Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра Рюриков Юрий
Доктор Дж. Каус, работник Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), говорит об этом: «Парадокс состоит в том, что современный „сексуальный переворот“ не сопровождается более широким и глубоким знанием вопросов пола… Санитарное просвещение отстает, колеблется, плохо приспосабливается к изменившимся условиям… Отсюда почти полное незнание проблем широкими слоями населения»[110].
В наше время сексуальные проблемы вошли в число самых острых социальных проблем. Как говорят врачи, демографы, социологи, от них все больше начинает зависеть здоровье людей, их семейная жизнь, рождаемость, а от этого и многое в жизни общества.
По подсчетам американца Кинзи, классика современной сексологии, сексуальные неурядицы (в союзе с другими неурядицами) давали в сороковых-пятидесяых годах первый толчок 75 % разводов в Америке. В Англии, как выяснила Британская ассоциация юристов, сексуальные причины (как главные или как побочные) служили в шестидесятые годы исходной точкой половины разводов. У нас, по мнению некоторых социологов и сексологов, – точных данных тут нет – эти причины (опять-таки в союзе с другими) вызывают 45 % разводов[111].
Несколько лет назад ленинградские ученые задавали вопрос тысяче разведенных о физической стороне их интимной жизни. Оказалось, что почти треть (31 %) испытывала безразличие, неудовлетворение и даже отвращение от этой стороны жизни. Пятая часть разведенных (18 %) не ответила на вопрос, хотя анкета была анонимной; возможно, они промолчали именно потому, что дела у них обстояли неблагополучно. Если это так, то почти половина разведенных была лишена тех естественных радостей, которые заложены в физическую любовь, почти половина страдала от того, что врачи называют сексуальной неудовлетворенностью[112].
Может быть, эти цифры и преувеличены, но в семейных отношениях духовные нити тесно сплетены с физическими, и когда слабеют – или рвутся – одни из них, начинают слабеть – или рваться – и другие. Именно поэтому сексологи думают, что половое просвещение поможет уменьшить причины многих семейных катастроф, поможет людям сделать более яркими их семейные отношения.
Половая неграмотность, половое бескультурье – один из главных сейчас видов бытовой неграмотности, бытового бескультурья. По величине незнаний, по уровню антизнаний у половой сферы нет равных: это самая отсталая из всех областей жизни. Человек здесь – самоучка и значит, чаще всего неуч; мы не знаем тут очень многого – не знаем даже размеров своего незнания.
Положение здесь сверхпарадоксальное, немыслимое, наверно, в других областях жизни. Даже третьестепенным делам – вроде кройки и шитья – у нас учат, а основы семейно-половой культуры нигде не преподают…
Наше половое просвещение до крайности неразвито, ведется оно кустарно, беспланово, и главное, проходит мимо центральных проблем любовно-половой культуры.
Даже в самых умных видах религии и идеализма человек как бы состоит из двух слагаемых: духа – слагаемого высшего, божественного, и тела – слагаемого низшего, животного. Такое понимание природы человека – скрытая основа всех видов ханжества и пуританства.
Но человек – не матрешка из двух половинок, и тело его не менее человечно, чем дух. Вся биология человека сплавлена с психологией, все его телесные ощущения – голод, жажда, половое влечение – пропитаны духовностью и поэтому имеют не животный, а человеческий вид. Этот сплав биологии с психологией – одна из главных основ человеческой природы, одно из центральных отличий человека от животного.
И половое чувство человека – тоже в отличие от животного – не просто физиологическое, а биопсихическое чувство. Как вода состоит из кислорода и водорода, так и человеческое половое чувство – сплав психологических и физических ощущений – в любой своей клеточке, любом звене. Сплав психологии с физиологией, их неразрывная сращенность, пропитанность друг другом – глубинная причина всего своеобразия человеческой сексульности, породитель всей ее сложности, основа всех дисгармоний.
Это прекрасно понимали еще во времена Возрождения. Джордано Бруно, например, говорил: «То, что вызывает во мне любовь к телу, есть некоторая духовность, видимая в нем и называемая нами красотой… Это показывает известное, доступное чувствам, родство тела с духом»[113].
О таком же слиянии психологии и физиологии в человеке говорил в прошлом веке Фейербах. Чувственность, писал он (и это его излюбленная мысль), это «единство материального и духовного»[114].
Этот материалистический взгляд на природу человека – плод революции в биологии и психологии, в человековедении вообще; это частица идущих на земле гигантских переворотов в науке. Кстати говоря, НТР – это сращивание науки с жизнью, пропитывание идеями науки разных областей жизни, подведение под них новых – научных – фундаментов.
НТР – в ее гуманистическом варианте – может открыть собой новый век Просвещения, век перевода всех областей жизни на рельсы гуманного знания, человечной науки. В борьбе со «сциентизмом» (от латинского «сцинциа» – знание) – бездушной, антигуманной наукой – начинает, видимо, рождаться новая вселенская культура человеческого существования.
Эта культура будет, возможно, стоять на совершенно новых опорах – союзе высших достижений разума и чувства, науки и гуманизма. Первые ласточки этой культуры только-только подлетают к нам из будущего, они только показались на горизонте, но уже и сейчас видно, что они несут в себе совершенно новый тип жизни, совершенно новый уклад всего человеческого бытия.
Для культуры интимной жизни все эти перевороты означают подъем ее на фундаменты сексологии, психологии и социологии пола, ее полную, до первичных глубин, перестройку.
Ясно, что враги этих идеалов располагаются с двух флангов, и воевать поэтому приходится на два фронта: с пуританством – и с распутством, с ханжеством – и с анархизмом. Иначе, борясь с одной крайностью, мы будем усиливать обратную, попадать из одних ям в другие.
В последнее время обе эти крайности начинает понемногу теснить рождающаяся сейчас просвещенная культура любви. Эта культура позволяет людям понять, как сложно связано между собой духовное и телесное в любви, как помогает любви их лад и мешает разлад.
Знаменитый швейцарец А. Форель, один из отцов сексологии, писал еще в начале века, что семейное счастье одинаково покоится на «умственном, душевном и половом приспособлении» людей. Чтобы это счастье было долгим, «духовная любовь, – говорил он, – должна с начала и до конца сопровождаться любовью половой». Изъяны в этой стороне любви отзываются на других ее сторонах, могут отдалять людей, охлаждать их чувства. «Отдельные спальни и постели… – пишет этот культурнейший ученый и просветитель, – очень опасный шаг в браке, легко приводящий к отчуждению»[115].
Когда-то говорили: любовь – это дерево, корни которого лежат в плотском мире, а ветви вздымаются высоко в духовный мир. Это похоже на истину, но, пожалуй, только похоже: здесь тоже просвечивает механическое членение человека на два разных этажа – тело и дух.
Но духовное и телесное в человеке не сочленены, а слиты, как цвета в радуге, и они переходят друг в друга плавно – тоже как эти цвета. Все мы, наверно, знаем, что в человеке есть зоны с перевесом телесного над духовным – вроде кровообращения, дыхания, пищеварения; есть зоны с перевесом духовного над телесным – зона мысли, особенно отвлеченной. Но, видимо, большинство наших чувств, основы психики лежат в зоне примерного равновесия, сплава духовности и телесности.
И любовь скорее всего рождается именно в этой зоне: корни ее лежат в ней, а ветви прорастают во все стороны, во все уголки организма – и в зону перевеса плоти, и в зону перевеса духа.
Эта «двусплавность» любви – причина ее взлетов и падений, основа многих ее загадок и противоречий, фундамент ее стойкости и хрупкости.
