Мерсье и Камье Беккет Сэмюэль

— Вон, — сказал он.

— Откуда? — сказал Камье. — Отсюда?

— Отсюда, ко всем чертям, — сказал управляющий. Это, наверное, был управляющий. Но какое отличие от м-ра Гаста!

— Он только что потерял единственного ребенка, — сказал Камье. — Единственного в своем роде.

— Бигеминального[51], — сказал Мерсье.

— Его переполняет горе, — сказал Камье, — что может быть естественнее?

— Его жена при смерти, — сказал Мерсье.

— Мы стараемся не оставлять его без присмотра, — сказал Камье.

— Еще один маленький двойной, — сказал Мерсье. — Если мы сумеем убедить его это проглотить, он спасен.

— Нельзя любить жизнь нежнее, — сказал Камье, — чем любит он. Скромный круг ежедневных занятий, невинные удовольствия, и даже самые страдания, что позволяют нам восполнять недостаток Искупления. Объясните это тем достойным джентльменам. Рана его так свежа. Завтра, за своей овсянкой, он покраснеет при одном воспоминании.

— Он вытрет губы, — сказал Мерсье, — вставит салфетку обратно в кольцо, сложит молитвенно руки и воскликнет: — Да будут благословенны мертвые, что умирают!

— Если бы он разбил стакан, — сказал Камье, — мы бы первые его осудили. Но такого не произошло.

— Посмотрим сквозь пальцы на этот небольшой инцидент, — сказал Мерсье, — он больше не повторится. Верно, папаша?

— Предадим забвению, — сказал Камье, — согласно святому Матфею.

— Дайте и нам того же самого, — сказал Мерсье. — Хорошо идет ваше виски.

— Би- какого вы сказали? — сказал управляющий. В нем пробудилась алчность, а с нею вместе и интерес[52].

— Геминального, — сказал Камье.

— Да, — сказал Мерсье, — всего по паре, кроме задницы. Хороним его послезавтра. Так, папаша?

— Это организатор натворил дел, — сказал Камье.

— Организатор? — сказал управляющий.

— В какой яйцеклетке имеется свой собственный маленький устроитель праздника[53], — сказал Камье. — Не знали? Но бывает, он дремлет. Вы можете его за это упрекнуть?

— Утихомирьте его, — сказал управляющий. — И не испытывайте мое терпение.

Он удалился. Он был тверд без грубости, человечен, а еще обладал чувством собственного достоинства. Он не уронил лица перед своими завсегдатаями, мясниками по большей части, которых кровь агнца сделала довольно нетерпимыми.

Появилось виски по второму кругу. Сдача с первого все еще лежала на столе. Не стесняйтесь, любезный, — сказал Камье.

Управляющий перемещался от группы к группе. Зал постепенно приходил в себя.

— Как можно говорить такие вещи? — сказал Камье.

— Их помыслить — уже преступление, — сказал Мерсье.

— По отношению к человеку, — сказал Камье.

— И зверю, — сказал Мерсье.

— Разве что Бог мог бы с ним согласиться, — сказал Камье.

— Готов, — сказал Мерсье.

Уотт, казалось, уснул. Ко второму стакану он не притронулся.

— Может, глоток воды, — сказал Камье.

— Оставь его в покое, — сказал Мерсье.

Мерсье встал и подошел к окну. Он внедрил голову между занавеской и стеклом, что позволило ему, как он и предвидел, обозреть небеса. Цвета их еще не вовсе истаяли. Он заметил также, чего никак не ожидал, что с них капает мелкий и без сомнения слабый дождик. Стекло мокрым не было. Он вернулся на свое место.

— Знаешь, что мне часто вспоминается? — сказал Камье.

— Дождь идет, — сказал Мерсье.

— Козел, — сказал Камье.

Мерсье недоуменно смотрел на Уотта.

— День занимался, — сказал Камье, — и моросило.

— Где я видел раньше этого малого? — сказал Мерсье. Он отодвинул стул, склонился и стал всматриваться в лицо, затененное шляпой.

