Небо над Дарджилингом Фосселер Николь

– Кия хай, что случилось?

Возмущенный голос принадлежал долговязому европейцу в широкополой шляпе, примерно одних лет с Уинстоном, который, решительно шагая, приближался к повозке. Рукава его мокрой от пота рубахи были закатаны, узкие брюки заправлены в сапоги. Узкое лицо с пепельными усиками раскраснелось не то от работы, не то от ярости. Приблизившись, европеец резко остановился и недоверчиво посмотрел на Уинстона.

Только сейчас Невиллу пришло в голову, какое впечатление он должен производить со стороны. Он представил себе покрытое пылью лицо с красными глазами и впалыми щеками, отросшие грязные волосы, рваную одежду и всклоченную рыжую бороду и усмехнулся.

– Уинстон? – нерешительно спросил хозяин, и в его глазах отразилось радостное изумление.

Но уже в следующий момент Уильям Джеймсон раскрыл гостю свои объятия, дружески похлопывая по спине. Уинстон прикрыл глаза, чтобы скрыть выступившие на них слезы. Это жаркое приветствие старого приятеля было первым приятным переживанием за последние несколько недель, полных неизвестности и опасных приключений. Он чувствовал себя усталым странником, наконец вернувшимся домой.

– Помойся с дороги, – предложил гостю Уильям. – А потом за чашкой чая расскажешь мне обо всем. – Он бросил взгляд на Мохана и Ситару, все еще остававшихся в повозке. – А этим двоим Масуд найдет место в доме для прислуги.

Уинстон хотел возразить, но Мохан чуть заметно кивнул и под подозрительным взглядом главного садовника принялся поднимать Ситару, чтобы помочь ей сойти на землю.

Хозяин дома обнял Уинстона за плечи, и оба направились по гравийной дорожке к одноэтажному бунгало, крытому соломенной крышей. Сейчас Невилл не променял бы этот скромный домик ни на один из дворцов Раджпутаны.

Спустя некоторое время Уинстон, вымытый и свежевыбритый, облачившийся в как будто специально на него сшитый костюм Уильяма, снова почувствовал себя человеком и англичанином. Он устроился в кресле напротив друга, в комнате, до отказа набитой книгами, посудой и разными другими предметами, напоминающими о далекой родине, за столом, заваленным исписанными листками бумаги и папками с засушенными растениями, подлежащими описанию и каталогизации. Это помещение совмещало функции столовой, гостиной и рабочего кабинета, а значит, было втройне родным.

Напрочь забыв о хороших манерах, Уинстон набросился на сэндвичи и сдобные пироги, поглощая одну чашку чая за другой, пока наконец не откинулся в кресле, запихивая в рот последние крошки. Уильям достал кисет и, не сводя с товарища глаз, принялся обстоятельно набивать трубку.

– Ну, давай, – услышал наконец Уинстон сквозь клубы ароматного дыма.

По окончании рассказа Уильям долго еще грыз конец трубки, прежде чем понял, что она выкурена. Только после этого он встал, молча перегнувшись через стол, постучал трубкой по дну пепельницы и начал набивать ее заново. Уинстон обеспокоенно наблюдал за его действиями.

Уильям Джеймсон был на два года моложе его, но, благодаря худощавости и своей неизменной серьезности, казался его ровесником, если не старше. Уильям родился и вырос в Шотландии, в Лейте, в семье ученых. Вытянутое, угловатое лицо обрамляли начинающие редеть темно-русые волосы, а серые глаза будто отражали туманное небо его родины. При этом Уильям имел хорошее чувство юмора. С молодости Уинстон помнил Джеймсона как веселого собутыльника и доброго товарища и очень надеялся, что с тех пор тот не переменился.

Уильям выпустил изо рта голубоватое облачко и пристально посмотрел на гостя.

– Полагаю, ты и сам понимаешь, в какую неприятную историю вляпался.

Уинстон покраснел до кончиков волос, но ничего не ответил.

– Но тебя не разыскивают, по крайней мере на этот счет ты можешь быть спокоен, – продолжал Уильям. – Мне писали твои товарищи по казарме, они обнаружили мои письма среди твоих вещей. Я ничего не знал о тебе. А когда несколькими неделями позже я сам поинтересовался твоей судьбой, мне ответили, что ты числишься в списках без вести пропавших. Итак, они тебя считают мертвым, даже если официальное объявление последует через несколько месяцев или лет.

Уинстон в недоумении округлил глаза. Одно дело – собственными руками сжечь за собой мосты и продолжать жить дальше, другое – перестать существовать официально. Он не планировал возвращаться в армию, но, обнаружив эту последнюю лазейку в прошлую жизнь закрытой, не на шутку разволновался. Итак, его вычеркнут из всех армейских списков, его нехитрый скарб в запечатанном ящике отошлют родным, и те, оплакивая потерю сына и брата, установят на кладбище памятную доску. Он будет причислен к героям, принесшим свои жизни на алтарь служения английской короне – сомнительное преимущество, учитывая сложившиеся обстоятельства. Но надежда на то, что соотечественники поверят тому, что случилось с ним на самом деле, была ничтожной, а дезертирство наказывалось смертью. Таким образом, Уинстон Невилл оказался перед странным выбором: оставаться мертвым на бумаге или быть уничтоженным физически.

Только сейчас он понял, какой жертвы до сих пор ждал от своего бывшего приятеля, и сам удивился своей наивности. Но обратного пути в любом случае не было. Уильям озадаченно смотрел на Невилла, словно давая ему время в полной мере осознать последствия своего поступка.

– Не пойми меня превратно, Уинстон, – сказал наконец Джеймсон. – Я готов предоставить вам приют на несколько дней, пока вы не отдохнете и не наберетесь сил, но потом мы должны будем расстаться, ради нашей же общей безопасности. Сахаранпур кишит британскими военными. Ко мне ходят члены Азиатского общества, интересующиеся моими работами чиновники местного правительства, коллеги-ботаники. Возможно, до поры все будет идти гладко, но риск слишком велик. Считай меня трусом, но мне не хотелось бы быть разбуженным среди ночи группой до зубов вооруженных раджпутов. И потом, помимо всего прочего, я собираюсь жениться. И перспектива жить под одной крышей с солдатом-дезертиром и его туземной любовницей вряд ли покажется моей невесте заманчивой. – Он вздохнул. – Должен ли я тебе говорить, что отношусь к твоему роману скептически.

Уинстон кивнул, подавляя в себе желание расхохотаться. Несколько месяцев назад он и сам думал так же, но все изменила одна ночь в саду Сурья-Махала.

– Не то чтобы я считаю индусов ниже белых или выступаю против смешения рас, – продолжал Уильям. – Я просто называю вещи своими именами. Ты ведь и сам понимаешь, в какое положние ставишь себя и ее. Вы сами, ваши дети и внуки обречены стать изгоями. Ни та, ни другая сторона ни вас, ни их не примет, как бы ни менялось общество. Ты и твоя женщина принадлежите к разным культурам, к разным религиям. Пусть даже это и не причина для внутрисемейных конфликтов.

– Прибереги свою мудрость для воскресной проповеди, – устало перебил приятеля Уинстон.

По лицу Уильяма скользнула усмешка, прежде чем оно приняло обычное серьезное выражение.

– Вы должны отсюда убраться, как можно скорее и как можно дальше, – твердо резюмировал он. – А я помогу вам, насколько это будет в моих силах.

– И что именно ты предлагаешь?

Уильям глубоко затянулся.

– Одна из главных моих обязанностей в качестве директора этого сада состоит в экпериментах с саженцами и семенами чая, которые мы импортируем из Китая. Мы планируем насадить плантации в Индии и подыскиваем подходящие места.

Он сделал Уинстону знак и направился к письменному столу, на котором под папками и листками бумаги обнаружилась развернутая карта полуострова. Джеймсон провел мундштуком трубки справа налево вдоль хребта Гималаев.

– Хазари, Кумаон, Гарвал, Муссори, Дера-Дун… Работа пока на начальной стадии, и первые результаты будут не раньше чем через несколько лет. Но наши начинания поддержаны, средства выделены. – Он перевел глаза на Уинстона. – Человек, которому я мог бы доверить наблюдение за расчисткой земли, посевом и уборкой урожая, был бы очень кстати. – Он замолчал. – Бешеных денег не обещаю, но на содержание небольшой семьи твоего жалованья вполне хватит.

Уинстон покачал головой.

