Мерсье и Камье Беккет Сэмюэль

IV

Поле простиралось перед ними. На нем ничего не росло — то есть, ничего полезного для человека. Какой интерес оно могло представлять для животных, тоже с первого взгляда не было очевидно. Птицы могли бы отыскать здесь случайного червяка. Беспорядочный простор ограничивала тошнотворная живая изгородь из старых пней и ежевичных кустов, на которых, возможно, появлялось несколько ежевичных ягод в ежевичный сезон. Чертополох и крапива — на крайний случай сносный корм для скота — боролись за почву с гадостной голубой травой[29]. За изгородью были другие поля, схожего вида, ограниченные не менее схожими изгородями. Как перебирались с поля на поле? Через изгороди, наверное. Козел, со связанными задними ногами, передними стоя на пне, капризно тыкался мордой в ежевичник в поисках колючек понежнее. Он то и дело раздраженно оглядывался, совершал несколько сердитых шагов, замирал — а затем, возможно, чуть подскакивает, вертикально вверх, прежде чем вернуться к изгороди. Обойдет ли он таким образом все поле? Или быстрее устанет?

Кто-нибудь когда-нибудь додумается. И тогда придут строители. Или священник со своей брызгалкой, и возникнет еще одно кладбище. Когда возобновится процветание.

Камье изучал свой блокнот. Он отрывал, по прочтении, маленькие листы, комкал их и выбрасывал.

— Он наблюдает за мной, — сказал он, — безмолвно. — Он вытащил из кармана большой конверт, достал из него и выбросил следующие предметы: пуговицы, два клока волос не то с головы, не то с тела, вышитый носовой платок, какое-то количество шнурков (его личных, особенных), одну зубную щетку, странный кусок резины, одну подвязку, образцы материи. Конверт, когда опустошил, он выбросил тоже. — Я мог бы с тем же успехом ковырять в носу, — сказал он, — ему наплевать. — Он поднялся, побуждаемый угрызениями совести, делавшими ему честь, и подобрал скомканные листы — те, по крайней мере, которые легкий утренний бриз не сдул и не упрятал в неровности почвы или в заросли чертополоха. Листы, таким образом возвращенные, он изорвал и выбросил. — Вот, — сказал он, — теперь мне легче. Он обернулся к Мерсье. — Ты не на мокрой траве сидишь, я надеюсь, — сказал он.

— Я сижу на своей половине нашего плаща, — сказал Мерсье, — ему клевер не страшен.

— Слишком рано развиднелось, — сказал Камье. — Плохой знак.

— Как там дела с погодой, — сказал Мерсье, — раз уж ты о ней упомянул?

— Посмотри сам, — сказал Камье.

— Я бы предпочел, чтобы ты мне рассказал, — сказал Мерсье.

— Бледное кровоточащее пятно, — сказал Камье, — появилось на востоке. Предположительно солнце. К счастью, его закрывают то и дело оставшиеся клочья тьмы, несущиеся прямо у него под носом с запада. Холодно, но дождя еще нет.

— Сядь, — сказал Мерсье. — Я знаю, у тебя натура не такая зыбкая, как моя, но воспользуйся, как и я, насыпью. Не переутомляйся, Камье, хорошеньким кровожадным дураком я буду выглядеть, если ты схватишь воспаление легких.

Камье сел.

— Прижимайся крепче, — сказал Мерсье, — устраивайся поуютнее и грейся. Теперь смотри, оберни вот так ноги, чуть— чуть. Вот. Нам бы еще яйцо вкрутую и бутылку шипучки.

— Я чувствую, как сырость заползает мне в задницу, — сказал Камье.

— Лишь бы не оттуда выползала, — сказал Мерсье.

— Я опасаюсь за свою кисту, — сказал Камье.

— Чего тебе не хватает, — сказал Мерсье, — так это чувства меры.

— Не вижу связи, — сказал Камье.