Стойкости – потому что, когда начинает сохнуть одна ее «ветвь», телесная, другая «ветвь», духовная, берет на себя ее работу. Так часто бывает при хороших отношениях, когда с возрастом телесные слои любви пригасают.
Хрупкости – потому что, когда начинает отмирать духовная «ветвь», за ней быстро гибнет и телесная. Случается, впрочем, что первой засыхает телесная «ветвь», а за ней и духовная. Все это, к сожалению, бывает часто и в молодости, и в зрелые годы.
Многие, возможно, не знают, что сила физических радостей в любви часто зависит от силы душевных радостей. Чем больше симпатия, привязанность, психологическое влечение – тем ярче бывают и телесные радости; чем меньше психологические тяготения, тем меньше и радости тела (при прочих равных условиях).
Многое, конечно, зависит здесь и от возраста, и от здоровья и от половой конституции человека. Но у большинства нормальных и здоровых людей дело обстоит именно так, и причина, видимо, как раз в том, что у человеческой сексуальности две «составляющих»: психологическая и биологическая.
Когда над физическим влечением нет увеличивающей линзы психологических тяготений, телесные радости как бы проходят сквозь фильтры эмоционального безразличия – и тускнеют, теряют яркость. А если силу душевного притяжения перебарывает сила отталкивания, на месте физических радостей может встать безрадостность, а то и неприятные чувства.
С. Голод получил здесь поразительные результаты. Он изучил три группы женщин: довольных своим замужеством; полудовольных, полунедовольных; совсем недовольных. В этих разных психологических группах оказались совсем разными и физические ощущения женщин.
У довольных своим замужеством любовь и секс – друзья, и поэтому физические радости как бы стоят у них под увеличительным стеклом душевных радостей. Здесь 9/10 женщин получают от любви естественное физическое удовольствие, а 1/10 – безразличны к ней.
Среди полудовольных психологические чувства полупогасли и не играют своей роли усилителя физических чувств. Здесь удовольствие встречается только у трех женщин из 10 – втрое меньше, чем у довольных. Шесть из десяти испытывают просто удовлетворение – получувство, чувство вполнакала, которого совсем не было у довольных; и одна из десяти – безразлична к физической любви.
Совсем плохи дела у недовольных. У физических ощущений нет здесь союзников среди чувств, а есть только враги, и психологические тяготы как бы вычитаются из физических радостей, низводят их до нуля. Никто из недовольных не испытывает от физической любви естественного удовольствия. Треть женщин ощущают удовлетворение – жалкую тень нормы. Почти половина (впятеро больше, чем у довольных) безразличны к любви, не переживают от нее никаких радостей. И самое страшное – каждые две женщины из десяти испытывают от физической любви тягостные ощущения – кричащую противоположность тому, что вложила в нее природа.
Здесь, видимо, лежит одна из главных основ человеческой сексуальности. Сама биопсихическая природа человека устроена так, что сила наших физических радостей прямо зависит от силы душевных радостей, если мы, конечно, здоровы и еще не состарились. Возможно, что это центральный закон, который управляет силой любовных радостей у нынешнего человека. Поэтому, видимо, для современных людей – людей с развитой духовностью – вдвойне важны их душевные отношения: они – самый глубокий фундамент всех супружеских радостей, психологических и физических.
Знать это, пожалуй, так же важно, как знать, что тут есть и обратная зависимость. Телесная любовь не только подчиняется духовной, но и сама командует ею: она может усиливать ее, продлять ее жизнь, добавлять топливо в ее пламя, – и может укорачивать ее, обкрадывать топливом. Впрочем, это не разные виды любви, а разные потоки единой любви, разные ее измерения.
Многие из нас, наверно, понимают, что культура любви – прежде всего духовная культура, и главное в ней – относиться к близкому человеку как к человеку, а не как к средству для наслаждения. Но любовная культура как бы «двуслойна»: это духовно-телесная культура, и умаление любой ее стороны резко вредит другой стороне. Как душевное бескультурье рождает бескультурье телесное, так и телесное бескультурье убивает душевные влечения.
Разлады мужской и женской сексуальности
У человека, как говорит биология, есть три главные органические потребности, три кита всей его биопсихической жизни. Это потребность в еде (голод), потребность в питье (жажда), половая потребность (либидо – от латинского «желание, страсть»).
Все они заложены в глубинах организма, и все – благо по своей природной сути, потому что они поддерживают жизнь, наполняют ее радостями, дают человеку биологическую и нервную энергию – основу всей его эмоциональной и духовной энергии.
Половое состояние организма очень важно для общего состояния человека, для жизни его чувств, разума; это один из главных наших биопсихических двигателей, и если он работает плохо, хуже работают и другие двигатели. Как голод ввергает человека в дистрофию, парализует духовную жизнь, заставляет думать только о еде, так и секс-голод смещает всю систему ценностей, ведет к духовной дистрофии, к болезням.
Но как объедание ведет к жировому взрыву, к перерождению тканей, так и секс-обжорство калечит человека, ломает его физическую и духовную жизнь.
Все это – простейшие прописи, на которые опирается половое просвещение, элементарные – и фундаментальные – подступы к нему. Вот еще одна из таких краеугольных прописей – хотя и очень сложная: она должна бы лежать в основе всех наших сексологических знаний. У мужчины и женщины резко отличается друг от друга многое в психологии и биологии пола. Биопсихические ощущения у них имеют во многом разный характер, разные механизмы, и поэтому половые процессы в их нервах и теле протекают по-разному – особенно в минуты физической близости.
Этот разлад мужского и женского организмов заложен в самой природе человека, и он – центральное противоречие всей интимной жизни, главный корень многих болезней, тьмы психологических бед, массы разводов. Это крупное биопсихическое противоречие в природе человека, и чтобы смягчать его, о нем надо знать.
В шестидесятые годы во многих странах прошли широкие опросы, и они выяснили, что мужчины ничего не знают об этом разладе, о резком отличии женских сексуальных реакций от мужских. Они думают, что у женщин точно такие же ощущения, точно такой же ход реакций, как у них самих.
Это самое главное в интимной жизни незнание, но как раз о нем наше половое просвещение молчит. А ведь об этой дисгармонии писал еще великий русский ученый Мечников, о ней говорили в начале века основатели сексологии X. Эллис, А. Форель, И. Блох, чуть позднее – Керер и Т. Ван де Вельде.
Каковы главные черты этой дисгармонии мужского и женского организмов?
Активная половая потребность просыпается у девушек позднее, чем у юношей, – часто только через несколько месяцев замужества, а то и после родов. Женщина пробуждается в девушке позднее, чем мужчина в юноше. Это создает ощутимые разлады в юношеской любви и часто в первые годы супружества. Молодым супругам нередко нужно друг от друга не совсем то или совсем не то: молодым мужьям – больше тело, чем душу, молодым женам – больше душу, чем тело. По данным одних из наших крупнейших сексологов А. М. Свядоща и З. В. Рожановской, половина молодых жен начинает по-настоящему чувствовать себя женщинами только через год после свадьбы или после рождения ребенка.
Зная все это, можно сократить и облегчить пробуждение в молодых женах настоящей женщины. Ибо женщиной они становятся не тогда, когда теряют какие-то внешние признаки, а тогда, когда начинают испытывать ощущения взрослой женщины – активную потребность в физической любви и высшее наслаждение от нее (оргазм, как говорят сексологи, – от греческого «напор, переизбыток»).
Вторая часть дисгармонии состоит в том, что пик половой потребности тоже наступает у женщин позднее, чем у мужчин, – часто тогда, когда у мужчин она уже начинает немного притухать. Нередко это рождает мучительные разлады в зрелости, и опять-таки это гораздо сильнее гнетет женщину.
