То ли быль, то ли небыль Рапопорт Наталья

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ПРОФИЛЬ И ФАС

Надежда Вениаминовна Канель (Диночка) незадолго до ареста, конец тридцатых годов. Диночкина мама, Александра Юлиановна Канель, в тридцатые годы была главным врачом Кремлевской больницы. Когда погибла Надежда Аллилуева, Александра Юлиановна отказалась подписать заключение о ее смерти от аппендицита, как того требовал Сталин. Так же поступили два выдающихся врача Кремлевской больницы Левин и Плетнев. Левин и Плетнев были позднее ошельмованы, арестованы и погибли в тюрьме, а Александра Юлиановна умерла при странных обстоятельствах. Обе ее дочери были арестованы. Диночкину сестру и ее мужа Северина Вейнберга расстреляли; Диночка чудом уцелела (читайте об этом в рассказе «Семья Канель»).

Диночка Канель незадолго до смерти. 1998 год.

Юлий Даниэль.

Юлий Даниэль, художник Борис Биргер и жена Юлия Ирина Уварова-Даниэль.

Ирина Уварова-Даниэль.

В связи со смертью Юлия Даниэля тридцатого декабря 1988 года, впервые за семнадцать лет, Синявские получили разрешение от советских властей прилететь в Москву. Они опоздали на похороны Юлия на один день, так что попрощаться с другом Синявскому не удалось.

Эта первая поездка в Москву прорвала плотину, и Синявские стали регулярно приезжать в Союз.

Провожаем Синявских в Париж.

Шереметьево, январь 1989 года.

Игорь Губерман. Портрет работы Бориса Жутовского. Накануне отъезда в Израиль Губерман сделал копии портрета и дарил их друзьям. На моем подарке надписи: «С древнееврейским приветом»; «Жди меня, и я вернусь»; «С любовью. И. Губерман». Он думал, он шутит…

В 1992 году я приехала в Израиль повидаться с Викой и Мишкой. Нас навестил Губерман. У него кот Бабушкин вызвал гораздо меньше отрицательных эмоций, чем у меня, что объяснимо: с ним сволочь Бабушкин в одной постели не спал…

«Отдай им деньги назад и пойдём выпьем».

Губерман несколько раз приезжал ко мне в Юту. Я организовала его концерт, но у нашей мормоно-баптистской публики губермановская лексика восторга не вызвала, а юмор не дошёл, и на меня ещё долго показывали пальцами…

Георгий Борисович Федоров. Портрет работы его сына, Миши Рошаля (читайте рассказ «В секретном городе»).

Георгий Борисович и его жена Майя Рошаль очень любили Никитиных и были счастливы, когда я их познакомила. На снимке: Федоров, Никитин и я. Климовск, начало восьмидесятых годов.

Жена Георгия Борисовича Федорова, кинорежиссер Майя Рошаль с художницей Симой Тороповой (псевдоним – Васильева). Лондон, девяностые годы.

«Как дела, Глебка?» Сима у нас в Юте. 2003 год

Симины «Банька» и альтернативная «Банька».

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ОЧЕНЬ КОРОТКИЕ РАПОРТИЧКИ Выпьем и снова нальём

Эту историю я услышала когда-то от своего ленинградского друга Алика Блюма. Может, Алик что и присочинил для красного словца – он замечательный рассказчик, но, с другой стороны, человек он очень точный, первопроходчик и певец архивов. Алик получил недавно престижную литературную премию – «Северную Пальмиру» за нашумевшую книгу о советской цензуре. Так что рассказ его, безусловно, имеет документальную основу.

Итак, в когда-то существовавшей Карело-финской республике, как полагалось, был Союз писателей, и у вышеупомянутого союза был съезд. Всякий уважающий себя съезд кончается банкетом, и съезд писателей Карело-финской республики в этом отношении от остальных не отличался и другим не уступал. Банкет проходил в ресторане гостиницы, в которой жило большинство делегатов. Почетным гостем съезда был карелофинской министр культуры. Дабы никого не обидеть, он пил, не пропуская, все тосты, в результате чего ему в какой-то момент срочно понадобилось выйти. В гостинице он не жил и с ее географией знаком не был. Он несся по коридору, заглядывая в разные комнаты, и наконец ему показалось, что он нашел искомое, потому что в глубине комнаты что-то белело. Он с облегчением справил туда малую нужду, но оказалось, что это белело лицо известного карело-финского писателя, который давно уже крепко спал, будучи мертвецки пьян. От брызнувшей на него невесть откуда струи он проснулся, разом протрезвел и очень обиделся. Он написал заявление на министра культуры в Центральный комитет и в Союз писателей СССР. Дело, возможно, как-нибудь бы и обошлось, но в Союзе писателей на это заявление кто-то наложил резолюцию: «Описанному верить!» История в результате получила широкую огласку, и писатель был отомщен: министр культуры лишился портфеля.

