Рига. Ближний Запад, или Правда и мифы о русской Европе Евдокимов Алексей

Зеркальная маска

Когда я садился за эту книгу, мне практически одновременно рассказали две истории, прямо связанные с ее темой. Обе пустячные, но очень характерные, отражающие восприятие Риги разными категориями россиян.

Первая история – про ответственного сотрудника известного русского интернет-издания, которое, сменив название, недавно перебралось в латвийскую столицу из столицы российской (там у него, как утверждают сами журналисты, возникли проблемы политического свойства). Этот небедный вчерашний москвич поделился в Фейсбуке впечатлениями о «новой родине». Пост был почти восхищенный: автор любовался барочными шпилями из окна своей новой пятикомнатной квартиры в центре Риги, радовался крайней дешевизне – по сравнению с Москвой – рижского жилья, продуктов и услуг, хвалил вежливый европейский сервис, устройство латвийской жизни, констатировал отсутствие дорожных пробок. Резюме его звучало примерно так: «Цивилизованно, как в Норвегии, только раз в пять дешевле. Да еще и по-русски все понимают». Интернет-деятель призывал френдов следовать его примеру и ехать в Ригу.

Вторая история – про простого московского бомбилу, небогатого и безвестного: он чуть ли не в тот же день поделился своим мнением о Риге. Моя знакомая села к нему в машину, возвращаясь домой с Рижского вокзала. Узнав, что пассажирка только что опоздала на поезд в латвийскую столицу, он даже обрадовался. «Ну и хорошо! – зло отрезал водитель. – Нечего в этой Риге делать. Там же фашисты по улицам ходят. Русских людей притесняют. И министры у них – геи (бомбила употребил, естественно, другое слово с тем же смыслом). Подальше надо держаться от этой Риги».

Чем только не служила Рига в своей истории – во всяком случае за последние три века, когда ее история была неотделима от истории России. Она была и окном в Европу, и западной витриной Советского Союза. А теперь вот она служит зеркалом. Глядясь в это зеркало, русский человек видит собственную мечту или собственные страхи.

Тут по всем законам жанра следовало бы написать, что обе лубочные картинки – и та, на которой дешевая Норвегия, и та, на которой ветераны легиона СС, – обманчивы, что на самом деле все совсем иначе. Но писать так я не стану, потому что и то, и другое – пусть и с оговорками, но сущая правда. Хотя, разумеется, и не вся правда.

Причем не имеет особенного значения тот факт, что восхищающийся Ригой интернетчик в столице Латвии живет, а пугающий Ригой водила вряд ли в ней когда-нибудь бывал. Такова особенность латвийской столицы: даже прожив на берегах Даугавы всю жизнь, легко обнаружить вдруг, что с другими коренными рижанами ты живешь словно бы в разных городах.

Вот элегантная североевропейская столица, второй Стокгольм на противоположной стороне Балтики, какой, вероятно, видится Рига молодому латышскому хипстеру, завсегдатаю модных баров, не говорящему по-русски. А вот сумрачное скопище типичных и типовых советских жилмассивов, что наблюдают в окно полунищие здешние пенсионеры и хронические безработные, мало отличающиеся от таких же горемык в Верхней Инте или Нижней Тавде. Вроде бы – два совершенно непохожих города в двух совершенно чуждых не странах даже – мирах. Главный же парадокс в том, что вид из окна у хипстера и у пенсионера может быть одинаковый. Но воспринимается он абсолютно по-разному.

Уловить подлинную суть Риги не проще, чем поймать того преступника из французского кинодетектива, что носил зеркальную маску – и любой, кто смотрел ему в лицо, видел себя самого.

Представитель московского среднего класса, приехавший в латвийскую столицу с женой и ребенком отдохнуть от пробок на Садовом кольце, от выбросов нефтеперерабатывающего завода в Капотне и от ритма жизни огромного мегаполиса, видит в Риге оазис буржуазного уюта, европейского комфорта и вообще истинный Запад. Британский пролетарий, прибывший сюда за тридцать фунтов авиакомпанией-дискаунтером, попадает в развеселое злачное место, где рекой льется дешевое пиво, девушки общительны и невзыскательны, – короче, на настоящий постсоветский Восток. Немецкий или финский пенсионер, сошедший с борта многопалубного круизного лайнера, которые столь часто заходят в рижский порт, гуляет по какому-то третьему городу, не очень-то похожему на два предыдущих.