У женщин такой пик бывает обычно годам к 28–30, у мужчин – на четыре-пять лет раньше. Мужчины часто стандартизируются к этому времени в своей физической любви, а в женщинах просыпается естественная тяга к любовной новизне, к уходу от стандарта, который притупляет чувства. И бывает, что когда они дают мужьям ощутить эту свою тягу к разнообразию, те с недоумением и с подозрением относятся к этому…
Кстати говоря, непросвещенная сексуальность у большинства людей угасает преждевременно, долгота ее жизни намного меньше нормальной. Особенно касается это женщин – многие из них к 45–50 годам считают, что у них уже все в прошлом, и к вреду для себя и своих мужей покидают стезю физической любви.
Просвещенная сексуальность сопровождает человека до старости, и это естественно, нормально. По американским данным, 60 % людей старше 60 лет и четверть людей старше 70 лет пользуются благами любви в ее полном объеме. Врачи считают, что такое «долголюбие» полезно для здоровья, нервов, для всего самочувствия человека: оно отдаляет старость, отодвигает болезни и, сохраняя бодрость, дает людям новую энергию, нервную и физическую.
Следующая черта дисгармонии, ее ядро и основа – это разница в пружинах и в протекании полового чувства у мужчин и женщин; именно она – главный камень сексуального преткновения.
У полового чувства есть как бы два двигателя – психологический и физиологический, и их действие, их роль в ощущениях женщин и мужчин резко неодинаковы.
У женщин первую скрипку играет именно психология, а физиологические механизмы подчиняются ей. Поэтому (в отличие от мужчин) у женщин чаще всего не бывает физической тяги без психологического влечения.
Поэтому же любая психологическая помеха – от грубости и бесцеремонности до неожиданного шума – может рывком остановить взлет женского либидо, сорвать его. Тормозные пружины женского полового чувства гораздо сильнее, чем у мужчин, и само оно куда более ранимое и хрупкое.
У мужчин на первом месте часто стоят физиологические двигатели, психология значит для них меньше, и их половое чувство в отличие от женского может работать в основном на физическом топливе.
Заметная разница есть и в скорости протекания физических ощущений у женщины и мужчины. У женщины эта скорость замедленная – по сравнению с мужчиной, у мужчины убыстренная – по сравнению с женщиной. Поэтому часто бывает, что мужчина уже достиг биологического финиша, а женщина еще далека от него.
Тут-то, как говорят медики, и таится главный корень многих женских болезней, неврозов, тьмы психологических бед и конфликтов. Тут и лежат истоки женской фригидности (холодности), виновник которой чаще всего – мужчина.
У многих племен, живущих в районах экватора, с незапамятных времен существует просветительная подготовка к семейной жизни. Когда мальчики и девочки становятся подростками, их отделяют от племени – и друг от друга – и обучают всему, что должен уметь взрослый. И среди этого всего их готовят к супружеским отношениям, к физической любви. Обучение юношей идет под девизом: «настоящий мужчина думает прежде всего о женщине», «тот не мужчина, кто не умеет сначала насытить женщину».
В этих племенах – ни среди женщин, ни среди мужчин – нет людей, которых называют сексуально неудовлетворенными. Они знают простые и открытые много тысяч лет назад способы, как устранить дисгармонии мужчин и женщин, как нейтрализовать разницу в скорости нарастания ощущений и т. п. Способы эти, кстати, давно известны и европейской сексологии, и они излагаются в, увы, немногих у нас стоящих просветительных книгах[116].
В большинстве браков супруги стихийно – одни быстрее, другие медленнее – приспосабливаются друг к другу. Но они делают это вслепую, наощупь, и поэтому многим не удается одолеть дебри незнания, пропасти дисгармонии. По иностранной статистике, треть, четыре десятых, а то и половина замужних женщин никогда в жизни не испытывали от физической любви высшего наслаждения. Это страшные цифры – десятки и сотни миллионов женщин, у которых половое невежество крадет простейшее и естественнейшее счастье, лишает их россыпей природных радостей – и этим резко отускняет, обедняет их жизнь.
Разлад мужского и женского организмов – крупное биологическое несовершенство в природе человека. Это центральное противоречие всей интимной жизни, но как раз о нем – и о том, как его устранить, – наше половое просвещение почти не говорит. Оно явно отстает здесь от достижений науки, и поэтому первое, что ему сейчас, видимо, нужно, – вылечиться от научного малокровия, перейти с околонаучной колеи на научную.
Новое семейно-половое просвещение должно бы вбирать в себя все главные стороны любовно-семейной жизни: психологию и этику любви и супружеских отношений, культуру физической любви и ее психобиологию, культуру беременности и незачатия, воспитание детей и домоводство… Три бытовые докультуры надо вытеснять тремя культурами – психологической, сексологической, воспитательной.
Первый шаг, который тут, видимо, нужен, – слияние сексологии с половым просвещением. Идти по этой дороге стоит, наверно, смело и с доверием к людям: так легче всего разбить вековые путы ханжества и анархизма, легче всего побороть оба эти полюса любовной антикультуры. Но смелость здесь придется, пожалуй, соединять с деликатностью – чтобы не оступиться в ямы деловитой беззастенчивости.
В такие ямы часто ведет коммерческое (не научное!) просвещение на Западе. Техника секса заменяет в нем культуру любви, часть занимает место целого, и отсюда – дух спортсменства и рекордсменства, который просвечивает в этом просвещении, отсечение секса от морали и гуманизма…
Как вести массовое просвещение? Наверно, его нельзя отделять от воспитания: они – как два крыла одной птицы, и без любого из них птица не взлетит: нужно воспитывающее просвещение и просвещающее воспитание.
Некоторые психологи и педагоги предлагают только воспитывать школьников, а просвещение начинать лишь тогда, когда они вырастут. Это старая позиция – «чем позже, тем лучше», и она строится на недоверии к людям, на боязни, что знакомство с теорией тут же потянет за собой знакомство с практикой.
Еще в начале века передовые просветители выдвинули лозунг «лучше на год раньше, чем на день позже». Они понимали, что если школа и родители вовремя не дадут детям знаний, их даст улица – самый испорченный из всех испорченных телефонов.
Впрочем, лучше, пожалуй, давать такие знания ни раньше, ни позже, а как раз в нужное время – и в меру возраста. Наверно, правы эстонские врачи и педагоги, которые уже много лет начинают просвещать школьников с 5-го класса. Наверно, еще более прав одесский ученый В. И. Барский, который предлагает начинать половое воспитание-просвещение в раннем детстве – и вести его по возрастным ступенькам, наращивая глубину и сложность.
Сексуальный ликбез – важная социальная задача, и для него нужны, наверно, свои буквари – небольшие (но выходящие большими тиражами) этико-сексологические руководства для семейной жизни. Нужны, видимо, и курсы для новобрачных и массовое просвещение через газеты и журналы, и, главное, особый предмет – подготовка к семейной жизни – в школах и вузах. Причем медлить здесь вряд ли можно – для множества людей такое просвещение нужно как скорая помощь.
Очень важен здесь и подъем всей нашей сексологии. В последнее время после долгого застоя она снова пошла вперед. У нас есть отличные клиницисты и теоретики – из разных городов и разных поколений: Г. С. Васильченко, А. М. Свядощ, Н. В. Иванов, И. Л. Ботнева, Я. Г. Голанд, В. И. Здравомыслов, А. Нохуров, Ю. А. Решетняк, З. В. Рожановская… У них есть свои достижения и свои открытия, лучшие из них умеют говорить новое слово, и они закладывают новые, современные фундаменты отечественной сексологии.