Ветеранам и участникам…

Мой друг Ян Кондрор – один из самых остроумных людей, которых я встречала в жизни, а жизнь меня в этом отношении не обидела. Ян – химик-элементорганик, до переезда в Германию он трудился в соответствующем институте Академии наук. Его работы были известны за рубежом, и ими заинтересовался немецкий коллега, работавший в близкой области. Коллега пригласил Яна посетить его лабораторию в Германии, и – о чудо! – Яна пустили. В Германии коллега оказывал Яну массу внимания, приглашал в дом, возил по окрестностям, и слегка забывшийся Ян пригласил коллегу в Москву с ответным визитом. А надо сказать, что коллега в России уже бывал и даже слегка знал по-русски, потому что воевал в армии Паулюса, попал в плен и провел довольно много лет в Сибири, пока Хрущёв с Аденауэром не обменялись военнопленными.

Вернувшись в Москву, Ян занялся организацией ответного визита. Коллега прилетел в декабре, незадолго до Нового года. Ян обратился в соответствующие инстанции с просьбой разрешить ему пригласить коллегу к себе домой на обед, но получил отказ. Ян не хотел нарушать установленных правил, потому что мечтал снова поехать в Германию. И он отправился с коллегой по Москве в поисках ресторана, где бы они могли пообедать. Но можно ли было попасть в Москве в ресторан в конце семидесятых годов?! Всюду стояли гигантские очереди; без очереди проходили только блатные и заранее заказавшие столик иностранцы. Яна с коллегой, разумеется, никуда не пускали. В лютый декабрьский мороз они сделали несколько безуспешных кругов по центру, и немецкий коллега живо вспомнил и армию Паулюса, и Сибирь, и лагерь, и начал тихо кончаться. Тогда отчаявшийся Ян сунул четвертной швейцару гостиницы «Центральная» (Ян чудак, с этого, конечно, следовало начинать!). На этот раз их пустили и усадили за сервисный столик. Коллега, будучи в коме от голода и холода, момента взятки не заметил. И вот они уже сидят в зале, и заказали еду, и отогрелись, и играет музыка, и коллега спрашивает Яна:

– Почему нас никуда не пускали, а сюда пустили? Ян молча указывает ему на плакатик, висящий у того за спиной:

«Ветераны и участники Великой Отечественной войны обслуживаются вне очереди»…

Об искусстве правильно задавать вопросы

Эту историю рассказала наша подруга Тамара Минко. Они с Виталиком приехали в Америку из Киева; Минко – Томкина фамилия по первому мужу, и даже не Минко, а Меняйленко, но середину фамилии пришлось вырезать через суд, потому что ни один американец не мог её произнести.

В Киеве Тамара работала в научно-исследовательском институте Академии наук. Знакомые попросили её узнать, не нужен ли там кому-нибудь хороший лаборант, сообразительный и рукастый мальчик. Томка узнала, что есть лаборантская вакансия у соседнего профессора и пошла к нему с предложением.

– Не еврей? – спросил подозрительный профессор.

– Нет-нет, не еврей, – заверила Томка.

Мальчика приняли на работу, но тут возникли проблемы. У нового лаборанта был едва уловимый дефект речи, а профессор и вовсе был шепелявый и косноязычный, и мальчик его совершенно не понимал, хотя с остальными сотрудниками лаборатории у него проблем не возникало. Короче, выяснилось, что мальчик – глухой и читает речь по губам, а у косноязычного профессора настолько нарушена артикуляция, что его речь прочитать по губам невозможно. Профессор набросился на Томку:

– Ты почему мне не сказала, что мальчик – глухой?!

– Так вы меня не спросили. Вы спросили, не еврей ли он. Он не еврей, – ответила Томка.

Быть или не быть

Если вы эмигрировали из России, предварительно заработав там пенсию, вы имеете право её получать. Правда, для этого нужно каждый год подтверждать через Российское консульство, что вы живы, для чего мало явиться живьём в упомянутое консульство, а надо ещё принести туда специальную бумагу, заверенную нотариусом и скрепленную апостилем. Консульство часто находится чёрт знает в какой дали от места, где вы живёте, так что расходы на дорогу, гостиницу, нотариуса и апостиль съедают значительную часть вашей годовой пенсии. Поэтому многие на неё плюют, на что, видимо, и расчёт.

