стекла разбиты, кран свернут на сторону. И разумеется, виновники побиты.

Меня исключили на неделю. Сперва вызвали Мадлен. Она рассыпалась в извинениях перед директором, ссылаясь на мое тяжелое детство, а выходя из коллежа, сказала мне, что гордится тем, как я поступил, только, конечно, не стоило заходить так далеко.

Ахилл так больше и не вернулся. Родители перевели его в другую школу. Я оказался в еще большей изоляции, чем прежде. Все меня боялись. Но, по крайней мере, они больше не дразнились.

Так что пусть никто и не думает причинить зло Мадлен.

И потом, пока она у себя дома, ее окружают воспоминания, знакомые фотографии на каминной полке, ее щербатый сервиз, свадебный подарок, ее кошки, родничок на заднем дворе.

С головой у Мадлен пока все в порядке, а вот со слухом и глазами хуже. Может, она и могла бы по-прежнему шить, но предпочла отдать обе швейные машинки мне – и старую, ножную, и новую, которую я купил ей лет десять назад. Она еще различает пейзаж за дверью, содержимое собственной тарелки и газетный текст, если он напечатан крупно, но вдеть нитку в игольное ушко для нее все равно что сыграть в рулетку, и это действует ей на нервы.

Куда меньше мне нравится ее настойчивое желание пригласить нотариуса. Потому что я знаю, что следующим будет кюре…

Сегодня у нас среда, а у меня до сих пор не сошли следы веревок с запястий. Это только видимая часть айсберга. А в глубине, после того случая, у меня чувство, что я ничтожество, жизнь не удалась и в свои тридцать восемь я всего лишь жалкий коп, который уверен, будто все знает, и не способен ни услышать, что ему говорят другие, ни заслужить их доверие. Не способен привязаться к кому-нибудь, полюбить, создать что-либо вместе. Не способен ощутить хоть какую-то радость. Разве что там, наверху, на ферме.

Когда я заговорил об этом с Мадлен, она сказала, что я не виноват, что в детстве мне пришлось нелегко, вот я и сам стал нелегким, как моя жизнь, но в глубине я хороший человек и однажды найдется кто-нибудь, кто сумеет поскрести и увидеть, что у меня внутри.

Пошлю Мари скребок с инструкцией по применению.

А пока, чтобы не чувствовать себя таким ничтожеством, я должен получить прощение за вчерашнее. Я не могу оставаться с этим Исчезните. Пусть она скажет мне, что прощает, я должен услышать это из ее уст. Я призвал на помощь Мадлен, чтобы она посоветовала, что делать.

– Цветы, мой дорогой. Цветы все могут загладить. Хороший букет и приятное слово.

Я предупредил аджюдана Готье, что сегодня утром буду позже. Срочное дело. Я нарабатываю достаточно сверхурочных на государственной службе.

11

Я была совершенно уверена, что слышала машину. А когда вышла из сыроварни, увидела, как она отъезжает. Что у меня делать «Интерфлоре»? Наверняка какая-нибудь ошибка. И тут ко мне приближается, спотыкаясь, огроменный букет, из-под которого торчат знакомые ножки.

– Мамааааааа! Посмотриииии! Я никогда не видела такого большого букета.

Я тоже.

Набор из штук пятидесяти роз всех цветов, такой тяжелый, что Сюзи с трудом его тащит. Я освобождаю ее от ноши, и мы идем в дом, чтобы прочесть записку, прикрепленную к оберточной бумаге.

– Это от кого, мам? От кого это? – спрашивает она, прыгая вокруг меня, как козленок среди бабочек.

– Представления не имею. Сейчас посмотрим…

Кое-какие соображения у меня имеются. Или Антуан за пирог с яблоками, но ведь пирог был не лучше, чем все предыдущие, или тот тип, неуклюжий, как медведь, но все равно притягательный.

Отцепив записку, я заметила про себя, что у меня даже нет вазы, способной их вместить. В любом случае, как говорила бабуля: Будь у тебя хоть десяток ваз, ни одна никогда не подойдет для букета, который тебе подарили. А у меня всего одна. Ее собственная, которую ей подарили на свадьбу. Но она совсем маленькая…

Тебе остается только выйти замуж и пригласить человек сто. Среди подарков наверняка будет несколько ваз. Правда, еще нужно найти кандидата, кому сказать «да», и сотню гостей.

М-да. Вообще-то вазу можно просто купить. Надо поговорить с Маджори. У нее точно есть на примете пара мест.

Полицейский-поэт, надо же! Послание трогательное. Скорее всего, он действительно сожалеет. И есть о чем. Правда, знакома я и с другими, которые сделали кое-что похуже и даже не удосужились попросить прощения. Целый год я надеялась, что тот подонок вернется, чтобы сказать, как он раскаивается в том, что сделал. И ничего. Лишнее подтверждение, что он настоящая сволочь, не знающая угрызений совести. Или что я несчастная дуреха, которая попалась, как кур в ощип.

И то и другое, мой капитан! Настоящие сволочи без угрызений совести склонны подстерегать добычу, если та наивна и грустна.

Но, Мари, ждать каких-то пошлых извинений от тупой, бесчувственной скотины – это как надеяться, что тесто поднимется без дрожжей. Пустая трата времени.

А тут…

Бабуля тоже мне говорила, что нельзя отказывать в прощении тому, кто искренне его просит. Прощение надо использовать как влажную губку: проведешь ею по исписанной доске, и появится шанс написать на ней новый урок.

Но та история с Жюстеном как раз и послужила мне уроком. Я стала недоверчивой. Так или иначе, но, помимо ножа и мотка веревки в кармане, дедушка советовал мне сначала думать, а потом делать.