Вырванное сердце Сухаренко Алексей

– А мне для этого суждения и не нужно её знать, мне достаточно видеть вас в таком положении, – упрямо произнесла патронажная сестра.

Появившаяся у неё между бровей морщинка подтверждала всю серьёзность её таких заявлений.

«Надо же, с виду такая мягкая и покладистая, а характер серьёзный. Еще минуту назад была наивной девочкой у витрины с кубками – и в момент другая. Волевая, строгая… только глаза остаются добрыми. Видимо, привыкла ухаживать за вздорными старухами».

— Ну всё, хватит. Моя дочь ничего не знает ни обо мне, ни о моём положении. Давайте прекратим этот разговор. Расскажите лучше о себе. Вы замужем? У вас есть дети? – поспешила переменить направление разговора Царькова.

– Я была замужем, и у меня есть дочь Настя. Ей семь лет, – нехотя, словно из вежливости произнесла гостья.

– Почему были? Вы что, развелись с мужем? – уловила прошедшее время Зинаида Фёдоровна.

Молодая женщина пристально посмотрела в глаза Царьковой, и пожилой женщине стало стыдно за своё чрезмерное любопытство.

«Расспрашиваю, точно следователь. Надо бы придержать себя немного. Перейти с «галопа на рысь», а иначе я её быстро начну раздражать».

— Вы меня извините, но мне не хотелось бы говорить об этом, – пояснила с улыбкой молодая женщина. – Видите, и у меня есть запретные темы.

– Ну ладно, расскажите мне тогда о ваших родителях, – ушла от щекотливой темы Царькова. – Они кем работают? Или уже на пенсии?

– Не знаю. Я же детдомовская. Поэтому я так и сказала о вашей дочке, – вздохнула Мария. – Я всю жизнь так хотела иметь маму. Пускай такую же больную, как вы. Чтобы только быть рядом, прижаться к ней, почувствовать тепло её тела.

«Бедная девочка, сколько же ей пришлось пережить. Надо же, такая умница, красавица, а выросла без родителей. Наверное, погибли от несчастного случая. Самолет или автокатастрофа? Спросить? Неудобно, и так лезу к ней с расспросами».

— А вас так никто и не удочерил? – не справилась с любопытством бывшая спортсменка.

– Меня брали несколько раз и каждый раз сдавали обратно в детский дом, – с трудом подбирая слова, ответила патронажная сестра.

Было видно, что эти воспоминания даются ей не просто. На лице на долю мгновения зависла мина обиженной девочки, готовой расплакаться в любую секунду. Из прихожей до женщин донесся посторонний звук, словно кто-то никак не мог попасть ключом в замок входной двери.

В винно-водочном отделе было пусто. Знакомая «Мона Лиза» отпустила Андрею три чекушки водки, убрав в кассу остаток царьковской пенсии, и одарила его своей загадочной, гипнотической улыбкой. Андрей уже и не помнил, кто из его собутыльников дал такое прозвище продавщице. Скорее всего это мог быть кандидат искусствоведения Семён Шмулькин, об интеллекте которого среди местных собутыльников ходило много рассказов.

«Выпить со Шмулей» значило не просто употребить свою порцию алкоголя. Это означало целое культурное мероприятие с лекцией об искусстве эпохи Возрождения, Серебряном веке либо ином историческом периоде. Его слушателям было ничего не понятно, но они терпеливо «держали умное лицо», чтобы не обидеть разливающего спиртное кандидата наук. Поскольку Шмулькин угощал, он требовал к себе и своему повествованию неподдельного интереса. Если он видел, что глаза собутыльника были пусты, а всё внимание сосредоточено на стакане, он обносил «слушателя», лишая его своего расположения и порции алкоголя.

Многие местные выпивохи не любили эту «еврейскую рулетку» и дали ему прозвище Инквизитор. Андрею не довелось выпить с кандидатом, поскольку он неожиданно прекратил просвещение местной публики и эмигрировал в Израиль. Его таинственный отъезд также вызвал много споров, но большинство сошлись на том, что «кандидат» покинул Родину вынужденно, из-за необходимости лечить заболевшую печень.

Вот и сейчас по дороге домой Андрей в который раз пытался разгадать загадочную улыбку продавщицы. И как всегда безуспешно. Не помогла даже быстро выпитая первая чекушка водки, которая по идее должна была снять болезненное состояние организма и привести его мозги в порядок.

Его накрыло знакомым облаком опьянения, и он моментально забыл, о чём думал секунду назад. А чему в действительности она улыбалась? Почему не могла просто, как тысячи других продавщиц, без всяких улыбок отпустить товар? Нет! Ей обязательно нужно улыбнуться. Словно она говорила приходящему выпивохе: «Ну вот, ты опять пришел. С возвращеньицем домой!» И пьяница понимал, что в другом дому плач, ругань, драки, заплаканные глаза детей, вырванные клоки волос, синяки под глазами, вечные «хватит» и «дай». А тут – улыбка, которая без претензий – загадочна и маняща. Она словно не отпускает от себя. Привязывает. В ней нет доброты, радости, скорее, скрытое лукавство и вызов. Местные алкоголики даже стали говорить «Схожу не за водкой, Мону Лизу проведаю». В этой фразе было всё: и продавщица, и её роковая улыбка, и очередная доза алкоголя, и завтрашнее похмелье, и снова улыбка, и… так повторяется без конца, словно жизнь движется по какой-то роковой, поеденной ржавчиной времени спирали, неизменно упирающейся в кладбищенское небытие.

Из раздумий Андрея вывел идущий ему навстречу участковый полиции. Степаныч, прозванный местными маргиналами Нос, поровнявшись со своим подопечным, схватил его за рукав куртки.

– За что «отоваривал» Стограма? – Недолго думая, участковый начал сразу с места в карьер.

– О чём вы, господин майор? – дрогнул всем телом Андрей. – Что это за предъява?

– Мне известно, что ты и Соска отмолотили старика у доминошной веранды. – Степаныч сделал свое лицо как можно равнодушнее. – Вопрос только один – за что?

– «Неужто Соска вложил? Скорее Нос блефует, на понт берёт, мусор. И чего он за это дерьмо вступается? Мало ли Стограму уже вламывали люлей? Но он никогда заяву в ментуру не нёс. Что же сейчас происходит? Может, менты заставили заявление написать?»

