Небо над Дарджилингом Фосселер Николь

15

Никогда еще, ни до, ни после этого бегства из кипящего, как ведьмин котел, Дели, грань между жизнью и смертью не казалась Мохану Тайиду столь исчезающе тонкой. Сознание теплилось в мозгу неугасимой искрой, не давая принцу окончательно впасть в безумие. Его света Мохану хватало на то, чтобы не бросить тяжело раненного мальчика посреди пышущей зноем равнины Центральной Индии без воды и еды, однако явно недоставало, чтобы задуматься, что будет с ними обоими, если им все-таки удастся добраться до дворца раджи. Мохан знал, что тяжелое состояние Яна может вынудить его искать приюта в одной из ближайших деревень. Но у Мохана не осталось ничего, чем бы он мог расплатиться за продукты и оказанную помощь. Остатки его богатства – драгоценности и наличность – сгинули в Дели. Мохан догадывался, что большая часть страны уже охвачена волнениями, которые вскоре распространятся на весь полуостров. В такой ситуации раджа вряд ли смилостивится над своим несчастным внуком. Поэтому Мохан предпочел бы скоротать время в блужданиях по пустыне, нежели оказаться между молотом и наковальней, не имея возможности защитить ни себя, ни племянника.

Вокруг расстилалась пыльная степь Раджпутаны с разбросанными по ней редкими селениями, которые Мохан Тайид объезжал, делая порой утомительные крюки.

Днем над равниной стоял добела раскаленный диск солнца в дрожащей короне протуберанцев. Воздух мерцал и слоился, и путнику не раз казалось, что он сбился с дороги и скоро окажется на берегу моря, о котором ему так часто рассказывал Уинстон Невилл, или, что вернее всего, погибнет в зыбучих песках.

Растрескавшаяся земля не успевала остыть за ночь, а черное небо нависало так низко, что Мохану казалось, он может коснуться созвездий рукой. Натыкаясь на лужу, что в последнее время бывало редко, Мохан спешивался и, прежде чем отпить самому, горстями вливал драгоценную жидкость в полуприкрытый рот Яна.

Сухие травы, листья и сморщенные ягоды он пережевывал в кашицу, которую, как птенцу, запихивал Яну в глотку, в то время как лошадь в поисках пищи отчаянно разгребала копытами сухие ветки.

Пару раз, словно расправляющие крылья злобные духи пустыни, поднимались пыльные тучи и надвигались на них с воем и свистом. А иногда группа скал, остатки древней крепости или полуразрушенный чатри давали путникам приют от неожиданно нагрянувшей бури, из тех, что сметают все на своем пути, без следа поглощая целые караваны.

Несколько раз Ян будто приходил в сознание и молча глядел на Мохана воспаленно блестящими глазами, а потом снова впадал в забытье. Кровь на ранах засохла, образовав корку, и у Мохана почти не осталось сил отгонять роившихся вокруг Яна зеленых мух. Днем над ними парили стервятники, а ночью в нескольких шагах от костра горели голодные глаза гиен.

Поначалу Мохан молился Вишну и Кришне, пытаясь добиться от них объяснения тому, что произошло, и совета, что делать дальше. Однако боги безмолвствовали, и тогда Мохан тоже замкнулся в себе и перестал сетовать на судьбу.

А в это время лейтенант Уиллоуби и его люди, чудом избежавшие смерти после взрыва порохового склада, покидали Дели вместе с другими офицерами и гражданскими жителями. По дорогам тянулись колонны мужчин, женщин и детей, тащились повозки, испуганно ржали лошади, тогда как в городе продолжалась смертельная игра в кошки-мышки. Никто не знал, с какой стороны ждать предательского удара, кто из слуг – друг, а кто – враг и в каком из шкафов прячется вооруженный до зубов сипай. Пятьдесят англичан и христиан-индусов были заключены в Красный форт и потом убиты во внутреннем дворе шахских покоев на глазах у Бахадура и его семьи.

Это случилось двенадцатого мая. Генерал Джордж Ансон давал званый ужин в своей резиденции в Симле, что в ста шестидесяти километрах к северу от Дели, когда ему принесли телеграмму. На мгновение лицо его омрачилось. Генерал небрежно сунул голубой конверт под салфетку и вернулся к непринужденной беседе с гостями, не забывая отдавать должное изысканному вину и всему прочему, что заполняло сверкающий серебром и хрустальной посудой стол. Только после того, как портвейн был выпит, дамы удалились и зал окутали клубы табачного дыма, генерал вскрыл бумагу, отпустив шутливое замечание, и тут же побледнел.

Силы для освобождения Индии от мятежников были сосредоточены в основном за ее пределами. Артиллерия и основные склады боеприпасов находились в сотнях миль к северо-востоку, в Пенджабе, «стране пяти морей». Границу с Афганистаном, протяженностью в восемьсот миль, охраняли десять тысяч британских солдат. С 1846 года, со времени окончания Сикхской войны, из соображений экономии денег на поддержание техники практически не выделялось. Для транспортировки солдат, боеприпасов и провианта использовались быки, слоны и верблюды, которыми занимались обыкновенные английские конюхи и прочая домашняя прислуга.

К тому времени, как двумя днями позже генерал Ансон выехал в Дели, стало окончательно ясно, что потребуется не меньше шестнадцати-двадцати дней, прежде чем вооруженные войска сосредоточатся у стен занятого мятежниками города. Не хватало перевязочных материалов и лекарств, повозок и носилок для раненых, боеприпасов и палаток, ни в одном из крупных городов на многие мили вокруг Дели не осталось ни одного английского солдата. Имевшиеся в распоряжении армии шести– и девятифунтовые пушки пробивали стены до четырех футов толщиной и не годились для штурма крепости, толщина стен которой в некоторых местах достигала двенадцати футов. А в распоряжении мятежников был самый большой арсенал Индии, с сотнями артиллерийских орудий, десятками тысяч ружей и миллионами патронов, и вообще, как гласила народная мудрость, «кто владеет долиной Ганга, тот владеет Индией». Генералу Ансону предстояло с двумя тысячами и девятью сотнями войска штурмовать Дели, одновременно обеспечивая оборону Канпура, находящегося в двухстах шестидесяти шести милях к юго-востоку от него, и Ансон понятия не имел, как будет выполнять этот приказ генерал-губернатора лорда Каннинга из далекой Калькутты.

Насколько медленно и ненадежно работала британская полевая почта, настолько быстро передавались из уст в уста приказы главарей мятежа. И, в то время как леди Каннинг после бала в честь дня рождения Ее Величества королевы Виктории совершала свою обычную вечернюю прогулку по городу, сотни семей грузили пожитки в переполненные пароходы на илистой реке Хугли, а вооруженные до зубов граждане охраняли неспокойный сон своих детей и жен. Вскоре жара, лихорадка и холера открыли второй фронт, на котором генерал Ансон пал в числе первых еще в конце мая, во время марша на Дели.