Так какой из городов – настоящая Рига? Все вместе. И одновременно – ни один.

Русская столица Европейского союза

Когда в 1991 году Латвия во второй раз в своей истории стала независимой (Первая республика просуществовала тут с 1918го по 1940й), новая власть взялась постепенно приводить государственную столицу в соответствие с официальной идеологией и чаяниями титульной нации. Идеал был прост и понятен – в Риге не должно было остаться никаких следов последних 50 лет, проведенных в составе СССР. Словно вслед за летом 1940 года сразу наступила осень 1991го. Конечно, идеал по определению недостижим, но он указывает направление приложения усилий.

Нельзя сказать, что усилия не дали результата. Во всяком случае, в историческом центре Риги давно нет ничего характерно русского или советского: ни букв, ни фасадов, ни «Лад Калин», ни неистребимого беспорядка, ни специфических полицейских манер. Если закрыть уши и не слышать повсеместную русскую речь (а к ее ненормативной составляющей охотно прибегают даже молодые латыши, никаких других славянских слов не знающие), то запросто можно представить, что ты в каком-нибудь Копенгагене. Впрочем, русская речь ныне и в Копенгагене не редкость. Можно утешаться тем, что официальный статус у этого языка, неприятного адепту «латышской Латвии», в Риге точно такой же, как у суахили или урду.

Вот он, город мечты. Настоящая Европа, в которой нет ничего от России.

И дело, конечно, не только в вывесках. В Риге не принято предлагать дорожным полицейским «договориться». Рижское Управление по делам гражданства и миграции по сравнению со своим московским аналогом, ФМС, – просто-таки образчик чиновничьей вежливости и безупречной организации работы. В рижском полицейском участке непредставима история, произошедшая в казанском ОВД «Дальний», и множество подобных ей российских историй.

Но ведь именно этот выпестованный европейский шарм, лоск и такт, ощущение чистопородного Запада привлекает в Ригу сотни тысяч российских туристов. Точнее – сочетание шарма и такта с географической близостью (полтора часа на самолете, одна ночь на поезде) и отсутствием языкового барьера. Сюда недолго ехать, здесь не обязательно переходить на иностранные «Hello!», «Bonjour!» и даже «Sveiki!» Получается, тут ты как бы одновременно на цивилизованном Западе и у себя дома.

Ты – в столице государства Евросоюза, где не только почти все владеют русским, но и половина населения – этнические русские. Где по телевизору – десятки российских кабельных каналов, в киосках – российские звезды на обложках русскоязычных латвийских еженедельников, в кино – фильмы с обязательными русскими субтитрами. Где на всех афишных тумбах – имена российских певцов и юмористов, пусть и набранные латиницей, а уличные музыканты гундосят Виктора Цоя. Где по-русски с вами пообщается не только почти любой продавец, но и любой банкомат. Где, в конце концов, мэром с 2009го бессменно трудится русский Нил Ушаков, глава партии, считающейся здесь русской (крайне правые и вовсе говорят об «агентах Кремля»).

Однажды российский телеканал «Дождь» сделал сюжет о Риге. Начинался он со слов о том, что в ней «воплотилась мечта об идеальной России: привычная языковая среда плюс европейские бонусы – такие, как порядок, вежливые чиновники и верховенство закона».

Вот он, город мечты. Настоящая Европа, которая одновременно – Россия.

Карманный Запад

Расхожий анекдот про советскую Прибалтику гласил, что ее жителей в других республиках постоянно спрашивали: а правда, что вы там у себя тоже расплачиваетесь рублями? Я таких вопросов не припомню, но в укранском Николаеве, куда я ребенком каждое лето ездил из Риги к дедушке с бабушкой, мне, малолетней шпане, еще во времена непуганого застоя дворовая старуха как-то проорала (кажется, я мячом угодил куда не следовало): «Убирайся в свою Америку!» Выходит, простому советскому человеку гость из Прибалтики уже тогда казался американским агентом, посланцем враждебного Запада.