Но движение сексологии вперед резко отстает от ритма времени. Роль ее в лечебной медицине, в жизни людей, в половом просвещении – пока очень мала.
В стране всего лишь несколько сот сексологов, и подготовка их идет очень узко. Информация об иностранной сексологии – современной и классической – скудным скудна, главные труды, созданные в мировой сексологии, у нас не выпускались. Печатные труды наших сексологов можно пересчитать по пальцам, к тому же труды эти, в которых они (особенно Г. С. Васильченко и А. М. Свядощ) разрабатывали центральные проблемы сексологии и сексопатологии, выходят маленькими тиражами. И без крутого роста сексологии, без скачка в ее влияние на жизнь вряд ли можно будет сделать тут хотя бы шаг вперед.
Культура и антикультура любви
В последние сто лет интерес к полу стал небывало всемирным: никогда еще в искусстве, в науке, в публичной жизни он не взлетал так высоко.
Этот всемирный интерес – новая (и очень сложная) проблема, которую выдвинула перед человечеством сама история. Самопознание человека все время углубляется, в него входят новые и новые области, и отношения полов стали таким новым материком, не освоив который люди не могут идти дальше.
Поэтому и возникли на рубеже веков новые отрасли науки – сексология, социология семьи, этнография пола; поэтому и родилось в двадцатые годы новое, реалистическое половое просвещение; поэтому величайшие ученые, писатели, общественные деятели XIX и XX веков так много говорят о женском вопросе, о переворотах в семье, об отношениях полов вообще.
Биархатные перевороты насквозь пронизывают все эти отношения. Именно об одном русле таких переворотов сказал свои известные слова Ленин: «Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции»[117].
У нас биархатная революция больше продвинулась в обществе, в семье и куда меньше – в любовной и сексуальной культуре, в интимной жизни.
Биархатные влияния преобладают в мировом реалистическом искусстве, в сексологии, в научном (не в коммерческом!) половом просвещении, в передовом женском движении – во всей демократической культуре мира. Кстати, в разговорах о быте и морали Запада у нас часто забывают об этой демократической культуре, о борьбе двух культур вообще, и делают синонимами слова «западный» и «буржуазный». Раздвоенное становится тут единым, расколотое – целым, и это явно мешает видеть, как антибуржуазные силы Запада с каждым десятилетием делаются все сильнее – и в общественной жизни, и в морали, быту, любовной культуре.
После Второй мировой войны эти силы добились очень многого в утверждении демократической культуры пола. К сожалению, у нас почти нет серьезных работ о том, что делается в этой области на Западе, какие сложные процессы там протекают. Впрочем, некоторые социологи и философы писали о двух течениях в сексуальной революции – прогрессивном и регрессивном; об этом говорили С. И. Голод и А. Г. Харчев, И. С. Кон, А. В. Гулыга и И. С. Андреева[118]. Но это, к сожалению, только начало, только подходы к подступам, а все главное здесь – впереди.
Расслоение западной сексуальной культуры очень усилилось в XX веке. Демократическая культура любви все быстрее набирает силу и все острее противостоит анархической антикультуре, которая тоже круто растет в последние десятилетия.
Эти полюсы культуры пола нарастают одновременно, их противоборство делается все накаленнее, и такая поляризация – одна из главных черт сегодняшней сексуальной культуры Запада (которая, впрочем, отчетливо распочковалась на разные культуры).
Демократическая революция в отношениях полов – составная часть биархатных переворотов, она вся пропитана их антидеспотическим и человечным духом. Первые ее ласточки появились еще в XIX веке, об этом много говорили тогда экономисты, утописты, революционеры, писатели. Среди них были Фурье, Дж. Ст. Милль, а в России – Чернышевский и М. Л. Михайлов. Много писал об этих переворотах Энгельс («Положение рабочего класса в Англии» и т. д.), Маркс в «Капитале», Ленин в «Развитии капитализма в России» и в послереволюционных работах.
Тогда начало в корне меняться все разделение труда между женщиной и мужчиной и все их социальные роли – в обществе и в семье. Как говорил Маркс, крупная промышленность разрушила экономическую базу старой семьи и создала «новую экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами»[119].
Эта высшая форма семьи и высшая форма отношений между полами – плод постепенно усиливающихся биархатных переворотов.
Начинает угасать двойная мораль – гусарская для мужчин, монашеская для женщин; подчинение любви и секса материальному игу заметно слабеет; меньше становится невежества и предрассудков, увеличивается свобода любви. Начинает расти влияние сексологии и полового просвещения – новых рычагов прогресса, которые помогут поднять любовно-половую жизнь из низин бескультурья на высоты культуры.
Начинает рождаться гуманистическая и просвещенная культура любви. Она стремится углубить личные отношения людей, обогатить их высшими человеческими идеалами. Расковывая физическую любовь, она связывает ее с личными симпатиями и влечениями, насыщает глубокой духовностью.
Контуры этой культуры в общем ясны, хотя как цельной и законченной системы ее еще нет. Некоторые ее основы сложились больше – как раз о них шла речь в главках о современной любви, о душевном равенстве, о личностной совместимости; некоторые только начинают кристаллизоваться – это касается в основном интимной жизни. Здесь лежат крупные белые пятна, огромные массивы полуоткрытых или забытых земель.
Новая культура любви рождается как сплетение главных богатств любовной культуры человечества. Впитывание всего лучшего в человечестве – это, возможно, ее магистральный путь, одно из ее стержневых свойств. Пока этот синтез идет больше не в самой жизни, а в «теоретических областях» – в науке, в искусстве; созревание этой всеохватывающей культуры начинается именно там.
Уже с первых ее черновых шагов в нее начинает входить и новейшая наука сексологии, и старинное «искусство любви» – гуманная любовная культура Древней Индии, Греции, Аравии, Персии. (В этих странах, как и вообще на Востоке, была очень развита культура физической любви, и она была тесно слита с любовью духовной.) В нее начинает входить и рыцарская любовь Средних веков, и полнокровная любовь Возрождения, и романтическая любовь XVIII–XIX веков, и реалистическая любовная мораль современности, и сегодняшнее семейно-половое просвещение… В ней соединяются этика и эстетика любви, ее психология и социология – вернее, их сгустки, центральные идеи, переплавленные и переведенные из мыслительного измерения в измерение чувств.
Первые шаги этого синтеза рельефно видны кое в каких видах культуры нашего века. В мировой сексологии и просвещении бурно идет слияние новейших открытий европейской науки с вершинами древневосточной любовной культуры. Этнография пристально всматривается в любовные нравы нынешних и древних племен и обогащает нас знанием об их своеобразных нравах. Мировая литература, пластика, изобразительные искусства – все они начинают постепенно осваивать высшие достижения любви многих эпох и цивилизаций…
Когда все эти мировые ценности сольются воедино, когда они войдут в нравы людей, пропитают их чувства и отношения, тогда новая любовная культура и появится, видимо, на свет.
Биархатные сдвиги направлены против несвободы и подавления любви, против тиранических и анархических преград на ее пути. Конечно, тут, как и везде, есть свои сложности, своя обоюдоострость.
Можно ли сказать: чем больше свободы, тем лучше для любви? Чем максимальнее свобода, тем изобильнее любовь?
Есть старая русская пословица: маслом каши не испортишь; в переводе на язык чувств – любви свободой не испортишь. Но пословица эта верна, пожалуй, только отчасти: положите максимум масла – будет несъедобное месиво; поливайте огород максимально – он станет болотом.