Мой друг, живущий в Германии, несколько лет был прикован к дому болезнью жены и не имел возможности поехать в Российское консульство в Бонн. В две тысячи втором году, однако, выправил справку о том, что жив, скрепил её необходимыми печатями и поехал.

– А где справки за предыдущие годы? – спросили его в Российском консульстве.

Интересное начинание, между прочим…

Есть в Москве замечательное место – музей Герцена. Директор музея, Ирина Желвакова, создала здесь островок культуры для московской интеллигенции, настоящий оазис в океане окружающей мерзости. Непостижимым образом, сквозь все перипетии нашей истории, Ирине удаётся сохранять и музей и его роль в русской культуре, за что ей низкий поклон.

…Много лет назад на одном из вечеров в музее Герцена встретились Булат Окуджава и Фазиль Искандер. Окуджава тогда только что вернулся из Сан Ремо, где получил награду – «Золотую гитару».

– Булат Шалвович, расскажите о премии, – попросил кто-то из присутствующих.

– Да, Булат, поделись, – добавил Искандер.

… В тот год в Москву привезли из Парижа прах Шаляпина для перезахоронения на Новодевичьем кладбище. Ирина пожаловалась, что московские потомки Герцена подумывают о переносе и его праха из Англии в Россию, хотя Герцен похоронен именно там, где завещал себя похоронить.

– Интересное начинание, между прочим, – заметил Фазиль Абдулович, – культурный обмен прахами!

В один номер с товарищем Герценым

Кстати, о Герцене. В середине семидесятых годов я читала в Комсомольске-на-Амуре лекции по линии общества «Знание». После окончания цикла возвращалась ночным поездом в Хабаровск, чтобы оттуда улетать в Москву. В купе со мной ехали два браконьера; войдя, они поставили в угол длинную узкую холщовую сумку, немедленно раскупорили бутылку портвейна и принялись пить за третьего, чья койка была пуста, потому что в этот момент он сидел в тюрьме, отрубивши руку рыбнадзору. Дело было серьёзное, одной бутылкой не разрешишь, и мои попутчики пили до рассвета, заодно рассказывая мне всякие байки из браконьерской жизни (я, по понятной причине, лечь спать побоялась). К рассвету выяснилось, что я заблуждалась относительно содержимого холщовой сумки, стоявшей в углу купе: там оказались не удочки, а самострел, и один из моих новых друзей, выйдя в коридор, непременно хотел мне продемонстрировать, как он стреляет. Второй повис на нём, отнял ружьё и предотвратил эту демонстрацию; в конце концов они вышли, немного не доезжая Хабаровска, а я, едва живая от напряжения и усталости, поехала в хабаровскую гостиницу, где мне был забронирован номер. Заспанный швейцар, из-за огромной седой бороды похожий на лешего, не смог найти мою бронь.

– Посиди в вестибюле до утра, утренняя дежурная придёт – найдёт, – сказал мне швейцар.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться, и я сидела в вестибюле на стуле, всё время куда-то проваливаясь и норовя свалиться на пол.

Вдруг к гостинице подъехало такси, из которого вышел шикарный господин в меховой шубе. Господин сказал швейцару, что его фамилия Герцен и ему должен быть забронирован номер. Швейцар нашел Герцену номер без проблем, но тут выяснилось, что ему забронирован совершенно ему ненужный двухкомнатный люкс.

– Хочешь в один номер с товарищем Герценым? – нехорошо ухмыляясь, спросил меня швейцар.

– Ни в коем случае, – ответила я, – я очень хочу спать, а его непременно разбудят декабристы.

Герцен очень смеялся. Он сказал, что это лучшая шутка по поводу его фамилии, которую он слышал в жизни, и ему очень жаль, что у меня такая уважительная причина…

О пользе попугаев

Володя прочитал в газете сообщение о новом открытии – оказывается, у животных абстрактное мышление. Самый умный из них – шимпанзе, потом – попугай. Прежде чем что-нибудь сказать, он думает.

– Этим он выгодно отличается от меня, – заметила я с грустью.

– Да, – согласился Володя. – Давай купим тебе говорящего попугая, и ты будешь брать у него уроки!

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

МИР – ЛИШЬ ЛУЧ ОТ ЛИКА ДРУГА

Мир – лишь луч от Лика друга, Все иное тень его!

Николай Гумилёв

…И мы смеемся с новыми друзьями, А старых вспоминаем по ночам…

Вадим Егоров

Блюм. Дружеский шарж Армена Сарвазяна.