— Вот именно, — сказал Мерсье, — ты вечно не видишь связи. Когда опасаешься за кисту — подумай о фистуле. А если дрожишь за фистулу — прими во внимание шанкр. Этот метод равно остается в силе и для того, что называют счастьем. Возьмем, к примеру, кого— то, совершенно избавленного от боли, начисто, и тело, и другое ярмо. К чему, для разнообразия, он может обратиться? Нет ничего проще. К мыслям об уничтожении. Таким образом, при любом стечении обстоятельств природа предлагает нам улыбаться, если не хохотать. А теперь давай хладнокровно взглянем вещам в лицо.

Помолчав немного, Камье начал хохотать. Мерсье в свой черед тоже уже попрыскивал. Потом они долго хохотали вместе, придерживая друг друга за плечи, чтобы не опрокинуться.

— Какое невинное развлечение, — сказал, наконец, Камье.

— Вот теперь ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Мерсье.

Прежде чем куда-нибудь двигаться, они расспросили друг друга насчет самочувствия и поговорили об этом. Затем Мерсье сказал:

— Что именно мы решили? Я помню, мы пришли к соглашению, как у нас в конце концов всегда бывает, но забыл относительно чего. Но ты-то обязан знать, ведь это твой план, разве нет, мы воплощаем в действие.

— От меня тоже, — сказал Камье, — ускользают некоторые подробности и тонкости аргументации, так что если у меня и есть немного света, чтобы его пролить, то скорее на то, что мы собираемся делать, или, скорее же, на то, что мы собираемся попытаться сделать, нежели на то, почему мы собираемся попытаться и сделать это.

— Я готов попытаться сделать все что угодно, — сказал Мерсье, — лишь бы знать что.

— Ну, — сказал Камье, — идея была возвращаться неспеша в город и оставаться там, сколько будет необходимо.

— Необходимо для чего? — сказал Мерсье.

— Для того, чтобы вернуть наши вещи, — сказал Камье, — или чтобы поставить на них крест.

— Должно быть, они и впрямь были полны тонкостей, — сказал Мерсье, — рассуждения, которые к такому привели.

Казалось бы, нам казалось, — сказал Камье, — хотя я не мог бы в этом поклясться, но что касается сака, то суть дела в том, что он содержит в себе или содержал определенные предметы, обойтись без которых мы не можем.

— Но мы проверили все его содержимое, — сказал Мерсье, — и все без исключения нашли лишним.

— Правда, — сказал Камье, — и наша концепция относительно того, что является лишним, вряд ли могла за один день измениться. Откуда же тогда наше беспокойство?

— Ну, откуда? — сказал Мерсье.

— От предчувствия, — сказал Камье, — если я правильно помню, что вышеупомянутый сак содержал что— то, необходимое для нашего спасения.

— Но мы знаем, что это не так, — сказал Мерсье.

— Тебе знаком едва различимый молящий голос, — сказал Камье, — который время от времени несет нам чепуху о прежних жизнях?

— Я все больше путаю его, — сказал Мерсье, — с тем, что пытается одурачивать меня, будто я пока еще не умер. Но я тебя понял.

— Словно бы существует примерно такой же, — сказал Камье, — шептавший не переставая последние двадцать четыре часа: сак! Ваш сак! Теперь наша с тобой откровенность сделала это совершенно очевидным.

— Я не припоминаю ничего подобного, — сказал Мерсье.

— Следовательно, нам нужно, — сказал Камье, — если уж не найти его, то по крайней мере искать его. И велосипед. И зонт.

— Я не понимаю, почему, — сказал Мерсье. — Почему не один только сак, если интересует нас один только сак?

— Я тоже не понимаю, почему, — сказал Камье, — именно почему.

— Когда причина от меня ускользает, — сказал Мерсье, — я начинаю беспокоиться.

Тут Камье в одиночестве намочил брюки.

— Мерсье не посмеется вместе с Камье? — сказал Камье.

— Только не в этот раз, — сказал Мерсье.