Мятеж распространялся подобно волне землетрясения. Множество индусов с восторгом присоединялось к сипаям, однако были и такие, что ставили блага европейской цивилизации превыше национальной гордости. В числе последних оказались сикхи и гуркхи – прирожденные воины. Некоторые из махараджей получили власть из рук англичан и имели все основания рассчитывать на их поддержку в дальнейшем. Другие воспользовались моментом, чтобы расправиться с врагами или соперниками. Но большинство населения Индии – мусульмане и индуисты, крестьяне и ремесленники, те, кто говорил на урду, хиндустани или любом другом языке или наречии, – оказались в положении сторонних наблюдателей и с замиранием сердца следили, в какую сторону повернется колесо фортуны.

Между тем Мохан Тайид вел свою войну – с палящим солнцем, голодом и жаждой, наконец, со временем, которое было неумолимо, в особенности в отношении Яна, чей каждый час грозил оказаться последним. Когда под Моханом рухнула, исходя пеной, лошадь, он взвалил мальчика на плечо и продолжил путь. Губы Мохана покрылись волдырями, голосовые связки стали жесткими, как кожаные ремни, песок обжигал ноги, словно раскаленное железо, а мерцающий от зноя воздух высушивал глаза. Каждый шаг принца Мохана был как безмолвная молитва, в которой он передавал в руки Вишну свою жизнь и жизнь своего подопечного.

Наконец в разноцветных искрах песка нарисовались крыши и стены дворца. Сформировавшиеся, как казалось, из вязкого дрожащего воздуха, они были готовы рассеяться в любую минуту. Однако ничего подобного не происходило. Башни и стены оставались на месте и даже обретали все более четкие очертания по мере того, как Мохан с Яном к ним приближались. Сжав зубы, принц изнемогал под своей ношей, беспрестанно повторяя про себя одну-единственную, неизвестно к кому обращенную молитву: чтобы однажды раз и навсегда захлопнувшаяся за ним дверь на этот раз оказалась открыта. Так, не сводя глаз с крепостной стены, он достиг северных ворот. Он подошел так близко, что несколько раз коснулся их рукой, однако потом снова отшатнулся на нетвердых ногах. Когда колени Мохана подкосились, он почувствовал на своем лице будто прикосновение прохладного птичьего крыла и, прежде чем провалиться в беспамятство, успел улыбнуться и подумать, что сам Вишну прислал им на помощь своего орла Гаруду.

16

Словно тяжелый маятник раскачивался над Индией, сбивая все на своем пути. С севера на юг, с запада на восток, иногда он описывал петли и эллипсы, потом вдруг задерживался на несколько мгновений, чтобы возобновить движение с новой силой.

В Лакхоре, Агре, Калькутте самые рассудительные и решительные из офицеров разоружили своих индийских солдат или же устроили им проверку на верность. Поэтому в Бенгалии и Пенджабе по большей части оставалось спокойно. Но, вопреки заверениям легкомысленных газетчиков, восстание было далеко от завершения. Оно продолжало тлеть, подобно степному пожару, который никогда не гаснет полностью. Как ни заверял лорд Каннинг в своих прокламациях, что правительство не будет покушаться на религию и обычаи местного населения, включая систему каст, его не слушали. В очередной раз мятеж вспыхнул в Рохилкханде и Ауде, откуда распространился вверх по Гангу почти до самой Раджпутаны. Война разгорелась в самом сердце полуострова, на территории размером с четверть Европы – в Матхуре, Баратпуре, Гвалиоле, Джанси, Аллахабаде, Сахаранпуре, Варанаси, Лакхнау, Джодхпуре. И вот уже даже из-под пера шаха Бахадура стали выходить стихи недвусмысленного содержания:

В Барейли некий бригадир был убит своим же собственным сипаем в верблюжьем хлеву. Пуля попала в позвоночник, и смерть под звон воскресных колоколов оказалась мучительной и долгой. А в Дели одного ремесленника, индуса-христианина, за ноги протащили по улицам. Его пинали, били, обливали нечистотами и оплевывали, прежде чем обезглавить на глазах у прохожих. В одну из церквей во время молитвы ворвались мужчины в тюрбанах, стуча от ярости зубами, как бешеные псы. Всех прихожан, независимо от пола и возраста, изрубили в куски. А одна пятилетняя девочка, чудом избежавшая смерти, до конца жизни видела потом во сне эту церковь и часто просыпалась среди ночи в холодном поту.

Судья в Фатехпуре с Библией в руках ждал прихода мятежников. Остальные европейцы, по его настоянию, сели в лодки и отправились вниз по реке в сторону Аллахабада, сам же он забаррикадировался у себя в доме, готовый встретить мученическую смерть. Когда разъяренная толпа ворвалась в его убежище, он успел застрелить шестнадцать человек, прежде чем сам пал от пули. Погромщиков не смутила каменная колонна, на которой судья собственноручно выбил текст десяти заповедей на английском языке и хиндустани. «Не убий», «не укради» – подобные поучения были писаны не для них. Они руководствовались другой максимой: «Око за око, зуб за зуб».

Все сильнее раскачивался маятник войны, тяжелея от новых кошмарных деяний той и другой стороны. Английские солдаты превратились в ангелов мщения, огнем и мечом воздающих должное «этим чертям из преисподней», и гордились своими «подвигами». Слишком хорошо они помнили Мератх, Дели да и многое другое, что случилось неделями и месяцами позже.

Мусульман, подозреваемых в убийстве бежавшего из Дели врача и его семьи, натирали салом с головы до пят и заставляли глотать куски свинины, прежде чем повесить. Раскачивающиеся на деревьях трупы стали привычной частью индийских пейзажей. Иногда они причудливым образом группировались, образуя зловещие фигуры. Гарнизонные тюрьмы были переполнены схваченными сипаями. По малейшему подозрению в сочувствии мятежникам индусов привязывали к пушкам и разрывали на части орудийным огнем. Их вешали, сжигали, расстреливали, целые деревни сравнивали с землей. И «черномазые» отвечали массовыми убийствами белых.

Много часов пробыл Мохан Тайид между жизнью и смертью, в мире теней, где он снова был ребенком, который носился по залам дворца, слыша за спиной шаги Ситары. Сестра не поспевала за ним, путаясь в своем сари, и кричала, что он должен ее подождать. Но стоило Мохану обернуться, как раздавался взрыв, и последнее, что он видел, было испуганное лицо Ситары, на которое накладывались черты Эмили, и смертельный страх в глазах обеих. Потом он очутился на улицах Дели, погруженных в непривычную тишину. Вдруг Мохану показалось, что он ступает по чему-то мягкому, и, опустив глаза, он обнаружил, что мостовая усеяна трупами. Как ни старался он поставить ногу на твердое, ничего не выходило: их было слишком много. Тогда Мохан принялся вглядываться в их лица, стараясь найти среди мертвецов Уинстона, Ситару и Эмили. Но и это ему не удалось.

