Цветы тьмы Аппельфельд Аарон

Хуго стоял потрясенный: таких прикосновений он еще не знал.

Переход из Марьяниной комнаты в чулан – как если бы тебя вырвали из разноцветного мира и бросили в темный мир, пропитанный запахом овечьих шкур. Он уже немного привык к этому запаху, но не к темноте. Когда Марьяна запирает чулан, он еще больше чувствует духоту. Когда духота усиливается, он поднимается на ноги и стоит около щелей.

В светлое время дня ему видны луга с пасущимися лошадьми и коровами, серые поля и два дома, увитые плющом. Он уже видел детей с ранцами, идущих в школу. Странно, все дети ходят в школу, и только мне нельзя учиться. За что мне такое наказание?

За то, что я еврей, ответил он самому себе.

За что нас наказывают? – снова спросил он себя.

Дома об этом не говорили. Раз он спросил маму, как узнают, кто еврей, а кто нет. Мама ответила просто:

– Мы не делаем различия между евреями и неевреями.

– Почему высылают евреев?

– Из-за непонимания.

Этот загадочный ответ застрял у него в голове, и он старался разобраться, откуда взялось это непонимание и в ком его причина.

– Это евреи виноваты? – спросил он как-то.

– Нельзя обобщать, – мягко ответила мама.

Сколько он себя помнит, он пытался разбирать предложение и понимать значение слов. Эти попытки не доставляли ему радости. Папа поощрял его мыслить упорядоченно. Мама, напротив, учила его быть частью происходящего и не задавать лишних вопросов, потому что не на каждый вопрос есть ответ. Нужно тепло относиться к людям и не ждать вознаграждения за каждое дело.

– Хуго, ты должен быть щедрым. Скупые люди несчастны.

Это было ее главным правилом, и она ему следовала. В аптеке бедняки получали лекарства бесплатно, но мама считала, что этого недостаточно. У нее были подопечные бедняки, которых она навещала дома и приносила им горячую еду или немного денег. Марьяне она приносила чего-нибудь свежего поесть и теплую одежду.

В аптеку приходили не только бедняки, но и душевнобольные, мелкие нарушители закона и даже настоящие преступники. Не раз аптеку окружали полицейские и сыщики. Родители были единодушны в том, что человека, пришедшего за лекарством, нечего придирчиво разглядывать. Не раз их обвиняли в помощи нарушителям закона. Мама всегда повторяла: «Мы не святые, просто не можем не замечать нуждающихся».

Хуго завернулся в овечьи шкуры, и ему показалось, что он вот-вот уснет – но добрый сон, который он уже ощущал кончиками пальцев, отступил, оставив его в темном безмолвном пространстве. Он снова видел дорогу сюда. В одной руке мама несла чемодан, в другой – рюкзак. Рюкзак был тяжелый, и Хуго было трудно его тащить.

Другая жизнь, сказал он себе – сам не зная, что говорит. И когда ему вырезали гланды, он не знал, что такое вынули у него из тела и сколько дней ему придется мучиться от боли. Люди рядом с ним, две медсестры и врач, казались ему грубыми и жестокими созданиями. Позади них беспомощно стояли мама и папа. Они глядели на него полными сострадания глазами, как будто говоря: Хуго, ты не одинок, мы всеми силами будем защищать тебя. Еще немножко, и врачи отпустят тебя, и ты вернешься к нам. Мы знаем, это нелегкое испытание, но через несколько дней все пройдет, и ты будешь с нами – как всегда.

Хуго очень ясно видел своих родителей. Далекое прошлое, которое пряталось от него, сбросило свое покрывало и стояло перед ним лицом к лицу. Ему было грустно от того, что он разлучен с любимыми родителями и должен валяться тут среди холодных вонючих шкур.

Еще будучи погружен в это пугающее видение, он услышал голос из Марьяниной комнаты. Это был голос недовольного мужчины, выражавшего это недовольство грубыми словами. Мужчина говорил на немецком, но отличавшимся от его немецкого. Хуго не понимал большинства слов. Сначала это забавляло его, но по мере того, как спор разгорался, в голосе мужчины слышалась явная угроза.

Марьяна, чей голос он отчетливо распознал, пыталась успокоить мужчину, но он продолжал стоять на своем. В конце концов Марьяна произнесла несколько фраз, насмешивших мужчину. Спор затих и сменился едва слышным шепотом.