— Эту вещь, которая, мы считаем, нам необходима, — сказал Камье, — которой мы некогда обладали и больше не обладаем, мы полагаем находящейся в саке как в том, что содержит в себе. Но, рассуждая далее, ничто не доказывает, что она не заключена в зонте или не привязана к какой-нибудь части велосипеда. Мы знаем только, что когда-то она у нас была, а теперь ее нет. И даже этого мы не знаем наверняка.

— Вот тебе, пожалуйста, и посылки, — сказал Мерсье.

— Все сводится тогда к чему— то неизвестному, — сказал Камье, — что не обязательно находится в саке, но что, возможно, сак данного типа даже не может вместить, велосипед, например, как таковой, или зонт, или и то и другое. Но по какому признаку мы распознаем истину? По возросшему ощущению благополучия? Маловероятно.

— Я видел странный сон этой ночью, — сказал Мерсье, — я был в лесу со своей бабушкой, и она.

— В высшей степени маловероятно, — сказал Камье, — но скорее, может быть, постепенное чувство облегчения, растянутое во времени, достигающее пароксизма через две или три недели, так что мы не сможем знать, чем именно оно обусловлено. Пример блаженства в неведении. Блаженство — в возвращении необходимого блага, неведение относительно его природы.

— Она несла свои груди в руках, — сказал Мерсье, — держала их за соски пальцами, указательным и большим. Но к несчастью .

Камье пришел в ярость, в притворную ярость, ибо в настоящую ярость с Мерсье Камье не мог бы прийти. Мерсье же сидел, разинув рот. Неведомо откуда взявшиеся капли блестели в серых колтунах его бороды. Пальцы мяли громадный костистый нос, на котором едва не лопалась красная кожа, украдкой порылись в черных ямах, потянулись разведать обстановку на покрытых рытвинами щеках, возвратились обратно. Пепельные глаза ошеломленно таращились в пространство. Чело, глубоко изборожденное крылообразными морщинами, обязанными в меньшей степени размышлениям, нежели хроническому изумлению, чело это было, возможно, в конечном счете, этой нелепой головы наименее нелепой деталью. Завершалось оно невероятно взъерошенной массой грязных волос всех оттенков, от пакли до снега. Уши — о, нет.

Мерсье нечего было сказать в свою защиту.

— Ты просишь объяснить, — сказал Камье, — я так и делаю, а ты не слушаешь меня.

— Это мой сон снова овладел мною, — сказал Мерсье.

— Да, — сказал Камье, — вместо того, чтобы слушать, ты рассказываешь мне свои сны. А ты ведь помнишь наш уговор: ни в коем случае не сообщать друг другу снов. То же касается и цитат. Ни при каких обстоятельствах ни снов, ни цитат. Он встал. Ты в силах идти? — сказал он.

— Нет, — сказал Мерсье.

— Камье идет добывать тебе пищу, — сказал Камье.

— Иди, — сказал Мерсье.

Крепкие немного кривые ноги вмиг донесли его, выше пояса сама ракрепощенность и свобода, до деревни, вот поступок. Мерсье, в одиночестве, спрятавшись за насыпью, колебался между двумя своими обычными склонностями, не зная, в какую впасть. Впрочем, результат все равно был бы один и тот же. В конце концов он сказал: — Я, Мерсье, один, болен, в холоде, в сырости, старый, полубезумный, некуда идти, некуда возвращаться. Он быстро, с тоской, оглядел жуткое небо, омерзительную землю. В твои— то годы, — сказал он. Другой поступок. Невещественный.

— Я чуть не ушел, — сказал м-р Конэйр, — уже не надеялся.

— Джордж, — сказал Камье, — пять сэндвичей, четыре завернуть, один отдельно. Видите, — сказал он, снисходительно обернувшись к м-ру Конэйру, — я все продумал. Ибо один, который я съем здесь, даст мне силы вернуться с четырьмя оставшимися.