Максимум (наибольшее) – это, наверно, идеал человека, который страдает от нехваток и не очень умен. Ему нужно только количество, без качества, – причем сверхколичество; он еще не знает, что то, чем объедаешься, приедается.
Цель умного человека – не максимум, а оптимум (наилучшее), он понимает, что максимум ведет в тупики пресыщения…
Это, видимо, закон нашей психологии и физиологии, и он касается, пожалуй, всего в жизни. И в любви, наверно, тоже лучше оптимум, а не максимум, не всесвобода, а свобода до тех пределов, за которыми начинается вред для любви, для человека.
Пробным камнем здесь служит, видимо, краеугольный камень всей человеческой культуры: пусть твое удовольствие не будет неудовольствием для других.
То есть «разумная», гуманная свобода любви – это свобода, неотрывная от человечности, слитая с тягой к творению добра и нетворению зла.
Сейчас в жизни все рельефнее противостоят друг другу две свободы любви – «максимальная» и «оптимальная». Они враждуют уже давно, об этом много писали самые разные философы и поэты, и среди них основатели марксизма.
У гуманистической свободы-оптимум много слагаемых – социальных, духовных, моральных, психологических, биологических; они выстраиваются в сложную лестницу, ступени которой ведут от социальной почвы жизни к ее психологической атмосфере. Эти ступени – свобода от неравенства женщин и от цепей домашнего хозяйства; свобода в поиске спутника жизни и свобода развода; свобода от материального ига в любви и от косных влияний среды, от древних предрассудков и тиранических запретов; свобода от пуританского третирования естественных стремлений человеческой природы – и от гедонического возведения их в культ; свобода от невежества и незнания; свобода следовать своим глубинным чувствам и «осознанная необходимость» соразмерять их с добром и совестью…
Все эти свободы – почва той гуманистической любовной культуры, которая начинает рождаться в нашу эпоху.
Фундамент, враждебный зданию
Семья – это одно из главных русел, в которых течет современная любовь, очень важная ее «среда». Давно замечено, что с ходом истории семья все время сужается, и состав ее делается все меньше и меньше. Специалисты по демографии – науке о народонаселении – сосчитали, что в стране осталось сейчас только 5-10 % больших семей, а 90–95 % – приходится на долю маленьких семей. Особенно заметно это сужение в городах, и его можно заметить хотя бы по отмиранию многих слов в нашем языке.
Мы хорошо знаем слова, означающие кровное или полукровное родство, – дед, бабушка, отец, мать, сын, дочь, брат, сестра, дядя, тетя, племянник, племянница. Слова эти всегда в ходу, они обозначают степени родства, которые играют прямую роль в нашем обиходе.
Раньше, когда семья была патриархальной, когда несколько поколений и несколько боковых ветвей жили одним хозяйством – часто в одной избе, – такую же роль в обиходе играли и эти боковые и «диагональные» родственные связи. А многие ли сейчас знают, что такое деверь, золовка, шурин, сноха, сват, свояченица, свояк?
У французов есть слова «кузен» и «кузина» – для обозначения двоюродного родства. В старорусском языке одним словом звался дядя по отцу (стрый), другим – дядя по матери (вуй). Было тогда и слово «ятровь», и оно обозначало особую степень родства – между женами двух братьев. Слова эти давно умерли, как умирают сейчас слова вроде «деверь», «свояк», «шурин». И отмирание этих слов – признак сужения семьи, эхо отмирания боковых родственных связей[120].
Прошло время, когда эти связи соединяли людей в работе, в добывании хлеба. Семья сужается сейчас до самого тесного круга – до родителей и детей.
Все знают, что с давних пор основой семьи были больше материальные, чем духовные стимулы. Менялись виды стимулов, новые эпохи рождали свою основу брака, но каждый раз эта основа оказывалась больше материальной, чем духовной.
В гомеровские времена семья и любовь были до того посторонними между собой, что жених и невеста часто даже не видели друг друга до свадьбы[121]. Похожие обычаи были и в России – они отпечатались даже в самом значении слова «невеста» – неведомая, неизвестная, или в значении слова «жених» – чужой, чуженин.
Поэт Античности Гесиод очень колоритно говорил о женитьбе в своей поэме «Труды и дни»:
- В дом свой супругу вводи, как в возраст придешь подходящий,
- До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли.
- Лет тридцати ожениться – вот самое лучшее время.
- Года четыре пусть зреет невеста, женитесь на пятом.
- Девушку в жены бери – ей легче внушить благонравье.
- Взять постарайся из тех, кто с тобою живет по соседству.
- Все обгляди хорошо, чтоб не на смех соседям жениться.
- Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете…
- Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей…
В этих рассуждениях нет и слова о любви, нет и намека на нее. Неторопливая деловитость, не затронутая чувством, спокойные крестьянские советы, веская патриархальная мудрость – вот смысл этих наставлений.
И в нашу эру собственнический брак имеет своей основой материальный расчет. Это, конечно, не значит, что все браки собственнической эпохи – браки по расчету. Статистика тут неизвестна: может быть, их большинство, может быть, – половина, а то и меньше. Конечно, с тех пор, как появилась любовь, появились и браки по любви. Любая женитьба была женитьбой живых людей, сложнейших существ жизни. И, конечно, рядом с хватательными рефлексами в душах людей жили и простые человеческие симпатии, рядом с мертвым звоном денег – живой шепот души. Но на дне этой сложности, как камень сквозь воду, все-таки просвечивала эта мертвящая схема материального интереса.
К будущему супругу – в итоге всех итогов – подходили тут не как к человеку, не как к личности, а как к части личности, к типовому существу – к владельцу капитала или к рабочей силе. Другой человек был здесь, грубо говоря, не целью, а средством – средством для обогащения или для работы, для ублажения мужа или для выращивания детей.
И каким бы сложным ни было здесь сплетение мертвых расчетов и живых чувств, безликие стимулы стояли тут на первом плане, а стимулы личные, индивидуальные оттирались назад. В семье происходило то же отчуждение личности, что и в труде и в других человеческих отношениях. Собственнический брак был врагом личности, врагом индивидуальной любви, он внедрял в людей не «родовое», а «видовое» отношение друг к другу, к любви, к браку.
Брак без любви считался нормой, правилом, в нем не было ничего зазорного и необычного. Но когда способность к индивидуальной любви становится уделом все большего числа людей, жизнь без любви или без влечения – это все-таки отход от естественных порывов человека, искажение его свободных чувств. И будь она трижды освящена законом, все равно это не истинно человеческое, не «родовое» отношение к любви, это искривление естественных человеческих нравов.
Экономическая, материальная основа брака – это основа, чуждая любви, внешняя и враждебная ей. Экономика и любовь – совершенно разные области человеческой жизни. Они лежат в разных измерениях, между ними нет естественных мостиков, и делать экономику основой любовных связей так же естественно, как растить дерево на камне.
Все знают, что с давних пор семья была экономической ячейкой общества. До последнего времени – а в некоторых странах и сейчас – она была даже производственной ячейкой.
В древние времена род заключал в себе всю человеческую жизнь. Внутри рода люди и работали, и добывали продукты, и управляли друг другом. Род был тогда обществом, общество – родом. Трудовые и управленческие обязанности, которые потом взяло на себя общество, еще не отделились от древней общины. Правда, в первобытные времена семья не была еще производственной, хозяйственной ячейкой. Такой ячейкой был род, а семья была его частью.
Потом управленческие обязанности перешли к обществу, а производственные, экономические – остались в семье. С распадом родового строя возник новый вид семьи – как производственной, экономической единицы. В этом был смысл переворотов в семье, которые нес с собой рабовладельческий строй.
