Аэронавт Заспа Петр

И снова Миша почувствовал себя колодником в подвале инквизиции, как тогда, когда впервые увидел князя Станислава. С той лишь разницей, что тогда он не понимал, что происходит, теперь же ему всё было ясно. Их повалили на сырой пол, при этом щедро пиная ногами, связали по рукам и ногам и выволокли под навес для лошадей. Обер-фискал Саймон не скрывал своей радости. Он почти ласково потрепал за щёку подвешенного на бревне Стефана и доверительно подмигнул:

– Где третий? Ты же мне скажешь? По глазам вижу, что скажешь.

Боцман промолчал, и тогда обер-фискал, размахнувшись, ударил его в живот. Стефан хлопнул ртом, и из его глаз ручьём хлынули слёзы. Но боцман продолжал молчать. Тогда Миша ободряюще ему улыбнулся и выкрикнул, отвлекая внимание на себя:

– А ты кого ищешь? Ты бы по-людски спросил, а мы, глядишь, и поможем.

Саймон удивлённо вытянул лицо, затем торопливо перебежал к бревну, на котором висел, едва касаясь ногами земли, Смородин.

– По описанию ты похож на беглого флагмана?

– Точно! – обрадовался Миша, расхохотавшись идиотским смехом. – Люблю популярность! Чтоб узнавали и автографы брали. Слышь, фискал, развяжи мне руки, а я тебе автограф дам!

– Где самозванец?! – заревел Саймон, на этот раз вогнав кулак в живот Смородину. – Ты издеваться надо мной вздумал? Да я же тебя разорву лошадьми! Запорю шомполами! На части порублю!

– Э нет! – сглотнул, с трудом отдышавшись Миша. – Что-то одно. На все твои фантазии меня не хватит. А самозванец… так упустил ты его.

– Где он? Ты знаешь? Скажи, и я тебя отпущу.

– То порублю, то отпущу, – хмыкнул Смородин. – Ты уж определись, чего ты хочешь. Догадываюсь, что тебя назначили главным по нашему поиску?

– Да, да! Я главный! Скажешь, обоих вас отпущу! Где он?

– Эх, главный, завалил ты это дело. Не быть тебе гранд-фискалом, потому как лошадьми теперь разорвут тебя. Лучше бы ты за это не брался. Ищейка из тебя никудышная.

– Скажи, добром прошу, – еле сдерживая трясущиеся кулаки, выдавил жалкую улыбку Саймон. – Ну? Где он?

– Так я же тебе уже сказал? – изобразил искреннее удивление Миша. – Что ж ты тупой-то такой. Просрал ты это дело! Самозванец далеко, а тебе впору мылить шею. Или ты вместо петли попросишься на Берту?

Оберт-фискал побледнел, затем молча вытащил из сапога плеть. Первый удар пришёлся по голове, и Смородину показалось, что в череп вонзилась молния. Затем удары посыпались один за другим. Поначалу он, не в силах сдерживаться, стонал, сцепив зубы, затем чувство боли притупилось. Временами казалось, что Саймон мажет, и вместо спины попадает по бревну. Но наваливающаяся темнота говорила, что это не так. Он то отключался, то вдруг сознание возвращалось вновь, вырывая сквозь кровавую пелену звериное лицо обер-фискала. Смородина обливали холодной водой и снова били, чтобы повторить всё сначала.

Неожиданно, сквозь временное просветление, он осознал, что не слышит свиста плети. Его не обливали, но и не избивали. А ещё показалось, что мир вокруг внезапно стал ватным, и звуки долетали глухие, словно с трудом пробиваясь сквозь стену. Голос обер-фискала Саймона вдруг стал тягучим, тяжело сливаясь в непонятные слова. А второй чудился таким знакомым, но из-за этой окутавшей мир ваты совершенно неузнаваемый.

«Я тебя знаю! – не давал успокоиться ещё чудом ворочавшийся в мозгу сверчок любопытства. – Где-то я уже тебя слышал?»

Миша с трудом поднял чугунную голову и едва раскрыл слипшиеся от запёкшейся крови веки. Всего в шаге от него стоял и внимательно наблюдал за его потугами аншеф Станислав. Его брезгливый взгляд скользил по распухшему лицу Смородина, а лицо недовольно морщилось.

– Развяжите его!

– Ваше превосходительство! – возразил обер-фискал. – Он может быть опасен!

– Не смеши меня. Я удивляюсь, что он ещё живой. Зря ты меня вызвал, Саймон. Я как раз загнал графа в угол. У меня на руках карэ, и ведь знаю, что эта хитрая бестия блефует. У графа передо мной должок ещё с прошлого раза. Зря ты меня оторвал.

– Ваше высочество, так ведь самозванец?

– И где он?

– Ваше высочество, приказ был – вызывать вас, если появятся о нём какие либо вести, – вяло оправдывался Саймон. – В мои сети попался флагман, и я посчитал, что это будет вам интересно. Мы искали их по ту сторону перевала, но хорошо, что в каждом постоялом дворе есть моё ухо.

– Ты о самозванце что-нибудь узнал?

– Никак нет, ваше превосходительство! Молчат негодяи. Но ничего, я из них правду выбью!

– Если самозванца с ними не было, то уже ничего важного мы не узнаем. Добивай этот мусор, раз начал, да ищите самозванца. Они разбежались разными путями. Эх, зря ты меня оторвал, Саймон. Такую игру испортил. Поеду я, а ты здесь не задерживайся. Продолжайте прочёсывать все тропы и дороги. Попадётся и самозванец – некуда ему деваться. Где-то в горах прячется.

Рухнувший с привязи Смородин, тем временем, сумел подняться и сел, облокотившись на бревно.

– Аншеф… – едва слышно прошептал он. – Жаль, что тебя не было на том дирижабле. А то быть бы тебе мусором, да ещё горящим.

– Он что-то хочет сказать? – склонился, прислушиваясь, князь Станислав.

– Лепечет что-то, – отмахнулся обер-фискал.

– Приведите его в чувство! Он что-то сказал о дирижабле.

Мишу окатили ведром ледяной воды, затем аншеф приподнял его подбородок, предварительно надев на руку лайковую перчатку.

– Ты что-то сказал о дирижабле? Что ты хотел сказать? Где твой дирижабль?

– Сгорел, – виновато пожал плечами Смородин. Холодный душ привёл его в чувство, и теперь он хорошо слышал каждое слово. – А хотел я сказать, как мне жаль, что ваш сын не брал вас с собой. «Августейшая династия» горела так, что затмила солнце. Жареный аншеф хорошо бы накормил Дунай. Твари отлично горят.

– Ты видел, как погиб мой сын? – спросил князь Станислав, пропустив мимо ушей оскорбление в свой адрес.

– Ещё бы! Ведь это я его сжёг, – криво усмехнулся Миша разбитым ртом.

– Ты врёшь! Мой сын погиб в неравном бою с германцами!

– Вы правы, бой был неравным – новый меч всегда острее старого. Да и главное правило войны никто не отменял – не жалеешь ты чужие жизни, так будь готов, что кто-то не пожалеет твою.

Дальше голос Смородина окреп, и его услышали все собравшиеся во дворе ратники.

– Но я искренне жалею, что на том дирижабле не было тайного инквизитора князя Станислава. Я бы тогда исправил ошибку природы. Задумайся, аншеф, кто ты такой? Ты удивляешься, что я задаю тебе такие вопросы? Не удивляйся. Подозреваю, что это последний день моей жизни, а потому имею право говорить всё, что хочу. В такие минуты устами жертвы говорит сам Всевышний. Кто бы мог подумать? – горько усмехнулся Миша. – И это говорю я? Слышал бы меня наш замполит.

Смородина понесло. Он вдруг действительно понял, что это последний день его жизни, смирился с этим, и страх исчез. Осталась лишь невысказанная обида, и он торопился её высказать. Князь назвал их мусором, но закончить жизнь хотелось человеком.

– Существо, которому доставляет удовольствие мучить другое существо – это брак природы. Её ошибка. Да, аншеф, ты и есть ошибка природы! Отбраковка! Вот ты-то как раз и есть мусор! Опухоль, ржавчина, плесень! Такие как ты, не имеют право на существование. Я потому и жалею, что не сжёг тебя вместе с командэром Юлиусом. Вы друг друга стоили. Вижу, что я тебя задел! – дальше Миша закашлялся в приступе торжествующего смеха. – Какой же мне напоследок бальзам на душу. Не приходилось тебе такое слышать в лицо, аншеф? Вижу, что не приходилось. Да ещё и при свидетелях…

Князь Станислав искоса взглянул на деликатно потупившихся ратников, нервно пошевелил усами и вдруг произнес, обернувшись к обер-фискалу:

– А знаешь, Саймон, пожалуй, я задержусь! Да – да, я останусь, а ты скачи в аббатство отца Симеона и скажи ему, что аншеф Станислав просит у него двух усташей. Добавь, что это исключительно для безбожников. Иначе не даст. Они у святого отца каждый на счету.

– Ваше высочество, так ведь в аббатство скакать всю ночь?

– Ничего, я подожду. Да усташей береги, они света боятся!

Представив, кого ему придётся везти, обер-фискал Саймон невольно передёрнулся, но затем поклонился и запрыгнул на подведённого ратником коня.

Едва живых Мишу и Стефана снова поволокли в подвал, обильно закрасив их кровью ступени. Надев на кисти кандалы, обоих распяли на стенах, растянув на трёхметровых цепях за руки. На стене с распахнутым окном висел Смородин. Морозный воздух холодил его затылок, не давая провалиться в спасительное небытиё. Миша хотел застонать, но вспомнив, что рядом боцман, молча сцепил зубы. Стефан висел напротив. Он был едва видим в тусклом луче света, падавшем на его подогнувшиеся ноги. Одна цепь натянулась, неестественно вывернув боцману руку и, пересекая половину стены, заканчивалась на вбитом в ракушник стальном костыле. Вторую Миша не видел, но догадывался, что и она доставляет Стефану невыносимую боль.

Уж лучше молча терпеть, если такую слабость, как стон, не позволяет себе даже боцман. Смородин встряхнул головой, не давая ускользнуть сознанию. Заметив на потолке жирную зелёную муху, как спасение, он вцепился в неё взглядом, сопровождая глазами каждое торопливое движение нервных лапок.

Вскоре за окном свет начал меркнуть. Тусклый луч поднялся под потолок и заскользил по стене, исподволь из белого превращаясь в серый. Горный день мало-помалу превращался в вечер.

Неожиданно зашевелился Стефан. Дёрнувшись на цепях, он зашепелявил, сплюнув выбитые зубы.

– Михай?

– А-а… – встрепенулся Смородин. – Я здесь.

– Да уж вижу. О чём задумался?

– Ни о чём. За мухой смотрю.

– Мухой? – даже изувеченная дикция не смогла скрыть удивления боцмана.

– Да понимаешь, Стефан, – начал старательно проговаривать слова, чтобы отвлечься от боли, Миша. – Есть в авиации такая шуточная дилемма. Вопрос для курилки. Мы им молодых лейтенантов на смех поднимали. Вот как садится муха на потолок: с петли или с бочки?

– Что? – опешил Стефан. – Ты уже с разумом простился?

– В том-то и шутка, что никто сам толком не знал, как она это делает. А я всё думал, вот сяду за книги и обязательно узнаю. Да всё как-то руки не доходили. А видать, так и не узнаю… – вздохнул Миша. – Обидно с долгами уходить.

– Муха! – вдруг заистерил боцман. – Муха! Нам жить осталось до рассвета, а ты мух считаешь?! Для нас послали за усташами, а ты мух разглядываешь? Да тебе, похоже, уже в уши червей запустили, и они тебе все мозги начисто выжрали!

– Стефан, а что за усташи? Хотел тебя ещё до мухи спросить, да как-то вылетело.

– Я же тебе сказал – черви.

– Черви? А зачем нам черви?

– Затем, что выпросил ты у инквизитора казнь жуткую! Жуткую и страшную. Нет, чтоб покончить с нами одним махом, так решил аншеф Станислав муками нашими потешиться.

– Как это происходит?

– Эту казнь церковь у османов переняла. Казнят ею только отступников и безбожников, потому как даже самый последний палач не осмелится так казнить христианина. Даже для палача – это грех неслыханный, потому как муки страшные. Зачем ты, Михай, стал инквизитора задевать? Сейчас бы уже покоились с миром, да ждали встречи с Иезусом, а не с усташами.

– Прости, Стефан. Обидно мне стало, что он нас мусором считает. Хотелось, если уйти, так чтоб запомнили. Придётся помучиться?

– И не один день. Усташи света боятся. Их садят в стеклянный графин и приставляют к голове. Червь, спасаясь, мечется и заползает жертве в ухо. А затем там живёт, пожирая мозги. Слыхал, что несчастные в страшных муках бьются по несколько дней, прежде чем придёт избавление. Ни сна, ни забытья, ни спасения. Жертве не дают покончить с собой, но насильно поят, кормят и ещё шубу накинут, чтоб не замёрз да подольше мучился. Вот такую ты нам выпросил казнь.

– Да-а… – протянул потрясённый Смородин. – Мастера…

– Да уж, что есть, то есть, – всхлипнул боцман. – Жалею, Михай, что поумнел я поздно. Я всегда просил у Господа лёгкой жизни, а просить-то надо было лёгкой смерти. А ты говоришь – муха. Жаль, цепь хорошо натянули – понимают. А то бы накинул на шею, да прощайте, господин главный инквизитор! Не достался вам бедолага Стефан Мирча!

Выговорившись, боцман надолго затих, повиснув на вытянутых руках. Шевеля губами, он безмолвно молился, затем вновь нахлынувшее видение предстоящей казни выдавило из его груди протяжный стон. Звякнув цепью, он всхлипнул, дёрнулся и вдруг зарыдал, забившись в истерике.

– Не хочу! Пожалейте – убейте по-людски! Это ты во всём виноват! Ты безбожник! А меня-то за что?!

Миша с жалостью посмотрел на его муки и вдруг его взгляд преобразился.

– Стефан, стой!

Но боцман его не слышал.

– Стефан, замри!

На этот раз боцман стих и поднял на Смородина взгляд, полный слёз:

– Что?

– Дёрни левой рукой.

– Зачем?

– Дёрни и посильнее.

Стефан, нехотя, подчинился, и тогда Миша сдавленно выдохнул:

– У тебя левый костыль качается. Подними руку вверх, затем резко вниз.

Боцман звякнул цепями и, поднявшись на затёкших ногах, резко навалился на левую руку.

– Точно качается! Ракушник рыхлый. Давай ещё раз вверх и вниз.

Смородин посмотрел на костыли, державшие его собственные цепи, но эти держали крепко.

– Давай, Стефан, давай! – подбадривал он боцмана. – Мне отсюда видно. Ещё немного, и он вывалится.

Через час мучений Стефан неожиданно повалился, повиснув на правой руке. Длинная цепь упала у его ног, свернувшись в темноте неясным клубком.

– Потрогай, костыль из кольца не выскочил? – подсказал ему Миша.

– Здесь, – прошептал боцман, нащупав четырёхгранный кованый гвоздь. – Дальше что?

– Дотянись до правого костыля, расшатывай и поддень его другим костылём.

Стефан повис на конце правой цепи, пытаясь вырвать её из стены.

– Крепко сидит.

– Ничего, у нас время есть. Или ты хочешь дождаться усташей?

Такой довод подействовал на боцмана отрезвляюще, удесятерив его силы, и вскоре правый костыль со звоном вывалился из стены. Стефан недоверчиво посмотрел на волочившиеся за руками цепи и спросил:

– А теперь что?

– Ну если ты ещё про меня не забыл, то выдерни и мои. Я хоть и безбожник, но червя в ухо не хочу.

– Михай, а дальше-то что? – дёрнул за цепь Смородина боцман. – Дверь-то закрыта?

– Давай по порядку. Сними меня, а потом решим. В окно полезем.

– Да ты что?! Расшибёмся вдребезги!

– А не ты только что собирался удавиться цепью? Всё лучше, чем черви в уши.

– А-а… ты это…. А я уж подумал, что ты спасти нас хочешь?

– Сам не будь дураком и меня таким не делай, – огрызнулся Миша. – Выдёргивай мои цепи, потом используем их как канаты. Хоть на три метра, но высота меньше будет. Может, и не разобьёмся.

Промучившись не меньше часа, боцман с Мишей выдернули из стены и его костыли. Смородин выглянул в окно, но ночь уже полностью вступила в свои права и скрыла под обрывом склон.

«Может, так даже лучше, – подумал Миша. – Раз ничего не видно, то и прыгать не так страшно. Стефану будет легче».

– Давай ты первым, – подставил он руки под ногу боцману.

– Почему я?

– Потому что хочу, чтобы тебе было пониже. Я тебя буду держать за цепи. А как повиснешь, отпущу. Понял?

– Понял, – недовольно проворчал Стефан. – Проверить ты на мне хочешь, жив я останусь или нет? Или чтоб мягче тебе было падать. Но учти, я хоть и расшибусь, но всё равно отползу и периной тебе не стану.

– Хорошо, – улыбнулся Смородин. Ворчание боцмана говорило, что постепенно он приходит в себя и не сорвётся в очередную истерику. – Как только вылезешь, держись за окно, потом сползай по стене. Как цепи натянутся, я тебя отпущу. На много не рассчитывай – долго держать я не смогу. Готов?

Боцман кивнул, и Миша ободряюще похлопал его по спине.

– Помни про усташей и ничего не бойся. Ты этой гадостью меня так запугал, что я ещё ими буду твоих внуков пугать.

– Михай, а будут они у меня? – вдруг прослезился Стефан.

– Будут. Обязательно будут. Ну не раскисай, давай в окно.

Выбравшись по пояс наружу, боцман вдруг схватил Смородина за воротник и, притянув к себе так, что стали видны его блестящие глаза, горячо зашептал:

– Ты обещал. Помни.

Затем, разжав пальцы, он исчез. Миша слышал, как зашуршал его зипун по камням, срывая пуговицы, дальше цепи натянулись, едва не вырвав ему руки. Сколько мог, Смородин держал кольца с костылями в руках, чтобы дать боцману приготовиться к падению, потом отпустил. Стефан упал беззвучно, не матерясь, словно мешок с зерном на далёкие внизу камни. Такая тишина Мише не понравилась. Высунувшись из окна, он тихо позвал:

– Стефан, ты как?

Но боцман не отозвался.

– Стефан, отойди в сторону. Сейчас моя очередь.

Но и на этот раз ответом ему было молчание. Тогда, полный дурных предчувствий, Смородин пролез в узкое окно и повис на пальцах, никак не решаясь их разжать.

«Всё же лучше, чем черви в уши! – улыбнулся он собственным мыслям и, гремя цепями, полетел вниз. – Двадцать два, двадцать три! – по проснувшейся вдруг привычке начал он отсчёт, словно прыгал с парашютом и считал задержку двузначными числами для рывка кольца. – Двадцать девять, тридцать! – продолжал он считать, раздирая о скалу руки и чувствуя, как от этих цифр холодеет внутри. Такой счёт предвещал жёсткое приземление. – Ё-о-о…!»

Рухнул он, когда досчитал до тридцати двух. Ноги неловко подогнулись, едва смягчив удар, и он покатился, чувствуя, как трещат рёбра, а отбитые лёгкие не могут сделать хоть один спасительный вдох.

Раскинув руки, он беспомощно лежал, казалось, вечность и бездумно смотрел в чёрное небо. Лежал и никак не мог понять – жизнь то ли теплилась в нём, то ли уже его покинула. Мысли, вот они, лениво ворочаются, но тело не повинуется, да и не чувствуется, будто пошли они с сознанием каждый своей дорогой.

Вскоре вяло заныл вывернутый локоть, постепенно отрезвляя и перерастая в острую боль. Этой боли Миша обрадовался, словно брошенному спасательному кругу. Значит, всё-таки жив! Перевернувшись, он уткнулся лицом в снег, затем, пощупав вокруг себя, позвал:

– Стефан.

Боцман молчал, не выдавая себя даже слабым шорохом. Постепенно придя в себя, Миша ползал в темноте, перебирая всё, что попадалось под руку. Неожиданно он нащупал цепь, а следом и зарывшуюся в снег голову боцмана.

– Стефан, – испугавшись, Смородин разорвал на его груди рубаху и приложил ухо. – Фу… – облегчённо выдохнул он, услышав слабый стук. – Напугал меня. Ну хватит притворяться, я же слышу, что ты живой.

Но боцман по-прежнему не подавал никаких признаков жизни, не шевелился, и, казалось, даже не дышал. Тогда Смородин взвалил его себе на спину и пополз вниз по склону, подальше от аншефа, ратников и постоялого двора с его коварной хозяйкой.

Снег кружился вокруг, танцуя искрящимися водоворотами. Он то превращался в мутную туманную кашу, то вдруг оборачивался страшным зверем, впиваясь в лицо, словно когтями, ледяными иглами. Кажется, таким он был вчера. Да и позавчера. И поза-позавчера! Таким он был вечность! Снег, снег, снег…. Ничего другого Миша не видел давно. Сколько дней? – вдруг мелькнул в его воспалённом мозгу нехитрый вопрос. И тут же сам нашёл ответ – вечность! Он давно потерял представление о происходящем вокруг. Он лишь слабо отмечал, что свет снова начинает меркнуть, и нужно где-то найти нору, а затем снова будет светло, и он опять должен ползти. Зачем? Он уже забыл. Кажется, он от кого-то спасался сам и спасал Стефана. Стоило ему подумать над этим, и тут же всплыло лицо аншефа Станислава с графином в руках, полным извивающихся червей. Да, именно от него они и бежали. Почему? Задумываться над этим так глубоко уже не было сил. Миша давно уже не чувствовал ни голода, ни холода, ни жажды. Всё его существование сводилось лишь к отмеренному за спиной следу.

– Это ничего, – шептал он безмолвно лежавшему на волокуше Стефану, кивая на оставшуюся в снегу борозду. – Сейчас всё исчезнет. А мы до темноты ещё проползём с тобой во-он к тому сугробу.

Пока он ещё что-то мог, кроме как ползти, отмеряя расстояние от сугроба к сугробу, Миша сделал для боцмана небольшую волокушу. Соединив в одно целое два коротких бревна, он набросал на них наломанных веток и сверху положил Стефана. Вбив в брёвна костыли собственных цепей, он тащил волокушу, неестественно вывернув назад руки. Сначала было больно, потом руки онемели и больше не донимали ни болью, ни посиневшими следами на кистях от кандалов. Стефан за всё время приходил в сознание лишь раз. И то… всего на несколько секунд. Он посмотрел на свою переломанную ногу, превратившуюся в тёмно-синий распухший валенок и снова отключился, не обмолвившись с Мишей ни словом. Зато Миша разговаривал с ним подолгу. Забившись на ночь под раскинувшейся словно палаткой и укрытой снегом елью, он вспоминал о том, как ходил в дальний поход на авианесущем крейсере «Киев». Как облётывал натовские эсминцы, с рёвом проносясь над мачтами и нагоняя страху на моряков противника. Почему-то вспоминалась лишь та жизнь, и совершенно стёрлись из памяти дирижабли с канонерками и гайдуками. Один раз Миша выполз на дорогу. Волокуша легко заскользила по укатанному снегу, и он обрадовался – сколько же это он сможет протащить её до следующей темноты? Но вдруг обострившимся слухом в набившем оскомину вое ветра он отчётливо услышал лошадиное ржание. Это плохо! – вдруг заголосил проснувшийся инстинкт. – Это очень плохо! И он торопливо бросился в сторону, заметая веткой следы. Тогда, закрыв собой Стефана и набросав на голову с деревьев снега, он наблюдал, как всего в десяти шагах, рядом с его укрытием, проехал отряд всадников с длинными пиками и синими камзолами, с подбитыми воротниками.

– Ищут! – зашептал Миша, безумно вращая глазами и едва сдерживая себя, чтобы не броситься бежать. – Ищут! Ищут! Но мы им так не дадимся!

Больше он на дорогу не выползал. Этот отряд он видел ещё раз. Но уже издалека и с вершины горы, посмеиваясь над их бесполезными стараниями.

Однажды он нашёл кедровую шишку. Вернее, она сама уткнулась ему в руки, когда он упирался с волокушей, затаскивая её на снежную гору. Вцепившись пальцами в снег, он вдруг почувствовал её твёрдость. А вслед за этим нахлынуло воспоминание, что когда-то они такие шишки ели вместе с боцманом. И вдруг проснулся дикий голод, пробудив безумную жажду к жизни.

– Сейчас, сейчас! – шептал Миша, непослушными пальцами разламывая шишку и вытряхивая орехи.

Нащелкав небольшую горку, он поднёс их ко рту Стефана.

– Очнись, – потряс он его за щёки, пытаясь открыть рот. – Теперь живём. Помнишь, ты говорил, что будет пир? Тогда он ещё не наступил. Вот сейчас будет пир!

Миша положил себе на язык одно зёрнышко и придавил его к нёбу, смакуя терпкий маслянистый вкус.

Неожиданно, привлечённая разбросанной вокруг кожурой, появилась белка. Спрыгнув с дерева, она пробежала вокруг волокуши и замерла всего в метре от Мишиной руки. Он восхищённо замер, боясь пошевелиться и её спугнуть.

«И это ещё не пир! – буравила мозг бешеная мысль. – Пир ещё впереди».

Он положил рядом почти целую шишку и шепнул:

– Ну… бери.

Вытащив из-под Стефана увесистую ветку, он приготовился ждать. Осмелевшая белка сделала пару уверенных шагов, отслеживая каждое его движение, и вдруг одним броском схватила шишку, затем бросилась на соседнее дерево. Несмотря на измождённое состояние, реакция у Миши была отменной. Он размахнулся и уже увидел, как сейчас достанет свою добычу, но натянувшаяся цепь дала белке спасительное мгновение. Его нехитрое оружие упало туда, где остались лишь её следы.

Это был конец света!

Миша выл, кусал от обиды собственные пальцы, бросался на дерево, требуя вернуть хотя бы шишку, затем затих, свернувшись рядом с волокушей и уйдя надолго в себя.

Потом он всё забыл и снова брёл, проваливаясь в снег и считая бесконечные шаги. Только бы идти. А куда, зачем, к какой горе – это его интересовало меньше всего. И опять он потерял счёт времени, сменив его лишь на размеренные мгновения между шагами. Неожиданно он вновь услышал, как заржала лошадь. Миша остановился и повёл ухом. Дороги рядом не было, так что вполне возможно, что ему и показалось. Немного успокоившись, он вновь натянул цепь, как вдруг отчётливо услышал человеческую речь. На этот раз ошибки быть не могло. Разговаривали где-то рядом. По звуку не больше, чем в полусотне шагов! Но где? В какой стороне? – Миша никак не мог определить. Он крутился, всматриваясь по сторонам, и не знал, куда бежать.

Неожиданно он их увидел и почувствовал, как подкосились ноги. Это был тот самый отряд, что искал их вдоль дороги. Теперь они ехали по едва заметной тропе, раздвигая пиками кусты и обшаривая всё вокруг. Но их с боцманом пока не заметили. И тогда Миша потащил волокушу к норе, похожей на берлогу, с кривой елью у входа. Втащив за неё Стефана, он присыпал его снегом и нагрёб руками на себя, превратившись в белый сугроб. Лишь одна мысль его беспокоила. Это оставшийся след волокуши. Заметать его уже не оставалось времени. А всадники двигались точно к нему. Вдруг, так некстати, пришёл в себя боцман. Он вдруг осмысленно оглянулся вокруг и, будто потерял сознание всего лишь минуту назад, спросил:

– Михай, где мы?

– Тише, тише! – взмолился Миша, зажав ему ладонью рот.

Но боцмана надолго не хватило. Взгляд его снова затуманился, и, казалось, он сейчас вновь потеряет сознание.

– Где мы? – спросил он уже заплетающимся голосом.

– Не знаю. Тише, там ратники инквизитора. Вот вцепились на нашу голову.

Стефан приподнялся, выглянул через снежный бруствер и тихо прошептал:

– Нет, русские.

– Что?

– Уланы.

– Русские уланы? Стефан, ты бредишь.

Но боцман уже закрыл глаза и едва слышно посапывал, провалившись в небытие. Миша вжался в нору, стряс на себя оставшийся на ели снег и осторожно выглянул вдоль тропы. Всадников нигде не было. Он уже успел тихо вздохнуть, как вдруг вздрогнул от захрапевшей рядом лошади. Вслед за ней над головой раздался крик:

– Господин ротмистр, здесь они!

Вмиг вокруг всё изменилось. Заржали лошади, взлетел в воздух снег, подброшенный копытами, затряслась земля. Через мгновение Смородин уже стоял в окружении всадников, безразлично глядя на лошадиные морды. Поднять голову, чтобы увидеть их наездников, у него уже не было сил. Он ожидал, что сейчас его снова начнут бить, но выехавший вперёд всадник и единственный, который не имел в руках пики, спросил:

– Господа, не соблаговолите мне ответить – нет ли среди вас флагмана Михая?

Смородин хотел рассмеяться на это нелепое «господа». Сейчас они больше походили на обросших, грязных и оборванных дикарей. Но и на это сил не хватило. Он лишь обречёно кивнул и прошептал:

– Я. Только его не троньте.

– Простите, но у меня строгое предписание! Чтобы убедиться в правдивости ваших слов, я должен задать вам вопрос, – ротмистр спрыгнул с коня и, порывшись в подсумке, достал сложенный вчетверо пакет. – Будьте любезны, продолжите мою фразу: лучше потерять жену, чем…?

– Скорость на взлёте, – изумлённо прошептал, покачнувшись, Миша. – Он долетел?

– Позвольте, ваше сиятельство, я вам помогу! – неожиданно бросился к нему ротмистр.

– Как ты сказал? – схватился за его плечо Смородин. – Спутал ты меня с кем-то. Обознался.

– Никак нет, именно – ваше сиятельство! Извольте прочесть. Это адресовано только вам.

Ротмистр вновь полез в подсумок и вынул свёрнутый в рулон тубус, залепленный сургучной печатью. Ещё туго понимая, что происходит, Миша хрустнул сургучом, развернул письмо с короной в правом углу и принялся сгонять расплывающиеся буквы в малопонятные слова:

«Флагману Михаю!

В моей короне не хватает одного бриллианта. Но помню, что вы мне предлагали его заменить. Посему! Прошу вас принять жезл моего воздушного флота, вместе со званием, ему полагающимся – гранд-командэр! Присваиваю вам и вашему будущему роду титул – граф! К обязанностям прошу Вас приступить безотлагательно, при получении данного послания.

Император Российского государства и стран, ему вверенных – Александр.»

Внизу общего текста, написанного твёрдой рукой писаря, было ещё одно слово. Тонким пером, будто только для него одного, лёгким росчерком стояло: – «Сашок».

Смородин почувствовал, как перехватило дыхание, по щекам покатились слёзы, и вдруг, смутившись вырвавшейся глупости, он неожиданно для себя спросил:

– А как же аншеф Станислав?

– Род Гогенцоллеров низложен и лишён всех титулов! Виноват, но бывший главный инквизитор ещё не пойман. Прячется в горах, ваше сиятельство. Но я его непременно найду. Простите, уж очень долго мы искали вас. А вот теперь можно взяться и за аншефа.

– Не спешите, ротмистр, – с трудом выдавливая каждое слово, произнёс Смородин. – Пусть побегает. Вы даже не представляете, какое это увлекательное занятие. Хотелось бы ещё пожелать ему усташа в ухо, но я не кровожадный.

– Ваше сиятельство, вы бледны! – вдруг всполошился ротмистр, словно не замечая измождённого вида Смородина. – Внизу ждёт карета, которая доставит вас в Санкт-Петербург. Да вы дрожите? Живее шубу графу!

– Не мне, – шепнул Миша, чувствуя, как последняя капля сил покидает его тело. – Ему, – кивнул он на Стефана и повалился в снег, широко раскинув руки.