– Но я ничего не понимаю ни в земледелии, ни в чае.

– Научишься, – успокоил его Уильям. – Я намерен выписать специалистов из Китая, которые знают свое дело. Итак, как тебе мое предложение?

Уинстон задумчиво разглядывал карту Индии. Разве у него был выбор?

– И куда ты меня зашлешь? – спросил он, выдавив из себя нервный смешок.

Уильям широко улыбнулся и ткнул мундштуком в точку на западе Гималаев, неподалеку от границы с Кашмиром.

– Кангра. Райское место с мягким климатом и доброжелательным местным населением.

– Но почему оно не отмечено на твоей карте? – Уинстон нахмурился.

– Это территория сикхов во главе с марионеточным раджой раджпутской династии, – ответил Уильям. – Но из надежных источников известно, что британские власти проявляют к ней повышенный интерес. Можно сказать, их час пробил.

– Хочешь сказать, что отправляешь меня в зону потенциальных боевых действий?

Уильям покачал головой.

– Ничего подобного. Кангра – сонная долина с разбросанными по ней редкими деревнями, она бесконечно далека от политических конфликтов и кризисов. Разумеется, наши генералы хотят расширить границы колониальной империи до пределов полуострова. Однако вводить туда войска вряд ли потребуется. Если где ты и будешь в безопасности, так это там.

– Дай мне день на размышление, – сухо попросил Уинстон.

– Охотно. – Уильям снова рассыпал по карте бумаги и папки. – А сейчас мне бы хотелось посмотреть твою… гм… жену. Быть может, я смогу что-нибудь для нее сделать.

Уинстон вздрогнул. Только теперь до него дошло, что он никогда не сможет жениться на Ситаре. Никто не станет выписывать свидетельство о заключении брака на имя мертвеца, а назваться вымышленным именем в данном случае все равно что выдать ее за другого. Невилл покраснел и впервые задался вопросом, возможна ли для него вообще нормальная человеческая жизнь или же Небеса отвернулись от него окончательно.

Пока Уильям занимался Ситарой, Уинстон во время прогулки по вечернему саду решил обсудить с Моханом предложение Джеймсона. При упоминании названия их будущего места жительства Мохан присвистнул.

– Значит, старая Кангра…

– Ты что-нибудь знаешь о ней? – удивился Невилл.

– Только из книг по истории и народных сказаний, – отвечал принц. – Кангра значит «крепость на ухе». По легенде, этот город построен на ухе погребенного в тех местах демона Джаландхара, однако, как говорят, все дело в том, что холм, на котором он стоит, по форме напоминает человеческое ухо. В древности слава об этой крепости шла по всей Индии, и она считалась неприступной. Во всяком случае, Моголам она попортила немало крови. Раджпуты из рода Чандов оказались на высоте. А когда крепость все-таки пала, на ее восстановление понадобилось около двух столетий, прежде чем пришли сикхи.

– Чанды? – переспросил Невилл. – То есть вы?

– Прямого родства с кангрийскими Чандами у нас не прослеживается, – покачал головой Мохан. – Хотя общие предки, безусловно, есть, поскольку обе линии ведут происхождение от Луны и Кришны. – Он усмехнулся. – Истоки династии теряются во мраке столетий. Мой отец приходит в ярость от того, что кангрийская ветвь считает себя древнейшей, они же, в свою очередь, называют нас безродными выскочками. – Мохан задумчиво посмотрел на Уинстона, а потом в его глазах загорелись довольные огоньки. – Действительно, лучшего места не придумать. Там мы точно будем в безопасности. Для раджи Сурья-Махала нет большего унижения, чем разыскивать нас у кангрийских Чандов или, чего доброго, просить у них помощи. Было бы крайне неразумно с нашей стороны отказываться от этого предложения.

10

Беглецы, включая Ситару, быстро оправились от тягот дороги из Дели в Сахаранпур. Недомогание супруги Уинстона было связано только с тряской и недоеданием, успокоил Уильям, после отдыха в Сахаранпуре здоровье Ситары и ее ребенка снова пришло в норму. Никто, кроме Уильяма и отъезжающих, не знал, куда на трех крепких лошадях направились Мохан, Ситара и Невилл, снабженные достаточным количеством провианта, подробной картой Индии и всем необходимым для путешествия.

Они пересекали долину Ганга вдоль горной цепи Шивалик – преддверья Гималаев с его широколиственными рощами сандала и капока. Путники в жизни не видели ничего подобного. Высящиеся по правую руку заснеженные горные вершины казались воплощением вечности. Многочисленные реки и речушки пересекали узкие мостики, хотя кое-где приходилось пускать лошадей вброд. Иногда попадались одинокие усадьбы, где путникам предлагали ночлег и горячий ужин, однако чаще беглецы находили приют на постоялых дворах. Мысль о конечной цели путешествия придавала сил всем, особенно Ситаре, которая все чаще замыкалась в себе, словно погруженная в безмолвный диалог со своим еще не родившимся ребенком, так что Уинстон начинал даже чувствовать что-то вроде ревности к этому неведомому человеческому существу.

Потом долину сменил скалистый ландшафт, дорога пошла в гору. Хвойные леса на карстовых склонах издали напоминали мох. Дубовые, еловые, пихтовые и сосновые рощи и чащи чередовались с покрытыми трещинами каменистыми проплешинами. Одетые в бурый мех грызуны высовывали из норок любопытные головки. По камням скакали горные козлы. На кустах вдоль дороги алели яркие, как огоньки, ягоды, поляны перстрели роскошными полевыми цветами. Осень вступала в свои права. На север, к озерам Кашмира, потянулись стаи гусей и уток. Все еще звездные ночи стали заметно холоднее, а воздух суше. Но днем солнце все так же хорошо прогревало землю, и кое-где еще порхали последние бабочки.

По временам начинался пологий спуск, и дорога шла между покрытых высокой травой холмов, кое-где прерывающихся каменистыми уступами, на которых росли одинокие деревья, высились древние храмы или заброшенные сторожевые башни. По руслу высохшей реки, окруженному отвесными береговыми скалами, путники выехали в долину и невольно остановили лошадей, любуясь ландшафтом, равного которому по красоте им еще не приходилось видеть.

Волнующаяся под ветром трава с пестрыми вкраплениями цветов блестела, как ворсистый ковер, словно изумрудными волнами омывая одиночные деревья и небольшие рощицы. В говорливых ручьях играли солнечные зайчики. Аккуратные зеленые и бурые прямоугольники крестьянских наделов перемежались с пышными фруктовыми садами, где еще оставались неубранные плоды, и глянцево блестящими завитками рисовых полей. На севере высилась цепь Дауладхара – гор, несущих белое. Она предстала перед изумленными странниками во всей своей красе и величии, искрящаяся, с оттенком голубизны, на фоне бесконечно глубокого неба с перистыми клочками облаков.

– Как красиво! – прошептала Ситара, окидывая взглядом окрестности.

– Это Кангра, – пояснил Мохан. – Долина радости.

Все трое переглянулись, счастливо улыбаясь, и направили лошадей в изумрудную траву.

Заброшенный и наполовину разрушенный дворец раджпутов на холме неподалеку от небольшой деревни стал их новым домом. За право жить в нем и пользоваться прилегающими к нему землями беглецы платили местному старосте-заминдару несколько дюжин лакхов в год. Население долины, спокойные и счастливые люди, далекие от политических перипетий большого мира, встретили чужаков не без любопытства, но вполне дружелюбно. И вскоре Ситара, Мохан и Уинстон забыли свое прошлое среди сказочных холмов Кангры, как будто никогда не знали другой жизни.

Во дворце лучше всего сохранились внутренние покои, особенно зенана с просторным внутренним двором. Все остальное, прежде всего брошенную бывшими хозяевами старую мебель, Мохан с Уинстоном постарались привести в порядок. Женщина из деревни, Мира Деви, согласилась за несколько аннов помогать Ситаре, которая, несмотря на свое положение, едва переступив порог дома, схватилась за веник. Все, что было нужно для жизни: горшки, миски, чайник, белье – приобреталось у крестьян за пару монет. А чего не оказывалось в деревне, Мира Деви поручала при случае купить в ближайшем городе своим родственникам.

Декабрь принес сухой и холодный ветер с севера, но от него беглецов надежно защищали старые стены и очаг на кухне, возле которого, весело болтая каждая на своем диалекте хиндустани, день-деньской хлопотали Ситара и Мира Деви. А вечерами, когда все собирались у огня, женщины чинили наволочки и одеяла и шили детское белье. Со временем Мира Деви полностью оставила свое хозяйство в деревне на попечение мужа, сына и невестки и переехала в примыкавшую к кухне маленькую комнатку.