Мы с Блюмом на ранчо Джима Соренсона на юге Юты.

Блюм (Лев Александрович Блюменфельд) – у нас в Солт-Лэйк-Сити, 2000 год. Блюм приезжал ко мне в Юту несколько раз, пару раз я организовывала ему курсы лекций на нашем факультете.

Познакомились мы очень давно, в Москве, но тогда между нами была пропасть поколений, с годами постепенно зараставшая. Я знала, что Блюм – великий ученый, хороший поэт, человек блестящего остроумия и необыкновенного мужества. Это создавало во мне внутренний барьер, который по молодости и незрелости мне трудно было преодолеть. Но однажды мы почему-то оказались в одном купе – совершенно не помню, куда и зачем ехали. Блюм спросил:

– Хотите, я почитаю вам очень хорошие стихи одного очень хорошего поэта?

Я, конечно, обрадовалась, и он довольно долго читал мне свои стихи – некоторые действительно очень хорошие, а потом сказал:

– Я бы очень хотел прочитать вам еще одно стихотворение, но оно со словами…

– Обижаете, Лев Александрович! Вы что же, думаете, я слов не знаю?!

– Знаете? – обрадовался Блюм. – Замечательно, тогда прочитаю. После этого он довольно долго молчал, потом сказал смущенно:

– Видите ли, в чем дело: слова помню, а стихи забыл!

Но по-настоящему мы подружились уже после моего переезда в Америку.

Неотразимому обаянию Блюма были одинаково подвластны и высокие русские интеллектуалы, и простые англоговорящие мормонские бабы.

Чтобы полностью вникнуть в то, о чём я сейчас вам расскажу, вы должны иметь в виду, что американский Запад, где я живу, недаром называется «Диким Западом». Американский народ вообще свято охраняет свою «прайвэси» (частную жизнь и территорию); к примеру, у нас в Юте хозяин дома имеет право застрелить непрошеного гостя, если тот, пусть просто по ошибке, но без предварительного разрешения пересёк порог его дома. Поэтому даже шериф, навестивший вас по какой-нибудь надобности, позвонив в вашу дверь, быстро отступает на метр от порога и из этой дали на вытянутой руке протягивает своё удостоверение. На воротах частных владений, а иногда и на некоторых дорогах, так и написано чёрным по белому: «Частная собственность. Не пересекайте». И каждый знает: пересечёшь – могут застрелить и не будут в ответе.

Теперь вам легче будет сполна оценить события, о которых я собираюсь рассказать. В два часа того дня Блюм должен был читать на нашем факультете первую лекцию недельного цикла. Это означало, что примерно в час мы должны были выехать из дому. После завтрака, часов в десять утра, Блюм объявил, что отправляется в супермаркет за сигаретами, потому что форменное безобразие, что в доме нет сигарет. В данном конкретном случае сигарет в доме не было не только потому, что никто из нас не курит, а ещё и по моему злому умыслу – я полагала, что Блюму с его измученным сердцем не полезно поддаваться этому пороку, не хотела его поощрять и надеялась, что «на нет и суда нет». Но не тут-то было. Блюм взял свою палку, отправился в супермаркет – и пропал. Супермаркет был в двух шагах от нашего дома, даже блюмовским шагом максимум минут пять ходьбы… Когда он не вернулся через полчаса, я начала волноваться, через сорок минут помчалась в супермаркет, но его там не было, и никто ничего путного не мог мне сообщить. Через час я уже не находила себе места, мы с Володей прыгнули в машину и начали колесить по району, время от времени заскакивая домой посмотреть, нет ли сообщения на автоответчике. Дело шло уже к часу дня, я была в ужасе и расспрашивала работников ближайших автозаправок и бизнесов, не видел ли кто-нибудь из них поблизости «Скорую помощь», подбиравшую пожилого господина с палкой. К счастью, никто ничего такого не видел. Я терялась в догадках..

Наконец в один из наших заскоков домой раздался телефонный звонок.

– Приезжай немедленно меня забрать, – сказал Блюм приказным тоном, занимая наступательную позицию и предваряя мои вопли. Впрочем я и вопить-то в этот момент как следует не могла, у меня в мозгу стучало только одно – слава Богу, живой!

– Где вы?

– Около мормонской церкви.

– Замечательный ориентир, – прорычала я, – у нас в городе пятьсот двадцать девять мормонских церквей.

– Хорошо, сейчас с тобой поговорят.

Милый женский голос сообщил мне по-английски необходимые ориентиры, и минут через десять я уже подбирала на углу улицы слегка смущённого Блюма с палкой, пачкой сигарет и огромной котомкой яблок и груш в руках.