Сон у него уже отняли. Он был начеку, и его внимание становилось все более острым. Из Марьяниной комнаты доносились скрипящие звуки, как будто кто-то пытался двигать тяжелую мебель. Эти движения все время усиливались, и было понятно, что слов не стало и только невидимые движения делают свое дело.

Потом он услышал, как Марьяна говорит:

– Если я тебе не желанна, можешь выбрать себе другую женщину. Я не единственная в этом заведении.

Ответа мужчины он не разобрал. Они заспорили, но без злости. Под конец он услышал, как мужчина сказал:

– Ты очень хорошо знаешь мои условия.

– Я стараюсь, но не всегда получается.

– Это твое дело.

– Я всегда пила, и только в последнее время ты начал жаловаться.

– Потому что ты перебираешь. Пьяная женщина – это женщина с изъяном.

– Ты не прав, выпившая женщина – это женщина, свободная от всех пут и способная любить как следует.

– Мне не нравится, когда мешают одно с другим, выпивка сама по себе, а любовь сама по себе.

– А я как раз считаю, что их стоит сочетать. Любовь без рюмочки – это любовь тусклая, безвкусная и полная преград.

– Понятно, – последовал ответ, и было ясно, что он с ней не согласен.

– Что поделаешь, такая уж я, уже не переменишь.

Несмотря на усталость, Хуго уловил весь разговор. Слова «пьяный» и «коньяк» не были ему незнакомы. Дядя Зигмунд, мамин брат, страдал пристрастием к коньяку, и в доме у Хуго эта тема была постоянным предметом разговоров. Хуго любил дядю, даже когда он бывал навеселе. Когда он приходил к ним домой выпившим, мама выставляла Хуго из гостиной и велела ему не выходить из своей комнаты. Дядя Зигмунд был веселым пьяницей, шутил насчет своего пьянства и всех смешил. Одна только мама не смеялась. Его пьянство огорчало ее, и временами она от этого плакала.

Тем временем Хуго уснул.

Во сне он был со своими родителями, они купались в реке Прут. Вдруг появился дядя Зигмунд, пьяный и грязный. Мама в отчаянии пыталась заслонить от взгляда Хуго это постыдное зрелище. Сделать это руками у нее не получалось, так она накинула большое купальное полотенце ему на голову, и оно целиком окутало его. Хуго не хватало воздуха, и он попытался сбросить с себя полотенце, но мама держала его обеими руками и не желала слушать его криков. Но тут ее хватка ослабла, и Хуго упал в воду Прута, которая внезапно поменяла цвет и стала черной и липучей.

Увидев это, мама схватила его и потащила двумя руками с криком: «Ребенок утонул, ребенок утонул, спасите!» От духоты, а может, от крика, Хуго пробудился от этого кошмара.

Первый утренний свет проник в чулан. Из Марьяниной комнаты теперь доносились веселые голоса, как будто там катаются по кровати и бросаются подушками. Было ясно, что это не тот мужчина, что ворчал раньше. Этот мужчина был веселым и забавлял Марьяну.

– Ты смешной, – повторяла она.

– Я не собираюсь тебя смешить.

– А вот смешишь. Хорошо мне с тобой.

– Сейчас откушу тебе что-нибудь.

– И я тебе что-нибудь откушу!

Смех все усиливался, и было понятно, что они рады друг другу.

Потом послышался голос мужчины:

– Поздно уже, мне пора идти.

– А когда снова придешь? – тут же последовал вопрос.

– Не знаю, нашу часть переводят севернее.

– Если придешь сюда, не забудь меня.

– Понятное дело.

– Тебе было хорошо со мной, правда?

– Чудесно.

После непродолжительной паузы он сказал:

– Наверное, нашу часть отправят на фронт.

– Надеюсь, что нет, – ответила Марьяна.

– Помолись за меня, чтоб не ранило, лучше пусть убьет, чем ранит. С раненого толку, как с мертвого. Я ухаживал за многими ранеными солдатами.

– Я буду молиться, обещаю тебе.

– Ходишь в церковь?

– Иногда.

– Мое полное имя – Иоганн Себастьян. Родители назвали меня в честь знаменитого композитора. Они надеялись, что я стану музыкантом.