— Старый Мэдден тоже—, — сказал Камье.

Вдруг Уотт выхватил трость Камье, прямо вырвал, поднял ее вверх и обрушил, в приступе ярости, на соседний столик, где человек с бакенбардами сидел себе тихо перед пенящейся кружкой, читал газету и курил трубку. Случилось то, что и должно было случиться, стеклянная столешница разлетелась в осколки, трость сломалась пополам, кружка перевернулась, а человек с бакенбардами опрокинулся невредимым назад, все так же сидя на стуле, с трубкой в зубах и последними новостями в руках. Кусок трости, оставшийся в его руке, Уотт тотчас же метнул в стойку, где тот сбил некоторое количество бутылок и стаканов. Уотт дождался, пока стихнет весь этот лязг и грохот, потом завопил:

— Ебаная жизнь!

Мерсье и Камье, словно приведенные в действие от одного провода, поспешно осушили стаканы и кинулись к выходу. Благополучно туда добравшись, они оглянулись. Сдавленный рев на мгновение вырвался из общего гвалта:

— В жопу Квина[54]!

— Дождь идет, — сказал Камье.

— Я тебе говорил, — сказал Мерсье.

— Тогда прощай, — сказал Камье.

— Ты не мог бы часть пути пройти со мной? — сказал Мерсье.

— Какого пути? — сказал Камье.

— Я живу теперь по ту сторону канала, — сказал Мерсье.

— Мне не по пути, — сказал Камье.

— Там есть вид, который разобьет тебе сердце, — сказал Мерсье.

— Слишком поздно, — сказал Камье.

— Выпьем по последней, — сказал Мерсье.

— Не на что, — сказал Камье.

Мерсье опустил руку в карман.

— Нет, — сказал Камье.

— У меня хватит, — сказал Мерсье.

— Говорю тебе, нет, — сказал Камье.

— Словно арктические цветы, — сказал Мерсье. — Полчаса — и их нет.

Они молча дошли до конца улицы.

— Здесь мне направо, — сказал Мерсье. Он заколебался.

— Что с тобой? — сказал Камье

— Колеблюсь, — сказал Мерсье.

Они повернули направо. Камье на тротуаре, Мерсье в водосточном желобе.

— В жопу кого? — сказал Камье.

— Мне послышалось, Квина, — сказал Мерсье.

— Должно быть, кто-то несуществующий, — сказал Камье.

Виски, в конечном счете, им помогло. Они неплохо продвигались, для их возраста, Камье мучительно не хватало его трости.

— Пропала трость, — сказал Камье. — А это была моего отца.

— Ни разу не слышал, чтобы ты об этом говорил, — сказал Мерсье.

— Если вспомнить, — сказал Камье, — мы слышали себя говорящими о чем угодно, только не о себе самих.

— Нам это не удавалось, — сказал Мерсье, — признаю. Он на мгновение задумался, затем произнес такой отрывок: — Мы, пожалуй, могли бы.

— Какое гиблое место, — сказал Камье. — Не здесь ли мы потеряли наш сак?

— Недалеко отсюда, — сказал Мерсье.

Меж высокими старинными домами бледная полоска неба представлялась даже более узкой, чем улица. Ей полагалось бы, напротив, представляться более широкой. Это ночь исполняла свои маленькие трюки.

— Все… более-менее теперь? — сказал Мерсье.

— Прости? — сказал Камье.

— Я спросил все ли, ну, знаешь, более-менее, с тобой, теперь.

— Нет, — сказал Камье.

Несколько мгновений спустя глаза его наполнились слезами. Старые люди довольно легко ударяются в слезы, вопреки тому, чего можно было бы ожидать.

— А ты? — сказал Камье.

— Тоже, — сказал Мерсье.