Еще в феодальные времена семья – в трудовых слоях – была такой же по типу своему общественно-производственной ячейкой, как фабрики и аграрные хозяйства. Люди работали внутри семьи – на своем наделе или в своих мастерских, и сращение рабочей и домашней жизни было почти полным. Ремесленники и крестьяне занимались общественным производством внутри семьи, в ее рамках и производственные функции были одной из главных функций семьи.
Потом они отделились от нее, были переданы обществу – в этом был смысл капиталистической революции в семье, смысл нового разделения труда между семьей и обществом. (Впрочем, фермерские семьи в капиталистических странах все еще часто остаются производственными единицами.)
С ходом истории семья одну за другой отдает обществу многие свои обязанности, и не только производственные. Когда-то воспитание и обучение детей целиком лежало на плечах семьи. Теперь обучение и многое в воспитании выделилось из семьи, перешло в руки общества. Семья все больше освобождается от прошлых обязанностей, все больше двигается к идеалу настоящей человеческой семьи. Она все меньше остается непосредственно общественной ячейкой, и все больше становится ячейкой личной жизни.
Что думали в прошлом о будущем
Да здравствует общность жен
Споры о будущей любви и семье идут на земле много лет, в глубокую древность уходят и попытки предвидеть, какой будет любовь в идеальном обществе.
… В утопии Платона брак заключался на год, через год он сменялся, чтобы каждый мужчина имел за жизнь пятнадцать-двадцать жен, каждая женщина – пятнадцать-двадцать мужей.
Мужей и жен выбирают по жребию. Дети не знают отцов и матерей, со дня рождения их передают в общественные дома. Семьи у Платона нет, есть только любовные пары, которые возникают и распадаются каждый год.
В обществе Платона нет никакой индивидуальной любви – ни взрослой, ни родительской, ни детской. Его утопия отбрасывает личные чувства и заменяет их коллективными; вместо личной семьи возникает семья-общество, вместо личного материнства и отцовства – коллективное материнство и отцовство.
Конечно, все это построено на насилии: принудительное – по жребию, а не по чувству – соединение двух людей, насильственный их развод, принудительный отрыв детей от родителей.
Интересно, что нравы платоновского общества были во многом не утопией, а оттиском с жизни, они уже существовали в древней Спарте. Об этом говорит Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях». «Ликург, – пишет он, – первый решил, что дети принадлежат не родителям, а всему государству». Когда мальчикам исполнялось семь лет, Ликург отбирал их у родителей и разбивал по отрядам, чтобы они вместе жили, играли, трудились. «Главным следствием такого образа жизни была привычка повиноваться».
В те времена, говорит Плутарх, у спартанцев не было ревности и не было собственнического отношения к женам. «Спартанец разрешал вступать в связь со своей женой тому, кто об этом просил, чтобы та от него понесла, но женщина по-прежнему оставалась в доме мужа, и узы законного брака не расторгались».
Делали они это потому, что «единственной целью брака у спартанского законодателя было рождение детей», и Ликург хотел, «чтобы граждане рождались не от кого попало, а от лучших отцов и матерей».
Такая «общность жен и детей», говорит Плутарх, предполагает «полнейшее равнодушие к супруге». Тут он, возможно, преувеличивает, но в порядках Ликурга просвечивают какие-то отблески древнего группового брака, и видно, что любовь, которая, видимо, только недавно стала рождаться, еще не успела стать регулятором человеческих отношений. Это видно, впрочем, и из того, что рассказывает Плутарх о тогдашней свадьбе и об отношениях жены и мужа.
«Невест, – пишет он, – брали уводом… Жених, не пьяный, не размякший, но трезвый и как всегда пообедавший за общим столом, входил, распускал ей пояс и, взявши на руки, переносил на ложе. Пробыв с нею недолгое время, он скромно удалялся, чтобы по обыкновению лечь спать вместе с прочими юношами». И дальше он вел себя так же – жил среди своих сверстников, а к молодой жене наведывался тайно. «Так тянулось довольно долго: у иных уже дети рождались, а муж все еще не видел жены при дневном свете. Такая связь была не только упражнением в воздержанности и здравомыслии – тело благодаря ей всегда испытывало готовность к соитию, страсть оставалась новой и свежей, не пресыщенной и не ослабленной беспрепятственными встречами»[122].
В этом обычае есть, видимо, и свет и тень. Страсть молодых супругов дольше сохранялась свежей, потому что она была отсечена от быта, жила вне семейного уклада. Но женщина и мужчина тут – только ночные партнеры, и любовь их – только телесное влечение, только ночное чувство. Здесь только тело знает тело, только тело влечется к телу, а люди не знают друг друга и не влекутся друг к другу как люди.
От нравов и законов Ликурга пошли многие идеи, которые потом не раз встречались в истории.
…В утопическом Городе Солнца Кампанеллы было три правителя – Мощь, Мудрость и Любовь.
Но эта Любовь – еще далеко не любовь. Любви у Кампанеллы в общем-то нет, есть просто любовные связи, которые идут под надзором врачей и начальников. Людей у него называют «производителями», а на месте любви стоит «производство потомства».
«Начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг к другу… Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужами; полные же – с худыми, а худые – с полными, дабы они хорошо и с пользой уравновешивали друг друга».
Подход к людям очень похож здесь на деловую ветеринарность. Человеческие букеты подбираются взыскательными руками. Здесь нет индивидуальной любви, нет личных склонностей и влечений, люди даже не выбирают друг друга – за них делают это начальники. В любви нет никакой свободы, никаких прав личности, нет и самой личности вообще. Человек здесь – не личность, а видовое существо.
Рождение детей – дело, «направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, причем необходимо подчиняться властям».
«Производство потомства, – говорит Кампанелла, – имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями Государства». Люди здесь – не люди, а атомы государства, и это отношение к ним как к муравьям резко не сходится с главной идеей «Города Солнца» – с идеей свободного и гуманного человека, о котором так много говорит Кампанелла. Мысли Кампанеллы о любви – самое отсталое, самое антигуманное, что есть в его книге. И поэтому так резко расколота на две половины вся его картина будущей жизни.
С этим коневодческим и тоталитарным порядком все-таки как-то уживается и любовь. «Если кто-нибудь страстно влюбится в женщину, – пишет Кампанелла, – то влюбленные могут и разговаривать, и шутить, и дарить друг другу венки из цветов или листьев, и подносить стихи». «Впрочем, – уточняет он, – любовь у них выражается скорее в дружбе, а не в пылком любовном вожделении»[123].
И выходит, что то, что мы зовем любовью, разделено у Кампанеллы на две части: телесная сторона любви стала «производством потомства», духовная превратилась в дружбу. От любви после этого раздвоения не осталось любви.
А раз нет любви, нет личных склонностей – появляется общность жен. В Городе Солнца, говорит Кампанелла, «жены общи и в деле услужения и в отношении ложа». Каждый может любить каждую, и каждая – каждого, «однако же, – оговаривается он, – не всегда и не как у животных, покрывающих первую попавшуюся самку, а, – тут идет его любимая формула, – лишь ради производства потомства в должном порядке»[124].
Как видим, в любви Города Солнца царят совсем не солнечные обычаи казарменного социализма. Об одном из них хорошо сказал в своем «Кодексе общности» французский коммунист-утопист Т. Дезами. Общность, говорит он, «может быть применима только к вещам, к продуктам труда», а не к людям, не к личностям[125].
Вещи мертвы и безлики, и именно поэтому они могут быть общими. Люди не могут быть собственностью – ни чьей-то, ни общей. Общность жен обесчеловечивает человека, низводит его до вещи, она ведет к уничтожению любви. И отношение к человеку как к «солдату любви», безликому производителю вряд ли имеет что-нибудь общее с «родовым», личностным подходом к человеку.