– Я буду молиться, обещаю тебе.

– Странная просьба, да?

– Нет, почему же?

– За последние два года я видел слишком много раненых.

– Не бойся, милый.

– Я смерти не боюсь. Страшно, если ранят.

Он ушел, а сразу за ним ушла и Марьяна. Снова стало тихо.

Хуго положил голову на шкуры и сказал самому себе: «Странные вещи тут происходят, ничего не понимаю». Он закрыл глаза, и снова привиделся ему дядя Зигмунд. Из-за пристрастия к выпивке он не окончил учебу на врача. Раз за разом он обещал своей сестре, что вот-вот бросит пить и возобновит учебу. И так оно тянулось годами.

Не только его пьянство было постыдно. Иногда он приводил с собой женщину, обычно какую-нибудь простушку из таких же пьянчужек, как и он. Они прямо-таки увивались за ним, обнимали и целовали его на глазах у всех и объявляли: «Зигмунд – принц, Зигмунд – король!» При виде подобной дамочки мамины глаза становились печальными. Папа был менее чувствителен к странным дядиным выходкам. Он садился и беседовал с ним, иногда целыми часами, о медицине и литературе. Хуго ничего не понимал из этих их разговоров, но любил их слушать. Уже тогда он говорил себе: «Все, что я вижу – сберегу в своем сердце». Уже тогда ему было больно от мысли о том, что жизнь проходит и мертвые не восстанут к жизни.

Похоже, про Хуго забыли, потому что только в десять часов Марьяна появилась в дверях чулана с кружкой молока в руке.

– Как поживает миленький Марьянин кутеночек?

– С ним все в порядке, – подделался он под ее тон.

– Марьяна сейчас приберет в комнате, и сможешь перейти туда. Сегодня утром Марьяна не будет спать. Ей нужно сходить в город за покупками. А ты можешь тихонько там посидеть.

– Спасибо.

– Что это ты за все благодаришь? Марьяна не привыкла к благодарностям. Благодарят только за что-нибудь большое.

За что, к примеру? – хотел спросить он, но промолчал.

Он пил теплое молоко, и с каждым глотком чувствовал, как жажда, мучившая его с момента пробуждения, проходит. Тем временем Марьяна прибрала в комнате, накрасилась, сменила блузку, и когда вернулась к нему, была уже другой: у нее было открытое, озаренное улыбкой лицо довольной женщины.

– Кутенок милый, Марьяна запрет комнату, и если кто-то постучит в дверь, не отзывайся.

Марьянина манера говорить о себе в третьем лице забавляла его. Ему не приходилось слышать, чтобы люди так говорили. Марьяна снова повторила свой наказ: «Если постучат в дверь, не отвечай. Смотри не ошибись, слышишь?

Иногда Марьяна говорит с ним по-немецки, на ломаном языке, немного похожем на детскую речь. Несколько раз его подмывало поправить ее ошибки, но он чувствовал, что Марьяне это не понравится.

Перед уходом она сказала:

– Если проголодаешься, поешь бутерброды, что лежат на тумбочке, они вкусные, – вышла и заперла за собой дверь.

Он остался на месте, и на миг ему показалось, что его предшествующая жизнь переместилась в мир снов и стала далекой и недосягаемой, а действительность состоит теперь из чулана, Марьяниной комнаты и самой Марьяны.

Эта мысль пронзила его, и Хуго одолела острая тоска – а за ней сразу пришла жалость к себе.

А потом он рухнул на пол и расплакался. Рыдал Хуго долго. Плач переполнял его, и он ощущал холодные стены одиночества. Постепенно рыдания перешли в прерывистые подвывания собачки, которую вышвырнули из теплого дома в конуру.

От всего этого плача он уснул на полу и настолько ничего не чувствовал, что даже приход Марьяны его не разбудил. Только когда она тронула его за ногу, он встрепенулся и понял, что спал.

– Мой кутеночек уснул.

– Я спал… – пробормотал он.

– Сейчас принесем тебе горячего супу. А почему бутербродов не поел?

– Я спал, – повторил он, пытаясь полностью пробудиться.

– Кто-нибудь стучал в дверь?

– Я ничего не слышал.