— Софистика, — сказал м-р Конэйр. — Вы отправляетесь со всеми пятью, завернутыми, чувствуете дурноту, разворачиваете, достаете один, восстанавливаете силы, спешите с оставшимися дальше.

Камье вместо ответа принялся есть.

— Вы избалуете его, — сказал м-р Конэйр. — Вчера пирожные, сегодня сэндвичи, завтра корки, а в четверг — камни.

— Горчицы, — сказал Камье.

— Прежде чем покинуть меня вчера, — сказал м-р Конэйр[30], — ради вашего вопроса жизни и смерти, вы назначили мне встречу здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Я прибываю, спросите у Джорджа в каком состоянии, со своей неизменной пунктуальностью. Я жду. Понемногу меня одолевают сомнения. Мог я перепутать место? День? Час? Я разоткровенничался с барменом. Я узнаю, что вы где-то наверху со своим компаньоном, больше того, что ваша парочка некоторое время назад погрузилась в пьяный ступор. Я взываю к безотлагательности моего дела и прошу, чтобы вас разбудили. Ни за что, вас нельзя беспокоить ни в коем разе. Вы заманили меня сюда и принимаете меры, чтобы не дать мне встретиться с вами. Я внял совету. Подождите, они скоро спустятся. И я безвольно жду. Вы скоро спускаетесь? Ха! Я возобновляю атаку. Разбудите его, скажите ему, м-р Конэйр внизу. Как же! Желания гостей священны. Я угрожаю. Они смеются мне в лицо. Я пытаюсь добиться своего. Силой. Они заступают мне путь. Тайком я крадусь вверх по лестнице. Они настигают меня. Я встаю на колени. Всеобщее веселье. Они подстрекают меня выпить, остаться на обед, остаться на ночь. Я увижу вас утром. Мне скажут, когда вы спуститесь. Зал наполняется. Работники, коммивояжеры. Меня уносят. Прихожу в себя на кушетке. Семь утра. Вы ушли. Почему мне не сказали? Никто не знает. Когда вы ушли? Никто не знает. Ждут ли вас обратно? Никто не знает.

Камье поднял воображаемую кружку, согнув пальцы, словно держал в них то, что обозначал. Настоящую он медленно осушил в одну тягу, затем схватил свой сверток и направился к дверям. Там он обернулся.

— М-р Конэйр, — сказал он, — я приношу свои извинения. Вчера был момент, когда вас было очень много в моих мыслях. Потом неожиданно пуф-ф! — и больше нет, исчезли, совершенно. Как будто вас никогда и не было, м-р Конэйр. Нет, не так, как будто вы перестали быть. Нет, тоже не так, как если бы я не знал о том, что вы были. Не истолкуйте того, что я сказал, в дурную сторону, м-р Конэйр, я не хотел вас обидеть. Но дело в том, что я неожиданно понял, моя работа закончена, я имею в виду работу, которой я известен, и это было ошибкой, думать, будто вам следует присоединиться ко мне здесь, хотя бы только на одно мгновение. Я еще раз приношу свои извинения, м-р Конэйр, и я прощаюсь с вами.

— А моя сучка! — воскликнул м-р Конэйр.

— Ваша давняя домашняя любимица, — сказал Камье. — Вам не хватает ее. Вы бы дорого заплатили — что слывет за дорого — чтобы ее вернуть. Вы не понимаете своей выгоды.

Он ушел. М-р Конэйр последовал было за ним. Но он уже давно боролся с нуждой. Вернувшись со двора, он вышел на улицу и посмотрел вокруг, затем возвратился в зал, где такое уныние охватило его, что он заказал еще джина.

— Моя маленькая сучка! — простонал он.

— Ну, ну, — сказал Джордж, — найдем вам другую.

— Принцесса! — простонал м-р Конэйр. — У нее улыбка была почти человеческая!

Еще один побоку, более-менее удачно.

М-ра Гаста нигде не было видно, что вполне понятно, поскольку он искал подснежники в маленьком лесочке, подснежники на венок Патрику.