Зима выдалась необыкновенно суровой, вскоре повсюду тонким белым покрывалом лежал снег, и в долине стало тихо. После ужина дом погружался в безмолвие, нарушаемое лишь бормотанием Миры Деви, которая за работой рассказывала каты – полные чудес и приключений местные легенды.

– В этих преданиях живет мудрость, – говорила она на своем кангрийском наречии. – И все они о любви и ее разновидностях: мохе – внезапном ослеплении страсти, мамате – неуемном желании обладать и прем – похожей на дружескую привязанность.

И Ситара, забыв обо всем, внимала истории о царе, которого демоница лишила разума, и о матери, заботившейся о незамужней дочке, о бедной девице, поделившейся своим скудным обедом с таинственным незнакомцем, и женщине, родившей из ноги лягушку, которая впоследствии стала принцем. Принцы и принцессы, цари и купцы, злые мачехи и коварные жрецы, бесстрашные воины и добродетельные девицы занимали воображение слушателей, пока не наступало время идти спать. Уинстон и Ситара отправлялись в свою комнату, Мира Деви – в свою, а Мохан Тайид – в собственноручно оборудованную спальню во внешних покоях.

В один из таких вечеров в конце января Мира Деви вспомнила сказку о царе, у которого родилась дочь, прекрасная как день, но с родинкой во лбу. Лишь только принцесса подросла, отец послал придворного жреца отыскать ей жениха с такой же отметиной. После долгих безуспешных странствий тот наконец обнаружил в джунглях льва с родинкой во лбу и привез животное во дворец. В этом месте Ситара заметно занервничала и перестала шить. Тогда Мира Деви встала и без суеты проводила ее в спальню, а потом принялась сновать на кухню и обратно, наказав Мохану и Уинстону оставаться у камина или, что еще лучше, пойти прогуляться. Как нож в сердце были Уинстону доносившиеся из-за резной деревянной двери хриплые стоны Ситары, и даже успокаивающее бормотание Миры Деви мало что могло изменить.

Начались часы томительного ожидания, в течение которых Мохан неподвижно сидел в молитвенной позе, время от времени поднимаясь, чтобы подбросить в огонь дров, а Уинстон беспокойно ходил из угла в угол или стоял на пороге за входной дверью, глядя на мерцающие в морозном небе звезды, словно просил их о помощи. Стоны и хрипы Ситары перешли в душераздирающий утробный крик, после которого повисла тревожная тишина, изредка прерываемая похожими на рыдание всхлипываниями, пока наконец не раздался громкий плач младенца и смех Миры Деви. Уинстон вскочил и приложил ухо к двери, из последних сил сдерживая нарастающее из минуты в минуту нетерпение. В этот момент на пороге появилась сияющая Мира Деви.

Тяжелый сладковатый запах пота и крови в комнате роженицы мешался с ароматом свежего белья и ладана, который только что зажгла старая индианка. Ситара лежала на подушке, уставив в потолок бледное лицо с огромными темными глазами. Мира Деви протянула Уинстону сверток, который тот принял осторожно, почти с благоговением и в котором, отогнув край пеленки, увидел крохотное существо, показавшееся ему одновременно беззащитным и полным жизненной силы.

– Твой сын, – сказала Ситара хриплым от напряжения голосом, и Уинстону показалось, что сердце вот-вот разорвется от счастья.

– Все прошло быстро, – улыбнулась Мира Деви. – Чувствую я, этот малыш своего не упустит.

Мохан глядел на ребенка через плечо Уинстона, и в глазах у него стояли слезы.

– Как вы его назовете? – спросил он.

– Ян, – не задумываясь ответил Уинстон.

Он вспомнил своего деда по материнской линии, почтенного, всеми уважаемого человека, до конца своих дней бывшего главой их семьи.

– Раджив, – отозвалась Ситара, протягивая руки к младенцу. – Раджив, – повторила она, принимая ребенка из рук Уинстона. – Маленький князь. – Она перевела глаза сначала на мужа, а потом на Мохана. Повисла неловкая пауза. – Как бы то ни было, он – потомок Кришны, и в его жилах течет кровь раджи, – пояснила Ситара.

– Он наполовину раджпут, наполовину ангрези, – добавил Мохан. – Возможно, когда-нибудь он выберет одну из этих сторон, пусть же до поры носит два имени.

Так и порешили.

11

Проливные дожди стремительно смывали с холмов Кангры остатки снега, словно желая подарить новорожденному очищенный от прошлогодней грязи мир. Обреченный на безделие, Уинстон часами сиживал возле безыскусной, но удобной колыбели, которую собственноручно смастерил для сына. Он с удивлением наблюдал, как ребенок ворочается во сне, как он растет и день ото дня меняется. А иногда, особенно по ночам, Невиллу или Мохану Тайиду приходилось укачивать младенца. Тогда они вынимали его из кроватки и носили по комнате.

Ян оказался светлокожим, как обычный европейский мальчик. Уинстон убедился в этом с большим облегчением, которого сам стыдился. Ситара во время родов потеряла много крови и очень ослабела, однако из последних сил старалась кормить ребенка сама. Мира Деви, которая в это время ждала собственного внука, очень привязалась к малышу.

Весна в этом году пропозднилась. В марте заснеженные вершины гор на северо-востоке еще были укутаны темными грозовыми тучами. Наконец на западе забрезжили теплые солнечные лучи, и на поля, покрывшиеся нежным зеленым пухом, вышли крестьянки с простыми мотыгами. Одетые в пестрые платья, издалека они походили на райских птиц, роющихся в почве в поисках червяков. Потом зацвели фруктовые сады, нетерпеливо заблеяли в хлевах овцы. Муж Миры Деви явился из деревни помочь неумехам-чужеземцам посадить огород.

В апреле вовсю припекало солнце, и Кангра шумела свежей зеленью, хотя вершины Дауладхары по-прежнему мерцали серебром. Едва оправившись, Ситара уже хлопотала по дому и в огороде. По обычаю женщин долины, она одевалась в прихваченные у щиколоток свободные штаны – салвар и курту – тунику до колен, а ребенка носила в корзине за спиной. Голову с заплетенными в тугую косу волосами она покрывала прозрачной шалью – дупаттой, которую искусно драпировала на груди. Лишь красная точка на лбу – гордый знак замужней женщины – оставалась на виду. Здесь никто не спрашивал документов, Ситаре они и не были нужны, чтобы чувствовать себя полноправной женой Уинстона Невилла.

В городе, где он вместе с мужем Миры Деви закупал зерно и рассаду для своих полей, Уинстон Невилл без зазрения совести тратил выделенные ему Уильямом Джеймсоном деньги на украшения для Ситары. Правда, он мог позволить себе израсходовать лишь несколько аннов, но только это и смущало его. Ситара же с гордостью носила дешевые браслеты и серьги, радостно звеня цепочками с колокольчиками на щиколотках. Вместе с женщинами из деревни она ходила в храм, где с особым рвением молилась матери богов Шакти, и расцветала буквально на глазах.

В то же время, работая в поле с Моханом, Невилл все чаще ловил себя на мыслях о несостоявшейся военной карьере и славе, к которой, казалось, был когда-то так близок. Тоска по прошлой жизни улетучивалась, стоило Ситаре повернуться в его сторону, и все же Уинстон завидовал Мохану, который как будто совсем не сожалел об оставленном дворце в Раджпутане и весело выполнял самую тяжелую крестьянскую работу, охотно болтал с ремесленниками и землепашцами, заигрывал с незамужними женщинами и беззубыми старухами и часами возился со своим любимым племянником.

Уинстон не мог понять, почему его друг так легко привык к своему новому положению, а сам он никак не может расстаться с прошлым.

Наконец наступило жаркое лето, и горячий ветер принес в долину пыль из Пенджаба. В садах на высоких стеблях уже алела канн, и многие деревья покрылись насыщенно-розовыми цветами. Гранитные горы теперь стояли черные, с желтоватыми просветами нетающих ледников. Ручьи неподалеку от дворца переполнила талая вода, и они превратились в журчащие по каменистым руслам маленькие речушки. В июле жара спала, и горный хребет загородили низко нависшие серые тучи, прежде чем на долину обрушились муссонные ливни. Кое-где еще торчали высокие стебли кукурузы. Мужчины под проливным дождем вспахали убранные рисовые поля, чтобы женщины, следуя по их стопам, насадили новые растения. Вскоре долина снова напоминала лоскутное одеяло из разных оттенков зеленого цвета, а на морщинистых стволах корявых деревьев показались желтые, красные и оранжевые с черными точками цветы орхидей.