– Спал мой миленький, спал как убитый, – сказала она и расхохоталась.

Тут же сходила и принесла ему суп и две котлеты. Хуго ел, сидя на полу, а Марьяна уселась на кровать и наблюдала за ним.

– Сколько тебе лет, миленький? – спросила она, забыв, как видно, что уже спрашивала.

– Одиннадцать, недавно был мой день рождения.

– Ты выглядишь постарше своих лет.

– Когда мама придет навестить меня? – вырвалось у него.

– На улице евреям очень опасно, лучше посидеть дома.

– А я под защитой, правда? – отчего-то спросил он.

– Ты в доме у Марьяны. Это немножко необычный дом, но ты к нему привыкнешь. Если кто-то спросит, чей ты – отвечай во весь голос: я Марьянин, слышишь?

Это наставление в очередной раз поразило его, но он не открыл рта.

– Я много об этом думала. Тебе нужно подправить твой украинский. Ты очень похож на Марьяну. Большие глаза, как у Марьяны, темно-русые волосы и маленький носик. Если будешь получше говорить по-украински, никто тебя не распознает. Сделаем все постепенно, такие дела второпях не делаются. – Объяснять она ничего не стала.

Марьяна продолжала сидеть на кровати, следя за ним взглядом. Он не понимал, чего еще она в нем ищет. Хуго почувствовал себя неловко, побыстрее закончил еду и отдал тарелку Марьяне.

– Марьяна устала, сейчас она поспит часок-другой, а ты, миленький, возвращайся в свою конурку.

Хуго встал и пошел в чулан. У него тут выработалась понурая походка. Так, понурив голову, идут животные, которых прогнали из дома.

Он вытащил из рюкзака коробку с шахматами, расставил фигуры и приступил к игре. Она развивалась как нужно. Он помнил папины предостережения насчет дебюта. Маленькая ошибка в дебюте, и игра проиграна. Он продолжал играть, и тут появился папа. Он выглядел как человек, проведший много дней в затхлом тайнике, лицо его было бледным и желтоватым, глаза смотрели устало.

– Где ты был, папа? – Хуго поднял взгляд от доски.

– Лучше не спрашивай, – ответил тот, забыв, по-видимому, что разговаривает с сыном, а не со взрослым человеком.

– Папа, ты такой бледный.

Папа опустил голову и сказал:

– Я много дней был в закрытом месте.

– И я стану таким же бледным? – тут же вырвался вопрос у Хуго.

– Ты, дорогой, не пробудешь в чулане долго. Мы с мамой придем забрать тебя сразу, как окончится война, ты только наберись терпения, – сказал он и растворился во тьме.

– Папа! – позвал Хуго.

Никто ему не ответил.

Позже он снова показался сыну, и Хуго вел с ним долгий безмолвный разговор. Рассказал ему, что сейчас он под покровительством Марьяны. Марьяна очень занята, и он ее почти не видит, но еда, которую она приносит, вкусная. Ее жизнь – загадка, и с каждым днем становится все загадочнее. То она выглядит как волшебница, то выражается, как хозяйка трактира. К ней в комнату приходят люди, но эти встречи не всегда приятные. Услышав эту информацию, папа улыбнулся и сказал:

– Марьяна есть Марьяна. Ты в любом случае будь поосторожнее.

– Почему?

– Скоро сам увидишь.

Такая у папы манера выражаться. Всегда – одно слово или короткая фраза. Всегда вносит в свою речь чуть-чуть недоговоренности.

Как-то утром Хуго осмелился спросить Марьяну:

– Как называется это место?

– Заведение, – ответила она.

– Я не слышал такого названия.

– Еще услышишь, не беспокойся, – сказала она и улыбнулась.

Шли дни, осень ставила свои отметки на всем, что он видел. Облака спускались с неба и укрывали луга. Окутанные остатками ночной тьмы, побрели в школу дети. Порой проезжала нагруженная дровами телега, крестьянин нес на плече длинную косу.

Хуго перестал считать дни. Если бы он читал и решал задачки, как обещал маме, совесть бы его не мучила. Он еще не открывал ни книжки, ни тетрадки. Все, что было у него дома, в школе, во дворе дома и на игровой площадке, казалось ему теперь оторванным от его жизни.