Он споткнулся, упал, попробовал подняться, но снова упал и, сжав зубы, пополз на четвереньках. Откуда-то появился свет, он чувствовал на себе его лучи, словно чьи-то пальцы. Он должен был добраться до конца дороги, и именно в тот момент, когда ему показалось, что сил больше не осталось, тропа оборвалась, открывая вид на овеваемую прохладным ветерком цветущую долину.

– Мохан, – шепотом позвал его кто-то.

Подняв глаза, он увидел Уинстона, одной рукой обнимающего Ситару, а другой – Яна. Откуда ни возьмись выскочила улыбающаяся Эмили и побежала к дяде. Мохан Тайид облегченно вздохнул и пошел навстречу семье. Но не успел он сделать и пары шагов, как земля провалилась и он словно упал в глубокую пропасть. Как ни напрягал Мохан зрение, он не мог понять, где находится. Перед глазами стоял туман. Он попробовал поднять руку, но она оказалась как ватная. Он хотел потереть глаза, которые чесались и горели, но кто-то схватил его за запястье.

– Нет, – решительно сказал мужской голос на раджпутанском наречии. – Мази больше не надо.

Мохан попробовал говорить, но из пересохшего горла вырвался только хрип. Он прокашлялся, содрогнувшись от боли, попробовал еще и еще раз, пока наконец не выдавил из себя одно слово:

– Мальчик…

– Он выживет, – послышалось в ответ. – Господь был к вам милостив.

Мохан попытался подняться, чтобы пойти к Яну, но твердая рука вжала его голову в подушку.

– Лежать.

– Раджа… ничего не сделает… своему внуку… – произнес Мохан, и каждое слово проходило по его горлу, как острый камень.

– Успокойтесь, Ваше Высочество, – ответил все тот же решительный и одновременно мягкий голос. – Вы оба в безопасности.

Мохан хотел кивнуть, но сознание его угасло, и он снова оказался в царстве теней, где на этот раз встретил Кришну. Мохан хотел потребовать у него ответа, почему умерли Эмили и Ситара, но Кришна только посмотрел ему в глаза, а потом повернулся и, ни разу не обернувшись, пошел прочь. Мохан стоял, не в силах сдвинуться с места, словно он, как дерево, врос в землю. Внутри у него все кричало, проклинало, вопило, но боги безмолвствовали: и Кришна, и Вишну, и Шива.

Потом Мохан снова оказался в пустыне. Солнце палило так, что кусты боярышника на скалах превратились в пылающие костры. Откуда-то сверху раздался шум, и Мохан увидел спускающегося на землю орла. Вскоре он обнаружил себя в обнимку с Яном у него на спине, и они поднялись в воздух. Прохладный ветерок тотчас высушил слезы Мохана и, точно нежным прикосновением руки, закрыл ему веки.

Мохан моргнул. Откуда-то издалека до него донесся странный монотонный шум. Его лицо расплылось в улыбке, лишь только он понял, что это такое. Дождь. Мохан рывком поднял голову и тут же опустил ее, ощутив сильную боль. Муссон. Стало быть, с тех пор, как они покинули Дели, прошло несколько месяцев. Мохан еще раз повернул голову, пытаясь определить, где он находится, но перед глазами стоял туман. Сощурив глаза, принц увидел очертания глиняных мисок на столике возле его постели. Затем в поле его зрения появился седобородый старик, который пальцами разомкнул ему веки и заглянул в глаза, а потом как будто пощупал на запястье пульс.

– Амджад Дас…

Мохан сам удивился, что вспомнил его имя. Но тут же едва ли не с большим изумлением понял, что речь больше не причиняет ему боли.

– Он самый, Ваше Высочество, – подтвердил врач. – Я вижу, ваша память не пострадала.

– Мальчик…

– Спит, слава Кришне. Шрамы останутся, но он выздоровеет.

На некоторое время врач замолчал, словно собирался еще что-то сказать, но вскоре как ни в чем не бывало занялся расставленными на столике препаратами.

Мохан откинул легкое одеяло.

– Лежите! – сердито окликнул его Амджад Дас. – Вам нельзя вставать!

Но принц уже убедился в правоте этих слов. Каждая косточка его тела болела. Мускулы и сухожилия были вялыми, как вареная капуста.

– Я должен, – выдавил Мохан сквозь зубы. Потом принял сидячее положение и перебросил ноги через край кровати.

Врач стукнул глиняной миской о стол.

– При всем моем уважении, Ваше Высочество, все вы, Чанды, сделаны из одного теста.

Мохан Тайид ответил на это замечание усталой улыбкой.

– А чего же вы ожидали после стольких лет служения нашей семье?

– И все-таки вы останетесь здесь! – скомандовал Амджад Дас. – Я пришлю вам кого-нибудь, кто о вас позаботится.

На мытье, бритье и переодевание ушло, как показалось Мохану, не менее нескольких часов. В глазах все еще плясали искры, а ноги были как ватные. Тем не менее до комнаты Яна Мохан решил добраться без посторонней помощи. Одна его рука неподвижно висела на перевязке. Ощупывая другой стену, Мохан осторожно пошел по коридору. Он с удивлением оглядывал знакомую с детства обстановку, казавшуюся зловещей после всего того, что ему пришлось пережить.

Переступив порог, он показался в прохладном полумраке. За окном шумел ливень, слышались отдаленные раскаты грома. Вот легкий ветерок заиграл шелковыми занавесками, и Мохан Тайид почувствовал пряный запах настоев и притираний, смешанный со свежим ароматом влажной земли. Ян дышал во сне ровно и глубоко. На лице и руке от плеча до локтя белели повязки. Мохан не сразу заметил сидевшего возле кровати мужчину, в котором с ужасом признал своего отца.

Раджа постарел, обрюзг. Борода и волосы под богато украшенным тюрбаном стали совсем белыми, почти как его богато расшитый раджпутский кафтан. Мохану показалось, что отец не заметил его присутствия, но, лишь только принц захотел потихоньку выскользнуть из комнаты, как раздался его голос:

– Он похож на мать.

На глаза Мохана Тайида навернулись слезы. Он хотел ответить, но гнев и боль словно сдавили горло. Старый Чанд повернул голову. Сын и отец впервые за долгие годы посмотрели друг другу в глаза.

– Что с вами было?

Оба молча вышли в коридор. Мохан шатался и приволакивал ногу, однако каждый шаг словно наполнял его новыми силами. Раджа тоже шел тяжело, постукивая по каменной плитке тростью, серебряный набалдашник которой украшал гладко отполированный драгоценный камень. В богато убранных покоях оба по европейскому обычаю опустились в кресла. Когда служанки подали прохладительные напитки и зажженные светильники разогнали мрак непогожей ночи, Мохан Тайид начал свой рассказ. Он ничего не скрывал и старался припомнить каждую мелочь, а раджа слушал сына, не перебивая, и даже ни разу на него не взглянул.