Сезон дождей сменила золотая пора сбора урожая. Овощи и плоды наполнили амбары и закрома, а затем настало время кукурузы и пшеницы.

Эта зима выдалась мягче предыдущей, а потом снова пришла весна с порхающими над цветущими долинами бабочками. Одна из лошадей родила жеребенка, овцы ягнились, деревья стояли усыпанные созревающими плодами.

Так проходил день за днем в Долине радости. Так, следуя годовому циклу, текла жизнь под сенью вечных гор и за разукрашенными стенами древнего дворца раджпутов. Ян рос, как деревце в саду, и набирался сил. Сначала Раджив выучился ползать, потом произнес свои первые слова и сделал первые шаги. Так, за ручку с Мирой Деви, он открывал для себя большой мир, счастливый, здоровый ребенок, окруженный любовью семьи и соседей и надежно защищенный от любого зла.

О том, что английские войска в ходе спланированного вторжения перешли через Сатледж, наголову разбили пенджабских сикхов и, по договору 9 марта 1846 года, Кангра стала частью Британской империи; о том, что командир сикхов в крепости Котла оказал завоевателям сопротивление, но под натиском английской артиллерии после двух месяцев осады был вынужден сдаться без боя, жители долины узнали много позже.

А пока Ситара задумчиво глядела, как ее сын роет ручонками землю, как, разглядывая цветы, удивленно округляет темные глаза, так похожие на ее собственные, и вспоминала слова Миры Деви.

– Йори – то, что предначертано человеку, наследуется из предыдущей жизни, – говорила старая нянька. – И справедливый господин Дхармарай будет судить душу, принимая в расчет то, что напишет на лбу новорожденного Видхи-Мата – Мать судьбы.

Часто, обнимая сына, Ситара напевала ему песню, которую слышала от Миры Деви:

  • Кто проложил линии твоей судьбы,
  • кто водил пером, их начертавшим?
  • Дхармарай проложил линии моей судьбы,
  • Видхи-Мата водила пером, их начертавшим.

А иногда, под покровом темноты, Ситара покидала дом, чтобы зажечь у корней фикусового дерева масляную лампаду и испросить у Брахмы счастья для своего сына.

Наконец, на четвертое лето, когда Ситара носила под сердцем уже второго ребенка, в Долину радости прибыл Уильям Джеймсон. Он привез в Кангру тщательно упакованную рассаду сорта camilla sinensis – «китайской ромашки» и чайного плантатора из Китая, под руководством которого неподалеку от дворца планировалось разбить первую плантацию. Потом Уильям уехал, но оставил Тяньцзина, который даже в муссонный ливень собственноручно осматривал ростки и скоро стал частью семьи Уинстона и Ситары.

Когда же низкие облака над долиной развеялись и осеннее солнце высушило землю, Уинстон нанял крестьян из деревни, чтобы, согласно пожеланию Тяньцзина, построить из глиняных кирпичей скромное здание мануфактуры. С рабочими Невилл расплачивался деньгами, которые раз в полгода привозил Уильям. А китаец, даже после того как переехал в отдельную комнатушку, продолжал обедать с семьей Невилла и качал на руках его маленькую дочку. Девочку, которую Ситара родила осенью, назвали Эмили-Амира. Хиндустанская часть ее имени в переводе означала «цветок лотоса».

Новые обязанности: наблюдение за строительством мануфактуры, наем крестьян из деревни, составление отчетов для Уильяма и его коллег – не оставляли Уинстону ни минутки свободного времени. Впрочем, он сразу понял, что представляет экспериментальную чайную плантацию в Кангре лишь номинально. Это Тяньцзин определял приоритеты, обучал рабочих и подавал простые в своей гениальности идеи. Это китаец наблюдал за ростками, ощипывал драгоценные почки и пробовал новые методы сушки. Это он сортировал листья на бамбуковом сите, подолгу любуясь их формой и цветом и с наслаждением вдыхая их запах. Горькая, как чайные листья, правда состояла в том, что Уинстон по-прежнему ничего не понимал в деле, которым занимался.

Безмолвной тенью следовал он за китайцем вдоль ровных рядов плантации и мимо гудящих машин в здании мануфактуры, отдавая дань восхищения этому человеку в круглых очках и с длинной косичкой на спине, находившему непонятную Уинстону прелесть в неприметных растениях с глянцево блестевшими листьями и ароматных коричнево-фиолетовых спиральках, в которые они превращались после сушки.

Тяньцзин, в свою очередь, проникся уважением к мальчику с умными темными глазами, который, казалось, впитывал как губка все то, что китаец рассказывал ему на безупречном английском языке: и легенды о происхождении чая, и его историю как внутри Срединной империи, откуда он распространился по всей Азии, так и за ее пределами. Тяньцзин вкладывал в руку Яна свежесорванные листья, чтобы тот нюхал их, растерев между пальцами, учил различать малейшие оттенки их цвета и вслушиваться в хруст, который они издают, если сжать их в ладони.

Ян наблюдал, как скручиваются свежие веточки под воздействием водяного пара, подмечая, что малейшее изменение температуры или длительности процедуры может оказаться фатальным. Он учился чувствовать чай. Тяньцзин часто цитировал Чай Цзин – «Книгу чая», написанную в восьмом веке китайцем Лу Ю: «Чайные листья должны быть гибкими, как кожа на сапогах татарских всадников, и складчатыми, как шея могучего буйвола, и блестящими, как волнующаяся под северо-западным ветром морская гладь. Их аромат должен распространяться подобно поднимающемуся из горного ущелья туману, а свежесть напоминать о только что омытой дождем земле».

Тогда-то Тяньцзин и открыл ему страшную тайну: он не думает, что в Кангре когда-нибудь удастся вырастить действительно хороший чай. Климат здесь сухой, а лето слишком жаркое, земля больше подходит для зерновых, овощей и фруктов, чем для нежных чайных кустарников. Мечтательно закатывая глаза, Тяньцзин говорил о долине в восточной части Гималаев с более прохладным и влажным, чем в Кангре, воздухом, которую тибетцы называют Рдо-рже-линг.

Медленно, из года в год, разрастался чайный сад. Эти поля, огород матери да маленькая комнатка во внутренних покоях дворца раджпутов – таков был мир маленького Яна-Раджива. Хиндустани, английский и кангри были его языками. Кангри он учился у Миры Деви, а также у одноклассников, с которыми резвился во второй половине дня и ловил ящериц по дороге из школы домой.

Песни и легенды Миры Деви тоже были частью его жизни. Он слушал их вместе с сестрой Эмили-Амирой – маленькой девочкой с янтарно-карими глазами, к которой был очень привязан. Мать рассказывала детям о героических деяниях их раджпутских пращуров, а отец – о туманном острове в далеком холодном море, откуда он когда-то прибыл в Индию.

Ян рос под сенью горного хребта Дауладхара, сверкающего серебром в свете утреннего солнца и золотисто-красного на закате. Он уверенно сидел в седле и в сопровождении Мохана Тайида совершал длительные конные прогулки по лесам и лугам Кангры, мимо древних храмов, называемых «шикхары», украшенных барельефами и высеченными в камне орнаментами, с квадратными нишами для жертвоприношений и масляных лампад. Шикхары повторяли форму Гималаев – гор, которые боги избрали местом своего обитания. Те самые боги, о которых рассказывал своему племяннику Мохан: Шива и Шакти, Брахма и Вишну.

Были в историях индуса и другие герои: Хануман, Кришна, Ганеша. Это их изображения рассматривал маленький Ян Невилл, так любивший бродить по залам своего дворца. Он мог часами любоваться старинными фресками. А иногда ему удавалось откопать в кучах мусора и щебня миниатюры древних художников, умевших на крошечной по размеру поверхности представить целый мир, населенный героями и демонами с их подвигами и нешуточными страстями.

Он считал себя одновременно и Яном, и Радживом, и его называли обоими именами. Он легко переходил с одного языка на другой, так же, как и думал, и видел сны на обоих. Вечная Кангра, знающая только смену времен года и незыблемая как скала, стала его миром. И он не представлял себе, что когда-нибудь сможет жить в другом. Он и не подозревал, что где-то по ту сторону долины история стремительно движется вперед и там уже пошел отсчет другого времени в жизни Кангры.