«Брак – это обман»
На полярных позициях стоял Вильям Годвин, утопист конца XVIII века, и полярность эта была до того крайней, что он кое в чем сходился с Кампанеллой.
Вильям Годвин был яростным врагом брака. «Институт брака, – писал он, – это система обмана». «Бездумные и романтичные юноши и девушки знакомятся, встречаются несколько раз, притом в условиях, создающих иллюзии, и затем обещают друг другу вечную любовь. Каковы последствия этого? Почти во всех случаях они оказываются обманутыми»[126].
«Брак, – говорил Годвин, – основан на собственности, притом на худшем ее виде… До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной монополии»[127].
Такова первая серия ударов, которые Годвин наносит по браку. Два его пункта он особенно атакует: его основанность на худшем виде собственности – собственности на человека, и его вечность, его принудительную пожизненность.
Годвин против того, чтобы люди были собственностью, чтобы они были насильно прикованы друг к другу, и в этом он тысячу раз прав. Все его стрелы, направленные против собственнического и нерасторжимого брака, попадают в цель.
Но Годвин отвергает не только пожизненный, а и любой брак, любую жизнь вместе. Он считает, что человек всегда должен жить один. «Мысль, что я должен иметь спутника жизни, – говорит он, – вытекает из усложнения наших пороков. Она продиктована трусостью, а не мужеством». «Совместное жительство представляет собой зло», потому что оно «препятствует самостоятельному развитию мысли».
Это особенно важно для Годвина. «Нелепо, – продолжает он, – рассчитывать на то, что стремления и желания двух человеческих существ будут совпадать на протяжении сколько-нибудь длительного периода времени. Обязать их действовать и жить совместно, это значит неизбежно обречь их на ссоры, злобу и несчастье»[128].
И здесь Годвин во многом прав. Он прав, когда говорит о насильственном браке, о браке, где есть неравенство, о браке, где нет любви. В таких браках ссоры и несчастья неизбежны, неизбежно и отчуждение людей друг от друга, неизбежно калечение их жизни. Такая жизнь вместе на самом деле – зло, на самом деле – обман[129].
Но если Годвин во многом здесь прав, то он во многом и неправ.
Все мы знаем, что для тех, кто любит, жизнь вместе – не зло, а добро, и она дает им величайшую радость и счастье. Все мы знаем, что не единение с любимым, а разъединение с ним несет людям тоску и горе. И есть ли на свете горе сильнее, чем разлука с любимым человеком, жизнь врозь с ним? Все это азбука, прописи, элементарные фундаменты жизни, и вряд ли стоит забывать о них.
Конечно, и у тех, кто любит, бывают ссоры, конечно, и у них не совпадают многие желания, интересы, привычки. Но все это естественно: люди – не спички из одной коробки, и если их желания разны, но не враждебны, если их привычки дополняют, а не подавляют друг друга, – обязательно ли это будет рождать злобу и несчастье?
Любовь, может быть, самый мощный на свете гаситель разногласий, самый мощный цемент, скрепляющий людей. И пока она жива, у нее есть огромная единящая сила, которая не дает обычным и естественным разногласиям вырасти в стену между любящими. Бывает, впрочем, – и часто, – что любовь остается здесь побежденной, но виновата здесь все-таки не сама жизнь вместе, а условия этой жизни.
И наверно, выход из зла не там, где видит его Годвин. Чтобы снять ярмо с шеи, не обязательно отрубать голову. И выход не в отмене брака вообще, а в отмене его принудительности и нерасторжимости – и, конечно, в общем улучшении всей человеческой жизни.
Годвин считает жизнь в одиночку нормальным, естественным для человека видом жизни. Наверно, такая тяга к одиночеству рождается и насильственной жизнью вместе, и людской скученностью, и теснотой жизни, и усталостью от других людей.
Впрочем, дело здесь обстоит не так просто, у него есть и другая сторона. Одиночество – сложная психологическая проблема, и в последние столетия она все больше занимает умы людей. Во многом она – обратная сторона индивидуальности, личной неповторимости человека. Чем выше развиты люди, чем сильнее их индивидуальность, тем больше их личный мир отличается от других «я».
Общность между собой куда больше чувствуют люди неразвитые – поэтому, наверно, так легко сближаются дети и так един мир их интересов. С развитием духовной структуры человека резко вырастает личное своеобразие вкусов, привычек, взглядов, чувств. И чем глубже внутренняя жизнь человека, чем больше он сам думает, делает, решает, сопоставляет, тем больше не похож его мир – во всех своих гранях и звеньях – на миры других людей.
Отсюда и непонимание, которое часто встречается в мелочах, в малейших проявлениях духовной жизни. Ведь любое чувство, любая мысль многоэтажны. Мысль, к которой пришел человек, всегда только последняя ступень какой-то скрытой внутренней лестницы, всегда только маленькая вершина огромной и невидимой другим пирамиды.
Человек думает всем своим существом, и подспудный пьедестал для любой его мысли – это весь его прошлый опыт, все тысячи мыслей, которые он когда-то думал, все тысячи чувств, которые он когда-то испытал. Чтобы понять эту мысль, надо понять всю цепь предыдущих мыслей; и поэтому, наверно, так часто и возникают у людей мгновенные импульсы одиночества, чувство налета на преграду, когда другие люди не разделяют их мысли, бесспорные для них.
Но в принципе люди живут и тем, что их разделяет, и тем, что их соединяет. Все они – представители одного рода, все ведут одинаковую в своих основах жизнь, и «тема» их мыслей, чувств, переживаний – одна и та же, особенно у людей из одной социальной или профессиональной группы. И их вкусы, привычки, мысли часто не противостоят, а дополняют друг друга, их неповторимые миры могут смыкаться, как камешки мозаики, и обогащать друг друга.
Чем больше и чем дружественнее общение между людьми, тем больше у них может быть точек совпадения и тем меньше точек расхождения (это прямо относится и к любви). Мысли их, вкусы и привычки, сливаясь и перестраивая друг друга, могут обновляться, делаться общими – или похожими, они могут увеличивать число перекидных мостиков между людьми и уменьшать число стен и перегородок между ними.
Мир в его нынешнем состоянии раздроблен на тысячи мельчайших ячеек, и многое тянет его к «атомарному состоянию». Люди развиваются узко, и между людьми из разных социальных или профессиональных групп куда больше непонимания, чем между людьми одной такой группы. Кроме того, тяготы жизни рождают в них и другие разделительные барьеры – массу видов эгоизма, корысти, – которые вырастают как защитный рефлекс, как неестественное искажение естественного инстинкта самозащиты.
Вместе с социальными революциями, с падением тягот и нехваток, вместе с угасанием раздробленного на тысячи ячеек общества из жизни, видимо, уйдут и многие разделительные барьеры.
Миры людей смогут стать открытее, в них будет больше союзного, чем враждебного, и тяга к единению сможет усилиться, а тяга к одиночеству – ослабнуть. Но сама эта тяга вряд ли исчезнет из жизни: и потому, что одиночество – прямое следствие личной неповторимости, и потому, что оно нужно человеку как отдых от других людей.