— Пальцем никого не трогал, – сделал искреннее выражение лица подозреваемый парень, правая рука которого для пущей убедительности прочертила замысловатый вензель. – Да ты, майор, сам посуди, я же его могу одной соплёй перешибить.

– Вот и перешиб! – всё так же спокойно произнёс участковый, продолжая крепко держать его за куртку. – Помер Стограм!

Андрей посмотрел в глаза майору полиции и почувствовал, что внутри всё холодеет от страха. Моментально протрезвев, он стал канючить, словно цыганёнок, схваченный потерпевшим за карманную кражу.

– Повезло тебе, парень, что старый голубятник повесился, – не выдержав его нытья, признался полицейский, – а так не миновать бы тебе срока. Ну, так думаю, это не за горами. Так что до свидания.

Андрей почувствовал, как хватка Носа на его руке ослабла. Участковый, сплюнув, пошёл своей дорогой, обтирая руку, словно в чём-то перепачкался. Жизнь постепенно возвращалась в его напуганное тело. Кровь стала приливать из ступней вверх, заполняя жизненно важные органы. Всё внутри требовало допинга.

Чтобы начать праздник «воскресения из мёртвых», Андрей захотел достать чекушку и опустошить её прямо здесь из горла. Он решительно посмотрел по сторонам. Никого. Только старый, хромой и общипанный голубь сидел на клумбовой решётке, неподвижный, словно вылитый из того же металла, что и ограждение.

Голубь напомнил мужчине о неприятностях. Будто он увидел памятник на могиле старого голубятника. Неприязненно передёрнув плечами, как от выпитой палёной водки, Андрей поспешил домой. Боясь встречи с матерью, он направился в квартиру к Зинаиде Фёдоровне, чтобы уже там, в спокойствии и тишине, снять пережитый стресс оставшимся запасом водки.

Зайдя с уличного холода в отапливаемый подъезд, то ли от тепла, то ли от радости, что удалось избежать неприятностей с полицией, его развезло. Вероятно, помогли и «старые дрожжи», с которыми смешалась новая порция спиртного. Накрытый волной алкоголя, он ещё долго не мог попасть ключом в личинку замка.

Войдя в коридор, он услышал голос Царьковой. Не замечая патронажной сестры, он вывалился в центр комнаты, притормозив перед самой кроватью пенсионерки. Чтобы комната не кружилась, Андрей опустился на стоящий рядом стул. Мария уже попрощалась до этого с Зинаидой Фёдоровной, поэтому не преминула осторожно и тихо покинуть квартиру за спиной пьяного мужчины.

– Бабка, ты с кем тут трындишь? – вперил в пенсионерку свой пьяный взгляд Андрей.

– С очень милым человечком. А ты, я смотрю, перебрал, – с укоризной ответила ему старая женщина. – Не боишься, что мать опять тряпкой отлупит?

При упоминании о матери мужчина, кажется, на какое-то мгновение даже протрезвел. Взгляд стал более осмысленный, а голова завертелась по сторонам в поисках опасности. Не найдя родительницы, физиономия вернула себе благодушно-пьяное выражение.

– Отлупить? Меня! Не посмеет! Я сегодня имею право выпить!

– Кто это там права качает? – Митрофановна прокралась в квартиру незаметно, словно вышедшая на охоту старая росомаха.

По-хозяйски осмотрела присутствующих и обстановку в комнате.

«Беседуют! Надеюсь, эта староолимпийка не сболтнула моему оболтусу лишнего. Вот ведь, всю душу кладу на этих двух неблагодарных. Эта, старая задрыга, всё из себя воображает барыню, и этот обалдуй всё не налакается. Опять запах спиртного в квартире… В графине воду кто-то налил? Так… Кубок передвинули… И олимпийскую медаль кто-то трогал!»

— Кто здесь был?! – моментально среагировала старая работница, поправляя спортивные регалии и возвращая их в своё первоначальное положение.

– Приходила молодая женщина из благотворительной организации. Им наш участковый врач дал заявку, – осторожно подбирая слова, доложила Царькова.

«Надо было его сильнее с лестницы спускать, чтобы он навсегда забыл сюда дорогу. Ишь ты, субчик какой! Из молодых, да ранних. Видать, глаз положил на эту квартирку и сразу же своего человечка прислал».

— Ну, ты ей сказала, что у тебя есть мы? – прибавила басу Митрофановна.

– Сказала. Да только пусть приходит, она милая. В детском доме выросла. Без матери, – вступилась за понравившуюся молодую женщину больная.

«Вот оно как! Они уже даже дорожку к сердцу полоумной этой наметили. На жалость хотят давить! Типа, сиротка бедная… А эта уже клюёт на их удочку. Ну уж нет!»

— Может, ты её ещё и удочеришь из жалости, – с трудом сдерживала себя работница, чтобы не перейти на крик. – Сейчас знаешь сколько проходимцев и мошенников скрывается под маской благотворителей?! Не успеешь оглянуться, как без квартиры останешься.

«Ну вот, бухнула, как всегда, ушат грязи на хорошего человека. Ей всё равно, а меня и впрямь стали теперь сомнения одолевать… Вроде как-то быстро она пришла… Не успел врач пообещать, и она тут как тут… И скрылась как-то незаметно. Даже с Андреем не поздоровалась. Хотя чего с ним, пьяницей, здороваться… К тому же она из патронажной службы, как её называют… «Ангел», кажется… Нет, не может она быть плохим человеком, у неё глаза как у ребёнка – чистые».

— Квартиру я вам передам, как и договаривались. А Мария пусть приходит. Пообещайте, что не будете её выгонять. – Царькова постаралась придать голосу требовательные нотки.

– Пусть пока приходит. – Дарья Митрофановна вспомнила, что столкнулась в подъезде с незнакомой молодой женщиной. – Только надо бы документы у неё потребовать. Паспорт чтобы показала. Ты хоть фамилию её спросила?

– А мне и ни к чему, – пожала плечами больная пенсионерка. – Она помогла мне с пола подняться, воды дала напиться. Я и рада была.

«Надо было ей воды поставить перед кроватью», – подметила свой недочёт работница.

– Ну ты, бабка, даёшь! У нас в квартире ценностей сколько. Медаль золотая, олимпийская, вазы опять же спортивные, – неожиданно подал голос молчавший до этого Андрей.