Дуй, дуй, злой ветер.

Терезы тоже нигде не было видно, не сказать, что к сожалению, Терезы нигде не было видно.

Мерсье не соглашался есть, но Камье заставил его.

— Ты зеленый, — сказал Камье.

— Я думаю, меня сейчас стошнит, — сказал Мерсье.

Он не ошибся. Камье поддерживал его.

— Тебе будет лучше без этого, — сказал Камье.

И действительно, понемногу Мерсье стало лучше — лучше, чем до того, как стошнило.

— Это все мрачные мысли, которые крутились у меня в голове, — сказал Мерсье, — с тех пор, как ты ушел. Я даже думал, не покинул ли ты меня.

— И оставил тебе плащ? — сказал Камье.

— Есть все основания покинуть меня, я знаю, — сказал Мерсье. — Он задумался на мгновение. — Поэтому Камье не покидает Мерсье, — сказал он.

— Ты можешь идти? — сказал Камье.

— Я пойду, будь уверен, — сказал Мерсье. Он встал и сделал несколько шагов. Ну как? — сказал он.

— Плащ, — сказал Камье, — почему бы не бросить его? Что в нем хорошего?

— Он смягчает действие дождя, — сказал Мерсье.

— Саван, — сказал Камье.

— Ты заходишь слишком далеко, — сказал Мерсье.

— Хочешь знать мое настоящее мнение? — сказал Камье. — Тот, на ком он надет, не менее жалок духовно и физически, чем тот, на ком его нет.

— Что-то в этом есть, — сказал Мерсье.

Они разглядывали плащ — как он там лежит, распластанный, возле насыпи. Он выглядел освежеванным. Трепеты клетчатой подкладки, чья призрачная ткань, казалось бы оторванная уже повсюду, еще держалась в районе плечей. Более бледное желтое отмечало участки, где сырость пока насквозь не просочилась.

— Уйдем отсюда, — сказал Камье.

— Откинем его? — сказал Мерсье.

— Пускай лежит, где лежал, — сказал Камье, — не нужно лишних усилий.

— Я хотел бы его швырнуть, — сказал Мерсье.

— Пускай лежит там, — сказал Камье. — Следы от наших тел скоро исчезнут. Под действием солнца он съежится, как мертвый лист.

— Мы могли бы его закопать, — сказал Мерсье.

— Не будь сентиментальным, — сказал Камье.

— Иначе кто-нибудь придет и заберет его, — сказал Мерсье, — какая-нибудь вшивая скотина.

— А нам какая забота? — сказал Камье.

— Правда, — сказал Мерсье. — Но все-таки.

Камье зашагал прочь. Чуть погодя Мерсье нагнал его.

— Ты можешь опереться на меня, — сказал Камье.

— Не сейчас, не сейчас, — сказал Мерсье раздраженно.

— Что ты все время оглядываешься? — сказал Камье.

— Он шевелится, — сказал Мерсье.

— Прощается с нами, — сказал Камье.

— Мы, случаем, ничего не оставили в карманах? — сказал Мерсье.

— Пробитые билеты всех сортов, — сказал Камье, — горелые спички, газетные клочки, на полях у которых стершиеся планы неотменимых рандеву, классическую одну десятую тупого карандаша, комки использованной туалетной бумаги, несколько дырявых гондонов, пыль. Жизнь, одним словом.

— И нам ничего не может понадобиться? — сказал Мерсье.

— Ты что, не слышал, что я сказал? — сказал Камье. — Жизнь[31].

Они немного прошли в молчании, как время от времени имели обыкновение.

— Потратим хоть десять дней, если потребуется, — сказал Камье.

— Транспортом больше не пользуемся? — сказал Мерсье.

— То, что мы ищем, не обязательно должно быть на краю света, — сказал Камье, — так что пусть нашим девизом станет.

— Ищем? — сказал Мерсье.