Теперь он ловит каждое Марьянино слово, зависит от ее распорядка дня, от ее занятий и настроения. Когда она в мрачном настроении, черты ее лица меняются, она бормочет, чертыхается, рвет бумаги и бьет бутылки. Лучше, когда она выпьет. Тогда она становится веселой, говорит о себе в третьем лице и крепко его целует. Каждый день он обещает себе, что завтра будет читать, решать задачки и писать в дневнике. Обещает, но ничего этого не делает. Даже одну-единственную шахматную партию у него не получилось довести до конца. Все его внимание обращено на Марьяну. Он ждет ее прихода, а когда она опаздывает, он волнуется. Иногда ему кажется, что она стоит снаружи и охраняет его, а иногда он чувствует, что ей не до него. Она так занята собой, своими платьями, косметикой и духами. „Марьяна проклятая, все сосут ее кровь и ничего ей не дают“ – так она бормочет, когда сердится или не в духе. Хуго чувствует себя виноватым, ему хочется сказать ей: „Я ничего не прошу, мне довольно, что ты со мной“.

Как-то раз она сказала ему:

– Не бойся, Марьяна охраняет тебя, как львица. Пусть кто-то только попробует тронуть тебя, я его в клочки разорву. Я поклялась твоей матери присматривать за тобой во все глаза, так и сделаю. Юлия мне дороже родной сестры.

– Меня хотят поймать? – не удержался он от вопроса.

– А то! Ходят из дома в дом и ищут евреев, но ты не бойся. Ты мой, ты похож на меня, правда ведь?

Она это сказала, чтобы его успокоить, но ее слова его только растревожили. Перед глазами сразу предстали солдаты, рыщущие по домам и вытаскивающие оттуда прячущихся людей.

– И здесь тоже искали? – осторожно спросил Хуго.

– В моей комнате и в моем чулане они искать не посмеют.

Речь Марьяны простая и лишена словесных украшений, но каждое ее слово тут же превращается в картину, которая сопровождает его на протяжении дня, а то и двух. Однажды она сказала ему: „Трудно мне понять, почему преследуют евреев, среди них есть хорошие люди, не говоря уж о твоей матери Юлии, она всю душу отдает людям. Недели не проходило, чтобы она не принесла мне фруктов и овощей“.

Как только она сказала „всю душу отдает людям“, он увидел маму в образе длинной тонкой птицы, она парит над улицами города и тут оставляет пакет с едой, там приносит одежду какой-то бедной женщине. Папа говорил: „Язык – это инструмент мысли, выражаться нужно ясно и точно“. „Ясность“ и „точность“ были для него ключевыми словами. Мама не была такой точной, как он, но каждое произнесенное ею слово тут же превращалось в картину. То же самое чудесным образом происходило и с Марьяной. Странно, даже лаконичный язык может быть живописным, подумал он.

Но в те дни, когда она угрюма, на лице туча, она ни о чем не спрашивает и ничего не обещает. Подает ему кружку молока и тут же бросается на постель и спит по несколько часов. Иногда сон развевает ее грусть. Она просыпается другой женщиной, рассказывает ему свои сны и прижимает его к себе. Такие моменты – это время милосердия, и Хуго умеет ценить их.

Но по большей части сон не высвобождает ее из пут депрессии. То, что угнетало ее до сна, продолжает мучить и после. Она топает ногами, бьет бутылки и объявляет, что в ближайшие дни сбежит отсюда. Такие отчаянные угрозы снова поселяют в его душе тревогу, но достаточно одной ее улыбки, чтобы рассеять облака страха – он сразу верит, что Марьяна не продаст и не бросит его.

Так проходят дни. Иногда ему видится Отто, а иногда Анна. Когда они являются ему, он так счастлив, что хочет расцеловать их так же крепко, как его целует Марьяна. Однажды они появились вдвоем, и Хуго в изумлении закричал: „Миленькие!“ Услышав этот странный эпитет, они широко раскрыли глаза, но ничего не сказали в ответ. Анна рассказала ему о своей деревне в горах, а Отто поведал, что и ему нашлось убежище в одной из деревень. На миг ему показалось, что вот-вот окончится война и все вернутся на свои места, к обычной жизни. Но в душе он знал – что было, того не вернешь. Время, проведенное в гетто и в укрытии, впечаталось в него, используемые им слова утратили свою силу. Теперь говорят не слова, а тишина. Это трудный язык, но как освоишь его – никакой другой язык уже с ним не сравнится.