Когда Мохан кончил и глотнул чая, чтобы смочить пересохшее горло, раджа все так же сидел без движения, разглядывая вышитые носки своих туфель. Спустя некоторое время он откашлялся.

– Рани[15] так и не простила мне, что я преследовал вас все эти годы, – услышал Мохан голос отца. – Конечно, как послушная жена, она не высказывала своего недовольства вслух. Но давала мне его почувствовать каждый день, даже на своем смертном одре.

Мохан поднял глаза. Итак, его матери Камалы больше нет в живых. Его испугало, с каким спокойствием принял он это известие. Словно успел исчерпать весь отпущенный ему запас слез и боли. Повисла долгая пауза, во время которой раджа концом трости обводил узор на ковре.

– Я всегда старался жить так, как предписывают нам закон и обычаи предков, – хрипло пояснил отец.

– Я понимаю, – кивнул Мохан Тайид.

Он знал, что в последних словах гордый старик просил у него прощения и одновременно предлагал мир.

– Вы останетесь? – спросил раджа, остановив взгляд на сыне.

– Куда нам идти? – пожал плечами Мохан Тайид, поправляя повязку.

– Никогда не поздно вернуться туда, откуда вышел, – ответил отец, поднимаясь с кресла.

Кряхтя и тяжело переставляя ноги, он направился к двери. У Мохана защемило сердце. На пороге раджа оглянулся.

– Как зовут мальчика?

– Раджив, – помедлив, ответил Мохан.

На некоторое время старик задумался.

– Это имя воина, – одобрительно кивнул он.

Дверь захлопнулась, и Мохан снова опустился в кресло. Он чувствовал себя смертельно уставшим, тело болело. Принц снова и снова спрашивал себя, правильно ли он сделал, что пришел сюда с мальчиком, и не находил другого ответа, кроме того, что выбора у него не было.

17

Вот уже несколько месяцев Британия отчаянно сражалась за сохранение своей власти над Индией. На полуостров прибывали новые и новые войска из разных частей Империи: соединения из Бирмы, Персии и Китая, дислоцированные на Маврикии рыжебородые шотландцы в клетчатых юбках; осенью высадились полки из Мальты и Южной Африки. Наконец, из Саутгемптона отправился гусарский полк, который в ноябре достиг Бомбея.

В сентябре после двухмесячной осады пал Дели. Англичане шумно отметили победу: по городу прокатилась волна убийств, грабежей и насилия.

Джирай Чанд оставался в отношении англичан искусным дипломатом и сторонником осторожной политики. И это в совокупности с выгодным местоположением его княжества приносило свои плоды. Буря колониальной войны, эпицентр которой находился в долине Ганга, а отголоски слышались в самых отдаленных уголках страны, обошла стороной Раджпутану.

В сентябре Ян окончательно вернулся в мир живых. Врачи Джирая Чанда, в особенности Амджад Дас, хорошо сделали свою работу: хотя поврежденная рука из-за длительной неподвижности стала тонкой и бледной, раны на ней зажили, и действовала она так же, как и здоровая. Правда, на плече и щеке остались уродливые шрамы.

«Как будто Брахма второй раз подарил мне племянника», – подумал Мохан Тайид, войдя в комнату оправившегося после ран Яна.

– Где мы? – спросил мальчик, пристально глядя на дядю.

– В Сурья-Махале. – Мохан опустился на стул и подвинул его к кровати. – В самом сердце Раджпутаны. Здесь я родился и вырос.

– А где моя мама? – Мальчик проглотил конец вопроса, словно заранее предвидя ответ.

Наступил момент, которого Мохан Тайид боялся все то время, пока его племянник лежал без чувств. Он опустил голову, чувствуя на себе взгляд Яна.

– Она умерла. Так же, как и твоя сестра.

Подняв глаза, принц увидел, что Ян смотрит куда-то в угол комнаты. Его лицо стало суровым, как у взрослого мужчины, а зрачки походили на два непрозрачных темных камня.

– Как это случилось?

– Прогремел взрыв… – Мохан вздохнул. – Когда мы пытались бежать из города. Большего я сам не знаю.

– Я помню, – пробормотал мальчик и потрогал здоровой рукой свою шею, словно до сих пор чувствовал там холодный клинок Бабу Саида. – А потом была пустыня и солнце. – На мгновение его взгляд снова стал невидящим. – А мой отец? – Ян пристально посмотрел на Мохана.

Мохан сглотнул, смочив пересохшее горло. Как он мог объяснить то, чего не знал сам? Стараясь вспомнить все до мельчайших деталей, он рассказал Яну о том, как исчез Уинстон Невилл.

– А он сможет найти нас здесь? – Теперь голос Яна звучал умоляюще, будто он снова стал ребенком, ранимым и беззащитным. – Ведь он должен, он наверняка будет нас искать…

Мохан кивнул.

– Конечно. Во всяком случае, когда кончится война.

Мохан старался, чтобы это прозвучало как можно убедительнее, однако голос дрожал от неуверенности. Подняв глаза, он понял, что Ян ему не верит.

Амджад Дас предписал обоим своим пациентам как можно больше двигаться, чтобы разработать атрофированные мышцы. Поэтому Мохан с Яном стали прогуливаться по бесконечным переходам и залам Сурья-Махала, отдыхая во внутренних дворах, где к тому времени уже вовсю припекало солнце. Ян не мог налюбоваться искусной работой целых поколений индийских каменщиков и резчиков по дереву. Он часами разглядывал дорогую мебель, светильники и статуи и с замиранием сердца прикасался к расшитым золотом тканям. Мохану ежедневно приходилось отвечать на множество вопросов о своем детстве и молодости, о старике-радже и прежней жизни в Сурья-Махале, о Ситаре и Уинстоне Невилле.

Поначалу Мохан не решался рассказать племяннику всю правду об обстоятельствах их бегства из дворца в долину Кангри, но мальчик настаивал. Он допытывался, расспрашивал, уточняя каждую деталь. Его вопросы поражали Мохана четкостью формулировок. Выслушав ответ, Ян погружался в размышления, и его лицо становилось не по-детски серьезным. Он вообще слишком рано повзрослел. В беседах с племянником Мохан часто забывал, что имеет дело с ребенком.

Наконец, в один из вечеров, они вошли в заброшенный сад, в бледном свете звезд казавшийся бесцветным и пыльным.

– Здесь мы частенько беседовали с твоим отцом, – сказал Мохан. – И здесь же он впервые встретил твою мать.