Для связи со своими кураторами из-за железного занавеса мы, прибалты по прописке, наловчились делать на рижским заводе ВЭФ транзисторные радиоприемники «Спидола», знаменитые тем, что они хорошо ловили на коротких волнах «Радио Свобода» и Севу Новгородцева.

В не совсем советской Прибалтике были готические соборы, кафе, латинские буквы на вывесках, сдержанные, иногда холодно-презрительные аборигены, оттуда привозили непривычные буржуазные жидкости, вроде ликера «Vana Tallinn» или рижского черного бальзама. Слово «Вецрига» имело французский вкус – фирменным нашим кондитерским изделием были одноименные профитроли.

До последних лет в Союзе сохранялась память о здешних полицаях времен немецкой оккупации и о «лесных братьях». Зато российская и прочая «союзная» интеллигенция ценила прибалтийское дозволенное вольнодумство – дозволялось на «карманном Западе» лишь чуть-чуть больше, чем в целом по Союзу, но все-таки больше: не случайно и Сергей Довлатов, и Михаил Веллер, которых не печатали в Ленинграде, пытались дебютировать со своими книгами в Таллине (Довлатову, правда, не удалось издаться и там, пришлось ехать еще западней – в Нью-Йорк). И все, независимо от принадлежности к социальным слоям и прослойкам, ценили Юрмалу, несмотря на пресное и прохладное наше море.

Летом электрички Рига – Юрмала ходили как поезда московского метро в час пик, на знаменитом широком пляже из-за загорающих не видать было знаменитого белого песка. На Рижском взморье бурлила советская дольче вита. Живьем увидеть на юрмальском проспекте Йомас звезду союзного масштаба было не такой уж редкостью. Легендарный ресторан «Юрас перле» («Морская жемчужина»), нависавший над пляжем в Булдури, на всю громадную страну был известен своим варьете: там начали карьеру Лайма Вайкуле и Борис Моисеев. Юрмальский ресторан с французским названием «Кабург» и бар рижской гостиницы «Латвия» одними из первых в Союзе завели у себя стриптиз: по нынешним временам умилительно-пуританский, по тогдашним – революционный. Неподалеку от Риги имелись нудистские пляжи: «дикие», конечно, но по пуританским советским меркам – тоже признак западной свободы нравов.

Среди московской и ленинградской творческой интеллигенции модно было приезжать в Юрмалу не в сезон. Гостями Дома творчества писателей в Дубулты побывал весь цвет советской литературы второй половины XX века. Фрондерствующая богема ехала даже не в Юрмалу, а еще дальше на запад по берегу Рижского залива – в маленькие рыбацкие поселки: именно в тех краях, на шоссе Слока – Талси, разбилась на «Москвиче» в предпоследний год существования Союза его первая настоящая рок-звезда Виктор Цой.

Запад по карману

Четверть века спустя мы у себя в Прибалтике рассчитываемся в евро. Между Латвией и Россией – шенгенская граница, рижское мирное небо стерегут военно-воздушные силы Североатлантического альянса. Убраться в Америку мне теперь в определенном смысле проще, чем в Россию – во всяком случае, для поездки в Москву гражданину Латвии нужна дорогостоящая виза, а для поездки в Нью-Йорк не нужно никакой.

Тем удивительней, что в рижских декорациях сегодня играют всё ту же пьесу про русскую Европу – с другими актерами, но практически c тем же сюжетом.

Россияне составляют большинство среди иностранных туристов в Латвии и занимают стабильно первое место по длительности пребывания здесь. Среди российских туристов наибольший процент тех, кто приезжает сюда не впервые. Как и десятилетия назад, они нахваливают рижскую чистоту, архитектуру, кофейни, и все так же увозят с собой керамическую бутылочку черного рижского бальзама (произведенного, между прочим, на заводе, принадлежащем российскому собственнику).

