Цунами. Дневник сиамского двойника Шульпяков Глеб
Я открыл окно – по воздуху летали салфетки, тысячи красных салфеток.
Где-то завыла сирена, а у меня в душе все оборвалось. Стало тихо и холодно, пусто. И страшно.
Когда выскочил наружу, квартал уже оцепили. На улице бешено крутились полицейские мигалки. Хрустя битым стеклом, разворачивалась
„скорая помощь”. Дрожали на ветру полосатые ленточки.
„Взрыв у английского посольства”, – сказал полицейский, проверив мои документы.
„Прилегающие улицы временно перекрыты”.
„Пожалуйста, вернитесь в номер”.
…На следующий день, как только оцепление сняли, я помчался на тихую улицу. Но сколько ни бродил вокруг Софии, сколько ни озирался, так и не нашел – ни стены, увитой плющом, ни лестницы. Жива ли она? Что с ней стало?
На следующий день я вернулся домой и постарался забыть обо всем, что случилось. В декорациях Москвы, вне восточного колорита, сделать это оказалось нетрудно. Чувство вины притупилось первым. Звук взрыва, резкий и щелкающий, стоял в ушах дольше.
Но вскоре и он стерся – как сон, волнующий, но нереальный.
Я окунулся в работу, стал спешно заканчивать книгу. Но странное дело, финал, каким он задумывался вначале, отказывался ложиться на бумагу. Сюжетный поворот, еще вчера такой остроумный, насыщенный
Стамбулом, стал выглядеть вычурным. Глупым! Один, другой варианты – все летело в корзину. Все казалось не к месту.
И тогда я понял, что писать развязку нужно по-другому. Поскольку ни один хитроумный сюжет, трижды разукрашенный деталями, не сделает мой роман убедительным, если в нем не будет подлинного чувства.
Да и любой другой роман тоже, если честно.
Крупное лирическое событие в судьбе героя – вот что должно спасти книгу. Любовная коллизия, которая воссоздаст в литературе то, что не случилось в жизни (писатель, замечу в скобках, вообще смахивает на реставратора – все время приходится что-то восстанавливать).
Итак, в моем романе все случилось наоборот. Она успела войти в гостиницу за минуту до взрыва. В оцепленном, отрезанном от мира номере они провели ночь – и я постарался, чтобы эта ночь стала для них такой же незабываемой, какой могла стать для нас. Яркой и чувственной. Сентиментальной и плотской. Первой – и последней.
И знаете что? – эта вымышленная ночь получилась убедительной.
Правдоподобной. Стоило мне закрыть глаза, как я слышал звуки и запахи; ощущал страсть и нежность; касание; взгляд. Все то, чего на самом деле так и не случилось.
Осенью мой роман вышел в свет. В Москве начиналась мода на Стамбул, и книга /пошла./ Через некоторое время ею заинтересовались в Турции.
Одно стамбульское издательство купило права, стали переводить. Чем тронул сердца янычар мой московский герой? Не знаю. Однако через полгода турецкий перевод подготовили к печати. Тогда же я получил приглашение приехать в Стамбул. Под Новый год они хотели вручить мне какую-то важную премию, устроить встречу с читателями. Но если честно, возможность снова оказаться на Босфоре, да еще зимой интриговала меня гораздо больше.
Приходилось ли вам видеть Стамбул под снегом? Когда крупные мокрые хлопья бесшумно слетают на город, превращая его трущобы в сказочные чертоги? О, это было незабываемое зрелище! Сквозь один город, азиатский и грязный, вдруг проступили черты другого, помпезного и невероятно красивого. Фантасмагорического. Города, который видели во сне султаны – и воплотили в камне архитекторы. На моих глазах снег стирал случайные, уродливые черты Стамбула, являя миру прекрасный подлинник. Мечети, отороченные белым, напоминали огромные куличи.
Минареты – свечки. Залатав пробоины, снег вернул древним башням прежнее великолепие. Даже лачуги, которые лепились вдоль стен, и те казались ледяными гнездами.
Как в романе подлинная жизнь проступает сквозь хаос повседневности, так и Стамбул под снегом являл истинное лицо. И оно было загадочным и прекрасным.
В день церемонии я вышел из гостиницы пораньше. Хотел пройтись во дворец, где назначили торжества, пешком. И вот, петляя по заснеженным переулкам, каким-то чудом снова оказался на тихой улице.