— Мы странствуем не из любви к странствиям, насколько я знаю, — сказал Камье. — Можно быть мудаками, но не до такой же степени.

Он бросил холодный взгляд на Мерсье.

— Не давись, — сказал он. — Если тебе есть, что сказать, скажи сейчас.

— Я думал кое-что сказать, — сказал Мерсье, — но по зрелом размышлении оставлю это при себе.

— Эгоистичная свинья, — сказал Камье.

— Продолжай ты, — сказал Мерсье.

— На чем я остановился? — сказал Камье.

— Пусть нашим девизом станет, — сказал Мерсье.

— Ах да, — сказал Камье, — lente, lente[32], и осмотрительность, с уклонениями вправо и влево и внезапными изменениями курса. И без малейших колебаний останавливаться, на целые дни и даже недели в конце концов. Вся жизнь перед нами, весь, то есть, оставшийся нам от нее чинарик.

— На что там сейчас похожа погода? — сказал Мерсье. — Если я посмотрю вверх, я упаду вниз.

— Похожа, на что всегда похожа, — сказал Камье, — с той маленькой разницей, что мы начинаем к этому привыкать.

— Мне показалось, я почувствовал капли на щеках, — сказал Мерсье.

— Ободрись! — сказал Камье. — Мы приближаемся к станции проклятых, я уже вижу шпиль.

— Слава Богу, — сказал Мерсье, — теперь мы сможем немного отдохнуть.

V

День наступил наконец, когда — только подумать! — опять город, сперва предместья, затем и центр. Представление о времени они уже утратили, но все указывало на воскресенье или еще по какому-нибудь случаю выходной: улицы, звуки, прохожие. Темнело. Они рыскали по центру и не знали, куда им направиться. В конце концов, по предложению Мерсье, чья, похоже, наступила теперь очередь быть вожатым, они двинулись в «У Хелен».

Хелен была в постели, немного нездорова, но поднялась тем не мене и впустила их, не без того, чтобы крикнуть сперва из-за двери: Кто это? Они рассказали ей о последних событиях, о своих надеждах, как разбитых вдребезги, так и еле теплящихся. Они описали, как их преследовал бык. Она вышла из комнаты и принесла зонт. Камье проделал с ним все положенные манипуляции.

— Но он в порядке, — сказал Камье, — в полном порядке.

– Я его починила, — сказала Хелен.

– Пожалуй, если такое возможно, даже в более полном, чем прежде, — сказал Камье.

– Если возможно, то пожалуй, — сказала Хелен.

– Он открывается как мечта, — сказал Камье, — а когда я отпускаю — чик! — защелку, он складывается сам собой. Я открываю, я закрываю, раз, два, чик, плюм, чик, пл…

–  Остановись, — сказал Мерсье, — пока ты опять его не сломал.

– Я немного нездорова, — сказала Хелен.

– Не лучшее предзнаменование, — сказал Камье. А вот сака нигде не было видно.

– Я не вижу попугая, — сказал Мерсье.

– Я выпустила его за городом, — сказала Хелен.