Ян огляделся. Вокруг него вились усеянные увядшими цветами китайские розы, под ногами шелестела сухая листва, которую не убирали вот уже много лет. Плитка под ней, некогда бледно-голубая, была покрыта трещинами и слоем грязи, фонтан, возле которого Ян был зачат, давно пересох. Мальчик поднял глаза к Башне Слез, где томилась в заточении его мать.

– А почему он оставил нас в живых? – спросил он дядю.

– Я не знаю, – покачал головой тот. – Быть может, он решил, что достаточно отомстил за поруганную семейную честь.

Ян оглядел яблоню, чьи плоды сморщились и были покрыты пятнами. Много их, полусгнивших, валялось на земле.

– Я никогда не буду зависеть от милости другого человека, – пробормотал Ян себе под нос. В голосе его слышалась такая твердость, что Мохан Тайид содрогнулся.

– Пойдем. – Он тронул племянника за плечо. – Раджа хочет познакомиться с тобой поближе.

Джирай Чанд принял их в одном из своих покоев, сидя на широком мягком стуле из резной вишневой древесины. По обе стороны от него стояли вооруженные раджпуты. Ян был в светлом кафтане, сшитом по образцу раджпутской формы, его левая рука до сих пор висела на перевязи. Мальчик внимательно всматривался в лицо пожилого человека в расшитом золотом кафтане и сверкающем драгоценностями тюрбане, который, в свою очередь, пристально глядел ему в глаза. Несколько минут продолжался безмолвный диалог деда и внука, прежде чем раджа задал первый вопрос:

– Ты знаешь, кто я?

– Раджа Джирай Чанд, – уверенно ответил Ян. – Мой дед. Тот самый, который гонял моих родителей по всей Индии еще до моего появления на свет, пока не заставил их бежать в Дели, где они вместе с моей сестрой погибли.

– Прости его… – начал Мохан Тайид, но раджа властным движением унизанной перстнями руки приказал ему молчать.

– Вот таким же много лет тому назад предстал передо мной твой отец, – сказал он. – И тогда, как и теперь, я не мог понять, безрассудство это или смелость. – Он подался вперед, опершись обеими руками на свою прогулочную трость. – Но он не был глупцом, твой отец. Возможно, со временем из него получился бы великий воин, но… – Джирай Чанд глубоко вздохнул и поднялся со стула. – Он был и остался ферингхи – белым, неверным. И он оказался достаточно безумен для того, чтобы нарушить обычаи этой страны, полагая, что это пройдет ему даром. Тем самым он вверг вас всех в страшный грех. И это, – раджа подошел к внуку и тронул его шрам на щеке, – будет напоминать тебе о его преступлении. – Старик пристально посмотрел мальчику в глаза. – Мы еще посмотрим, насколько ты раджпут и достоин ли своих предков. В твоих жилах течет и моя, княжеская кровь. Но я всегда буду помнить, что она смешана с кровью ферингхи и ты – дитя неосвященного и нечистого союза. И ты, – ражда грозно уставился на мальчика с высоты своего недюжинного роста и отступил на шаг назад, – и ты тоже никогда этого не забудешь. – С этими словами он вернулся на место и тяжело опустился в кресло. – Ты – мой внук, но ты – бастард. Такое наследство оставили тебе родители.

18

Почти полтора года потребовалось стране на возвращение к мирной жизни. Стычки становились все реже, хотя официально соглашение с сахибами было подписано только в июле 1859 года. Число погибших англичан, с учетом жестокости их противников, оказалось на удивление низким. Павших индусов никто не считал, но их страна изменилась необратимо. Белеющие в степях кости убитых, покрытая свежими могилами и усеянная пулями земля, трещины и пробоины в зданиях – таковы были видимые следы войны. Но в сердцах людей она оставила куда более глубокие и болезненные раны.

В души колониальных хозяев она заронила подозрительность и презрение, в то время как пережившие унизительное поражение индусы затаили злобу на своих победителей. Первого ноября 1859 года королева Виктория лишила Ост-Индскую компанию властных полномочий, сосредоточив управление полуостровом исключительно в руках своих наместников. Население, насколько это возможно, разоружалось. Число сипаев было уменьшено. Отношения между индуистами и мусульманами регулировались по принципу «разделяй и властвуй». Вся артиллерия была передана англичанам. Шаха Бахадура обвинили в измене и массовых убийствах. Военный суд приговорил его к изгнанию, как и многих других раджей и правителей, воевавших на стороне мятежников. Лорд Каннинг в дополнение к званию генерал-губернатора получил титул вице-короля Индии. Политика экспансии была приостановлена. Главной задачей стало укрепление власти в рамках существующей колониальной империи.

Итак, официально вся Индия находилась под властью британской короны. Факт, что на ее территории еще оставалось несколько независимых княжеств, намеренно замалчивался. Их не трогали. Слишком маленькими, незначительными и мирными были эти последние островки свободы, а риск спровоцировать новую волну недовольства велик. Поэтому жизнь в княжестве Джирая Чанда не претерпела никаких изменений. Вести с Большой земли доходили и до Сурья-Махала, однако не особенно интересовали тамошних обитателей.

Всех, кроме Яна. Он с жадностью ловил любое известие о Восстании сипаев – так стали называться события мая 1857 года и последующих нескольких месяцев. О них много писали, в том числе и в газетах. Эта война глубоко взволновала как европейцев, так и индусов. Она скрупулезно документировалась и стала предметом выдающихся журналистских расследований.

Шаг за шагом Яну удалось восстановить ход событий, предшествовавших кульминационному моменту мятежа – взрыву порохового склада в Дели, жертвами которого стали его мать и сестра. Если Ян и скорбел по ним, то никогда того не показывал и не говорил об их смерти. Однако Мохану казалось, что с некоторых пор мальчик перестал винить кого-либо в происшедшем и считает погибших жертвами несчастливого стечения обстоятельств: так уж получилось, что они оказались в неудачное время в неудачном месте. И еще Мохан видел, как тщательно высматривает Ян между газетных строк хоть что-нибудь, указывающее на возможное местонахождение его отца. Принц понимал, что все напрасно и следы Уинстона Невилла затерялись навсегда, однако своими соображениями с племянником не делился.

Между тем жизнь в Сурья-Махале текла своим чередом, в ритме смены времен года и подчиняясь принятому во дворце расписанию. Ян учился верховой езде и стрельбе из лука, занимался английским, хинди, санскритом и урду, изучал географию, историю, математику, читал священные индуистские тексты. Нанятый раджой брахман научил его совершать ежедневную пуджу и прочие молитвы и ритуалы. Придворный церемониймейстер преподавал мальчику тонкости дворцового этикета: как правильно подойти к трону раджи, чтобы преподнести ему назарану – дары в знак верности, – и как потом вернуться на свое место, чтобы не упасть и не споткнуться. А старый воин по имени Аджит Джай Чанд учил Яна разным видам единоборств и обращению с холодным и огнестрельным оружием.

Это о его приходе однажды в полдень объявил слуга, когда Мохан Тайид был занят составлением комментариев к стихам Бхагавадгиты.