12

В эти дни Индию контролировала странная наемная армия. Она состояла из индусов высших каст – брахманов и раджпутов, а также из мусульман, и в ней на пятерых туземцев приходился один английский солдат. Но командовали ею британские офицеры, по приказу которых воины были готовы броситься в огонь и в воду и, не задумываясь, пожертвовали бы своими жизнями ради спасения своих начальников-сахибов, но с отвращением отворачивались от их еды и скорее умерли бы с голоду, чем стали бы есть пищу, оскверненную павшей на нее тенью ангрези. Офицеры и их подчиненные не только разговаривали на разных языках, они принадлежали к разным религиям и культурам, что служило причиной взаимного непонимания и неприязни.

Вера предписывала индусам прерывать марш в середине дня, чтобы собственноручно зажечь огонь и лично для себя испечь пшеничную лепешку. С каким же изумлением смотрели англичане на сотни маленьких костерков посредине поля! Не менее странными казались европейцам и мусульмане, которые по нескольку раз в день разворачивали молитвенные коврики и устраивались на них лицом к Мекке.

Вовсе не патриотические чувства заставляли сипаев идти в армию. Они были профессиональными солдатами, и это ремесло (помимо денег) давало им уважение, честь и социальный статус. Они гордились своим делом и знаменами полков, в которых служили, как индусы других каст гордились своими плугами и кузнечными молотами. Их слепая преданность изумляла англичан. Сипаи с готовностью отдавали жизни за Ост-Индскую компанию только потому, что та кормила их и платила им жалованье, и потому, что ей служили командующие ими офицеры.

Но по мере расширения колониальной империи и распространения в Индии достижений западной науки и техники это доверие рушилось все больше. Когда какой-нибудь не имеющий прямых наследников правитель умирал, его земли немедленно аннексировали английские власти. Так, в 1856 году потеряло независимость королевство Ауд, из которого происходило большинство сипаев. Эта практика вызывала недовольство оставшихся ни с чем родственников покойных раджей. Обиженные всячески стремились досадить чужеземным захватчикам, в том числе и путем распространения слухов, зачастую не имеющих под собой никаких реальных оснований.

Многие до сих пор еще свободные государства опасались стать жертвами британской аннексионной политики. То же касалось и крупных землевладельцев, в отличие от их бедных арендаторов, которым новая власть обещала куда больше прав.

Но европейская наука и техника уверенно завоевывали полуостров: уже пыхтели, исходя дымом, стальные кони на проложенных специально для них железнодорожных путях, открывались современные больницы, на многие мили тянулись телеграфные кабели. Все это предвещало наступление эры просвещения и ставило под угрозу власть брахманов. Вдобавок ко всему англичане стали исправлять законы, по которым тысячелетиями жило индийское общество: был запрещен обычай сати, вдовы получили разрешение повторно выходить замуж, сменившие веру отныне сохраняли право наследования имущества родителей, заключенных вынуждали принимать пищу вместе, а не готовить блюда лично себе, как предписывала религия.

Убежденные в своей правоте, колониальные «просветители» беззастенчиво вмешивались в исконные индийские традиции и обряды, чем, сами до поры того не осознавая, начали подрывать и собственную власть, тем более что к тому времени сокрушительные поражения в Кабуле и Крыму опровергли миф о непобедимости Империи. Постепенно недовольство брахманов и кштариев проникало и в другие слои индийского общества, где до поры оно бродило, словно опара на дрожжах, готовая в любую минуту политься через край.

Был жаркий весенний день. Облака, которые ветер пригнал с гор, не заглушали палящего солнца. Ночью прошел дождь, и теперь на блестящих чайных листьях дрожали изумрудные капли. Тяньцзин отломил почку с верхней части кустарника и, растерев между пальцами, понюхал ее. Ян блаженно улыбался, залюбовавшись беззаботно порхающими над кустами бабочками. За прошедшую зиму мальчик сильно вытянулся и выглядел слишком рослым для своих двенадцати лет. Только вчера мать заметила, что единственные штаны стали ему коротки и, повздыхав, поручила Мире Деви купить в деревне ткань на новые.

Яну было совестно. Он знал, что меньше чем через подгода у них с Эмили появится младший братик или сестренка. В последнее время мама чувствовала себя не очень хорошо, и Ян предпочел бы не нагружать ее лишней работой.

Бабочки полетели в направлении дворцовой стены. Там, по склону холма, поднималась Мира Деви в голубой курте и красных штанах. Концы легкой дупатты, полностью покрывающей ее седую голову, развевались, как знамя. Мира Деви торопилась. Она споткнулась, потом упала, поднялась снова, придерживая ушибленный бок, и голос, которым она позвала Ситару, заставил Яна вздрогнуть от ужаса. Не обращая внимания на удивленную физиономию китайца, мальчик стремглав понесся к дому.

На кухне Мира Деви, задыхаясь от волнения, что-то говорила матери. Ситара, бледная как смерть, стояла у плиты с поварешкой в руке. Под ее ногами в луже супа валялась разбитая глиняная миска. Эмили испуганно жалась к стене, прижимая к груди сшитую Мирой Деви тряпичную куклу. Страх сжал горло маленького Яна, прежде чем он успел понять, что произошло.

– Раджпуты в городе… вас ищут… – повторяла Мира Деви на кангри.

Хотя Ян и был на четыре года старше своей сестры, понимал он немногим больше ее. Именно поэтому их обоих отправили в специально оборудованную для детей комнату и велели ждать. За стеной шумели взрослые. Родители, дядя Мохан, Мира Деви со своим мужем, работавшим с Тяньцзином в саду, и сам Тяньцзин о чем-то громко спорили. Однако, как ни вслушивался Ян в жуткую смесь хиндустани, кангри и английского, он так и не смог разобрать, в чем дело. Прижавшись друг к другу, дети сидели на кровати, на которой обычно спали, на вышитых руками Миры Деви подушках, и Эмили насквозь промочила слезами рубашку брата. Наконец за стеной раздался стук, словно кто-то грохнул кулаком по столу.

– Но куда… черт возьми? – в отчаянии закричал по-английски отец.

А потом все стихло, и это молчание напугало Яна больше, чем возбужденные голоса взрослых. Выдержав паузу, они снова заговорили, на этот раз нерешительно и робко. Мальчика словно парализовал страх, какого он не испытывал никогда в жизни. Он знал, что скоро случится нечто, что изменит все. Тем временем Эмили успокоилась, ее дыхание стало глубже, и она уснула под растерянное бормотание брата, утешавшего скорее себя, чем ее. Ян гладил светло-каштановые волосы сестры, с надеждой глядя на дверь. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы в спальню вошел кто-нибудь из взрослых и, взяв его за руку, сказал бы, что все в порядке, что ничего страшного не случилось. Но о детях словно забыли.

Время остановилось. Хотя прошло всего несколько минут или даже секунд, прежде чем невразумительный гомон сменился членораздельными фразами: предложениями, окриками, приказами, вскоре распространившимися по всему дому. А потом голоса снова смешались с топотом, шарканьем, треском, раздался испуганный крик матери и успокаивающий лепет Миры Деви. Где-то во дворе заржали лошади. На какое-то время они напомнили Яну о солнечном весеннем дне по ту сторону стены и ароматных кустах чая.

Мальчик вздрогнул, когда дверь распахнулась и на пороге появился дядя Мохан.

– Большой сюрприз! Сейчас мы все отправляемся в путешествие!

Дядя изо всх сил делал радостное лицо, но выходило неубедительно. Встретив тревожный взгляд мальчика, Мохан понял, что тот ему не верит, и стыдливо опустил глаза. Потом осторожно взял на руки спящую Эмили и вышел во двор. Ян с бьющимся сердцем последовал за ним.

За порогом его ослепило яркое солнце, и Ян несколько раз моргнул, прежде чем различил в его лучах четырех оседланных и груженных узлами и ящиками лошадей. На одной с угрюмым видом восседал муж Миры Деви, поводья другой держал отец Яна с не менее мрачным выражением лица. Заметив, что поклажи немного, мальчик несколько успокоился. Однако когда увидел, с каким лицом Мира Деви обнимает его мать, замер, охваченный новым приступом страха.