– Это ещё откуда?

– Мне дала та женщина, к которой я зашёл.

– Какая женщина? Зачем зашёл?

– Я вышел из супермаркета через заднюю дверь вместо передней, задумался и пошёл не в ту сторону. Шёл, шёл, смотрю – что-то твоим домом не пахнет. Я пошёл назад, думал скостить дорогу и окончательно заблудился. Потом увидел – в одном дворе женщина возится в саду, но пока я подошёл, она ушла в дом. Дверь она оставила открытой, я и вошёл. Она сначала очень испугалась, но потом мы разговорились, я сказал ей, что заблудился – кстати, как это по-английски? – она перестала меня бояться и разрешила тебе позвонить. Очень милая женщина, мы замечательно побеседовали, она напоила меня вкусной водой и угостила грушами и яблоками из своего сада. А эти просила передать тебе, так что видишь, я не зря сходил за сигаретами.

– Вы понимаете, что она могла вас застрелить?! – дуэтом заорали мы с Володей.

– По-моему, она сначала так и хотела, но потом взглянула на меня и угостила грушей. Я ей очень понравился. У неё хороший вкус. А ты что смотришь на меня, как ведьма?

– Я битых два часа носилась по району, расспрашивая встречных-поперечных, не видел ли кто неотразимого красавца, этакого Марлона Брандо, с клюкой, ломаным английским и сонмом поверженных мормонских матрон вокруг. Я уже собиралась ехать в университет, отменять семинар и объяснять, что профессор сегодня лекцию читать не может, потому что в данный момент фотографируется для обложки журнала «Плэйбой».

– Фу, какая злая, – поморщился Блюм. – Перестань ведьмиться. Жаль, что я не познакомил тебя с той милой женщиной, тебе было бы полезно посмотреть, как выглядят добрые и отзывчивые люди.

Я хотела зарычать в ответ, но тут мы подъехали к университету…

– Надо же, яблоки дала! Груши! А ведь могла бы и бритвочкой, – долго ещё переживал Володя, прилежный читатель отдела происшествий местной газеты, перефразируя известный анекдот об Ильиче…

Что есть, то есть – обаяние Блюма было неотразимо.

…Блюм присылал мне из Москвы чудные письма и стихи, некоторые грустные, другие забавные, часто смешанные русско-английские:

Мне нравились не все его стихи и не вся проза, и я откровенно ему об этом говорила. Блюм критики от меня не терпел, спорил и сердился. Чтобы заранее меня обезвредить, на книге стихов сделал мне такую надпись: «Наташке. Эти стихи нравятся людям с сильно развитым художественным вкусом. Помни это, читая. Л.».

Он успел при жизни увидеть напечатанными и роман свой «Две жизни» (спасибо Сереже Никитину), и книгу стихов. Он был им бесконечно рад, и я счастлива, что он получил от жизни этот подарок.

Нет на свете ни чужих, ни наших, Все преграды на пути круша, Борется отчаянно Наташа В одиночку против США.

Идя сквозь жизнь по перекресткам сплетен, Под грудой тяжкою незавершенных дел,

С годами всё труднее заводить новых друзей. Со старыми – багаж прожитых лет, пуд съеденной соли. Им можно сказать: «А помнишь?» Новых не спросишь.

С замечательным художником Михаилом Туровским и его женой Софой меня познакомил Губерман. Я впервые переступила их порог, но уже через десять минут ловила себя на совершенно иррациональном импульсе спросить: «А помните?..» – словно мы прожили бок о бок предыдущие пятьдесят лет. Такие родные оказались люди.

Думаю, что Миша – один из лучших, если не лучший художник своего времени. Только не подумайте, что он это время представляет, скорее наоборот. Искусство конца двадцатого века – искусство распада. Михаил Туровский идёт против течения как хранитель, продолжатель и наследник лучших традиций предшественников. Впрочем, я не искусствовед и эту тему развивать не буду. Просто я погружаюсь в его картины и могла бы проводить среди них долгие счастливые часы, если бы жизнь позволяла. Миша и Софа живут в Нью-Йорке, и видимся мы, к сожалению, гораздо реже, чем мне бы хотелось…

Судьба настоящего художника, как правило, полна драматических событий, и Миша – не исключение. Потомки, конечно, разберутся, напишут роман, снимут фильм. А пока на Мишиной родине в Киеве была огромная выставка в Национальном музее Украины и вышла трёхтомная монография. «В общей сложности пять томов – восемнадцать килограмм. Видишь, какой я внёс весомый вклад в искусство!», – радовался Миша.