Язык межнационального общения, каким именовался русский в Советском Союзе, в нынешней Риге (где никакого официального статуса у русского, напомню, нет) выполняет именно эту функцию – средства межнационального общения. Жестокая логика рынка заставляет лопотать на ломаном «оккупантском» даже юных латышских официанток, никакого русского в школе не учивших: клиент всегда прав, откуда бы он ни приехал.

На Рижском взморье бурлит выездная российская дольче вита. Во всяком случае, бурлила до прошлого года – тринадцать лет подряд, с 2002го по 2014й, в Юрмале проводился конкурс молодых исполнителей «Новая волна», притягивавший, как магнит стальную стружку, акул гламура и китов капитала со всего экс-СССР – и не только. Курортники из бывшего Союза, заполоняя летом Балтийское побережье, словно возвращают его на тридцать лет назад. Количество загорающих на квадратный метр пляжа приближается к показателям 1980х.

Есть, конечно, и разница по сравнению с советскими временами. Когда Латвия была частью большой общей страны, она служила ее «европейской витриной». Став же членом совсем другого Союза, Европейского, Латвия сделалась для россиян – дверью. Входом в Евросоюз, снабженным автоматическим платным турникетом. Бросаешь в щелку определенную сумму – то есть делаешь на эту сумму инвестиции в латвийский бизнес или в недвижимость – и получаешь здесь пятилетний вид на жительство. И вот уже ты владелец жилья в Евросоюзе и его резидент.

Чемодан – вокзал – Рига

Когда Ригу в начале XIII века основал немецкий епископ Альберт фон Буксгевден, она была форпостом христианского мира на землях языческих балтийских племен. Во времена соперничества немецких рыцарей и русских князей в Прибалтике она служила оплотом католического Запада в противостоянии православной Руси. После завоевания Петром I Лифляндии – наоборот: западными воротами Российской империи. В период своей первой, межвоенной независимости Латвия – «санитарный кордон» Европы у границ СССР. В следующие полвека – «советский Запад». Словом, Рига всегда была городом на границе: стран, цивилизаций, Европы и России, Запада и Востока. Точкой их схода.

В Риге жил и работал Рихард Вагнер, сумрачный германский гений, воспеватель норн и валькирий. С Ригой связана биография Николая Рериха и история нескольких поколений его предков, в городе существовало влиятельное рериховское общество, в нем есть улица Рериха, в здешнем Художественном музее немало его картин с тибетскими и гималайскими пейзажами. Немецкий нордический мистицизм и восточная мистика в русской трактовке, «Песнь о Нибелунгах» и «Песнь о Шамбале» – все это пересекается в Риге.

В городе, множество раз в течение столетий менявшем подданство и национальный состав населения, смешивались этносы и культуры, кипела торговля (крупный порт!), разрасталась промышленность, расцветали искусства – как в начале XX века, так – отчасти – в его конце… Потом в силу исторических катаклизмов все рушилось, население разбегалось, централизованно увозилось (как немецкое в 1939м), так же централизованно уничтожалось (как еврейское несколько лет спустя), массово прибывало новое (как советское после войны), потом ему, в свою очередь, предлагали формулу «чемодан – вокзал – Россия»…

Несколько раз в Риге заваривалась пестрая и крайне многообещающая национально-культурная смесь – и эти периоды совпадали с пиками промышленного развития, город стремительно рос (буквально, демографически) и росло его хозяйственное значение, интеллектуальная роль: так было в последние десятилетия Российской империи и в последнее десятилетие советской. Но обе империи распались, а Рига, формально повышенная в 1991 году в статусе до столицы независимого государства, из космополитического «плавильного котла», индустриального и культурного центра сделалась уютным и сонным, чистым и бедным городом в маленькой стране, поднявшей знамя этнической чистоты и ищущей идеал в полувековом прошлом.