Той самой.
Остановился, но сердце продолжало стучать как сумасшедшее. Сделал шаг в сторону – дыру, которая возникла в воздухе, заштриховал снегопад.
Судя по нетронутому снегу, лестницей сегодня никто не пользовался.
Да и дверь, посеревшая с тех пор, стояла занесенной, будто ее не открывали вовсе.
Прижался щекой к холодным доскам – ничего, ни звука. Стукнул кулаком, но в ответ только крикнула галка да хлопнула где-то ставня.
И снова настала тишина, глухая и плотная, как мокрый снег, падавший между кровлями со свинцового неба.
Я вздохнул, посмотрел вверх. К разочарованию примешивалось чувство облегчения. Нет – и не надо; слава богу. Но когда я собрался уходить, сверху раздался мужской голос.
Жестами из окна меня приглашали в дом напротив.
Он оказался продавцом из магазина ковров и неплохо говорил по-английски. Меня угостили чаем, мы разговорились. Чтобы не компрометировать девушку, я сказал, что она помогала с переводом. И теперь мне нужно найти ее, чтобы отблагодарить, вручить книгу.
„Пять минут, – радостно сообщил он. – Она вышла пять минут назад!””
Я обрадовался и растерялся одновременно. “Но где же следы, – мелькнуло в голове. – Там не было следов!”
“Такой снегопад, господин, такой снегопад… – Он театрально покачал головой, как будто читая мысли. Вынес поднос с чаем. Я выглянул в окно – вы не поверите, но за несколько минут мои следы тоже исчезли!
И переулок снова лежал под ровным слоем снега.
Что мне оставалось делать? Он предлагал подождать за чаем – девушка должна вот-вот вернуться. Но время! – церемония начиналась через полчаса. Опять угадав, он протянул бумагу, ручку. Деликатно вышел из комнаты.
Я сочинил письмо на одном дыхании. А когда перечитал – ужаснулся.
Слова, интонации, фразы – все говорило о том, что это письмо женщине, с которой связывают любовные отношения. /Той,/ из книги, успевшей войти в номер. И что /эта,/ настоящая, не имеет к адресату никакого отношения. Даже лица ее и то не помню!
…Скомкав бумагу, я бросил письмо в печку. Чай остыл, холодный. Что мне вообще здесь нужно? Не прощаясь, вышел. За это время на снегу появились следы. Глядя, как быстро снег стирает отпечатки, я понял, что она мне больше не нужна. Та, из романа, оказалась ярче – и полностью вытеснила оригинал.
Развернувшись, быстро пошел вниз по тихой улице. Чувство, что кто-то смотрит вслед, не покидало меня.
Но я привык доверять собственной интуиции – и не обернулся”.
Когда писатель кончил, за окном тянулись пакгаузы Павелецкого. Он встал, чопорно протянул ладонь. Все так же, пришепетывая, попрощался. Глядя, как он тащит по вагону дамский чемоданчик, я пожалел, что не узнал его имени. “Безжалостный романтик, редкая птица. – Взгляд прошелся по вымершим платформам. – Съест человека и не подавится”.
Хотя чем я от него отличался?
“Тоже собираюсь жить вымышленной жизнью”.
Раздался сухой щелчок – тот, кто смотрел в глазок, опустил шторку.
Я быстро вошел в квартиру.
В доме, где я очутился, дверей не было. Широкая прихожая перетекала в кухню, та открывалась в комнату, где стоял спальный помост и плетеное кресло. На стене – плоский экран, на котором отражаются голые ветки. Закуток через арку, вроде кабинета с выходом на балкончик.
Терракотовая плитка в ванной обжигала холодом. Крючок для полотенца пустовал. “Квитанция!”
Дрожащими пальцами вынул из кармана бумажку.
“Побывала на дне моря, потеряла хозяина – а белье дожидается”.
Я подошел к окну, осторожно выглянул. Из кухни открывался вид на советскую высотку, на фасаде которой лепились, как соты, десятки темных окон. В другом окне желтела церковь, виделось на дворе хозяйство – пирамиды кирпичей, верстаки, гнутые корыта. Черные бюсты апостолов, и как печально они смотрят на снег, мокрый.
“Привет, это Никола, – зачастил голос на автоответчике. – Перезвони, как вернешься! Уверен, что с тобой все в порядке”. (Звонки лифта, шум в холле.)
“Амигос! Крот на связи. Твой мобильный не отвечает. Позвони, когда слезешь с пальмы. Если жив, конечно”. (Общий хохот, звон посуды.)
“Говорит родная обезьяна. Почему не отвечает твой мобильный?
Перезвони срочно – у нас такие ужасы показывают!” (Плеск воды, музыка.)
Остальные сообщения состояли из коротких гудков.
Никто, кроме меня, не знал: человек, чей номер они набирали, мертв.
И что даже тела от него, наверное, уже не осталось.
“А они звонят, разговаривают”.
Я прислонился к стене – голые кирпичи выкрашены в серый цвет, холодно. И отчетливо понял, что скоро Никола, Крот и Обезьяна начнут на меня охоту. Чтобы предупредить удар, еще оставалось время.
День-два. Потом Красный Крест наведет окончательный порядок – в
Бангкоке уже тогда вывешивали на улицах списки. И он обнаружится по документам, живой и невредимый.
Чуть больше гостиничного, холодильник стоял под плитой. Внутри пара просроченных йогуртов. Высохший пармезан, полбутылки красного.
Поддон забит гнилыми лимонами.
Когда кофе сварился, в квартире запахло уютным, домашним запахом.
Тревога понемногу проходила, я снова выглянул на улицу. Во дворе два малыша катали снежную бабу, торчала из сугроба красная лопатка.
Азиат в робе все так же неподвижно стоял на тротуаре.
Только с другой стороны улицы.
…Проснулся, когда за окном сгустились январские сумерки. Тот промежуток времени, который всегда угнетал и опустошал меня. Именно в эти полчаса цвет снега становится светлее цвета облаков. И кажется, что небо и земля поменялись местами.
Я встал, прошелся по квартире. Что, если все это со мной было? В далекой, как вагон в середине состава, жизни, куда мне пришлось вернуться? Это банальное наблюдение, я знаю. Но банальности – это лучшее, что во мне осталось.
Жизнь тем временем пробуждалась. Из подъезда в подъезд прошмыгнула склещенная парочка. Подкатила машина – доставка суши. В окнах побежала гирлянда, зажглись абажуры.
Начиналось первоянварское похмельное застолье.
За стенкой проснулись тоже. Я услышал знакомые позывные, потом донеслась музыка, эстрада. Грохнуло сверху – раздвигали стол или ставили стулья. Мне даже померещился запах еды – что в квартире пахнет фаршированными перцами и ватрушкой.
Звуки и запахи вторгались в квартиру, окружали и проникали в меня.
И никакими дверями нельзя было от них отгородиться.
“Надо сходить в прачечную и получить белье”.
Так я решил для себя в тот вечер.
В шкафу висели свитера и рубашки на любой выбор. Шапочки и тюбетейки, азиатский какой-то балахон с кистями. Видно, что хозяин имел вкус к шмоткам, хотя и несколько необычный, пестрый.
На джинсах блестела вышитая змея с головой не то пса, не то волка.
Рубашку оставил свою, стал выбирать обувь – штиблеты, мокасины, черные остроносые туфли. Вспомнил пляж, сколько /там/ валялось обуви.
Сам я никогда не выбирал, что носить. Таскал первое, что попадалось под руку в семейном комоде. Никогда не задумываясь о том, как буду выглядеть. В торжественных случаях, когда мы шли куда-нибудь вместе, жена просто совала мне вещь за вещью. И меня это вполне устраивало.
Копаясь в шкафу среди чужой одежды, я почувствовал, что процесс мне нравится/./
//
Остановился на старых ботинках из коричневой кожи.
Что-то похожее, со шнурками на каблуке, я таскал в старших классах.
Пара осталась от отца, я страшно гордился. Как они вообще затесались в коллекцию? Застегнул черное, балахоном, пальто. Вязаный шлем с козырьком нацепил уже в подъезде.
И снова услышал на лестнице щелчок.
Все это время из-за двери напротив следили.
Цепочка следов уходила по свежему снегу. Где теперь мой писатель и его восточные фантомы? Такое чувство, что с утра прошло сто лет.
“А ведь он живет где-то рядом”.
Слева тянулась церковная ограда, и покосившиеся, в шапках снега, колонны задавали переулку четкий ритм. Тут же, за оградой, стаял трактор, торчали кресты.
“Живу среди склепов”.
На /могильцах/.
Новокузнецкая, широкая и мглистая, пустовала. Ни машин, ни пешеходов
– только у магазина “24 часа” подростки с пивом и дворники.
Бесшумно подкатил трамвай, и я нырнул в пустой салон. Тронулись, мимо проплыла вывеска “Золото”. И я подумал, как это точно, правильно – открыть ювелирный напротив храма.
Впервые за много лет я остался на праздник один. Новый год – да и мир вокруг – не имели ко мне отношения. Как будто это аквариум и я отделен от мира стеклами.
И только мое неразборчивое отражение скользит по его поверхности.
Прачечная находилась через квартал и работала без выходных. Под лампой дневного света сидела над кроссвордом женщина – с рыхлым, как махровое полотенце, лицом. Я поздравил с праздником, протянул квитанцию. Извинился – “жена застирала вместе с брюками”.
Та не глядя выбросила пакет на прилавок.
– Две наволочки, пододеяльник, простыня, полотенца.
– Распишитесь.
И снова уткнулась в газету.
“Как просто!” – Я повернулся к выходу.
– Мужчина!
Остановился, сжался. Звуки радио, голоса стали выпуклыми, отчетливыми.
– Что?
Но она уже отгадала слово.
Обратно шел дворами, петляя, как будто хотел запутать следы.
Представлял себе, что за мной шпионят. Нарочно заходил за мусорные баки и голубятни. Оглядывался – у гаражей, переделанных из конюшен.
С той стороны железной сетки доносились резкие, на чужом языке, выкрики. Я приподнялся, увидел за забором спортивную площадку.
Несколько человек на площадке смешно подпрыгивали вокруг корзины.
Судя по всему, игра заключалась в том, чтобы забросить мяч, не касаясь руками.
Невысокие, загорелые, все игроки имели южноазиатскую внешность.
На острове, как только прошел платеж по карте, я понял, что могу исчезнуть. Спрятаться и забыть все – сценарии, жену с ее любовником
(предполагаемым). Самого себя и прежнюю жизнь – тем более после всего, что случилось, меня с ней ничего не связывало. И возвращаться мне, собственно, некуда.
Я бросился в бунгало, запер дверь. Вытряхнул из бумажника кредитки и ключи, квитанции. Не хватало главного – адреса. Куда мне ехать?
Какую дверь отпирать? Со злости шарахнул кулаком в стенку; крашеная доска треснула, с потолка посыпались мошки. “Можно провести имя через базу данных”.
“Там будет прописка”.
Но где взять ее в Бангкоке?
Я еще раз просмотрел квитанции и счета. Чеки из магазинов. Но адрес, адрес! Никаких концов. Осталась только одна бумажка, из прачечной.
Простыня, пододеяльник, два полотенца. Холостяцкий набор. Сумма прописью, автограф заказчика. Дата.
Взгляд скользнул вниз – я не поверил глазам.
Графа “адрес заказчика” была заполнена.
…Садовое кольцо осталось позади. Медленно, как во сне, шагая по городу, я разглядывал дома и улицы и поражался, насколько фальшивыми выглядят целые кварталы. Как будто только сейчас мне открылось, что города, который я знал, больше нет. И чтобы в этом убедиться, потребовалось все, что со мной случилось/./
//
Справа остался кинотеатр. Мы с женой часто сюда ходили – смотрели фильмы таких же /молодых /сценаристов. В ресторане напротив сидели, обсуждали. Сходились на том, что в современном кино огромная пропасть – между актерами и тем, что они произносят. Между их лицами и смыслом. Словом – и образом.
В своих сценариях мне хотелось уменьшить это расстояние. Чтобы изображение и слово совпали; лицо обрело черты, воплотилось.
Наверное, мне так и не удалось этого сделать.
Пятнадцать лет назад, когда подъезды не запирались, я часто бродил здесь. Среди церквей, по-бабьи осевших вдоль улицы. Во дворах, затопленных сумерками. На перекрестках, пустых и пыльных. Тогда я был студентом, злым и голодным. И город стал мне напарником, поводырем. Я почувствовал его магию, которую он излучал особенно ярко в то голодное нелепое время.
И вот он исчез – бросив меня одного среди муляжей, подделок.
Сгинул – как будто его и не было.
Экран компьютера вспыхнул. В почтовый ящик посыпались десятки сообщений, в основном реклама. Однако три письма оказались на мое новое имя.
Первое было от Обезьяны. Как и следовало ожидать, она выражала ярость. “Ты настоящая свинья, что молчишь”, – заканчивалось письмо.
“Почта же работает в Таиланде!”
Второе написал Никола.
“Старче, только без шуток – надо вкладываться в проект. Помнишь, я говорил перед праздниками? Ты по-прежнему можешь войти в долю.
Просто черкни „да”, и я внесу твою часть из прибыли. Видишь, как мы тебя любим? Тебе даже задницу из моря вынимать не надо”.
Последнее письмо предсказуемо пришло от Крота. Дело ограничилось открыткой “Surprise!” и подписью “Мозоли украшают мужчину”.
Перечитав письма, я подумал, как странно – никто не сомневался, что адресат жив. Как будто его просто не может быть среди погибших.
Я ответил каждому одинаково.
Написал, что в Таиланде со мной случилось духовное возрождение и я принял буддизм. Что еду в паломничество по монастырям на север страны, где нет ни почты, ни мобильной связи.
И что срок путешествия неопределенный.
“С Новым годом! Будда любит вас!” – заканчивалось послание.
Судя по пестрому гардеробу, ход выглядел в /его /стиле. В постскриптуме Николе я написал, что деньги получит человек, которого можно разыскать по адресу (далее следовал один из моих электронных, имя).
Курсор подрагивал на кнопке “Отправить”. Мне стало страшно, что одним движением захлопывается последняя дверь. Запускается механизм, трогать который не имел права.
“Подключено”, – зажглась надпись.
Прошел запрос, авторизация.
“Отправлено”.
Я вышел в Интернет и набрал свою фамилию.
Одна из первых ссылок вела на сайт “Вести.Ru”.
Огромный ресурс загружался. Вспыхивали анонсы свежих новостей – катастрофы и теракты, свадьбы и адюльтеры, допинги и финансовые аферы. Обсуждались знаменитые эмбрионы и миллионеры-покойники.
Шедевры старинной живописи – а также их великолепные подделки.
Мир захлестывали волны свежей информации, люди переваривали новые порции ужаса и наслаждений. Я попытался вспомнить цунами, но ничего, кроме банальных картинок из телевизора, не приходило на память.
Всемирная катастрофа превратилась в водевиль, фарс. Где у меня даже в массовке и то нет роли.
…На экране был снимок с театральной вечеринки на старый Новый год – мне прекрасно запомнился тот день. Она играла в капустнике по рассказам Аверченко, нас щелкнули за столиком сразу после.
И вывесили на сайте театра.
Теперь, после ретуши, никого, кроме меня, на снимке не осталось.
Жена в шляпке с вуалью, Сверчок, подружки – всех вымарали. Только мое лицо выглядывало из утробной тьмы. Из небытия, куда оно вот-вот исчезнет.
Текст под карточкой сообщал о дате моего вылета в Таиланд. “Если вам что-либо известно о судьбе этого человека, просьба позвонить по телефону (далее шел мобильный номер)”.
Я пробежал глазами цифры – номер незнакомый.
– Алло! – В трубке раздался ее голос. – Ну говорите же!
Услышав жену, я настолько опешил, что не сразу повесил трубку. Из квартиры донеслись голоса, мужской и детский. “Кто это?” – спрашивал кто-то басом.
Я опомнился, отключился.
Снова набрал номер, теперь уже из Интернета.
“Вы соединились с почтовым ящиком абонента…” – зачастил автоответчик.
Остальные ссылки вели на драматургические форумы. Помимо сплетен они обсуждали мое исчезновение в Таиланде. Говорили, кто теперь станет работать на сериалах. И я со злорадным удовольствием убедился, что моя судьба никого не волнует.
“Одна живая строчка – одна искренняя фраза – я, может быть, передумал”.
“Вернулся”.
Но такой строчки не было.
Только один пост выделялся из общего потока. “Сволочи! Вы все просто жалкие сволочи! Как вы можете говорить – теперь, когда про него ничего не известно?”
И я мысленно поблагодарил девушку за участие.
В том, что автор – девушка, я почему-то не сомневался.
Пискнула почта, на экране появилось новое письмо.
“Скотина!!!” – лаконично откликнулась Обезьяна.
В углу рабочего стола светилась иконка “Личный кабинет”. Я нажал на кнопку, и на экран одна за другой стали выскакивать фотографии полуобнаженных девушек.
Имя, параметры. Адреса и суммы.
Проституток оказалось около десятка. Разглядывая их, я пытался узнать, какие женщины ему нравятся (нравились). Но никакой системы обнаружить не удалось. Брюнетки, блондинки. Задастые тетки и худые девочки-подростки. Одной, в черном пеньюаре, было 52 года. Они смотрели с экрана выгнув спины; выставив бритые лобки; разнокалиберные груди.
“Где я мог видеть эту челку?” Одна из девушек выглядела знакомой. Но вспомнить, где именно, не получилось.
Семейная жизнь сделала меня брезгливым по сексуальной части. Изменив жене с провинциальной примой, я был напуган чужим телом, его запахами и звуками. И решил больше не пробовать. Если соблазн возникал, боролся по методу буддийских практик – сосредоточивая внимание на фрагменте внешности. И соблазн исчезал автоматически.
Но вот все переменилось. Я был готов звонить девушкам из компьютера прямо сейчас. Вызывать на дом, заваливать в рыжем кресле или на циновках. Или ехать туда, куда они приглашают. Как будто их специально для меня приготовили и они ждут, чтобы ими воспользовались.
Вернувшись на кухню, разогрел пиццу. Вино выдохлось, пришлось пошарить в соседних шкафчиках. За ведром действительно блеснуло стекло, я присвистнул. Это была коллекция настоящих французских коньяков.
“Сердце Гранд Шампани, идея коньяка в чистом виде, – сообщалось на этикетке. – Аромат сухофруктов и кожи, минеральные ноты”.
С первым глотком язык перестал различать вкусы, кроме ванильного.
Мягкое, обволакивающее тепло растекалось по телу.
“Как будто внутри зажгли лампочку”.
Перебравшись в кабинет, я подумал, что в бутылке с коньяком заключен цельный и глубокий мир, который я могу использовать, но не могу постичь. Вздохнув, стал разглядывать полки. В шкафу стояли коробки с операми Моцарта, Верди и Вагнера. В напольных динамиках закудахтали, завизжали ведьмы, и, шаркая по сцене, вышла прима. Судя по аннотации, это была знаменитая “сцена с письмом”, в которой Макбет сообщал жене, что станет королем Шотландии. Торжественный речитатив
Каллас переходил в пение, звонкое и густое. Следом громыхал, как коробка с посудой, оркестр.
По окончании сцены партер взорвался истеричными хлопками и выкриками.
И я почувствовал энергию людей, которых давно нет на свете.
Несколько лет назад я набросал пьесу, скетч. В главных героях которой значились театральные монтировщики. По ходу действия они выносили декорации, собирали сцену. И обсуждали спектакль, который пойдет вечером. Пьеса заканчивалась, когда занавес на собранной сцене поднимался. Тогда другой, настоящий, – падал.
Кто был человек, чьим именем я воспользовался? Какие имел привычки, убеждения? Страсти? Чем дольше я жил в квартире, тем чаще казался героем той, собственной пьесы. Зрителем спектакля, который никак не начнется. Собеседником актера, чье лицо мне не видно.
…Каждое утро звонили колокола, и тогда во сне все начинало тренькать, позвякивать. Дребезжать. Открыв глаза, из одного сна я попадал в другой – и разглядывал крашеные швы между кирпичами; рисунок штор и розовую пыль на красных плафонах, которая напоминала
Таиланд.
Остров, которого остался в другом, третьем сне.
Сначала жил со спущенными шторами, не зажигая света. Вздрагивая от каждого шороха. Среди вещей, еще как будто теплых, еще не брошенных, представить возвращение хозяина было нетрудно. Но никто не возвращался, не звонил. Чем больше проходило времени, тем агрессивнее становились вещи. Потекли краны, одна за другой бились об кафель рюмки. Из раковины поперла черная слизь. Стали перегорать лампочки, сорвался крючок в ванной. Отключили телефон, сеть. Широкие подоконники покрыл тонкий слой гари.
Квартира сопротивлялась, вещи требовали, чтобы я занял место хозяина – или уходил. И я перестал прятаться. Под увертюру из
“Женитьбы Фигаро” поднимал шторы, распахивал окна. Физически ощущая, как /пузырятся /звуки духовых инструментов. Я вытряхнул на балконе ковры. Вытер пыль. В записной книжке нашел телефоны и вызвал слесаря. Заполнив квитанции, заплатил за телефон.