– Намастэ, Ваше Высочество, – почтительно поклонился Аджит Джай Чанд, сложив перед грудью ладони. – Прошу простить меня за то, что явился к вам без предварительного уведомления.

– Намастэ, Аджит, – поклонился принц, отдавая дань уважения старшему по возрасту гостю, хотя разница между ними составляла всего несколько лет. – Нет никаких причин извиняться.

Он послал слугу за чаем и угощениями и, пока накрывали стол, занимал Аджита непринужденной светской беседой о погоде и новых лошадях в конюшне. Мужчины осведомлялись о здоровье и благополучии друг друга, Мохан Тайид спросил о жене Чанда Лакшми и ее четверых сыновьях. Когда подали чай, оба уселись на мягких подушках, скрестив по-турецки ноги.

– Оставим формальности, Аджит, – сказал принц. – Не для того мы в детстве тузили друг друга и вместе валялись в грязи.

На лице гостя мелькнула лукавая улыбка.

– Никак не можешь простить мне моих побед?

– Что касается меня, я мог бы с этим жить, – усмехнулся Мохан. – В конце концов, я тоже бывал на высоте. Но вот раджа – нет. Он тебе этого не забудет.

Аджит вмиг посерьезнел.

– Раджа не может простить мне другого, – возразил он.

Мохан пристально посмотрел на собеседника поверх края пиалы.

– Ты имеешь в виду…

– Именно, мою нечистую кровь, – кивнул Аджит.

Он тоже состоял в родстве с Чандами и по другой линии – с махараджами Джайпура. Однако дедушка Аджита был французским солдатом. Воин криво усмехнулся.

– Поэтому он никогда не приглашал меня в свою гвардию, как ни доказывал я ему свою преданность и боевое искусство. Никогда не доверяй полукровкам. – Он подмигнул Мохану и с серьезным видом уставился в свою чашку.

– Ян в чем-то провинился? – спросил принц.

– Что-то вроде того. – Аджит покачал головой. – Вчера утром я стал невольным свидетелем того, как он избил сына конюшенного. И здорово его отделал.

– Рао?

Мохан представил себе пухлого мальчика одних с Яном лет.

– Нет, старшего, Ашока.

Принц присвистнул. Ашоку было восемнадцать, и весил он килограммов на двадцать побольше Яна.

– Мне стоило немалого труда разнять их. Ашок орал и заливался слезами. – Аджит презрительно сморщил нос. – Раджив набросился на него, как тигр.

– И в чем причина?

Аджит вздохнул.

– Раджив долго не хотел мне ее открывать. Наконец, скрипя зубами, рассказал, что Ашок назвал его грязным бастардом, не достойным даже лошади, которую раджа подарил ему на день рождения.

С внуком раджи во дворце обходились как с наследным принцем, хотя все знали, что он – плод неосвященного союза и в его жилах течет нечистая кровь. Мохан Тайид почти не задумывался над тем, как часто приходится мальчику терпеть насмешки, и никогда не спрашивал его об этом.

– Смотри, Мохан, – прервал его размышления голос Аджита. – Мне нравится этот мальчик, но то, что я видел в его глазах, когда он колотил Ашока, пугает меня. Мало кто умеет так ненавидеть в его возрасте. И знаешь, как его называют сверстники? Раджив-Хамелеон. Потому что он меняется в зависимости от ситуации. Иногда он ведет себя как белый сахиб, иногда – как наследник раджпутского правителя. Он не такой, как другие дети. И они постоянно дают ему это понять.

Мохан вскинул голову.

– Но ты ведь пришел сюда не за тем, чтобы делиться со мной своими наблюдениями?

Аджит затряс алым тюрбаном.

– Нет, Мохан. Ты знаешь, я старею. Всю свою жизнь я прожил в этом дворце и полжизни учил будущих воинов. Я устал и хочу больше бывать с моими сыновьями, прежде чем они покинут родителей и создадут собственные семьи. Поэтому… – Он глубоко вздохнул. – Поэтому я решил оставить службу. Я купил дом в Джайпуре, где вместе с Лакшми смогу наслаждаться покоем. Раджа всегда смотрел на меня с подозрением, но он щедро платил мне за службу. – Аджит сделал глоток из пиалы. – Я внимательно наблюдал за Радживом во время занятий. Он похож на пороховую бочку с едва тлеющим фитилем. Он – прирожденный воин, и жизнь во дворце в конце концов наскучит ему. Прежде чем осесть окончательно, я хотел бы совершить паломничество на Гхарипури и в Гималаи, на гору Кайлаш, и мне хотелось бы взять с собой Раджива, а потом забрать его к себе в Джайпур.

Он выжидательно смотрел на собеседника. Мохан слышал о Гхарипури из народных легенд. На этом небольшом островке в океане, до которого можно было за два часа доплыть на лодке из бомбейского порта, находилось много храмов, посвященных разным богам. Но больше всего – Шиве. Итак, Гхарипури и Кайлаш…

– Это потому, что он выбрал своим иштвой Шиву? – робко спросил Мохан.

Аджит кивнул.

– Шиву и Кали. Ты разочарован?

– Нет. – Принц тряхнул головой, словно сбрасывая с себя мысли. – После всего, что мальчику пришлось пережить, я не ожидал от него ничего другого.

– Раджа уже дал свое согласие, – продолжал Аджит. – Теперь я хочу испросить благословения у тебя.

Мохан рассмеялся.

– Это совсем не обязательно. Но, если ты настаиваешь, я охотно дам тебе его. Ты станешь ему хорошим учителем, Аджит, – чуть слышно добавил он.

Аджит покачал головой.

– Я всего лишь укажу мальчику дорогу, а уж идти придется ему одному, – скромно поправил он. – В Радживе много от настоящего раджпута. – На мгновение Аджит задумался, глядя на пустую пиалу, и уже шепотом добавил: – Пожалуй, слишком много.

19

Мохану Тайиду было нелегко расстаться с племянником, но он понимал, что пришло время отпустить Яна и дать ему возможность идти своей дорогой, а самому придерживаться своей. Принца воспитывали как воина, но священные тексты всегда занимали его больше, чем битвы и оружие. Имей Мохан выбор, он предпочел бы, пожалуй, посвятить жизнь прославлению Бога и стал бы садху – аскетом. Как младший сын раджи, он пользовался куда большей свободой от налагаемых кастой обязательств, чем его старшие братья или Ситара. Так, в свое время ему удалось отделаться от навязаной отцом невесты. Но своей семьи Мохан так и не создал, поэтому ему и приходилось, словно юнцу, постоянно бороться с искушениями плоти. Так он приучил себя к многочасовым медитациям.