Это «у нас…» подметили сразу и хозяйка, и мать. Каждая отреагировала про себя по-разному. Царькова неприятно поёжилась от так неожиданно навязавшегося ей наследника. Мать же отметила этот хозяйский подход сына с удовлетворением. Однако радости у неё не было, поскольку её чадо сидело к ней спиной, совершая в этот момент какие-то манипуляции руками, которые вызвали у бдительной матери серьёзные опасения. Так и есть! Андрей пытался практически у неё на глазах открыть и выпить чекушку водки. Митрофановна вмиг разоблачила сына и успела перехватить чекушку в последнюю секунду, уже у самого рта.

– Ах ты, вонь подрейтузная, все пьёшь не просыхая. Мать для тебя, сволочь, старается. За квартиру неизвестно на сколько в услужение продалась. Всё, чтобы тебе условия создать для жизни, а ты даже трезветь не хочешь. – Её тирада, словно гвозди, пригвождала поникшую голову сына всё ниже и ниже.

– Маман, ну к чему такая экспрессия? Мы же культурные люди. – Андрей сгорбился на стуле настолько, что казалось, сейчас ещё немного, и он упадёт лицом в пол. На самом деле он попытался обмануть мать и воспользоваться последней чекушкой. Для этого он незаметно скрутил пробку и теперь пытался в этом скрюченном состоянии втянуть в себя содержимое чекушки. В результате раздался характерный провокационный хлюпающий звук, и мать мгновенно реквизировала у него и эту «последнюю надежду». По лицу большого ребёнка было видно, что он борется с тем, чтобы не устроить матери истерику. Всхлипывание и шмыганье носом, полная растерянность на лице, словно малыш в песочнице, у которого отобрали любимую формочку.

– Ну почему у всех матери как матери, а у меня Кабаниха какая-то, а не мать? – Наконец его обида формализовалась в некое содержание.

— Ах ты наглец, ты на меня ещё свиньёй ругаться? – разозлилась Митрофановна, ища глазами средство перевоспитания потяжелее.

– Кабаниха не свинья, это из литературы, персонаж такой. Бабка злющая была и всё своего сына мучила. Он через эти мучения и пил постоянно. Допился до того, что утопился от таких мучений, – быстро выкрутился великовозрастный сынок, стараясь избежать предстоящей экзекуции.

– Неужто утопился из-за матери?! – ахнула малообразованная Митрофановна, принимая такой сюжет близко к сердцу.

– Да нет, это невестка её утопилась, а сын с матерью так и остались жить вместе, – поспешила успокоить старую мать Зинаида Фёдоровна.

– Ну, это еще ничего. Это хороший конец, – вздохнула с облегчением Митрофановна, с укоризной посмотрев на своего сына. – Говорила тебе – учись, старайся… Двоечник!

– Эх, мать, вот ты не дала мне выпить, а я между тем не просто бухаю, я хочу помянуть трагически умершего человека, – не сдавался сын, все мысли которого были посвящены двум отобранным матерью чекушкам.

– Кто же умер на этот раз, чего-то я по радио ничего не слыхала. Ученый али артист какой? – отмахнулась от непутёвого сына женщина. – Так они каждый день умирают, что же теперь, алкоголиками всем стать?

– Да нет, умер пустой человек. Но весь вопрос, как умер! Ведь не своей смертью. Повесился в гаражах, в своей голубятне. Да ты его хорошо знаешь, он же из нашего двора.

Расчёт Андрея был прост. Он знал, что такие подробности должны вызвать у старых женщин жалость к жертве обстоятельств, а уж там и до поминальной стопки рукой подать. На подоконнике за окном раздался какой-то шорох. Все словно по команде бросили взгляд на потрёпанного старого голубя, который, прихрамывая, ходил по скрипучей жести карниза, внимательно вглядываясь в полумрак комнаты.

– Кто повесился? Чего ты мелешь? – с недобрым предчувствием произнесла Митрофановна.

– Стограм, кто ж ещё. Сегодня только утром его с петли сняли.

Мать охнула, словно потянула не по силам нагруженную сумку. Прикрыла рот рукой. Было похоже, что она боится, что вслед за первым звуком прорвётся что-нибудь ещё. Глаза у неё сузились, как будто она хотела увидеть лицо сына отчётливее, ближе. Рука протянула сыну только недавно отобранную чекушку водки.

– И мне плесни глоток.

Андрей опешил от неожиданности. Нет, он знал, что мать терпимо относится к традиции пить на похоронах. И даже его опьянение, полученное на поминках, воспринимает спокойнее и терпимее, чем на свадьбах и днях рождения. Но то, что захочет выпить с сыном!..

– Я что, в сказке? Айн момент. Может, и бабе Зине накатить, чтобы кровь разогнать?

Привставшая на кровати больная кивнула, подтверждая готовность выпить. Мужчина моментально бросился за соответствующей посудой. Принеся из кухни три кофейные чашечки, Андрей быстро распределил водку, словно боялся, что мать в любой момент передумает, и первым выпил свою порцию.

– Земля ему пухом! – произнесла Царькова и, с тревогой посмотрев на Митрофановну, также сделала глоток, закашлявшись.

Мать Андрея глотнула, в свою очередь, крякнула, утерла рот рукой. Повисла тишина. Непонятная и непривычная и оттого кажущаяся молодому человеку неестественной, но в то же время приятной. Словно он попал в другое жизненное измерение. В параллельный мир. Где можно предаваться своей пагубной страсти, не боясь гнева матери. Где она его не только не осудит, но и поддержит, как настоящая любящая мать.

«Надо же. Жил человек – только землю коптил. Ни толку от него, ни проку. Пьянь беспробудная. И кончил не по-людски… А поди ты, из-за этого висельника я с мамкой выпил водки. Хе-хе. Хоть этим пользу принёс».

Он посмотрел на мать и бабу Зину, не понимая их такой чрезмерной печали. Ну, помер и помер. Пускай даже так. Ну и что? Чего теперь, сидеть сычом надутым? Ему же, наоборот, было весело и хотелось праздника. Такая вседозволенность когда ещё будет?

– Ну, я-то ладно, бухал с ним иногда, а вы-то чего так взгрустнули? Вам-то он с какого бока? – решил разобраться в непонятном для себя поведении женщин мужчина.

– Нам-то ни с какого, а все же Божья душа, – глубоко вздохнула Царькова. – Жалко, ведь руки на себя наложил.