Однажды ночью из Марьяниной комнаты послышались сердитые голоса. Марьяна говорила по-немецки, и мужчина исправлял каждую ее ошибку. Это бесило ее, и она со злостью сказала:

– Мы сюда пришли развлекаться, а не грамматику учить.

– Беспутная женщина беспутна во всем.

– Я, может, и беспутная, но не за любую цену.

На это мужчина ответил криками, оскорблениями и, похоже, пощечиной. Из Марьяниного горла вырвался сдавленный звук, но она не сдалась. В конце концов он пригрозил убить ее, но Марьяна не испугалась и крикнула ему: „Можешь убить меня, я смерти не боюсь!“

Внезапно ссора прекратилась, и на мгновение Хуго показалось, что Марьяна задохнулась и бьется в судорогах. Он поднялся на ноги и приложил ухо к стене, но ничего не услышал. Тишина становилось все более пугающей. Хуго задрожал от страха и снова свернулся клубком на своей лежанке.

У него дома следили за выражениями. Только дядя Зигмунд, когда выпьет, изрекал неприличности или ругательства. Мама обрывала его и говорила: „Ребенок слушает“. И ребенок в самом деле слушал и задавался вопросами о смысле неприличных слов, которыми нельзя пользоваться.

Тут из Марьяниной комнаты послышался женский голос. Женщина мягко убеждала Марьяну:

– Нельзя спорить с клиентом. Клиент приходит получить удовольствие и отдохнуть. Ему не нравится выслушивать замечания и когда ему противоречат.

– Он поправлял каждое мое слово, мне казалось, он своим языком будто бьет меня.

– Что тебе до этого, пусть себе поправляет.

– Что за манера такая, цепляться к каждому слову, это хуже побоев. Я, может, и беспутная, но я не рабыня.

– Наша профессия, дорогая, требует от нас большого терпения. У каждого клиента свои причуды. Не забывай, это длится не больше часа, и ты сразу от него избавляешься.

– Мне надоело, пусть делает, что хочет, только пусть не поправляет.

Женщина говорила мягко, с крестьянским выговором, и просила Марьяну пойти к мадам и извиниться.

– Если не извинишься и не скажешь, что была неправа, она тебя уволит. Жалко будет потерять работу.

– Мне все равно.

– Ты не должна говорить, что тебе все равно. Если кто так говорит, значит, он отчаялся. Мы верим в Бога и в отчаяние так легко не впадаем.

– Я не хожу в церковь, – продолжала настаивать Марьяна.

– Но ведь ты веришь в Бога и в его Мессию.

Марьяна не отвечала. Из ее молчания было понятно, что ее упрямства чуть поубавилось. Наконец она спросила: „Что мне сказать ей?“

– Скажи, что извиняешься и больше не будешь перечить клиентам.

– Мне трудно такое произнести.

– Это все равно что сплюнуть и пойти дальше. Хватит тебе упрямиться.

Хуго напряженно слушал и уловил каждое слово.

Хуго понимает украинский. Он выучил язык от служанки Софии. София говорила: „Если хорошо выучишь украинский, я возьму тебя в нашу деревню. В деревне много живности, сможешь поиграть там с жеребенком и с ягненком“.

София всегда была веселой, пела и болтала с утра до вечера.

Когда он начал учиться в первом классе, она сказала ему:

– Жаль мне тебя, что каждый день тебе приходится ходить в школу. Школа – это тюрьма. Я ненавидела школу и учительницу. Она кричала на меня, оскорбляла меня и обзывала тупицей. Правда, мне не давалась арифметика и писала я с ошибками, но была тихой девочкой. Она любила еврейских детей и вечно говорила, что надо брать пример с них, учиться у них думать, а мне нужно выкинуть из головы солому и запустить туда пару мыслей.

– Я надеюсь, что тебе не придется страдать. Я мучилась все школьные годы и была рада освободиться из этой темницы. Ой, миленький, я забыла, – хлопнула она себя по лбу, – забыла, что ты еврей. Евреям арифметика не страшна. Ты будешь поднимать руку, каждый раз станешь руку тянуть. Кто руку поднимает – знает правильный ответ.