Открытый всем ветрам порт на стыке цивилизаций, Рига обречена была стать роходным двором, шумным многонациональным табором – а стала опрятной и тихой столицей полуторамиллионного народа с крестьянской ментальностью и изоляционистской психологией. Но против судьбы не попрешь. Словно в насмешку над хуторским идеалом (было время, националистическая коалиция шла на муниципальные выборы с характерным лозунгом «За зеленую и латышскую Ригу») космополитическая закваска города воплотилась в ирландских пэтэушниках разных возрастов, колобродящих в пабе Paddy Whelan’s, и в вальяжных московских «папиках», гужующихся в пафосном ресторане Fabrikas.

Мотивы у россиян, покупающих билет в Ригу, бывают совершенно разные. Иной москвич среднего достатка просто хочет цивилизованного отдыха за умеренную цену и чтоб не тратить время на долгий перелет, а нервы – на объяснения с иноязычными аборигенами. Иной миллионер обзаводится виллой в Юрмале, движимый иррациональной ностальгией и рациональным желанием иметь лишнюю собственность в Евросоюзе – другой следует его примеру, возникает мода и, как любая мода, доходит местами до гротеска. Иной бизнесмен предпочитает латвийские налоговые правила и европейское правовое поле (и, опять-таки, чтобы не очень удаляться от России). Кого-то соблазняет возможность получить «ВНЖ в обмен на инвестиции» – таких было множество до 2014 года, когда эта виза стоила (в дешевом варианте) всего 100 тысяч долларов (71 тысячу евро).

Россияне, глядящие на латвийскую столицу с востока, частенько видят в ней символ обобщенного Запада – и переносят на город и страну свое отношение к этому самому Западу. Но если судить по количеству россиян, приезжающих в Ригу, призыв «Все в Латвию!» находит в России никак не меньший отклик, чем рекомендация держаться от Риги подальше.

«Национальный вопрос их только испортил».

На вопросы «В чем особенность рижан? Какое свойство горожан определяет специфику рижской жизни и ее отличие от жизни в других городах?» ответ искать долго не придется. Главная особенность рижан как общности – в том, что никакой единой общностью они не являются. Городское население делится почти пополам – и две эти равновеликие группы живут во многом совершенно разной жизнью, стараясь поменьше обращать внимание на существование друг друга.

Рижане говорят на разных языках – в прямом и в переносном смысле. Смотрят разные телеканалы, слушают разное радио и читают разную прессу. Водят детей в разные детские садики и школы. Празднуют разные праздники. У них разная трактовка истории и разное восприятие горячих новостей – и то, и другое не просто несхожее, а во многом диаметрально противоположное. И это противопоставление не только используется, но и провоцируется политиками, которые любят объяснять избирателю, что все его проблемы – от враждебных соседей-чужаков, и только он, политик-радикал, может эффективно бороться с их тлетворным влиянием.

Понятно, что на выборах представители двух категорий рижан голосуют за разные партии. И когда эти партии проходят в сейм (высший законодательный орган страны), депутаты от одной половины населения готовы объединяться в своем кругу в любые коалиции и преодолевать любые идейные и экономические разногласия – лишь бы только не позволить сформировать правительство представителям второй группы жителей. Что служит залогом дальнейшего усугубления взаимонепонимания и заводит ситуацию в безнадежный тупик.

На эти две половины рижане делятся по языковому и национальному признаку: латыши и нелатыши. И тех, и других в городе – примерно поровну: латышей по статистике процентов 55 (правда, статистика эта не отражает адекватно текущих процессов трудовой миграции: многие рижане уезжают в поисках работы в Западную Европу, а жители латвийской провинции едут в Ригу, оставаясь зарегистрированными по старому месту жительства – в итоге процент представителей титульной нации в городе увеличивается). Среди нелатышей большинство – процентов 80 – этнические русские, примерно поровну белорусов и украинцев (по неполных 10 процентов), плюс совсем небольшая доля лиц других национальностей бывшего СССР.

Поскольку нелатышская половина в чисто этническом отношении все-таки неоднородна, ее представителей часто обозначают корявым термином «русскоязычные». И это верно в том смысле, что родной язык – главный фактор, определяющий самосознание рижан-нелатышей: и для подавляющего большинства этот язык русский.