Голубь захлопал крыльями, привлекая к себе внимание людей в комнате. Он словно аплодировал её словам.

– Не выдержал мук похмельных, – подытожил Андрей. – Вот, мать, что бывает, если не дать опохмелиться. Может, ещё одну чекушку раскатаем?

Митрофановна, ни слова не говоря, протянула сыну ещё одну четвертинку водки.

– Ну вот, и жизнь стала налаживаться, – и вовсе разомлел от материнской доброты мужчина. – И никакого конфликта поколений. Просто библейская идиллия.

«Это ужас что происходит! И что Дарья? Как всегда, думает молчком отсидеться? Или с духом собирается?.. И голубь этот несчастный о стекло бьётся, словно душа покойного внутрь просится. Может, сказать, чтобы его Андрюшка прогнал, а то кажется, что эта птица не в стекло, а в мою черепную коробку долбится». Зинаида Фёдоровна, погружённая в свои мысли, к радости Андрея отказалась от предложенной им очередной порции алкоголя. Поэтому сын Митрофановны наполнил свою кофейную чашку до самых краёв. Поднёс ко рту.

– Вот ведь метаморфозы какие происходят! И чего эта пьянь тянула столько времени? Давно была пора «галстук» накинуть. – Мужчина хмыкнул и стал крупными глотками пить сорокаградусную жидкость.

– Перестань насмехаться над отцом своим!

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Даже для Царьковой, которая знала эту их семейную тайну много лет. Даже она, которая ожидала в любое мгновение нечто подобное от своей старой знакомой, и то вздрогнула от испуга. Андрей же и вовсе подавился на полпути и долго откашливался водкой, не способный произнести и слова.

– Над кем? – утирая выступившие слёзы, сказал первое, что смог произнести он, когда вернулась способность говорить.

– Отец он тебе родной. Стограм этот. То есть Митрошин Сергей… кажется… Андреевич… Тебя в честь его отца назвала.

– Какой, в жопу, Митрошин?! Я же всегда был Нужняк! – Казалось, что мужчина протрезвел, и теперь пристально всматривался в пожилых женщин. – Вы что, смеётесь надо мной?

– Нужняк – это моя девичья фамилия, – выдавила из себя Митрофановна.

– Мать, ты так не шути, Стограм не может быть моим отцом. Баб Зин, скажи, что вы меня разыгрываете!

Андрей искал в лицах женщин малейший намёк на шутку и не находил. Мать виновато отводила взгляд, а Зинаида Фёдоровна смотрела на него с жалостью, как обычно смотрят на несчастное, замученное животное, например, несправедливо побитую собаку. Андрей непроизвольно, против своей воли, уже начинал разматывать назад свой жизненный путь, вспоминая этого невзрачного и совершенно чужого для себя человека. И ему становилось страшно. И ещё захотелось завыть. От безысходности и злости. Он попытался посмотреть матери в глаза, но так и не смог поймать её взгляд.

«Вот почему ты молчала. Не хотела говорить, кто мой отец. Спасибо, мамочка, за заботу».

— Ну вот и узнал, кто мой папа. Самая последняя тварь в районе и… висельник. Как только ты ему дала меня заделать, мать? Фамилия, говоришь, девичья… Вот он и сходил в тебя по нужде. В нужник, значит. А я от этой нужды и родился. Говённый человечек. Гомункулос!

– Перестань, Андрей, не смей память отца оскорблять и мать свою. Ты не можешь их в этом судить, – попыталась остановить его истеричные излияния Зинаида Фёдоровна. На какой-то момент Царькова почувствовала, что Митрофановна стала ей ближе. Может, потому, что выглядела сейчас совершенно не похожей на себя прежнюю – властную и самоуверенную. Сейчас она была несчастна и вызывала огромную жалость. Как и сама Царькова. Одним словом, подруга по одному общему несчастью, имя которому старость, и расплата за ошибки молодости.

Андрей снова посмотрел в сторону матери взглядом, наполненным осуждением и болью. Поникшая Митрофановна рассматривала дно чашки, словно там была кофейная гуща, на которой она уже начала свое долгое и мучительное гадание – что же её и сына ждёт дальше?

– Он же всегда был опущенным, самым тухлым человеком в районе. Всю жизнь, сколько помню, за всеми допивал, – продолжал не то чтобы просто говорить, а, скорее, выговаривать матери её сын. – Он и Стограмом стал потому, что просил всех ему сто граммов оставить. Подойдёт, вечно попросит сто грамм и ждёт стоит, в рот смотрит.

– Он не всегда таким был. В молодости он был приличным человеком, – опять ответила за «подругу» Царькова.

«Надо было Царькову послушать и рассказать ему об отце раньше… Или вообще не говорить! Зачем я брякнула?! Дура старая. Чёрт за язык меня дёрнул… А если бы чемпионка хреновая брякнула, вот был бы номер. Узнать от чужого человека… Нет, зря я сказала… Ну а как не сказать, когда он так на него понёс… оскорблять уже мёртвого отца!»

«И что получается? Он знал всё обо мне? Неужели Стограм знал, что я его сын?! Знал и молчал? Несмотря на всё, что приходилось от меня терпеть! Да быть этого не может!»

От тяжёлых мыслей стала пухнуть голова. Виски сдавили спазмы. Андрей тряхнул головой, чтобы отогнать эту навязчивую мысль, понимая, что на этот вопрос могла ответить только его мать…

Голубь, вылизанный хромой псиной, словно её собственный щенок, быстро пришел в себя и, стряхнув с перьев остатки собачьей слюны, торопливо вспорхнул в небо. Наученная горьким опытом, птица не стала задерживаться на опасной земле даже на лишний миг и вскоре растворилась на фоне большого сталинского дома, усевшись на одном из его безопасных подоконников. Настя, удовлетворённая его спасением, провожала его полёт до самого конца, а когда перестала его видеть, обернулась к собаке.

«Как её звать? Был ли у неё хозяин? Ошейник весь истрепался, разлохматился и держится на нескольких нитках. Вскоре он слетит с её шеи, и тогда несчастная хромоножка быстро станет добычей живодёров. Что у неё с задней лапой? Бедная, наверное, голодная».