Хуго любил Софию. Она была полненькой и веселой, приправляла свою речь поговорками и пословицами и радовалась всему, что попадется на пути. Когда родителей не было дома, она пользовалась уличными словами вроде „суки“, „бляди“ и „сукиного сына“.

Как-то он спросил маму:

– Что такое блядь?

– Мы этим словом не пользуемся, это грязное слово.

А София пользуется, чуть было не сказал он.

Каждый раз, что он слышал это слово, ему представлялось, как София надраивает себя жесткой мочалкой – ведь каждый, кто говорит это слово, становится грязным и должен хорошенько отмыться.

Сейчас, в ночной темени, он видел Софию во весь рост, и она, как обычно, пела и ругалась, и это неприличное слово выскакивало у нее изо рта. Этот знакомый и ясный образ тут же вернул ему дом, и – о чудо! – все там было на своем месте: папа, мама, вечер и учитель игры на скрипке, который в гневе закрывает глаза каждый раз, когда Хуго фальшивит. Обучение Хуго игре продвигалось очень медленно. „У тебя прекрасный слух, и ты даже занимаешься, но тебе не хватает желания, а без сильного желания не добиться настоящего успеха. Музыка должна быть внутри пальцев. Пальцы, внутри которых нет музыки, – слепые пальцы, они всегда будут бродить на ощупь, будут ошибаться или фальшивить“.

Хуго понимал, что от него требуют, но не знал в точности, как это делать. Иногда он чувствовал, что музыка в самом деле поселилась в его пальцах и достаточно еще небольшого усилия, чтобы они делали, что им велено, но в глубине души он знал, что эта гора, называемая „правильной игрой“, очень крутая и неизвестно, сможет ли он на нее взобраться.

И в этом Анна обгоняла его. Она уже выступала по случаю окончания учебного года, и ее будущность по этой части не вызывала сомнений. Несмотря на все старания Хуго не отставать, его успехи оставались средненькими, и в его табеле не было оценок „отлично“.

В соревновании за звание лучшего ученика года у Анны был только один серьезный соперник – Франц. Он отлично учился и по остальным предметам, с легкостью решал арифметические задачи, бегло писал и цитировал наизусть известные стихотворения и пословицы. Он был худощав, волосы у него на голове стояли торчком, поэтому его прозвали Ежиком – но можете не беспокоиться, ни один ученик в классе ему в подметки не годился. Его голова была полна дат, названий городов, имен вождей, полководцев, поэтов и изобретателей. Он проглатывал книги и энциклопедии. Не раз он смущал учителя своими познаниями. Однажды Анна, снедаемая завистью, сказала: „Он машина, а не человек“. Франц это слышал и не остался в долгу: „У познаний Анны есть определенный предел“.

Так продолжалось это соревнование. Даже война и гетто не прекратили его. Франц старался, чтобы Анна узнала обо всех его достижениях. Анна проверяла каждое из них и в конце концов сказала: „Во французском у меня нет соперников“.

Из темного угла чулана предыдущая жизнь внезапно представилась ему какой-то незначительной. Мама, бывало, говорила: „К чему соревноваться? К чему срамиться? В чем польза конкуренции и зависти? Пусть каждый соревнуется сам с собой, этого довольно“. Тогда он не понимал, что такое „соревноваться с самим собой“. Но сейчас его осенило: „Я должен сосредоточиться на слушании и наблюдении, записывать все, что услышат уши и увидят глаза. Меня окружают многочисленные тайны, и каждую тайну я должен записать“. Как только он сказал себе это – будто свет озарил темный чулан, и он понял, что мама, вытащившая его из вонючей трубы и вернувшая к жизни, сделала это снова.

Всю ночь Хуго дрожал от волнения. Мысль о том, что теперь он будет в точности записывать все, что видит и слышит, и концу войны у него наберется пять полных тетрадей, распалила его воображение. У него четкий почерк, и если немного постараться, его можно еще улучшить.

У мамы была тетрадка в замшевом переплете, в которой она писала о событиях дня – о семье, о фармацевтах и фармацевтике и, конечно, о помощи нуждающимся. Иногда она садилась и читала из этой тетради. Вот папу ему трудно представить сидящим и пишущим в тетради.