И даже в счастливой любви оно не перестанет, наверно, сопровождать человека – в моменты размолвок, непониманий, несовпадений. Впрочем, там одиночество вряд ли будет таким сильным, как думал Годвин или Роллан, который писал: «Веками люди наивно удивляются и сетуют на неизбывное одиночество души человеческой, постигаемое на горьком опыте любви. Несбыточная мечта о слиянии сердец – извечная ошибка людей. Ибо разве „любить“ не означает „любить другого“?»[130]
Конечно, любить – значит любить другого. Миф о Нарциссе, который влюбился в себя, – это только миф. Но именно потому, что любить – значит любить другого, неизбывное одиночество души человеческой – хотя бы в чем-то – избывно, а та – хотя бы на время – близость, которую Роллан называет «слиянием сердец», – не извечная ошибка.
Конечно, в любви есть масса случаев, когда чувство одиночества неизбежно, – все мы знаем об этом. Это и несчастная любовь, когда тоска делает чувство одиночества главным чувством человека; это и слабая любовь, когда потоки чувств, идущие с разных сторон, слишком слабы, чтобы пройти сквозь разделительные барьеры; и любовь к эгоисту, эдакому психологическому ростовщику, который хочет брать больше, чем дает; и любовь резко неравных людей, и просто горе в любви, и много других случаев.
Но любовь и одиночество часто не могут быть вместе. Не так уж редко любовь обостряет тягу к другим людям, усиливает стремление быть к ним ближе. Известно ведь, что всякая радость усиливает чувство единения, как всякое горе – чувство одиночества. Наверно, каждый из нас видел, как любовь обостряет духовный слух человека, как она утончает его способность различать звучание чужой души, усиливает его дар настраиваться на чужие волны.
И даже робинзонада любви, даже одиночество вдвоем – это антипод настоящему одиночеству. Человек чувствует унисон с другим человеком, он видит, как чутко тот понимает и предугадывает его, и как точно сам он ощущает, что нужно ему сейчас и что будет нужно в следующую секунду. Такие моменты унисона – пусть они и бывают не очень часто – противоположны одиночеству, и они, на то время, пока они существуют, избавляют людей от него.
Но вернемся к противнику брака Годвину. Отмена брака, пишет он, не поведет в царстве разума к разврату и грубым вожделениям, потому что люди тогда будут «предпочитать радости умственные радостям чувственным».
Эта мысль очень важна для него. Психика, по Годвину, сводится только к разуму, это только ряд мыслей. И даже то, что люди называют страстью, чувством, желанием, – это всего лишь живая и яркая мысль. Поэтому и счастье для него – вещь только интеллектуальная, его не могут дать чувственные радости. «И сейчас, – убеждает он, – привлекательность чувственных наслаждений обманчива. Мы скоро начинаем презирать чисто животные отправления, которые, если отвлечься от обольщений сознания, всегда остаются почти одинаковыми».
Такой подход к человеку как к существу только рациональному, был свойствен Просвещению XVIII века, и он был опорой годвиновской теории любви и брака.
Годвин отнимает у любви будущего ее чувственность, сужает ее до чистого платонизма двух «мыслителей».
«Общение полов в таком обществе, – говорит он, – будет подлежать тем же условиям, что и другие виды дружбы». Тут он сходится с Кампанеллой, для которого духовная любовь тоже была не любовью, а дружбой.
В царстве таких людей – тут Годвин опять сходится с Кампанеллой – нет больше отцовства, воцарилась общность жен. «Нельзя, – пишет он, – окончательно сказать, будет ли при таком состоянии общества известно, кто отец каждого отдельного ребенка».
К тому же, когда население земли станет предельным, люди совсем «перестанут плодиться, ибо их к тому ничто не будет более побуждать, ни заблуждение, ни обязанности. В дополнение к этому, они, может быть, приобретут бессмертие. В целом это будет народ, состоящий из зрелых людей, а не из детей. Поколение не будет сменять поколение»[131].
Годвин думает, что это приведет людей к расцвету. Но так ли уж полон будет этот расцвет?
Из жизни человека уходят главные, сильнейшие виды человеческой любви, которые делают человека человеком. Психика его суживается до одного разума, и он делается двуногим мозгом, чья жизнь не отеплена и не просветлена чувствами. Он не сумеет больше наслаждаться жизнью, – и зачем ему тогда нужно будет бессмертие?
Да и бессмертие это будет только внешним. На самом деле человек умрет, ибо лишение человека чувств – это смерть человека, превращение его в живого робота, в машину.
Любовь и бессмертие
Любовь и бессмертие тесно связаны между собой – любовь несет в себе продолжение рода, передачу потомкам каких-то свойств смертного, человека. И может быть поэтому, начиная с Платона, не раз повторялась мысль, что в любви люди хотят обессмертить себя, переступить законы природы.
С давних пор считалось, что любовь продляет людям молодость, отодвигает старость и смерть. У древних греков был даже особый способ омоложения – герокомия, когда старого человека соединяли с молоденькой девушкой.
Желание бессмертия – пожалуй, самый тревожный идеал, самое беспокойное и давнее желание человека. Быть всегда, жить бесконечно, видеть все – что может быть лучше? Недаром все религии и мифологии строились на жизни после смерти или на переселении душ. Недаром Сафо с трогательной логичностью писала в одном из первых в мире стихотворений-силлогизмов:
- Смерть есть зло, самими это установлено богами;
- Умирали бы и боги, если б благом смерть была.
В последние годы перестали быть редкостью фантастические книги, в которых писатели оживляют умерших, далеко отодвигают границы жизни. И не только фантасты, но и ученые – биологи, медики, философы – начинают все больше и серьезнее интересоваться смертью, оживлением, вечностью.
Известный астрофизик И. С. Шкловский в своей книге «Вселенная, жизнь, разум» предположил, что когда-нибудь люди научатся делать биопротезы – живые части человеческого тела. Они станут выращивать их, делать не из мертвых материалов, а из живых, биологических. Люди будут все время заменять отработанные органы, и жизнь будет все время восстанавливаться и поддерживаться в теле человека.
Известный медик академик Н. М. Амосов считал, что человеческий организм – по тем биологическим программам, которые в нем заложены, – не рассчитан на смерть. «Старость не запрограммирована в человеческом организме, – писал Н. Амосов. – Он, если можно так выразиться, спроектирован на вечную молодость и жизнь». Старение и смерть возникают от того, что в работе организма накапливаются ошибки, неполадки, отклонения от этой программы.
Как и И. С. Шкловский, Н. М. Амосов думает, что в будущем люди смогут заменять живые органы тела искусственными и даже, может быть, сумеют создать искусственный мозг. «Если к тому же представить, – говорит он, – что к искусственному мозгу присоединено тело с протезированными органами, то получается, что „сам“ человек умирает, умирает его тело и даже мозг, но он продолжает жить как интеллект, передав свое „я“ искусственному мозгу». Правда, сейчас, добавляет он, все это фантазии, далекие от реальности, и при нынешнем уровне знаний ни о каком бессмертии не может быть и речи[132].
Трудно сказать, сбудутся ли эти предвидения, которые могут показаться кое в чем мрачноватыми. Биопротезирование – если оно возникнет – может стать великолепным средством и в лечении болезней и в продлении жизни. Что касается бессмертия, то тут дело обстоит не так просто. Пока еще совсем не доказано, что его можно достичь, – хотя многие ученые думают, что в принципе это не исключено.
Американский биолог и философ-материалист К. Ламонт пишет: «Биология не исключает полностью возможности бессмертия для человеческих личностей, но она настойчиво указывает, что любое бессмертие должно иметь в качестве основы естественные тела. Теоретически возможно, что когда-нибудь в далеком будущем медицинская наука откроет, каким образом можно до бесконечности продлить жизнь человеческих тел… Тогда мы обладали бы бессмертием в его первоначальном смысле отсутствия смерти, ибо люди просто не стали бы умирать»[133].
Читать бесплатно другие книги:
