Цунами. Дневник сиамского двойника Шульпяков Глеб
– Проходи, – коротко бросили из квартиры.
Лица разобрать я не успел.
Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел в глубине коридора девушку. Она была абсолютно голой, если не считать стрингов.
Миниатюрная фигура, узкие продолговатые бедра.
Я протянул сетку с мандаринами.
– Подождешь здесь? – Она неопределенно взмахнула рукой.
Пальто с драконами уместилось между тяжелыми мужскими кожанками.
Когда повернулся, в коридоре никого не было.
Прошло несколько минут. Пахло благовониями, марихуаной. Где-то тихо играла музыка, время от времени слышалось мерное собачье сопение.
“Где она? Что за ерунда?”
Теряя терпение, двинул вглубь квартиры. Одна из дверей была полуоткрыта, в комнате пульсировало пустое пятно телевизора. В его отсветах я различил кучу белья и как из нее высунулась – и тут же спряталась – маленькая пятка.
Куча зашевелилась, засопела. Я увидел лицо девушки. Откинув голову, она жевала жвачку. Наши взгляды встретились, та улыбнулась, показала глазами.
Дальше коридор делал коленце, музыка стала громче.
В большой кухне газовая плита, несколько столов по стенам. Над раковиной колонка. Окно, в котором светилась квартира напротив, и видно женщину, разливающую чай. “Пять метров, а жизнь другая”.
На столе забурлил чайник – и со щелчком выключился.
“И никак в нее не выскочишь, не влезешь”.
Музыка на секунду стала громче, потом опять затихла. Кто-то приближался по коридору. Я взял со стола кухонный нож, шагнул в темноту и прижался к стенке.
Высокий худой мужчина по-хозяйски снял со стола чайник. Звякнула крышка, зашипел кипяток. Он задумчиво нацепил стеганый чехольчик.
На кухню неслышно вошла девушка.
– Сачкуем?
– Клиент сдрейфил. – Она положила на стол пакет с /моими/ фруктами.
Обняв мужика, прижалась щекой к спине.
– Иди работай. – Парень чиркнул зажигалкой.
Уныло, враскачку, вышла из кухни. Он щелкнул снова – один, два раза.
Наконец огонь вспыхнул, лицо осветилось.
От удивления я выронил нож.
Втянув дым, Сверчок блаженно запрокинул голову.
– Интересно! – Он протянул мне косяк, откинулся на подушках.
– Но она… – прозвучало имя жены.
– …говорила, что ты остался. Что не вернулся.
– Пропал в Таиланде, нет вестей от Бога…
– Все мои наставления псу к черту!
С любопытством, как на покойника, уставился.
– Можно поздравить с возвращением в мир живых!
– Живых, но не сущих…
Мы чокнулись чашками. Он махнул пультом за плечо. Во тьме, как на гирлянде, вспыхнули лампочки. С первых аккордов я провалился в музыку, как Алиса в колодец. Просто медленно падал – и никак не мог упасть.
Прошло три минуты, вечность – пока я падал, – а комната все та же: циновки, ширмы. Круглые, во всю стену, окна. И лицо у хозяина, как прежде, глиняное. Можно запросто отломить ухо, а он даже не заметит, не обратит внимания.
Не поведет ухом.
– Откуда ты знаешь? – Я увидел, как слова застывают в воздухе.
– Недавно звонила. Про премьеру рассказывала – говорит, скоро.
Вспоминали старых знакомых.
– Старых знакомых?
Это я-то /старый знакомый?/
//
– …а ты в Москве. Совсем не мертвый! – Его смех напоминал треск прутьев. – Даже наоборот.
– Полон нерастраченной сексуальной энергии.
Я спокойно показал на дверь:
– Так ведь и ты не мебелью здесь торгуешь.
– Нравятся?
Он подцепил слюны, обмазал сигарету.
– Моя школа, тщательный отбор плюс воспитание.
Я снова затянулся, выпустил. “Ладно, расскажу ему все как было. Без подробностей”.
– Интересно! – слушая, то и дело повторял он. – Очень интересно!
– Я так понимаю, говорить об этом никому не надо.
– Как твой роман? – Я решил, что пора менять тему.
Он как будто не заметил вопроса. “С курильщиками всегда так. Нужно
/цацкаться/”/./
//
– “Внутренние миры”, “правила пользования”… – напомнил.
Секунду его лицо оставалось каменным. Но потом словно выдернули клапан. Черты обмякли, стали гуттаперчевыми.
– Пишу роман о девках, “Мои печальные шлюхи”.
Роман с таким названием уже существовал.
Но я решил не говорить ему об этом.
Мы вошли в узкую комнату. Стены гладкие, из пластика или стекла.
Круглое окно, из мебели тумбочка, татами, и лежат салфетки.
Небольшой алтарь с Буддой, у которого отколото ухо.
– Сначала здесь, для разминки! – Портьера отодвинулась. – Только не шуми, ради бога.
Я сел перед Буддой, зажег палочку. Дымок, петляя, потянулся к потолку. Мне вдруг вспомнился тот, что лежал у реки, по которой плыли травяные гнезда. И что смотрел он точно так же – как будто заранее знал все, что случится.
Послышались голоса, щелкнула зажигалка. Огонь за перегородкой высветил /мою/ и тучного мужика. Они стояли в соседнем пенале и смотрели сквозь меня.
Стена была прозрачной в одну сторону.
Девушка стянула белье, выставила ягодицы. Толстяк бухнулся перед ней на колени, стал расстегивать брюки. Оголился пах, плешивый и сморщенный.
Девушка нацепила ему резину/. /Ухватив грудь, мужик стал ее посасывать. Она театрально застонала. Тот, кряхтя и причмокивая, покрыл девушку, и она исчезла в жировых складках.
Спина в рыжих волосках оставалась неподвижной. Зато крошечный зад двигался по-собачьи быстро. И через полминуты дело было кончено.
Девушка протянула ему салфетку, тот брезгливо оттолкнул руку. Стал искать сигареты.
– Ты женат?
– Что?!
– Женатые прячут носки в карманы.
– Да пошла ты!
Сцена была тошнотворной, но я находился в состоянии крайнего возбуждения.
– Ну что, готов? – Из-за портьеры высунулся Сверчок.
Стараясь не шуметь, вышли в коридор.
– Некоторых возбуждает.
Петляя по коридорам, я снова поразился, насколько просторной выглядела квартира. Как будто внутри дома имелся еще один, больше внешнего.
– Главный пункт – “шведский стол”. – Мы остановились перед стеклянной дверью.
– Угощаю, от создателей заведения.
Дверь оказалась на роликах, внутри горели тусклые светильники. От пола шли занавески, полукругом – как в репетиционном зале.
На низких топчанах у стены лежали торсы, десятки голых женских тел.
Их выставили целиком, за исключением головы и плеч, скрытых занавеской. Плоские девичьи и мясистые бабьи животы. Острые и висячие груди – как в мясной лавке.
Тела призывно лоснились в сумеречном свете. Плоть лежала распахнутой, готовой к употреблению.
– Ничего личного, только тело. – Он похлопал одну по ляжке.
Та перевернулась на живот, раздвинула ноги.
– Анонимный секс, апофеоз плоти.
– Обрати внимание, ни одной одинаковой.
Он шел вдоль занавески, как лектор.
– Даже в укромных местах Господь не повторяется. Настоящий художник!
Что мы можем по сравнению с ним? Только выбрить их по-разному…
Девушки как по команде стали ёрзать, но Сверчок продолжал лекцию:
– Нравится, нет – все это ложь, мужская выдумка. Игры разума. Стоило мне сделать секс анонимным, как миф о мужских предпочтениях испарился.
Он повернулся, строго посмотрел в глаза.
– Сколько времени ты провел у экрана, чтобы выбрать девушку? Сколько сомнений преодолел, сколько переживаний?
Я вспомнил коньяк и понял, что он прав.
– Предпочтения существуют до тех пор, пока у женщины есть индивидуальность. Убираем лицо – аннулируем предпочтения. Превращаем мужчину в первобытного человека, который жаждет трахать не идею плоти, но саму плоть. А мясо у всех одинаковое. Узкие или толстые, плоские или пухлые, кривые или стройные – нет лица, нет разницы.
Он сунул мне пачку презервативов.
– Только анонимный секс способен возбудить увядающую потенцию человечества. Будущее сексуальной индустрии принадлежит нам, уж поверь мне. Хотя это будет недешевое удовольствие.
– Дай себе волю!
– Забудь про себя, про свое лицо.
– Стань таким же куском мяса.
– И попробуй как можно больше.
Я шел по переулку, и крупный снег заносил следы.
Бесшумно проплыл последний трамвай.
Из-за угла выбежали собаки, деловито дернули вдоль фасада.
Все, что случилось в квартире – Сверчок, трава, девушки, – казалось нереальным. Только нестерпимо хотелось пить, а снег пах вагиной. В остальном – полная галлюцинация.
“Кто бы мог подумать!”
Дом заваливался в небо, как гигантский дирижабль. Как я сразу не узнал это место? Тогда, с женой, мы просто вышли из другой улицы.
Город спал – внутри меня все бурлило. Дом с его содержимым переселился в мое сознание. Все здесь, никуда не спрячешься.
“Вот почему среди /его/ девушек не было системы…”
Никаких предпочтений у меня не осталось тоже. Симпатии, пристрастия – все действительно выходило иллюзорным. Даже спасительный образ жены, который я вызывал в памяти, распался. Лицо, голос стали жить отдельно от тела.
Сколько я шел по пустым переулкам? разговаривая сам с собой? с призраками, что поселились в моем сознании? У дома с мусульманскими карнизами за мной пристроилась черная собака. Она бежала, скалясь на снежный ветер, и вскоре вокруг меня образовалась целая свора.
Какие-то пустыри, обнесенные решетками, попадались на пути. Бетонные заборы, утыканные осколками. Сторожевые вышки. Как будто это
Иерусалим или Стамбул, но не Москва. Не город, где я прожил столько времени.
Размотав шарф, снял галстук (откуда у меня галстук?). Сел на снег, нацепил галстук на собаку. Та ухватила тряпку, протиснулась сквозь решетку. На пустыре завертелся дикий собачий танец, через секунду от галстука остались клочья. Только придушенный пес хрипел на снегу и кашлял.
В одном из переулков резко запахло конфетами, шоколадом. И голоса в голове сразу стихли. Так в детстве пахли коробки из-под трюфелей!
“Выбрасывать их почему-то нельзя было”.
Коробки с конфетами грузили из подвала в кузов. Здесь, в ордынских переулках, фабрика выглядела так, как будто внутрь квартала встроили целый город. И он вышел больше внешнего.
Во дворе стояли корпуса – черные, с выбитыми стеклами. Опоясанные по стенам пожарными лестницами, с которых свисали коконы сосулек.
В полуподвале свет, видны шкафчики, как в бассейнах. Выложенные советским кафелем стены.
Это были завернутые в простыни женщины, распаренные и розовые. Стоя босиком на деревянных настилах, они сушили волосы.
…Парилка оглушила плеском воды, женскими голосами. В хлопьях пара силуэты женских тел напоминали гроздья белого винограда. Только темнели лобки, подмышки. Остальное сливалось в одно облачное месиво.
Я оказался в железном тазике с водой. Женщина, коротконогая и пухлая, намылила мочало. Сильные руки стали натирать плечи, шею.
Надо мной склонилось лицо, обрамленное мокрыми прядями. Глаза, влажные и черные.
Женщина хмурилась, улыбалась. Что-то шептала про себя.
А я проваливался в сон – и просыпался.
Я очнулся на следующее утро, а может быть, прошел месяц.
Это было весеннее солнце – впервые за долгое время. В церкви звонили с надрывом и вдруг переходили на малиновый с трелями. Земля оттаивала, парила. Еще хрустела наледь, но снег выглядел серым и рыхлым.
Трамвай тронулся, качнулась вывеска “Золото”. Потянулись сырые особняки. В окнах задрожало ослепительное, супрематическое небо.
Казалось, сегодня в колокола звонят только для меня. Потому что стоило одному затихнуть, как его тут же подхватывали на соседней звоннице.
Мост уходил наверх, и мы, как во сне медленно, выкатились на него.
Чем выше забирался трамвай, тем шире становился вид на город.
Настолько, что я стал задыхаться от пространства, которое вокруг открылось.
За перилами лежала река. Она скользила, обтекая песчаные отмели и острова, прибрежные камни. Дальше, в протоках и заводях, шумели плавни. В полях за поймой виднелись красные фабричные корпуса. То и дело трубы выстреливали облачками дыма, и они беззвучно плыли по небу в сторону горизонта.
На правом берегу я увидел желтый дворец с башенками. Тянулись крыши торговых рядов, купола – Николы Мокрого, Рыбного, Ветошного.
У красных стен открывался пандус – вокзал, крытый ажурным куполом.
С вокзала то и дело отходили, пыхтя и кряхтя, составы и двигались через реку на фоне Храма.
По набережной сновали, как муравьи, горожане. Все они были празднично одеты и казались счастливыми. Люди шли к крепостной стене, где устроилась ледяная горка. Катались – с криками, хохотом.
“Держите его! Скорее!”
“Ха-ха-ха!” – “О-хо-хо!”
“Все равно мы поймаем тебя, человек-паук!”
“Не так-то легко это будет сделать, ребята!”
/
В трамвае устроилась парочка, судя по виду – студенты. Парнишка с компьютером, показывает кино девушке. Персонажи фильма гундосят дурными голосами.
Что на меня нашло в тот момент? Не знаю. Всю злость, ярость – на город, на самого себя, на все, что со мной случилось, – выплеснул на них.
/
“Кто ты такой, скажи нам?”
“Берегитесь, это человек-паук!”
/
Я схватил компьютер за край монитора. Они разом, как птички, подняли головы. “Какие бесцветные, одинаковые глаза!” От удара экран отскочил, но провода не разъединились. Из динамиков хрипели звуки, и мне пришлось несколько раз ударить ногой. В наступившей тишине девчонка заскулила. Парень не мигая уставился перед собой. Его щеки быстро покрывались детским румянцем.
Девчонка двигалась на четвереньках к выходу. Полы пальто разъехались, видны ляжки в мини-юбке.
Парнишка смотрел на нее, на меня. Я понял, что он /читает/ мои мысли.
Перешагнув монитор, одним движением задрал ей юбку. Она опустила голову, как овца. Оглянулся на парня – тот пялился на тощую задницу в дешевых колготках.
“Памятник пограничникам Отечества” – двери трамвая распахнулись.
Я соскочил с подножки.
Фильм назывался “Завороженный”.
На экране появилась породистая крупная блондинка.
– Ты думаешь, Алекс Брюлов не способен сложить два и два? Он держал это в руке!
Старик, похожий на Айболита, показал опасную бритву.
//
/- /Рассудок его болен, но сердцем он чист! /- /Блондинка встала перед ним на колени.
Дальнейший диалог происходил на повышенных тонах.
– Ты влюблен, как школьница в обманщика, – я звоню в полицию!
– Нет!
– Он убил доктора Эдвардса!
– Человек не может сделать то, что противоречит его сущности.
– А ты знаешь его сущность?
– Знаю! Дай мне время – и я вылечу его!
– Да, но прежде он зарежет нас, а потом сожжет дом.
– Прошу тебя! Может быть, все это просто его фантазии…
Сперва мне показалось, что в кинозале никого нет. Но потом заметил, что на галерке кто-то сидит. И точно так же прикладывается к рюмке.
– Место я точно определить не могу… Похоже на игорный дом… Только на окнах шторы с нарисованными глазами.
Это говорил молодой брюнет.
– Потом пришел человек с ножницами и разрезал штору. Оттуда вышла голая девушка и принялась целовать всех подряд… Она немного напоминала Констанцию… – Он снова поморщился.
– Я начал играть в карты с бородатым человеком. У меня была крестовая семерка, он сказал “двадцать одно”, хотя карты его были пусты. И тогда вошел хозяин. Он стал кричать: “Я здесь хозяин!
Будешь жульничать – убью тебя!”
На последнем ряду хлопнуло сиденье. Те двое, брюнет и блондинка, замолчали. Облокотившись на рояль, они смотрели на меня и беззвучно, одними губами, посмеивались. Как будто не я – они следят за мной.
Так продолжалось несколько секунд. Их красивые улыбающиеся лица двоились в крышке рояля. Они смотрели на меня прозрачными, огромными глазами. И пока я метался по залу, смеялись – беззвучно, надменно.
Презрительно.
Я простоял на Трешке час, но с тубусом никто не явился. Только нищий подваливал пару раз, тянул руку. А больше моей персоной не интересовались.
“Могли вычислить по IP компьютера, элементарно”.
“Операции через московский банкомат – опять же”.
“В конце концов, заметили свет в окне!”
По количеству проколов шпион из меня выходил никудышный.
“Письма-то /из-за границы/ я отправлял с его машины…”
– Это вы, что ли?
Женщина, лет сорок. Лицо красивое, но какое-то изможденное. Нервное.
Длинное дорогое пальто, под ним несуразно короткая юбка и колготки в сетку.
– Скажите, что с ним?
Схватив меня за рукава, она ловила взгляд, и я поразился ее прозрачно-голубым глазам.
– Все в порядке…
– Он жив? Ну, отвечайте!
Голос срывался, она закашлялась. Закурила – не отводя глаз. Как будто читала по жестам, по мимике.
– Вы вообще – кто?