Они собирались вскочить в седла, когда Мира Деви подошла к Мохану и дрожащей рукой благословила спящую на его руках Эмили. А потом прижала к груди Яна, да так крепко, что у того заболели кости. Мальчик, как оглушенный, в последний раз вдохнул исходящий от нее запах земли и соли, такой знакомый ему с первых лет жизни. Заметив краем глаза кивок отца, Ян вскочил в седло. Уинстон тут же оказался рядом. Потом, подобрав курту, поднялась на лошадь Ситара. Когда она вытерла мокрые от слез щеки, губы ее сжались в озлобленной гримасе, и это напугало маленького Яна еще больше. Лошади неторопливо тронулись с места.

Ян оглянулся на удаляющийся дворец раджпутов. Мира Деви беспрерывно плакала, утирая лицо концом дупатты. Тяньцзин кончиками пальцев тер под очками глаза. Ян понял, что это прощание навсегда.

Он вздрогнул, когда Мохан взял его за локоть. На руках у дяди по-прежнему спала Эмили. Глаза индуса блестели, как два полированных камня.

– Никогда не смотри назад, – хрипло прошептал он. – Никогда.

Вскоре за ними сомкнулась дремучая лесная чаща. Муж Миры Деви повел их потайными тропами, известными лишь немногим местным жителям, не говоря уже о чужаках. В зарослях мелькали скалистые утесы, журчали переполненные талой и дождевой водой ручьи и речки. Это был неприветливый ландшафт, столь отличный от ласковой солнечной долины.

До самого хребта Шивалик беглецы ехали и днем, и ночью, лишь изредка давая лошадям короткие передышки. Внезапно узкая каменистая тропа под ногами пошла вниз, расширяясь где-то посредине спуска. В этом месте муж Миры Деви остановил лошадь и оглянулся на своих спутников. К нему тотчас подъехал Мохан. Некоторое время мужчины о чем-то переговаривались, а потом дядя кивнул. Муж Миры Деви вытащил из-за пазухи какой-то небольшой предмет и протянул Мохану. Тот спрятал вещицу, дружески хлопнул мужа Миры Деви по плечу и, не оглядываясь, поехал дальше, оставив своего спутника на дороге. Остальные лошади двинулись следом, хрустя галькой по круто уходящей вниз тропе, которая вскоре снова сузилась, так что кони едва могли передвигаться по ней гуськом. Ян чувствовал направленный ему в спину тревожный взгляд мужа Миры Деви.

Когда они пересекали равнину, над ней стояло жаркое солнце. Беглецы торопились, но не гнали животных, чтобы те не переутомились. Ослепленные красотой ландшафта, они следовали за Моханом Тайидом, который придерживался описанного мужем Миры Деви пути. Природа вокруг не обнаруживала никаких следов человеческого пребывания, но путники без труда отыскивали места для отдыха с чистой водой. Наконец, когда их запасы стали подходить к концу, в дрожащем от зноя воздухе показались блестящие крыши, и через некоторое время маленький караван вошел в ворота города Дели.

13

Прошлой зимой подул ветер. Он пробегал по земле от города к городу, шелестя травой и листьями и взметая фонтаны пыли. Следом поползли слухи и пророчества о скором конце британского владычества в Индии и возрождении власти поверженных тронов. Отчасти они распространялись провокаторами, желавшими навредить англичанам, однако вселяли надежду в сердца тех, кто искренне тосковал по безвозвратно ушедшим временам.

Однажды в январе судья из города Матхура, что близ Агры, обнаружил на столе в своем кабинете четыре лепешки, испеченные из муки грубого помола. Подчиненные объяснили ему, что неизвестный мужчина передал привратнику для судьи лепешку чапати с просьбой испечь четыре такие же и передать своим коллегам из соседних городов вместе с аналогичным поручением. Привратник сделал, как его просили, и его лепешки тоже попали в кабинеты судей ближайших населенных пунктов. Вскоре люди узнали из газет, что волна раздачи чапати прокатилась по всему северу Индии.

Случай был настолько необычный, что им заинтересовались британские власти. Однако, несмотря на все усилия, им так и не удалось выяснить, кто и с какой целью начал эту странную акцию. Следы вели в Центральную Индию, в княжество Мератх, что в Индоре, откуда, судя по всему, поветрие распространялось со скоростью больше двухсот миль за ночь в северном направлении, через Гвалиор и находящиеся под британским контролем территории Сагара и Небулы, вплоть до Рохилкханда, в восточном – до Ауда и до Аллахабада на юго-востоке.

Делийские газетчики усмотрели в этом загадочном действе обращенный ко всем индусам призыв к объединению с целью, которая будет открыта позже. Маинодин Хасан Хан, танадар одного из делийских пригородов, решил, что эти чапати предвещают большие беспорядки в стране. Перед падением княжества Мератх так же передавали из деревни в деревню по веточке проса и хлебу. Другие сочли раздачу лепешек предостережением о готовящемся тотальном крещении индусов.

«Шутка или измена?» – спрашивала газета «Друг Индии» в номере от пятого марта. Так и не найдя ответа на этот вопрос, колонизаторы объявили инцидент грубым языческим суеверием. Вскоре о нем забыли, равно как и о слухах, что на построенных англичанами новых мельницах вместе с зерном перемалываются кости павших животных и мертвецов, подобранных на берегах Ганга. А также что в скором времени ферингхи пустят в обращение монеты из свиной и буйволиной кожи.

Примерно в это же время появились и другие слухи, имевшие более серьезные последствия: бумажные гильзы к патронам новой винтовки «энфилд», которая вскоре должна появиться на вооружении армии, для облегчения прохождения по стволу следует смазывать свиным и говяжьим жиром. Чтобы зарядить винтовку, патроны надкусывали и высыпали содержащийся в них порох в ствол, а оставшуюся часть вместе с пулей заталкивали туда же при помощи шомпола. Таким образом, прежде чем сделать выстрел, сипай будет вынужден вымазать губы либо священным для индуиста говяжьим жиром, либо нечистым для мусульманина свиным. Говорили, что эта хитрость придумана ферингхи, чтобы подготовить солдат к поголовному крещению. Офицеры всячески опровергали доходившие до них сплетни, но им никто не верил.

Начались протесты, громкие и сдержанные. Весной по гарнизонам прокатилась волна возмущений. Эти незначительные мятежи без особого труда удалось подавить, однако слухи о «нечистых» патронах упали на благодатную почву, и семена не замедлили прорасти.

С восточной стороны неба растекался желтый цвет солнца, предвещая наступление нового дня, жаркого, как и все предыдущие. Скоро песок заскрипит на зубах и запорошит глаза, а каменные дома и мостовые нагреются, как стенки духовки. Люди и животные одинаково страдали от зноя, делающего кровь вязкой, как сироп. Даже мухи казались сонными, разлетались скорее из вежливости, когда их разгоняли, и тут же, не прекращая монотонного жужжания, снова садились на губу, щеку или веко, залетали в ноздри, путались в волосах.

Для мусульман появление первых солнечных лучей было сигналом для начала быстрого завтрака. Наступал шестнадцатый день месяца Рамадан, или, по календарю колониальных хозяев, одиннадцатый день мая, понедельник. Скоро с мечетей разнесется пение муэдзинов: «Велик Аллах! Нет Бога, кроме Аллаха!» – и потом до заката солнца ни один правоверный не сделает ни глотка воды, не возьмет в рот ни кусочка пищи.

Мохан Тайид открыл глаза и оглядел комнату. В полумраке прорисовывались силуэты спящих членов семьи: прижавшихся друг к другу Уинстона и Ситары и Яна в обнимку с сестрой. Эмили и во сне казалась напуганной. Спешный переезд из Долины радости в шумный и грязный город дался ей нелегко. Мохан вздохнул.

Имя дальнего родственника Миры Деви, владеющего в Дели сапожной мастерской, и каменный талисман с изображением их родового знака открыли Мохану Тайиду и его спутникам ворота тандара и махалладара. В одном из узких переулков, между сапожными, швейными и гончарными мастерскими, они нашли себе более чем скромное жилище, временное, как уверяли друг друга. Однако сил для новых начинаний ни у кого не осталось. Они устали и, казалось, сами были готовы отдаться в руки раджпутов, выследивших их в Кангре и согнавших с едва насиженного и с таким трудом обустроенного места.

Ситара, вжавшись в стену, словно испуганная мышь, сновала по переулку, добывая рис и овощи на обед, а Уинстон часами сидел, уставившись в одну точку. Детей выпускать на улицу боялись. Жили одним днем. Ложились спать, облегченно вздыхая, что удалось дотянуть до вечера, и просыпались, снова охваченные страхом.