Ночь они провели тихо, по их меркам, и без какого-либо рода распутств. Весь следующий день они оставались в доме. Время имело свойство едва ползти, и они манступрировали вполсилы, не утомляясь. Возле жаркого пламени, в двойном свете: лампы и свинцового дня, они, их смешавшиеся голые тела, разнежено корчились на ковре, касаясь друг друга и ласкаясь с томным тактом рук, составляющих букет, покуда дождь колотил в оконное стекло. И как это, наверняка, было восхитительно! К вечеру Хелен выставила несколько марочных бутылок, и они удовлетворенно отошли ко сну. Люди менее упорные могли бы и не устоять перед искушением так вот все и оставить. Их же середина следующего дня застает снова на улице, и не имеющими мысли иной, кроме как о цели, назначенной ими себе. Всего лишь несколько часов — и опустятся сумерки, ночь, всего лишь несколько свинцовых часов, так что нельзя терять времени. Хотя даже полная — за исключением уличных фонарей полная — темнота отнюдь не стала бы помехой их поискам, а могла им, напротив, только поспособствовать в конечном счете. Ведь до места, куда они наметили теперь добраться, и куда едва знали дорогу, им было бы проще добираться ночью, а не днем, поскольку в тот раз, когда они добирались туда прежде, один-единственный раз, было это вовсе не днем, а в сумерках, ночью. А потому они пошли в бар, ибо именно в барах Мерсье века сего, и Камье, находят наименее неприятным дожидаться темноты. Имелась у них для этого и другая, пусть не столь веская причина: преимущества, которые можно было извлечь, и на ментальном уровне тоже, из погружения, глубокого как только возможно, в ту самую атмосферу, что придавала такую шаткость их первым шагам. За дело они взялись поэтому без промедления. Слишком многое поставлено на карту, — сказал Камье, — и мы не можем позволить себе пренебрегать элементарными предосторожностями. Таким образом единым выстрелом они поражали двух зайцев, и даже трех. Ибо они использовали передышку, чтобы поговорить откровенно о разных вещах, с большой для себя пользой. Потому что именно в барах Мерсье этой чудесной планеты, и Камье, разговаривают наиболее откровенно, с наибольшей пользой. В конце концов большой свет разлился в их умах, оросив, в частности, следующие концепции:

1. Нехватка денег — безусловное зло. Однако она может обернуться ко благу.

2. Утраченного не вернешь.

3. Велосипед — великое благо. Однако может обернуться бедой, если неверно его использовать.

4. Быть конченным человеком — тут есть о чем подумать.

5. Существуют две потребности: потребность, которую ты испытываешь, и потребность испытывать ее.

6. Интуиция приводит ко многим глупостям.

7. То, что изрыгается, отнюдь не даром пропадает.

8. Карманов, в которых все меньше остается с каждым днем от последних ресурсов, достаточно, чтобы отказываться даже от того, что твердо решено.

9. Мужские брюки устарели морально, особенно ширинка, которую следовало бы перенести в промежность и устроить так, чтобы она открывалась на манер люка, позволяя мошонке проветриваться незаметно и безотносительно ко всей этой отвратительной мочеиспускательной процедуре. разумеется, и кальсоны должны быть соответствующим образом изменены.

10. Вопреки господствующим взглядам, есть в природе места, делающие несуществование Бога очевидным.

11. Как обходиться без женщин? Исследовать другие каналы.

12. Душа — такое слово из четырех букв.

13. Что можно сказать о жизни, чего еще не было сказано? Много чего. К примеру, что жопа ее — блядство поганое[34].

Иллюстрации эти не затмевали им их цели. Однако представлялась она, и со все возрастающей, по мере того как тянулось время, ясностью, чем-то таким, добиваться чего нужно спокойными и собранными. И будучи все еще спокойными и собранными достаточно, чтобы понять, что дальше так уже не будет, они легко достигли счастливого соглашения на завтра и даже, если окажется необходимо, на послезавтра. Затем они вернулись в превосходном состоянии духа к Хелен и без лишних церемоний завалились спать. И воздержались даже на следующий день от милых шалостей промозглого утра, так они стремились встретить лицом к лицу грядущие испытания.

Пробило полдень, когда они вышли из дома. На крыльце они остановились.

— Какая прелестная радуга, — сказал Камье.

— Зонт, — сказал Мерсье.

Они обменялись взглядами. Камье скрылся на лестнице. Когда он появился снова, с зонтом, Мерсье сказал:

— Не очень-то ты торопился.

— Ох, знаешь, — сказал Камье, — уж как могу. Раскроем его?

Мерсье окинул небо проницательным взглядом.

— А ты что думаешь? — сказал он.

Камье вышел из-под козырька над крыльцом и подверг небеса доскональному инспектированию, поворачиваясь по-кельтски к северу, к востоку, к югу и, наконец, к западу, в таком порядке.

— Ну? — сказал Мерсье.