Девочка, чтобы хоть как-то отблагодарить своего спасителя, решила покормить бездомное животное и, приказав «пёсику» сидеть, побежала домой за угощением. Удаляясь в сторону дома, она постоянно оглядывалась, боясь, что собака увяжется за ней следом и её не пустят вместе с животным в общежитие. Но собака, видимо, понимала команды и осталась сидеть на указанном ей месте.

Забежав в комнату, Настя свалила в миску неудавшуюся утром овсяную кашу и щедро покрошила туда две сосиски. Перемешав всё это, она с удовлетворением отметила, что так её каша выглядит куда аппетитней, чем утром, и надо будет попробовать предложить завтра такой же вариант своему папе. Собака, увидев возвращающуюся девочку, впервые залаяла с радостной интонацией, нетерпеливо и смешно приплясывая на трёх лапах. Животное явно удивлялось, что её не обманули, как обычно, и бегут к ней не кинуть камень и не ударить палкой, а, судя по доносившемуся запаху, хотят угостить чем-то вкусным.

– На, Пёсик! – Настя поставила еду перед суетившимся животным, которому не терпелось поскорее сунуть морду в миску.

Собака понюхала кашу и посмотрела на девочку, словно хотела убедиться, что она не шутит и эта еда для неё. У Насти ёкнуло сердце. Она испугалась, что и собаке может не понравиться её каша. В подтверждение её опасений «пёсик» стал избирательно выхватывать длинным языком красные кружочки сосиски.

Когда с сосиской было покончено, собака ещё раз посмотрела на девочку, словно выпрашивая у неё добавки, а потом, глубоко вздохнув, стала поедать оставшуюся кашу. У Насти отлегло от сердца, и она, смеясь, с благодарностью погладила «друга человека», который, сам того не ведая, помог вернуть девочке её потерянную самооценку.

Доев кашу и вылизав эмалированную миску до блеска, Пёсик улёгся на землю и сладко зевнул. Настя достала прихваченные из дома чёрные нитки с иголкой и принялась подшивать собачий ошейник, такой старый, словно доставшийся по наследству через несколько десятков поколений предков. Она села на деревянный ящик из-под тары, положив для удобства голову животного себе на колени. Так они и сидели на месте недавней трагедии – девочка и хромая собака. Издалека казалось, что девочка – это маленькая волшебница, которая совершает над животным какое-то действо. Словно она сшивает старой и потрепанной псине не ошейник, а утраченную доброту и доверие к людям…

…Сумерки наступали рано, отвоёвывая у дневного света своё право на существование. Лето, союзник светлого времени суток, давно сдало свои позиции осени, а та, в свою очередь, была в шаге от передачи власти зиме. Из окна отделения полиции Грачёв наблюдал, как молодая и длинноногая блондинка в короткой юбке и длинных ботфортах ловит машину.

«Работает? Да нет, слишком дорогой прикид, не как у шлюх. Наверное, к хахалю своему на свидание едет. Вон и пакет в руке из супермаркета. Блин… не вижу названия».

Капитан подошёл к куче изъятых вещественных доказательств и выудил из них большой армейский бинокль. Разобрав название торговой сети, он невольно задержал свой взгляд на сорока сантиметрах женской наготы, расположенных между отворотами ботфортов и мини-юбкой. Тонкие, ажурные колготки белого, почти телесного цвета усиливали контраст с черным, подчеркивая сексуальность и стройность форм. Нагота притягивала и дразнила. В комнату кто-то зашёл, но Грачёв не спешил покидать свой наблюдательный пункт. В этот момент девушка как раз наклонялась к водителю притормозившей машины, и её нагота стремительно поползла вверх.

«Ух ты!» – откликнулся центр удовольствия мужского мозга.

– Вот в чём, оказывается, дело, – за спиной Грачёва раздался голос Петровны. – Я по наивности думала, что случай в гаражах не более чем стечение обстоятельств, но теперь вижу, что это ваше хобби – заглядывать под чужие юбки!

Застигнутый врасплох, мужчина отшвырнул от себя «раскалённый» бинокль и красный от стыда предложил врачу-эксперту чаю. Петровна недоверчиво взяла его подстаканник и, понюхав стакан, сморщилась с отвращением. И её можно было понять. Ведь на его дне, испуская коньячный перегар, «умирал» конспиративный чайный пакетик.

– У тебя, Грачёв, в стакане для чая пьяный бомж поселился! – окончательно добила Егора острая на язычок женщина. – Ты бы хоть помыл его.

– Кого? Бомжа? – растерялся капитан полиции.

– Стакан! – прыснула со смеху женщина.

Она смеялась и никак не могла остановиться. Останавливалась, обмахивая себя рукой, но стоило опять увидеть глупое лицо своего коллеги, и она снова заливалась безудержным смехом. Она была отомщена за свой утренний позор на лестнице!

«Вот ведь заливается. Наверное, по всему отделению разнесёт, как я в окно из бинокля пялюсь. И на что! А начальник потом будет говорить, что поэтому у меня такие плохие показания. Стыд!»

«Ха!.. помыть бомжа… Ха-ха-ха! Черт, у меня, кажется, истерика. Не могу его глупую рожу больше видеть… Ха-ха-ха!.. Ой, не остановиться никак… Надо мне пощёчину дать… Ха-ха-ха-ха!.. Сейчас его попрошу… представляю его рожу… Ха-ха-ха!»

Выручил телефонный звонок. Звонила дочь, она сделала уроки и теперь спрашивала отца, что ему приготовить.

– Насть, доча, ничего не надо, я яичницу поджарю с колбасой, как обычно, – произнёс Грачёв, – можешь часок погулять, я скоро приеду.

Слова как слова, но для Петровны они возымели волшебную силу. Приступы безудержного смеха моментально прекратились.

«Жалко мужика. Один с дочерью мается. Дошёл до ручки без женщины. Как мальчишка, под юбки смотрит. По ласке женской соскучился… Интересно, какой он в постели? Может, поактивней Виталика, не заснёт сразу после оргазма».

«Эх, разложить бы тебя, хохотушка, прямо здесь на столе в кабинете, так тебе было бы не до смеху. Дай мне хоть один повод, и я тут же подброшу в твою «топку» пару палок».

— Я чего пришла, – вспомнила женщина, – я сейчас приехала, запарковалась рядом с твоей машиной. Смотрю, крыло помято и на капоте вмятина. Вчера еще не было повреждений. Когда успел?