Иногда, заметив в зеркале очередной седой волос или просто из желания отдохнуть от письма и чтения, принц садился на лошадь и выезжал в степь. Во время прогулок верхом он имел обыкновение размышлять о жизни и часто задавался одним вопросом: почему ни до, ни после Уинстона Невилла английское правительство не посылало в Сурья-Махал своих дипломатов? С другой стороны, думая над законами кармы и дхармы и пытаясь проникнуть в замысел хранителя мироздания Вишну, Мохан Тайид все больше убеждался, что главной задачей его жизни было защитить Ситару. Два раза удавалось ей избежать, казалось бы, неминуемой смерти, на третий раз она погибла. Но Мохан Тайид спас ее сына. Поэтому, делал он вывод, изначально его судьба связана с Яном. А значит, долг Мохана – служить своему племяннику, такова воля Вишну и Кришны. Поняв, что все, что пережила его семья, было предначертано свыше и является частью великого божественного плана, Мохан перестал роптать.

Два года они не виделись с Яном. Все это время племянник изредка писал Мохану о впечатлениях своего путешествия, никогда не углубляясь в свои личные переживания. Письма Аджита Джай Чанда были куда обстоятельнее. Он сообщал, как Ян перед каменной статуей трехголового Шивы в храме Гхарипури посвятил свою жизнь богам; излагал подробности их путешествия в Гималаи, обитель Шивы, где Ян, согласно обычаю, постился на четырнадцатый день месяца макха, а потом всю ночь молился и принес в жертву каменному лингаму – фаллическому символу Шивы – цветы и плоды дерева маргоза, чтобы заслужить тем самым благосклонность богов и обеспечить себе место в раю на горе Кайлаш.

Аджит рассказывал, как мучает Яна длительными рейдами в степь и горы; как они вместе тренируют своих лошадей карабкаться по скалам; как Ян на полном скаку стреляет из пистолета и лука по неподвижной и движущейся мишени; как он, наклоняясь из седла, хватает лежащие на дороге предметы; как они вместе охотятся на тигров, антилоп и степных лисиц. Мохан ухмылялся, представляя себе измученного племянника, и думал о том, как, в сущности, мало изменились методы подготовки воинов с тех пор, как он сам был в возрасте Яна. Аджит воспитывал в мальчике качества, предписываемые кодексом раджпутской чести: верность, осторожность, расчетливость. Он заставлял Яна-Раджива заучивать наизусть стихи из священных поэм и разбирал с ним труды философов древности, порой подолгу дискутируя с ним над одной строчкой.

Один раз в письме была приписка, сделанная рукой Лакшми, жены Аджита. Мохана умиляла любовь, которую питала пожилая женщина к его племяннику. «Он мне как сын, – простодушно признавалась она. – Сердце мое разрывается каждый раз, когда приходится с ним расставаться».

Ян вернулся, когда ему было почти восемнадцать. Из долговязого мальчика получился мужчина, сильный и жилистый. Теперь он носил усы и, вероятно, поэтому выглядел старше своих лет. Мохан с трудом узнал своего племянника, когда тот спешился во внутреннем дворе. Но еще больше, чем внешность, изменился его характер. Теперь Ян казался веселым и много смеялся, как будто обрел в душе мир. Но в определенные моменты Мохан узнавал в нем прежнего Яна. Это случалось, когда юноша думал, что на него никто не смотрит, и тогда его глаза вдруг темнели и становись похожими на два непрозрачных камня. Вспоминал ли Ян свое прошлое, глядел ли в неопределенное будущее – этого Мохан знать не мог.

В честь возвращения внука раджа устроил праздник. Перед дворцом натянули шелковый балдахин для зрителей, а в другом конце двора устроили площадку, на которой молодые люди весь день состязались друг с другом в силе и ловкости. На полном скаку Ян привстал на стременах и метким выстрелом из лука сразил птичку, которую выпустил в небо один из слуг. Трибуны разразились аплодисментами. Мохан услышал, как раджа пробормотал у него над ухом:

– Я был прав, он – настоящий воин.

Принц оглянулся, встретив восторженный взгляд Джирая Чанда. Суть отношений раджи и его внука оставалась для него загадкой. Мохан знал, что с некоторых пор они много времени проводят вместе. Он видел, как они рука об руку прогуливались в коридорах и внутренних дворах Сурья-Махала. Иногда Ян на несколько часов исчезал за дверью кабинета раджи. Но ни тот, ни другой никогда потом не говорили, о чем беседовали. Любят они или ненавидят друг друга, об этом Мохану оставалось только догадываться. Вероятно, верно было и то, и другое.

– Да будет Вишну милостив к ферингхи, если он захочет к нам вернуться, – добавил раджа так тихо, что Мохан едва понял его.

Принц снова повернулся в сторону Яна, который вот уже во второй раз на полном скаку снял укрепленный на деревянном столбе венок из цветков календулы. Публика снова ответила бурными аплодисментами.

– А вы действительно полагаете, что он вернется?

Раджа кивнул, провожая взглядом проезжающего мимо трибун юношу.

– Я в этом убежден. Он не сможет противостоять голосу крови. Да и не захочет, даже если это навлечет на него смертельную опасность. Его душа разорвана и мечется между двумя мирами. Таково наследство, которое оставили ему родители. К сожалению, – со вздохом добавил Джирай Чанд и постучал своей тростью по деревянному настилу, – мне не придется увидеть, удастся ли ему занять свое место в жизни, вопреки этому проклятию.

Мохан внимательно посмотрел на отца. С каждым годом тот будто все больше усыхал и сморщивался. В последнее время раджа часто говорил о том, что устал от жизни и хочет, чтобы его атман как можно скорее вернулся в лоно мировой души – брахмана. Его старший сын Маджит, проживавший в резиденции Чандов в нескольких сотнях миль к западу от Сурья-Махала, почти полностью взял на себя управление землями княжества. Джирай Чанд оставался правителем и главой семьи лишь номинально. Остаток жизни он решил провести в своем любимом дворце Сурья-Махал.

Мохан снова посмотрел на площадку. Ян протягивал венок девушке из толпы зрителей, которая приняла подарок, стыдливо прикрывая лицо концом сари. Не успел Ян удалиться, красавицу окружили хихикающие подруги.

– Вы не хотите его женить? – спросил принц.

– Нет, Мохан. – Джирай Чанд негромко рассмеялся. – Вероятно, в жизни я совершил немало ошибок, но я не сумасшедший. Вдобавок к упрямству Чандов Раджив унаследовал твердолобость своего отца. Полагаю, он никому не позволит решать этот вопрос за него и, скорее всего, никому не даст себя окрутить. А если все-таки когда-нибудь такое случится, я искренне сочувствую его избраннице. – Он повернулся к Мохану. – А сейчас проводи меня. Я хочу отдохнуть перед сегодняшним ужином.