И именно русский язык всякий раз становится главной мишенью законодательных атак «национально настроенных» политиковлатышей, когда они решают мобилизовать свой электорат (особенно энергично это делается, естественно, перед выборами).

С самого начала существования Второй республики государственный язык в ней только один – латышский. При том, что по-русски дома разговаривает ровно треть населения страны: чуть меньше 34 процентов. Владеет же русским не менее двух третей жителей Латвии. Однако сама мысль о возможности придания русскому языку равного статуса воспринимается латышской общиной как подрывная и провокационная. Подвергнуть сомнению монополию латышского в качестве государственного языка – это здесь крамола даже не политическая, а почти религиозная. Латышский как единственный государственный – больше, чем аксиома, не требующая доказательств. Это – символ веры. Депутат сейма, принимая присягу, клянется «быть верным Латвии, крепить ее суверенитет и статус латышского языка как единственного государственного».

Когда несколько лет назад здешнее левое объединение – разумеется, русское и, разумеется, маргинальное – затеяло в Латвии общенациональный референдум по вопросу придания русскому языку государственного статуса, инициатива была расценена как покушение на устои и независимость страны. Я не утрирую – публицист правой газеты «Latvijas Avze» высказался тогда чеканно и исчерпывающе: «Требование признать русский язык вторым государственным равнозначно требованию признать, что это (Латвия. – А. Е.) – территория России». Секретарь сейма тогда же сказал, что все, кто ставил свои подписи во время кампании за проведение референдума, расписались тем самым в измене родине. «Пятая колонна сама себя зарегистрировала», – удовлетворенно заметил член президиума национального парламента. И даже самый известный театральный режиссер страны Алвис Херманис (лауреат российской «Золотой маски», кстати) отрубил: «Референдум – это тест для предателей государства». У меня в паспорте с тех пор стоит штамп «Parakstu vakana» («Сбор подписей»), он же, стало быть, клеймо предателя.

Референдум был чисто демонстративной акцией, в его успех ни секунды не верили даже сами организаторы, прекрасно понимая, что вся латышская община мобилизуется для провала инициативы – так и вышло.

Язык трети населения страны законодательно закреплен в статусе иностранного и в этом смысле не отличается от какого-нибудь африкаанс. При том, что в Риге русский звучит повсеместно и используется во всех сферах жизни – начисто исключая, правда, официальное делопроизводство. То есть и русский, и латышский врач поговорят с русским пациентом на его языке, но рецепт выпишут на латышском. Русские родители ведут ребенка в русский садик, но табличка на воротах садика – латышская. Я пишу статьи в русскую газету, естественно, по-русски, но мой договор с русским работодателем составлен на латышском.

Другой гуманитарный предмет, сделавшийся в Латвии объектом почти религиозного к себе отношения, – история. Верней, один эпизод латвийской истории XX века, а именно – включение страны в состав СССР в 1940 году.

Если едешь в центр Риги с левого берега Даугавы по Каменному мосту, прямо перед глазами маячит зловеще-черное, длинное, формой напоминающее гроб здание с надписью «The Museum of the Occupation of Latvia. 1940–1991». Чтобы попасть с набережной на Ратушную площадь, в туристическое сердце города, откуда традиционно начинаются все экскурсии, надо пройти непосредственно под этим черным гробом. Очень выходит символично: прежде чем любоваться красотами Вецриги, проникнись осознанием того, что эта страна – жертва тоталитарных режимв.

Когда-то в черном здании меня приняли в октябрята. И сейчас под стеклом там лежат среди прочего пионерский галстук, значок и красный флажок с надписью «СССР» – в точности такой же, каким, малолетний, я махал на первомайских демонстрациях. Но теперь здание бывшего музея Латышских красных стрелков воплощает совсем иную идеологию.