Отец раскрывался только за шахматной доской, и то только до определенного предела. Мама говаривала: „У Ганса мысли упорядочены, все бумаги на месте, каждый день известно, что есть в запасе и сколько чего. Что бы я без него делала? Он и спасатель, и спаситель“. Папа обычно отвечал одним и тем же: „Ты преувеличиваешь“.

Некоторые люди любили маму и восхищались ею, другие уважали папу и заказывали лекарства только у него. Что же касается помощи бедным, тут между ними не бывало разногласий, как и в отношении дяди Зигмунда. Мама любила его, потому что он был ее старшим обожаемым братом. А папа любил Зигмунда за то, что он был его полной противоположностью, и изумлялся его разговорчивости и способности развлекать людей. В отличие от мамы папа не пытался убеждать Зигмунда бросить пить.

Когда дядя Зигмунд не был пьян, Хуго позволялось слушать его речи и даже задать вопрос-другой. Его вопросы веселили Зигмунда. Он утверждал, что евреи – странный народ с крючковатыми носами и жуткими ушами, тут же указывал на свои собственные нос и уши, таращил глаза и говорил: „Поглядите на Зигмунда, что угодно о нем можно сказать, но уж красавчиком его не назовешь. С этой точки зрения он явный представитель своего племени“. Мама не соглашалась с братом. Если б не его слабость к коньяку, женщины стояли бы в очереди, чтобы предложить ему руку и сердце. Он высокий и красивый, и немецкие стихотворения и поговорки так и льются у него изо рта. Даже украинские народные песни он знает наизусть. Когда он хочет кого-то поразить или впечатлить, он говорит по-латыни. Мама гордилась им и в то же время стыдилась его. Он был надеждой их семьи. Все говорили: „Зигмунд станет большим человеком, вы еще услышите о нем“.

Этим надеждам не суждено было длиться долго. Еще студентом он поглядывал на бутылку. Тогда коньяк добавлял ему обаяния, но с возрастом он пил все больше и становился менее привлекательным. Люди отдалялись от него, а он погружался в свои фантазии.

Дядю Зигмунда схватили и выслали вместе с папой. Теперь Хуго видит его в полный рост. На крупном лице играет широкая проказливая улыбка. Он рассказывает и поет, и каждый раз, как неприличное слово вылетает у него изо рта, мама прерывает его.

Из головы Хуго постепенно улетучиваются принесенные им с собой картины, но не образ дяди Зигмунда. Изо дня в день он увеличивался в его глазах. Мама все повторяла: „Это не Зигмунд, а то, что от него осталось. Если он перестанет пить, он снова станет таким, как прежде. Его место в университете, а не в трактире“.

Он и в самом деле был желанным посетителем в трактире, где растрачивал большую часть выделяемого семьей содержания. В конце месяца он просил в долг у приятелей. Маме было очень больно от того, что он топтался под дверями знакомых, и она каждый раз совала ему купюру или две и умоляла не просить в долг у посторонних.

Когда дядя Зигмунд приходил к ним домой, на папином лице появлялось особое выражение, предназначенное для приветствия дорогого гостя. Иногда, когда Зигмунд декламировал стихотворение и забывал слова, папа приходил ему на помощь и тут же краснел. Папа краснел каждый раз, когда собеседник ошибался или преувеличивал и ему приходилось вставлять слово или напоминать какой-то факт. Но теперь Хуго видит их вместе. И не папа восхищается своим шурином, а шурин восхищается папиным молчанием.

Ночью перед Хуго прошли чередой яркие и отчетливые видения, и он не сомкнул глаз. Он дожидался утра, чтобы раскрыть тетрадку и записать события дня, как он обещал маме. Ему казалось почему-то, что писать будет легко.

Утренний свет просачивался в чулан по каплям, и темень не исчезала. Время тянулось медленно, и его мучил голод. Марьяна и в этот раз опаздывала, его внимание было целиком поглощено желанием поесть чего-нибудь, и видения, волновавшие его ночью, исчезли.

Только в одиннадцать часов, растрепанная и в ночной рубашке, появилась Марьяна и подала ему кружку молока со словами:

– Я просто провалилась в сон, миленький. А ты, конечно же, хочешь есть и пить. Что же я наделала, радость моя?

– Я думал о нашем доме.