«Копать начала? Или так совпало? Видимо, понимает, что сбил кого-то, только не говорит. Ждёт, когда я сам скажу? Да пошла…»

— Собаку случайно сбил. На скорости, когда на работу ехал. Она прям через капот перекатилась, – соврал Грачёв.

– Насмерть? – поморщилась Петровна.

– Надо думать.

– Плохая примета, – расстроилась коллега, – однако лучше, чем человека на капот поднять, да!

«Что значит это её последнее «да!»? Провокация? Она следит за моей реакцией. Ждёт, когда я дам слабину. Вон как внимательно смотрит, зрачки в зрачки. Научилась тут у нас в ментовке… Выдрать бы тебя, сучка, как следует… Ничего не отвечу, сделаю вид, что мне это её «да» как до фонарного столба. Пусть еще раз проявит свой интерес».

«Молчит, ну да ладно, ему неприятно вспоминать про проблему. И чего я с этим к нему лезу? А как ещё к нему подкатить? Не скажу ведь: «приходи сегодня ко мне на ужин и секс» или просто: «приходи ко мне на секс». А ещё модно говорить: «Ты не хочешь вместе со мной позавтракать?» Нет, это точно не годится, у него маленькая дочка, и ему нужно вечером быть дома и жрать свою яичницу. Но с чего-то нужно начинать?»

— Ну что, Грачёв, может, съездим по-быстрому и выпьем по чашке нормального кофе? – нашла зацепку умная женщина. – А то меня твой чай чего-то не вдохновляет.

– А кофе? – осторожно поинтересовался опер. – На что тебя может вдохновить кофе?

– Вот ты шустрый какой, сразу хочешь узнать все мои тайны, – кокетливо улыбнулась Петровна.

«Ну давай, тормоз, соглашайся, пока я сама не передумала, и сегодня ночью тебя ждёт фейерверк страстей. Повезло тебе, Егорка. Сегодня я готова на всё! Хватит тебе уже под юбки смотреть. Теперь я посмотрю, какой ты герой, капитан Грачёв!»

— Нет, я домой, – твёрдо произнёс мужчина, – дочь ждёт.

– А дома у тебя кофе есть? – предприняла последнюю попытку распалившая свою сексуальную фантазию женщина. – Может, в гости пригласишь?

«Вот ведь землю роет, и не поймешь, то ли под меня, то ли и впрямь на «палку чая» напрашивается. Только я по-любому не могу её домой вести. Там дочь. Она потом Светке рассказать может… когда та вернётся, что я домой бабу приводил. Нет! Вот если бы в кабинете… Эх!»

— А если я сбегаю за кофе? – попробовал найти компромисс мужчина. – У меня в сейфе граммов сто коньяку осталось. Могли бы прямо тут…

«Что значит его это «прямо тут»? Он что, догадался? Почувствовал мои желания? Неужели я была так навязчива? Как шлюха, наверное, выглядела… нимфоманка чёртова! Нет, неужели он имел в виду «прямо тут» дословно? Секс?! В кабинете? А если Власов припрётся? Он вообще головой думает или головкой? Не хватало нас здесь начальству застукать».

— А давай ко мне тогда съездим? Я живу одна. – Петровна, уже не способная контролировать свой основной инстинкт, покраснела до корней волос. – Всё-таки домашняя обстановка.

«Неужели и правда хочет баба? А иначе зачем ей меня к себе домой звать?» — Грачёв почувствовал лёгкое возбуждение.

Ему захотелось подойти к эксперту и поцеловать её по-французски, взасос с языком… Он встал со стула, «сделал неотразимый взгляд» и направился к женщине, которая, не ожидая такой прыти, невольно отстранилась. Не успел он протянуть руки, чтобы притянуть к себе дрожащую от возбуждения Петровну, прижать покрепче, как в кармане брюк завибрировал телефон. Эта механическая дрожь передалась от мужчины к телу женщины, словно любовный флюид. Петровна широко открыла глаза, не сразу понимая, что за волнение происходит в низу мужских брюк, а поняв, засмеялась, но теперь не от души, а только лишь для того, чтобы скрыть своё разочарование. Звонила Настя.

– Папа, а давай возьмем к себе собаку, – раздался на том конце телефона тихий голос дочери. – Помнишь, ты давно мне обещал щенка.

– Хорошо, я вернусь домой, и мы поговорим, – не отрывая своего похотливого взгляда от раздразнившей его женщины, машинально ответил отец.

– Я уже нашла собаку, она очень умная, у неё больная ножка, и она любит, как я готовлю, – затараторила девочка, словно боялась, что не успеет рассказать отцу о всех достоинствах своего нового друга. – Она спасла меня от близнецов тётки Варвары, которые хотели съесть голубя. Папа, давай возьмём её!

По лицу сослуживца женщина уже поняла, что многообещающего продолжения не будет.

– Дочь сказала, что она сейчас на улице рядом с бездомной псиной и не хочет оставлять её одну на улице, – виновато пожал плечами Егор. – Может, попьём кофе завтра? У тебя после работы?

«Завтра? Вот ты меня уже и завтраком кормишь. Правда, не таким, как я ожидала. Я ждала от тебя завтрак в постель. Дочка, собака, бинокль, коньяк, работа, простатит… что ещё? Словом, с тобой один геморрой. Оно мне надо?»

— Хорошо. Дочь – это святое, — надела маску полного понимания разочарованная женщина.

– Значит, договорились, – обрадовался Грачёв, не желающий терять свою «добычу».

– Договорились, – подтвердила кивком головы Петровна. – Только имей в виду, или завтра, или никогда!

Не говоря больше пустых слов, капитан подошёл к коллеге по работе и, притянув её к себе, залепил её губы страстным поцелуем. Словно поставил сургучную печать на их договоре. Долгожданный мужской поцелуй заставил тело женщины затрепетать, словно пойманную в силки птицу. Теряя голову, она неожиданно для себя вспомнила про его вибрирующий мобильный. Мысль об этом немного испортила ей ощущения от первого поцелуя с Егором, но все равно она отметила, что капитан умеет целоваться достаточно прилично. Грачёв был собой доволен, пока не подошёл к машине. Поврежденное крыло напомнило ему и о незадавшемся утре, и о сбитом человеке. Пока машина прогревалась, в голову полезли мысли о пропавшей жене. Ему стало некомфортно. Почти стыдно.

«Блин, а что мне прикажете делать, продолжать под юбки заглядывать или, как прыщавый юнец, сойтись с “Дунькой Кулаковой”… Я мужик! У меня есть потребности, а Петровна баба хоть куда. Петровна, чёрт! Как её по нормальному-то зовут?.. Забыл… кажись, Татьяна. Ну да, конечно! Когда она первый раз заявилась, Степаныч при знакомстве тогда еще пошутил строчкой из “Евгения Онегина”: “…итак, она звалась Татьяной”. Фу ты, а то завтра не буду же я её “Петровной” называть. Теперь Танечка, Танюша… Чёрт, у меня же жена есть! Светка, Светчик, Светочек, где тебя носит? Возвращайся домой, не вводи меня в грех».

Незаметно, блуждая в тумане своих мыслей, Грачёв подъехал к общежитию. Повернув во двор, чтобы не добить машину на колдобинах, он включил дальний свет. Луч фар уперся световым пятном на красном кирпичном заборе механического завода, выхватив из темноты давнюю обидчицу капитана полиции. Большую хромую собаку. Помесь дворняги и овчарки. Ту самую, из-за которой он совершил наезд и устроил стрельбу на крыше гаражей!

«Ну вот, хоть сейчас подфартило! Странно, что эта псина ещё жива. Ведь я точно видел, что пуля прошла сквозь плечо! Видать, права поговорка, раз так быстро всё зажило… Теперь уж ты никуда от меня не уйдёшь!»

Полицейский не спеша достал пистолет из оперативной кобуры, снял с предохранителя и дослал патрон в патронник. До собаки было метров сто. Она, ослеплённая световым потоком, оставалась на месте, и создавалось впечатление, что ей даже это нравится. Её хвост даже стал вилять, приветствуя такую быструю смену «дня и ночи». Егору показалось, что он уже видел такую картинку и собаку, как две капли воды похожую на эту, ослеплённую светом фар.

Стараясь не хлопать дверцей, он вышел из машины и, оставаясь в стороне от светового потока, чтобы не быть замеченным раньше времени, стал подкрадываться к ослеплённой жертве. Не доходя двадцати шагов, он вскинул пистолет, целясь точно в собачью морду. Животное перестало махать хвостом и перевело свой взгляд на мушку пистолета. Палец плавно надавил на курок, и в тот же момент собачья морда превратилась в лицо его дочери.

«Настя!!!»

Он увёл прицел в сторону от лица дочери. Подсознательно. Необдуманно. На каком-то животном рефлексе. Просто это было сделать легче, чем остановить палец, который через ударно-спусковой механизм «макарова» уже послал команду бойку разбить капсулу патрона. Раздался выстрел! Будто пальнул внутрь себя. Он зажмурил глаза и никак не мог их открыть. Страх навалился свинцовым грузом и сдавливал веки, пугая мужчину самыми ужасными картинами произошедшего. Через секунду он услышал голос своей дочери. Точнее, её плач. Он открыл глаза и увидел, как Настя бежит прочь вдоль кирпичного забора.

– Пёсик, пёсик! – зовёт она убежавшую собаку.

Егор рванул за дочерью вдогонку. Догнал. Схватил на руки всхлипывающую беглянку.

– Папа, зачем? Ты хотел убить Пёсика! Пусти меня! – Она стала вырываться. – Ты злой! Поэтому мама ушла из дома! Она боится возвращаться! Ты её застрелишь!

– Что за бред ты несёшь?! Я люблю вас, и тебя, и маму! А это собака… Из-за неё… Я разбил машину и попал в неприятности, она меня преследует… – не знал, как объяснить дочери свой поступок полицейский, и чем больше он говорил, тем больше понимал, что это похоже на бред сумасшедшего.

Пока он донёс до машины родное, маленькое тельце, дочка перестала трепыхаться. Затихла. Только нос продолжал предательски шмыгать, указывая на её не остывшие эмоции. Они сели в машину. Капитан утёр дочери нос и, не зная, что делать дальше, предложил порулить машиной. Настя покачала головой и сползла с колен отца на место пассажира. Примирения не произошло. Дома девочка молча встала у окна, укрылась занавеской и стала высматривать в кромешной тьме своего потерянного друга. Грачёв смотрел на свою дочь, обернутую в занавеску, словно забравшись в кокон бабочки, и понимал, насколько она ещё мала и беззащитна.

«Почему? Ну почему я такой дебил? Второй год малышка без матери, а ей никакой ласки. И сейчас перепугал её до смерти. Вот ведь чёртова собака! Откуда она взялась на мою голову? Сначала портит мне машину, подводит под статью! Провоцирует на работе! А затем и вовсе подобралась к последней моей радости, к самому ценному, что есть у меня в этой серой жизни… Подобралась и испортила отношения с Настюшкой! Надо бы обнять, приласкать дочку… Эврика!»

— Насть, а что ты мне про щенка говорила? А?! – Отец подошёл к свёрнутой в рулон занавеске. – А давай и впрямь возьмём щенка. Ты какой породы хочешь? Большого или маленького размера?

– Папа, я уже нашла собачку. – Девочка моментально выкрутилась из прозрачного тюлевого кокона, – я Пёсика хочу взять, пойдем скорее его поищем, а то ему сейчас страшно в темноте одному и холодно.

– Слушай, Настя, я куплю тебе любую собаку, только давай не будем больше говорить об этом псе, – с трудом сдержался отец, чтобы не повысить голос.

– Я другого не хочу. – Обиженный ребёнок снова вернулся к окну, но на этот раз завернулся в плотную серую штору, больше похожую на саван, похоронившую последнюю надежду маленькой девочки.