После разнообразных приключений Миша наконец получил признание и на Западе. Двуязычная (на французском и английском) монография о «великом современном художнике Михаиле Туровском» вышла и в Париже – 220 великолепных репродукций его работ. И совсем уж не слабо – его работам предоставил свои стены Музей современного искусства в Нью-Йорке (последний раз я была там на выставке Ван Гога).

Кстати, Миша пишет не только кистью: он – автор чудных афоризмов, которые в начале девяностых годов собрал в проиллюстрированную им же книгу «Зуд мудрости». Часть их включена в недавно изданную в России «Антологию афоризма», и мы замечательно их «обмыли» во время моего недавнего визита в Нью-Йорк. Вот вам для примера несколько моих самых любимых: «Награжден обратной стороной медали» (Губерман потом это зарифмовал в известный гаррик); «выдавливал из себя раба по капле и принимал по десять капель перед едой»; «очередь подобна скорпиону – весь яд у нее в хвосте»; «станция Голгофа-пассажирская»…

С Туровскими на Атлантическом океане.

Вдова художника Тышлера Флора Сыркина и Иосиф Бродский на вернисаже Русского авангарда в Музее Гугенхайма в Нью-Йорке. Начало девяностых годов.

Флора с афишей к выставке, посвященной 85-летию Тышлера.

Флора

С Флорой Сыркиной я познакомилась когда-то через ее дочку Таню, замечательную художницу-керамистку. Флора была очень красива, за ней когда-то в юности безуспешно ухаживал мой отец. Я знала, что Флора происходит из очень известной научной семьи: она была дочерью академика Якова Кивовича Сыркина, пострадавшего за теорию резонанса. В глухие сороковые-пятидеся-тые годы, взяв на вооружение искусство, с которым Лысенко истреблял генетику, другие естественные науки тоже считали своим долгом найти и искоренить у себя криминальные направления. В химии таким козлом отпущения была избрана теория резонанса, разработанная Флориным отцом. Он был отовсюду уволен, но, к счастью, уцелел – не посадили.

Искусствовед Флора была женой гениального художника Александра Григорьевича Тышлера. Я с Тышлером не встречалась – мы подружилась с Флорой уже после его смерти. Флора включила меня в свой «внутренний круг»: я бывала у нее не только на семейных праздниках, но и в самые что ни на есть будни – в дни маникюра и педикюра, который ей, а теперь и мне, делали у нее дома. Флора жила комфортно – у нее были свои мастера в любой сфере жизни, от изготовителей очков до парикмахеров и портных, и она ими со мной щедро делилась. Я очень любила у нее бывать, в ее гостиной был совершенно особый, теплый мир тышлеровских картин и деревянных скульптур.

Потом я уехала в Америку. Мы переписывались и перезванивались, и, приезжая ненадолго в Москву, я всегда забегала к Флоре.

Однажды Флора позвонила мне в Америку с известием, что в Музее Гугенхайма в Нью-Йорке будет выставка Русского авангарда, куда она приглашена с картинами Тышлера. Флора спросила, не хочу ли я прилететь на открытие. Вскоре по почте пришел дивной красоты пригласительный билет, извещавший среди прочего, что форма одежды на вернисаже – «черный галстук». Я понятия не имела, что это такое, но на выставку, конечно, полетела.

Мы с Флорой пришли в музей рано утром в день открытия – посмотреть, как развесили Тышлера. Флора была очень недовольна развеской и безуспешно пыталась что-то изменить, а я просто бродила по выставке в пустом музее, наслаждаясь отсутствием сутолоки и суеты.

Что такое «черный галстук», я поняла на вернисаже. Ослепительная толпа – нью-йоркский бомонд. Шикарные дамы декольте, в бриллиантовых колье, изумрудах и сапфирах, мужчины в смокингах и белоснежных манишках, похожие на огромных пингвинов с бокалами шампанского в руках. Я была сторонним наблюдателем на этом празднике жизни. Вдруг по фойе прошел какой-то шорох; многие обернулись, стараясь что-то или кого-то разглядеть. В музей вошел человек, сразу резко выделившийся из черно-белой толпы; на нем был обычный темно-зеленый костюм и голубая рубашка, и на него были обращены все взгляды. Человек обернулся, и я увидела его лицо.

– Смотри, Флора, Бродский!

Флора бросилась к нему, прорезая толпу, я, конечно, за ней.

– Здравствуйте, Иосиф, я Флора Сыркина, вдова Тышлера. Бродский улыбнулся.