Мохан нервничал. Он беспокоился за Ситару, которая, несмотря на свою беременность, как будто все больше худела. Его тревожили дети, глаза которых с каждым днем все тускнели, и стремительно подходившие к концу денежные запасы, и то, что драгоценные камни, которые он прихватил с собой из дворца, вызывали у местных ювелиров подозрение. Мало того что их отказывались покупать, они могли навести преследователей на след и подвергали беглецов лишнему риску. Но Ситаре и Уинстону Мохан об этом пока не рассказывал. Он все еще надеялся на помощь Вишну.

На берегу Ямуны шелестел камышами холодный бриз, и единоверцы Мохана мерзли в голубовато-серой стального оттенка воде этого притока Матери Ганги, надеясь таким образом смыть свои грехи. Облепленный илом священник-пуджари колдовал над мисочками с киноварью, гипсом и сандаловым маслом, чтобы после ритуального «купания» начертать на лбу каждого знак его касты. Время от времени он поворачивался в сторону восходящего солнца, и на его лице появлялось выражение благоговейного страха.

По широкой гравийной дороге, уходящей от городских ворот на север, двигалось облако пыли. Вскоре послышался негромкий лязг железа и приглушенные голоса. Растянувшаяся едва ли не на милю кавалькада из двух тысяч всадников приближалась к мосту, соединявшему песчаный берег по эту сторону реки с той частью форта, где располагались покои шаха Бахадура. Копыта застучали по деревянным планкам так, что задрожали пришвартованные справа и слева от моста рыбацкие лодки. Каждый из воинов сосредоточенно глядел в проход между стенами из красного песчаника, куда обычно проходили к шаху посетители с личными просьбами. Оклики караульных отражались от стен гулким эхом.

Это были сипаи из гарнизона города Мератха, индуисты и мусульмане, явившиеся к своему законному правителю Бахадуру, чтобы под его началом сражаться за освобождение Индии от английских поработителей. За день до того они поубивали своих офицеров, около пятидесяти человек, вместе с их женами и детьми, и пустили по ветру их уютные бунгало.

Расположенный в сорока милях к северу от Дели Мератх славился своими роскошными садами и симпатичными домиками. В том, что именно здесь семена недовольства впервые дали зловещие всходы, виделась ирония судьбы. Считалось, что именно в Мератхе британские военные, как нигде, нашли общий язык с туземными солдатами. Кроме того, здесь служили наилучшим образом подготовленные и хорошо вооруженные офицеры, пользовавшиеся у индусов, как было принято считать, особым уважением.

Восемьдесят пять сипаев отказались иметь дело с пресловутыми новыми винтовками и были за это жестоко наказаны. На виду всего гарнизона с выставленными орудиями и саблями наголо с них сорвали мундиры, которыми они так гордились, их заковали в цепи и зачитали приговор: десять лет каторжных работ.

Это случилось 9 мая 1857 года, в субботу. В тот же день вечером несколько сослуживцев мучеников решили развлечься со шлюхами на базаре. И получили отпор.

– Мы не желаем иметь дело с трусами! – кричали женщины. – Что вы за мужчины, если позволили заковать ваших товарищей в железо? Ступайте и освободите их из тюрьмы, тогда мы вас примем!

Искорка пережитого утром унижения тлела в душе каждого. Теперь она заполыхала огнем. Разъяренные сипаи устремились по улицам. В городе начались волнения, распространившиеся и на гарнизон.

Не то чтобы они остались незамеченными, но белые начальники сипаев поначалу не придали им большого значения. Утомленные трудно переносимой европейцами жарой, они легли спать. А на следующее утро, надев летние мундиры, как ни в чем не бывало отправились на воскресную службу, позавтракали с семьями и устроились отдыхать в прохладных комнатах. Так проходил последний мирный день в гарнизоне. Помимо всего прочего, некоторые офицеры находились на отдыхе в hill stations.

Около пяти часов пополудни переулки вокруг базара огласились боевыми криками: «Алла-иалла-маро-марингхи!» – «С божьей помощью убивайте неверных!» – и буря разразилась. Стук копыт и конское ржание смешались с боем колоколов, звоном сабель, выстрелами, криками и гудением пламени, охватившего соломенные крыши. Вскоре бунтовщики штурмом взяли тюрьму, освободили и вооружили заключенных товарищей. Бунгало и магазины разграбили, расстреляли офицеров и их семьи, перерезали телеграфный кабель, соединяющий Мератх с Дели. И, прежде чем англичане успели опомниться, двухтысячный гарнизон, усиленный ордами мародеров, покинул охваченный пламенем город.

Где-то между шестью и девятью часами вечера, в темное время суток, отделяющее закат солнца от восхода луны, мятежники направились к Ретхани, дрожа от ярости и запаха пролитой крови. Многим хотелось домой, в Рохилкханг или Агру, но все понимали, что обратного пути нет. Только вперед, в Дели, где тоже есть небольшой индийский гарнизон и хорошие склады боеприпасов. А главное – шах Бахадур, законный правитель города. И сипаи устремились на юг, пришпоривая коней, словно искра, бегущая по фитилю к пороховой бочке, грозящей взорвать всю Индию.

14

Но обо всем этом Мохан Тайид знал так же мало, как и остальные жители города, индуисты, христиане и мусульмане, которые в то утро как ни в чем не бывало поднимались с постелей, чтобы приступить к своим повседневным делам. Никто из них не подозревал, что в это время две тясячи вооруженных до зубов сипаев вошли в покои дворца, чтобы просить Бахадура возглавить их. И пока пожилой шах, сколь польщенный, столь и напуганный, приходил в себя и раздумывал, орды сипаев и мародеров убивали англичан в форте, а потом устремились в город, где начались грабежи и настоящая охота на европейцев.

Директор банка надеялся спастись с семьей на крыше. Но мятежники взобрались на соседний высотный дом и, перепрыгнув оттуда к несчастным жертвам, разорвали их на куски. «Делийская газета» готовила экстренный выпуск, когда в здание редакции ворвалась опьяненная кровью толпа. Расправившись с сотрудниками, мародеры побросали в реку технику и бумаги.

Штурмовали даже церковь Святого Иакова. Скамьи для прихожан и алтарь саблями разрубили в щепы. Несколько повстанцев пробрались на колокольню и зазвонили изо всех сил, после чего, перерезав канаты, сбросили колокола на землю. Оглушительный гул, как предвестие конца мирного времени, прокатился по городу, проникая в самые отдаленные его уголки.

Уинстон протянул руку к начиненной овощами лепешке и замер на полпути.

– Что это было?

Семья завтракала, расположившись на земляном полу. Только сейчас они услышали доносившийся с улицы шум и переглянулись.

– Что бы ни было – бежим, – ответил Мохан, поднимаясь и хватая на руки уже плачущую Эмили. – Уходим, быстро. К реке!

Город погрузился в хаос. По улицам, сбивая друг друга с ног, бегали люди, испуганно шарахались лошади, ревели быки. А когда мимо них промчались два сипая с обнаженными саблями, Мохан понял, что за война началась, и тут же сделал вывод, что им, как смешанной семье, ничего хорошего ни от одной из сторон ждать не приходится.

Держаться вместе становилось все труднее: то дорогу преграждал ошалевший от страха буйвол, то они терялись в людском потоке, постоянно рискуя быть раздавленными или растоптанными. И, словно город внезапно поразил вирус жестокости и беззакония, на улицах появились первые мародеры. Они били стекла в витринах магазинов, вступали в стычки с вооруженными торговцами и поджигали дома.

Беглецы с трудом пробирались по извилистым закоулкам своего квартала. Солнце уже давно пересекло зенит, когда они вышли на следующую большую улицу, за которой толпа начинала рассеиваться. Со стороны форта раздавались выстрелы. Не раз беглецам приходилось видеть сипая, бежавшего с окровавленной саблей со стороны английского дома.

Мохан оглянулся на своих спутников. В тюрбане и с грязными разводами на лице Невилл – слава Вишну! – мало походил на ангрези. Между тем, Эмили все тяжелела в руках Мохана, а Уинстон с Яном поддерживали за руки изнемогающую от жары Ситару. Впереди показалась стена христианского кладбища. Скоро дорога раздвоится, и они должны будут повернуть на север, в сторону гат на берегу Ямуны. Мохан поймал себя на том, что постоянно шепчет на ухо Эмили: «Ну, еще немножко, мы почти уже пришли…» – словно пытается успокоить не то себя, не то ее.