«Ну и ладно. Может, так даже лучше. Мне ещё собак в доме не хватало. Я за дочерью смотреть не успеваю… А если эта блохастая тренога опять приковыляет сюда? Что же придумать? Может, отравленного собачьего корма разбросать в том месте у забора? А что, это неплохая идея! Только не завтра. Надо будет это в выходные сделать. Завтра я же иду на «кофе» к Танечке! А дочь? Попрошу соседку присмотреть!.. Показалось или нет, что я эту собаку раньше где-то видел. Когда фары осветили… словно это уже было… собака в свете фар. Давным-давно. Но когда я мог это видеть раньше?.. Вспомнил! Я сбил эту собаку почти девять лет назад. Когда ехал поздно вечером со Светланой от своей матери. Светлана была беременна. Через пару месяцев рожать. Дорога не близкая, из соседнего района. На трассе пусто. С двух сторон высокие деревья. В машине тепло. Жена спала, и я ненароком закемарил. И тут услышал лай. Да, низкий собачий лай, переходящий на фальцет. Очнулся. И тут в свете фар эта псина. Стоит посреди пустынной дороги и лает так, что мёртвого разбудит. Не успел среагировать. Сшиб. Визг. Жена проснулась, ничего не понимает. Собака в канаве визжит, на лапы встать не может. Светка её в машину хотела и в город к ветеринару, а я обругал её, затолкал в машину и ходу. Она ведь беременная, а тут это животное на всю машину визжать будет, перепачкает всё. Словом, сбежал. А в спину визг из канавы. Светочек мой так распереживалась, что схватки начались, а затем роды. Настя семимесячной крохой родилась. Не больше щенка размером. Жена часто вспоминала сбитую собаку. Сказала, что сбитая собака – плохая примета. Беду накличем. Дело совсем не в собаке было! Тем более вон она, жива и здорова! А эта дурочка ушла».

Егор почувствовал, что спина и лоб покрылись лёгкой испариной. Словно опять пережил те неприятные минуты… Дочь легла молча, не проронив больше ни слова. Отказалась от сказки. Впервые за два года. Грачёв, уложив дочь, выключил общий свет в комнате, перегородил взрослую половину, где стоял их двуспальный диван с женой, пластиковой ширмой. Включил ночник. Достал из холодильника полбутылки водки и кусок сыра. Поставил на стол, над которым фотография Светланы. Налил в стакан, но не пил, долго смотрел в глаза жене, словно пытался гипнотическим способом внушить ей возвращение в семью. Вспомнились её тело, ласки, которыми она одаривала его за этой перегородкой, и на глаза накатились слёзы.

«Опять ты меня пересмотрела. Никак не могу у тебя выиграть, всегда первый сдаюсь… Сначала ты ушла от меня, а теперь, видишь, и дочь от меня отвернулась. Что мне делать прикажешь? Устал! Не могу так больше… На работе завтра за патроны израсходованные отчитываться нужно. Сколько не хватает… один, два… четыре патрона. Значит, осталось еще столько же… Одним больше, одним меньше… А ты как думаешь?»

Он достал пистолет, вытащил магазин. Все верно. Положил пистолет перед собой и перед портретом. Выпил водку. Подмигнул жене.

«Ну что, может сыграем в рулетку?»

Крутанул оружие. Грохот. Выглянул из-за перегородки. Нет. Дочь уже крепко спит. Пистолет указал дулом на портрет.

«Ты проиграла, прощай».

Нажал на кнопку ночника, фотография исчезла в темноте, словно «выстрел» электричества прервал жизнь игрока с фотографии. Опять включил, посмотрел фотографии в глаза. Смеющиеся искорки глаз полны озорства. Словно насмехаются.

«Не веришь, что смогу? Зря! Следующий раз свет может выключиться и для меня. Только его выключит уже твоя рука. Вернись, пока не поздно!»

Царьковой было жалко обоих – и мать, и сына. Она даже не могла определить, кого из них больше. Зинаида Фёдоровна давно знала об этой семейной тайне и теперь наблюдала закономерную развязку – плату за длительное и бессмысленное умалчивание Митрофановной отцовства своего ребёнка. «Неотёсанная» крестьянка, так и не получившая никакого образования, с трудом выучившаяся читать, Митрофановна всю жизнь прожила в своём придуманном мире, который напоминал Богом забытое место в тайге – «медвежий угол». Там нет друзей, нет хороших отношений, нет любви. Там нужно бороться за жизнь и выживать, никому не доверяя и не рассчитывая на чужую помощь. И она жила, словно перенесённая машиной времени в большой и современный мегаполис из своей детской жизни в сибирской тайге, куда их раскулаченную семью выслали в период проводимой в стране коллективизации.

– Мать! Мать, а он знал, что я его сын? – Андрей весь, как сжатая пружина, напрягся в ожидании ответа.

– Я ему никогда не говорила об этом, – в первый раз посмотрела в глаза сыну Митрофановна.

– А сам он не знал, отчего дети бывают? – нетерпеливо слетело с языка сына.

– За мною тогда двое ухаживали. – Пожилой женщине было очень тяжело исповедоваться перед своим сыном.

«Ну, мамочка, не ожидал от тебя такого! Как же ухаживали за тобой в те времена и сколько парней, что он не мог догадаться, что я его сын? Неужели ты была такая распутная? А сама мне о нравственности талдычишь. Двое, говоришь… Так какого чёрта ты предпочла тогда Стограма?»

— Лучше бы ты меня от того… второго родила, – вырвались мысли вслух.

– Ну тогда бы это был бы уже не ты, как ты этого не понимаешь? – раздалась реплика из угла Царьковой, которая никак не могла оставаться равнодушной к разыгрывающейся перед ней семейной драме.

«Вот это и было бы самое лучшее. А зачем Я? Кому нужен Я, да теперь еще с такой родословной. У любой дворняги она чище. Одним словом, сынок висельника».

— Мать, а мать. А как ты думаешь? Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает?

– Ну как тебе не стыдно? Перестань мать изводить. Ей же больно такое слышать, – опять вступилась за Митрофановну хозяйка квартиры.

– А мне? Узнать, что он мой отец? Я же жил и думал, что мой отец какая-то значимая личность. Что этим и объясняется тайна моего рождения. Ну как раньше. Незаконнорождённый графский сын. Я всех мужиков в нашем дворе с собой сравнивал. Сходство внешнее искал. Даже вашего мужа подозревал в отцовстве.

– Моего бывшего мужа? – опешила от неожиданности пенсионерка.

Митрофановна также с удивлением и горечью посмотрела на своего сына. Только сейчас она начинала полностью осознавать, насколько она была не права, что не говорила ему про отца. Сердце болело, словно придавленное тяжёлым камнем животное. И вроде камень отвалили, освободив «жертву», сказали сыну про отца, а боль всё не проходила.

– Ну да. Я же похож на него. А у него с вами детей не было. Мать как-то сказала, что в вашей семье давно в прислугах, ещё до моего рождения. Ну, я и жил с этим. Считал его своим отцом.

– Теперь я понимаю, почему ты к нему так тянулся, – вспомнила минувшие события Царькова. – А я думала, ты так конный спорт любишь.