Домов становилось все меньше, улицы становились все шире, небо просторнее, они снова могли видеть друг друга, им нужно было лишь головы повернуть, одному налево, другому направо, всего лишь поднять головы и повернуть их. Затем внезапно все развернулось перед ними, как бы пространство зазияло, а земля смешалась с с тенью, отброшенной ею в небо. Но такого рода отвлекающие моменты долго не длятся, и вот они уже снова подавлены своим положением, двух стариков, один длинный, другой коротышка, на мосту. Сам-то по себе мост был очарователен, если послушать знатоков. Очаровательный, очаровательный мост. А почему бы и нет? Назывался он, как бы там ни было, Шлюзовый мост, и назывался так совершенно справедливо, стоило перегнуться через перила, чтобы на этот счет рассеялись всякие сомнения.

— Вот мы и пришли, — сказал Мерсье.

— Пришли? — сказал Камье.

— Под конец как на крыльях летели, — сказал Мерсье.

— И где твой вид? — сказал Камье.

— У тебя глаз нет? — сказал Мерсье.

Камье вглядывался в разные горизонты, как всегда destrorsum[55].

— Не торопи меня, — сказал он. — Попробую еще раз.

— С берега лучше видно, — сказал Мерсье.

— А какого хера мы тогда торчим здесь наверху? — сказал Камье.

— У тебя нет сил еще на пару шагов?

Они сошли на берег. Там была скамейка со спинкой, готовая подхватить их. Они сели.

— Ну вот, — сказал Камье.

На канал тихо падал дождь, к немалому огорчению Мерсье. Но высоко над горизонтом облака растрепались в длинные черные пряди, тонкие, словно распущенные волосы плакальщиц. Природа в наиглубочайших своих проявлениях.

Я вижу сестру-соузницу нашу Венеру, — сказал Камье, — идущую ко дну среди останков небокрушения. Я надеюсь, ты не этого ради сюда меня приволок.

— Дальше, дальше, — сказал Мерсье.

Камье сделал из ладони козырек.

— Дальше к северу, — сказал Мерсье. — К северу, я сказал, не к югу.

— Подожди, — сказал Камье.

Немного туда, немного сюда.

— Это и есть твои цветы? — сказал Камье.

— Ты видел? — сказал Камье.

— Я видел несколько слабых отблесков, — сказал Камье.

— Тебе нужно приноровиться, — сказал Мерсье.

— Я мог бы увидеть и получше, если бы надавил себе пальцем на глаз, — сказал Камье.

— Блаженные Острова древних, — сказал Мерсье.

— Не много же им было надо, — сказал Камье[56].

— Ты подожди, — сказал Мерсье, — ты лишь едва увидел, но ты никогда теперь не забудешь, и ты вернешься.

— Что это за мрачная домина? — сказал Камье.

— Больница, — сказал Мерсье. — Кожные заболевания.

— Самое то для меня, — сказал Камье.

— И слизистой оболочки, — сказал Мерсье. Он навострил уши. Не все уж так — до воя — нынче вечером.

— Должно быть, еще слишком рано, — сказал Камье.

Камье поднялся и пошел к воде.

— Осторожно! — сказал Мерсье.

Камье вернулся на скамейку.

— Помнишь попугая? — сказал Камье.

— Я помню козла, — сказал Камье.

— У меня такое чувство, что он умер, — сказал Мерсье.

— Мы не много встречали животных, — сказал Камье.

— У меня такое чувство, что он уже был мертв в тот день, когда она нам сказала, что выпустила его за городом.

— Он не стоит твоей печали, — сказал Камье.

Он подошел второй раз к воде, некоторое время сосредоточенно всматривался в нее, затем вернулся к скамейке.

— Ну, — сказал он, — я должен идти. Прощай, Мерсье.

— Спокойного сна, — сказал Мерсье.

Оставшись один, он смотрел, как гаснет небо и темнота становится полной. Он не отрывал глаз от поглощенного горизонта, ибо знал по опыту, на какие тот еще способен последние судороги. И в темноте он мог также лучше слышать, мог слышать звуки, которые долгий день скрывал от него, человеческие шепоты, например, и дождь на воде.

1946