– Мы с Тышлером были вместе в в эвакуации. Он рисовал мою маму. Когда я уезжал, этот портрет висел у нас на стене. Но знаете – маме не понравился нос, и она его перерисовала!

Мои друзья Ирина Азерникова и Арик Гальперин. (читайте о них в рассказе «К вольной воле заповедные пути…»)

Мой друг пианист Саша Избицер. (читайте о нём в рассказе «К вольной воле заповедные пути…»)

Мой друг Ян Кандрор – один из самых остроумных людей, которых я встречала в жизни (читайте очень короткую рапортичку «ветеранам и участникам…»).

Мне от Яна по разным поводам достаётся, но даже это приносит море радости. Однажды после страшных историй, приключившихся со мной в Греции и приведших меня в захолустный островной госпиталь, во дворе которого бродили овцы приболевших чабанов, а простыни в последний раз меняли при Гиппократе, – после всех этих ужасов – потерянного паспорта, денег, билета в Америку – я в самом жалком виде, с чудовищными перебоями в сердце добралась до Германии и вползла к нашему с Яном общему другу Эрлену Федину. Мой вид привёл Эрлена в ужас, он бросился звонить Яну.

– Я не могу найти у неё пульса!

– Под кроватью смотрел? – спросил невозмутимый Ян.

– У неё очень высокое давление, – не унимался Эрлен.

– Замечательно. Это значит, что она уменьшается в объёме, потому что пэ на вэ есть величина постоянная.

Эрлен транслировал мне содержание разговора, и я не выдержала.

– Передай этому бессердечному чудовищу и невежде, что указанная им формула справедлива только для ИДЕАЛЬНОГО газа! А мой оставляет желать… 

…Другой раз я пожаловалась Яну в письме, что муж мой Володя скандалит по поводу моих частых дальних перелётов – считает, что я дурею от постоянной смены часовых поясов.

– Володя, хоть и мудр, но совершенно неправ, – позволил себе не согласиться с Володей Ян. – Если ты дуреешь, перелетая из Штатов в Японию (что вполне вероятно), то ровно на столько же (на то есть законы Ньютона!) умнеешь на обратном пути!

…Я очень люблю длинные немецкие сосиски с помидорами и, живя у Кандроров в Германии, отказываюсь от разносолов, приготовляемых искусницей Наташей, во имя этого редкостного лакомства. Собираясь в очередной раз в Германию, послала за два месяца до срока указание заготовлять сосиски. В ответ получила следующее разъяснение:

«Дорогая Наташенька!

Ты ведь знаешь, почему евреи до сих пор – передавая это из поколения в поколение – помнят, кто «коэн» и кто «левит»: когда придет Мессия, мы не должны суетиться и искать, кто же должен вести службу в храме. Из тех же соображений мы с Натальей постоянно держим наготове свежие сосиски и помидоры – не боись!»

Теперь вас, наверное, не удивит, что на карте моих пресловутых дальних маршрутов один из самых любимых – маршрут США – Висбаден.

Наша московская подруга, Лена Платонова, потеряла дар речи, вдруг осознав, что человек, рядом с которым она провела целый вечер и в присутствии которого пела, – знаменитый саксофонист Леша Зубов! Лос-Анджелес, Калифорния, 1999 год. На заднем плане – картина популярной молодой калифорнийской художницы Анны Краснер.

Александр Андреевич Дулов. «Саша Дулов, прославленный бард…» Когда-то Дулов дарил мне свои песни, записанные «Кругозором» на чьей-то грудной клетке – так давно мы с ним знакомы. Его «Размытый путь», «Ну, пожалуйста», «На краешке лета», «Три сосны» и сегодня сопровождают меня на работу – пятнадцать миль по хайвэю под дуловский диск.

Не у всякого на карте мира обозначена Юта. У Дулова – обозначена. Он бывает у нас регулярно, удивляя непосвящённых слушателей неожиданными прозрениями – оказывается, многие любимые ими песни написал этот высокий лысоватый интеллигент в неизменном пиджаке и при галстуке…

Однажды мы с Дуловым проехали через все Ютские каньоны и Большой каньон в Лас-Вегас, где впервые в жизни под его чутким руководством я выиграла в рулетку тридцать долларов… Такое не забывается и, к сожалению, не повторяется…

Веня и Галя Смеховы – люди мира. Они живут так, как всю жизнь мечтала жить я, но при моей профессии это невозможно… Они бросают нехитрый скарб в спортивный джип и кочуют по Америке или по Европе, или по другой планете, слушая по дороге замечательные диски и обсуждая планы будущих Вениных постановок. Несколько раз на их творческом пути оказывался Солт-Лэйк-Сити. На этих снимках – Смеховы в нашем Мормонском центре, что на Площади Мормонского храма.