Внезапно перед ними возникла чудовищная фигура. Она преградила дорогу, раскинув в стороны руки, в одной из которых сверкнула сабля. Едва не столкнувшись с ней нос к носу, Уинстон замер с выражением такого ужаса на лице, словно увидел перед собой всех демонов сразу. И впрямь этот мужчина скорее походил на демона, чем на человека: худой и горбатый, одна нога скрючена и короче другой, обрамленное седой бородой лицо обезображено шрамами и наростами, на одном глазу бельмо. Мохан хотел оттолкнуть его, как вдруг лицо человека показалось ему знакомым.

– Бабу Саид?..

Мохана прошиб холодный пот. Бывший сипай Уинстона оскалился в беззубой усмешке.

– Хорошо, что ты узнал меня, принц Мохан. – Здоровый глаз Бабу Саида загорелся ненавистью. – Как видите, я воскрес из мертвых. Врачи раджи собрали меня по кусочкам. А потом еще раз, после того как палачи пытались расспросить меня о ваших планах. – Взгляд Бабу Саида скользнул по лицам беглецов и остановился на Уинстоне Невилле. – К сожалению, мне нечего было им ответить. Иначе я с удовольствием предал бы вас, как вы меня, бросив посреди пустыни. – Бабу Саид опустил руки и уже тише продолжил: – Но я почти не сомневался, что вы переместились куда-нибудь в Дели. Где еще прятаться, как не здесь, ведь так? И какое счастье, – продолжал сипай, указывая в сторону охваченного паникой города, – что мы встретились. Теперь мне не придется больше высматривать вас на улицах. Мне даже не нужно выдавать вас людям раджи. Я сам могу вас уничтожить.

– Бабу Саид… – осторожно начал Мохан, лихорадочно соображая, что делать.

Но сипай не слушал его. Он задумчиво посмотрел на Яна и сказал, скорее обращаясь к самому себе:

– Твой сын, Уинстон? Красивый мальчик. И ты, конечно, очень гордишься им.

Тут Бабу Саид схватил Яна, метнувшись к нему с быстротой молнии, и приставил клинок к его горлу. Глаза его загорелись озорством.

– Как ты думаешь, что мне с ним сделать для начала?

Мохан понял, что сейчас самое главное – выиграть время. Он медленно опустил плачущую Эмили на землю и осторожно оттеснил ее вместе с окаменевшей от ужаса Ситарой в сторону улицы, откуда они, прижавшись друг к другу, продолжали наблюдать за происходящим.

– Бабу Саид, – Мохан лихорадочно всматривался в сипая, пытаясь отыскать в его позиции слабое место, – мальчик не виноват в том, что случилось с тобой. Пожалуйста, отпусти его.

Была половина третьего пополудни. С раннего утра лейтенант Джордж Уиллоуби и восемь его людей заняли позицию возле порохового погреба за кладбищем. Они знали, что рано или поздно мятежники доберутся до боеприпасов и что они плохо подготовлены к атаке. Девять шестифунтовых пушек и одна сорокафунтовая гаубица перед административным зданием – этого далеко не достаточно, чтобы сдержать натиск разъяренных сипаев. Но нельзя было допустить попадания боеприпасов в руки мятежников. От скрюченного лимонного деревца в середине двора тянулась темная пороховая дорожка к складу. Если войска расположенного в нескольких милях отсюда соседнего гарнизона не появятся вовремя, защитникам останется только взлететь на воздух вместе с арсеналом.

Наконец в неослабевающем вое толпы послышался новый звук, как будто кто-то водил железом по камню. Над стеной показались головы сипаев, а потом сверкнули концы железной лестницы. Правая рука Уиллоуби, лейтенант Джерд Форрест, и артиллерист Бакли несколько раз пальнули картечью из шестифунтовой пушки, пробивая бреши в рядах повстанцев. Те ответили ружейной стрельбой. В ушах у англичан засвистели первые пули, двое, тут же сраженные, упали на землю.

– Пора, – тихо сказал Уиллоуби.

Бакли улыбнулся и, словно в знак приветствия, приподнял шляпу. Искра, шипя, как кобра, побежала по пороховой полосе и скрылась в здании склада.

Отголосок потрясшего землю взрыва был слышен в Амбале, за сто десять миль от Дели.

Мохана швырнуло на землю, что-то тяжелое ударило его по голове. Краем глаза он видел, как отлетел в сторону Уинстон, а затем откуда-то с неба посыпалась пыль, и принц потерял сознание.

На несколько мгновений город погрузился в тишину, а потом вокруг словно зашумело море. Этот звук все усиливался, сквозь него начали прорываться отдельные крики, после чего на улицы хлынули толпы людей. Они бежали отовсюду и в разные стороны, видя в бегстве свое единственное спасение.

Мохан пришел в себя. Несколько раз моргнул, осторожно двинул рукой, ощущая в ней ноющую боль, и встал на колени. В голове звенело, но он поднял ее, превозмогая слабость, и взглянул вверх. Над городом плыло желтовато-белое облако, за которым тянулся след тонкой красной пыли. Мохан поперхнулся, закашлялся, он был жив. Рядом кто-то зашевелился. Повернув голову, Мохан увидел Уинстона и только тогда вспомнил, что случилось накануне взрыва. Уинстон застонал. Но Мохан уже озирался, ощупью пробираясь сквозь завесу пыли в поисках остальных. Взгляд его натыкался на обломки камней и груды штукатурки, на плавающие в лужах крови цветные лохмотья и искореженный металл.

Внимание Мохана привлек лоскут хлопчатобумажной ткани, весь грязный и пропитанный кровью. Зеленая вышивка на нем показалась принцу знакомой. Еще не успев понять, где он видел эту вещь, Мохан протянул руку и тут обнаружил два окровавленных мертвых тела. Эмили и Ситара. К горлу подступил ком, и Мохан почувствовал, что задыхается, а потом голову пронзила острая боль, и ему показалось, что он теряет сознание.

Руки и ноги тряслись, но принц продолжил поиски. Яна он нашел под трупом Бабу Саида, которому разворошило спину так, что белели кости позвоночника. Мохан отодвинул мертвеца в сторону и вытащил Яна. Левая рука мальчика кровоточила от плеча до локтя, на лице зияла черная рана. Тем не менее он дышал, он был жив! Мохан осторожно взял бесчувственного племянника на руки и замер, заливаясь слезами. Он оплакивал свою сестру и ее маленькую девочку, он проклинал разрушителя Шиву, а вместе с ним и Вишну, который не защитил их.

Мохан открыл глаза, почувствовав на лице чью-то тень. Перед ним стоял Уинстон, весь в кровоподтеках и покрытый пылью. Он молча смотрел на трупы жены и дочери.

– Уинстон… – прохрипел Мохан пересохшим горлом. – Нам нужно убираться из города.

Будто не слыша его, Невилл принялся шарить за воротом рубахи и, разорвав ткань, вытащил серебряный медальон, подарок Ситары, ее миниатюрный портрет с детьми. Невилл дернул цепочку и сжал вещицу в кулаке, с силой и в то же время бережно, как трепещущее сердце. А потом, не удостоив ни Мохана, ни Яна ни единым взглядом, развернулся и пошел на шум.

– Уинстон… – вот и все, что смог прошептать ему вслед принц.

Хотя внутри у него все кричало: «Вернись, Уинстон! Твой сын жив! Останься, останься, подумай о сыне!»

Мохан еще несколько раз повторил его имя, а потом лишь молча наблюдал, как отдалялся и исчезал в ревущей толпе его названый брат.

Спустя некоторое время Мохан тоже поднялся на ноги. Пошатываясь, взвалил на плечо Яна и направился к толпе, которая двигалась к выходящим на берег воротам.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

Если ищешь, то обязательно найдешь. Но порой пределов одной жизни недостаточно, чтобы обрести искомы...
«…Идея составления книги «Всё в ваших руках» зародилась у меня в трудный момент моей жизни, а именно...
Бернард Мэдофф – американский финансист, глава брокерской компании Bernard L. Madoff Investment Secu...
Однажды танский монах по имени Сюаньцзан отправился в далекую Индию за священными книгами, чтобы при...
Все готово для самой пышной свадьбы сезона....
Книга De Principatu Debili («О слабом княжестве») – эссе об истоках российского государственного пов...