Просторный внутренний двор освещали бесчисленные фонари. В воздухе разливался сладкий аромат роз, жасмина и календулы, смешанный с запахом сандалового дерева и пачулей. Он исходил от украшенных цветочными гирляндами деревянных колонн и балдахинов. Под аккомпанемент ситары и таблы певец воспевал храбрость раджпутов и нежность их жен. Перед ним на ковре в такт легкой мелодии извивались две босоногие танцовщицы, соблазнительно играя глазами, покачивая бедрами и жестикулируя разрисованными хной руками. При малейшем их движении слышался звон бесчисленного множества браслетов на запястьях и цепочек с колокольчиками на щиколотках. Их сари, украшенные мельчайшими зеркальными вставками, переливались всеми цветами радуги. В свете тысяч фонариков и ламп мерцали серьги, кольца и ожерелья. Мохан повернулся к племяннику, собираясь отпустить шутливое замечание, как вдруг обнаружил, что место рядом с ним пустует.

Принц огляделся. Вокруг него на разложенных на земле подушках группами сидели мужчины и женщины. Гости болтали, шутили, ели, пили, смеялись. Яна нигде не было видно. Приглядевшись, Мохан заметил его в дальнем конце зала. Раджив стоял у колонны, рядом с той самой девушкой, которой подарил цветок сегодня на состязаниях. Она была в пестром, сверкающем зеркальными вставками сари, и Ян в тюрбане и кафтане раджпута говорил ей что-то, опершись на колонну. Красавица слушала его, стыдливо отвернув лицо и прикрываясь концом сари. Но застывшая на губах кокетливая улыбка и трепещущие веки красноречивее всех слов выдавали ее чувства. Мохан усмехнулся и потянулся за своей пиалой. Когда он снова поднял глаза, молодые люди исчезли.

Два дня спустя Мохан Тайид заглянул в галерею, откуда открывался вид на равнину. Ян стоял там, прислонившись к колонне, и курил сигарету – привычка, которую он приобрел во время своего последнего путешествия, к большому неудовольствию раджи, называвшего курение глупым обычаем ферингхи. Юноша, казалось, о чем-то напряженно размышлял и не заметил приближения дяди. Когда Мохан тронул его за плечо, Ян вздрогнул и тут же изобразил на лице равнодушно-вежливую улыбку – выражение, с которым он обычно появлялся в обществе.

– Ты думаешь о ней? – спросил Мохан Тайид. – Как ее… Падмини?

Ян поднял на дядю удивленные глаза. Потом как будто смутился и покачал головой.

– Боже сохрани, нет, – отвечал он, делая очередную затяжку. – Я помню, что говорили древние: остерегайся подходить близко к огню, женщине, радже и мудрецу. От всего этого лучше держаться на расстоянии. – Он усмехнулся. – Не беспокойся, дядя. Я благоразумен. Женщины приходят и уходят. Она не первая и не последняя.

На этих словах Ян понизил голос почти до шепота. Однако Мохан чувствовал, что юноша чем-то обеспокоен.

– Что ты задумал, Раджив? – спросил он.

Ян сделал последнюю затяжку, затушил окурок о колонну, оставив на белом мраморе грязное пятно, и выбросил его в пустыню.

– Не пойми меня превратно, Мохан, но сейчас я тебе этого открыть не могу, – и пристально посмотрел на дядю. – Всему свое время.

Глядя, как Ян удаляется, засунув руки в карманы раджпутского кафтана, Мохан с удивлением спрашивал себя: это ли тот самый мальчик, что когда-то беззаботно резвился на изумрудных лугах Кангры?

20

Вот уже две недели дворец стоял окутанный тишиной. Хотя положенные двенадцать дней траура, с пышными церемониями, призванными обеспечить покойному благополучное перерождение, миновали. Это были дни многовековых песнопений и молитв, принесения в жертву плодов, цветов и риса, дни многочасовых ритуалов под руководством девятнадцати брахманов, в которых были обязаны участвовать все присутствующие, даже если основная тяжесть обрядов ложилась на плечи наследника, в данном случае нового раджи Сурья-Махала Маджита Джая Чанда.

Вот уже две недели, как атман Джирая Чанда покинул свою восьмидесятитрехлетнюю бренную оболочку. В последние четыре года раджа вел уединенную жизнь в покоях своего любимого дворца, где много молился и медитировал, готовя свою душу к дальнейшему путешествию. И все это время наставлял своего внука, чтобы в скором времени доверить ему заботу о многочисленных обитателях Сурья-Махала и его окрестностей: слугах, крестьянах, пастухах и ремесленниках.

Мохан Тайид оторвал взгляд от огня в камине – ночами бывало холодно – и перевел его на Яна, на лице которого плясали отсветы пламени. На мгновение он вспомнил юношу под мраморным балдахином чатри в первый день похорон. Маджит, как старший сын покойного, принял священный факел у брахмана и степенно обошел погребальный костер, на котором лежало убранное цветами тело Джирая Чанда, поджигая его с четырех сторон. Под ритмичный бой барабанов в небо взметнулись языки пламени, вмиг поглотив смертные останки раджи. На белых одеждах скорбящих родственников играли отблески огня. Ян был единственным, кто не обрил голову в знак траура. Он спокойно смотрел в огонь, и глаза его блестели. Мохан так и не понял, слезы ли это.

Яну шел двадцать третий год, и он был законным правителем Сурья-Махала с тех самых пор, как старший брахман в присутствии всех членов семьи мужского пола сорвал печать с завещания раджи Джирая Чанда. По рядам присутствующих пробежал ропот, и Мохан не мог сдержать улыбки, когда Маджит Чанд, презрев этикет и все приличия, пулей вылетел из комнаты. Но воля покойного священна, и старший сын раджи понимал это не хуже остальных. Два брахмана письменно засвидетельствовали, что отныне Сурья-Махал, приданое возлюбленной супруги раджи Камалы, переходит во владение внука Джирая Чанда Раджива. Такова была воля правителя, несколько лет назад изложенная им на пергаменте, который держал в руках брахман.

Приличествующий владельцу дворца княжеский титул к наследству не прилагался. Его мог присоединить к своим многочисленным званиям Маджит. Отныне Ян был богат, сказочно богат. В сущности, к Сурья-Махалу относилось не так много земли, хотя площадь этих владений была сравнима с территорией всего остального княжества, но здесь собирали обильные урожаи. А за последние четыре года, благодаря хозяйственным способностям Яна, они стали еще больше. И все же племянник Мохана Тайида как будто оставался равнодушным к свалившемуся на его голову состоянию, и принц догадывался почему.

– Ты ведь все знал, правда? – Ян затянулся сигаретой, не отрывая глаз от огня.

– Да, – ответил Мохан. – Он все рассказал мне. Я видел, как два брахмана поставили свои подписи под его завещанием, после чего папирус запечатали и передали одному из них на сохранение.

Оба снова замолчали, размышляя каждый о своем. Мохан вспомнил опасения раджи, что Ян захочет уехать на родину отца, в Англию.