… Я тоже кочую по миру – в основном в Боингах. Однажды весной, по дороге на открытие выставки нашей дочери Виктории в Музее города Шампэйна, на моём пути оказался колледж Гриннель, где Веня поставил «Ревизора» с американскими студентами. До тех пор я знала только артиста Смехова – в большей степени Воланда, в меньшей – Атоса. В Гриннеле я впервые увидела Венину режиссерскую работу – она доставила мне море удовольствия. А недавно получила редкую возможность сравнить двух Воландов – Вениного Воланда на Таганке и второго – вылепленного Веней в Атланте из студента-слависта Эндрю. Удивительно, но Веня не повторил себя – они с Эндрю сделали совсем другого Воланда, но я приняла и этого.

Мой дом в Солт-Лэйк-Сити видел много замечательных гостей. Городницкий сказал, остановившись на пороге своей комнаты: «Приезжий! Затаи свой дух! На этой койке спал Евтух!»

Евтушенко даёт урок русской литературы американским славистам в Солт-Лэйк-Сити.

В 1987 году я отнесла в журнал «Юность» свой первый рассказ. Гласность и перестройка тогда только-только набирали силу, и журнал хотел подстраховаться – предисловие к рассказу должен был написать человек влиятельный и популярный, с хорошей нееврейской фамилией («Юность» была тогда под обстрелом общества «Память»). Выбор журнала пал на Евтушенко. Мы с ним знакомы не были, о чем он и сообщил читателям:«… Я лично с ней незнаком, но почему-то мне она представляется властной, уверенной в своих решениях женщиной, и лишь где-то, в глубине ее глаз, на самом дне зрачков привыкла столько лет прятаться трагедия ее детства…»

Прошло много лет. Как-то, разбирая папин архив, я наткнулась на папину книгу, подписанную для Евтушенко. Почему-то папа ее не послал – скорей всего, не знал адреса. У меня был американский адрес Евтушенко, и я отправила ему папину книгу, а заодно и свою, где в главе о Юлии Даниэле сказано о Евтушенко несколько лестных слов. К этому приложила открытку, в которой предлагала ему прилететь, заглянуть на дно моих зрачков и лично убедиться, что он ошибался относительно моей властности и уверенности в себе… Недели через две раздался телефонный звонок: – Наташа? Это Евтушенко…

Он прилетел в Юту и провел у нас несколько дней. О его визите писала местная газета. Я организовала ему выступление в университете и была потрясена размахом его популярности. В мормонской Юте, в лютый мороз и дикий снегопад, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, на выступление Евтушенко приехало четыреста пятьдесят американцев! Он произвел на них очень сильное впечатление, я потом слышала много откликов.

Ошибку свою относительно моего характера он не признал и к Володе обращался не иначе как «Мой опальный друг»…

Ну и, конечно, мы отпраздновали его приезд в нашей, тогда еще не разбросанной по Америке, теплой русской компании. Евтушенко упоенно пел с Виталиком Пожаровым под его аккомпанемент, в глазах его стояли слезы…

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

АМЕРИКАНСКИЕ ЛАНДШАФТЫ

Вайоминг

На северо-востоке от Юты, в Вайоминге, скалы белые.

На юге Юты скалы розовые или кроваво-красные. Именно здесь снимают вестерны.

Национальный парк Брайс-каньон – уникальное место, где на площади в десятки квадратных миль на фоне синего неба возвышаются ярко-красные, розовые, белесоватые столбы самых причудливых форм – прародители романской, готической, православной архитектуры. Когда-то в поисках пропавшей коровы сюда случайно забрел фермер по фамилии Брайс. Вернувшись домой после безрезультатных поисков, с горечью сообщил близким: «Чертовски неподходящее место потерять корову». И увековечил свое имя.

Убедитесь сами, как далеко я ушла от того первого спуска с горы, с которого началась моя семейная жизнь (подробности читайте в рассказе о менингите).

Мой первый день рождения в Америке. 26 августа 1991 года.

У меня за спиной – Великое Соленое Озеро (Грэйт Солт Лэйк).

Живем мы в пустыне.

В городе – розы,

за городом – кактусы.

Перед докладом. Есть поговорка: французы работают, чтобы жить, американцы живут, чтобы работать. В справедливости этого наблюдения убеждаюсь ежедневно на собственной шкуре…

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ТЕ СЧИТАНЫЕ ДНИ, КОТОРЫХ НЕ ХВАТИЛО…