«Оккупация» здесь – ключевое слово. Охарактеризовать период с 1940го по 1991 год как-то иначе еще недавно означало расписаться в нелояльности. С мая 2014 года, когда сейм принял закон «Об отрицании оккупации Латвии СССР и нацистской Германией», это уже – уголовное преступление, за которое можно получить до пяти лет тюрьмы. И как минимум одно дело по соответствующей статье с тех пор возбуждено. В отношении человека, отрицавшего советскую, конечно, а не нацистскую оккупацию.

По элементарной логике, любой, признавший (как того требует закон!) события 1940 года именно оккупацией, тем самым признает всех, кто переехал в последующие полвека в Латвию из других республик СССР – оккупантами. А их потомков – потомками оккупантов. Среди латвийских русских таких – приехавших и потомков – подавляющее большинство (я, допустим, – потомок в третьем поколении). Известный латвийский историк Инесис Фелдманис – член, между прочим, исторической комиссии при президенте – так напрямую и говорил: в стране «в данный момент 700 тысяч гражданских оккупантов» (и он же: «Оккупация является красной линией нашей истории»). Разумеется, если я напишу в блоге или даже в газете, мол, отказываюсь считать себя оккупантом, – меня назавтра не увезет в наручниках Полиция безопасности (местный аналог ФСБ). Но атмосферу внутри двухобщинного латвийского общества коллизия с данным законом характеризует довольно ярко.

Может показаться абсурдным, что вопросы гуманитарных наук остаются стержнем политической жизни страны с тяжелыми экономическими, социальными и демографическими проблемами, с удручающими показателями безработицы, трудовой эмиграции, депопуляции. Тем более что указанные проблемы равно актуальны и для латышей, и для русских.

Но ничего удивительного тут, конечно, нет. Провоцировать бесконечный, бесплодный и безвыходный антагонизм двух групп избирателей – испытанный способ отвлекать их внимание от реальной, общей для всех проблематики. Способ этот безотказно действует уже почти четверть века – в течение которого население Латвии сократилось на четверть: с 2660 тысяч в 1991м до 1992 тысяч в 2014м. В местной прессе в этой связи часто приводится пример для сравнения: потери СССР во Второй мировой справедливо считаются катастрофическими – но от общего населения страны они составили меньше 15 процентов.

Two towers: памятник против памятника, память против памяти

В самом центре Риги, в начале ее главной улицы Бривибас (Свободы), стоит главный скульптурный символ Латвии – одноименный улице 42метровый памятник Свободы. Возведен он в 1935 году во славу первой латвийской независимости – за пять лет до ее краха. Наверху монументальной композиции, на высоком четырехгранном столбе стоит зеленая девушка (прозванная Милдой – так же часто именуют и весь монумент), держащая в поднятых над головой руках три золотые звезды. Они символизируют три исторические части Латвии: Курземе, Видземе и Латгале (Курляндию, Лифляндию и Латгалию).

Если направиться от Милды в сторону Старого города, пройти строго по прямой, по улочке Калькю (Kau; Известковой), через Ратушную площадь, форсировать Даугаву по Каменному мосту и продолжить путь по такому же прямому бульвару Узварас (Uzvaras; Победы) – довольно скоро упрешься в парк с тем же названием: Победы. А двигаясь по его главной аллее, окажешься у подножия еще одного высоченного (79 метров) граненого столба с пятиконечными звездами наверху.

«Победа» эта у всех разная. Названия своего бульвар ни до, ни после «оккупации» не менял – но если при Первой республике имелась в виду победа в войне за латвийскую независимость, то при Советской Латвии – победа над фашистами. Теперь же название бульвара трактуется, в зависимости от взглядов, взаимоисключающим образом: что для одних Великая Победа советского народа над немецко-фашистскими захватчиками, то для других – «повторная оккупация», порабощение на последующие сорок пять лет, главная национальная трагедия века.

Первые приходят к первому из памятников, вторые – ко второму.

На двух концах недлинного, как по линейке вычерченного маршрута, – два идеологических полюса современной латвийской жизни. Между двумя башнями, two towers, уже третье десятилетие длится, почти по Толкиену, противостояние – неформальное, но для всех в Латвии очевидное.

Вторая башня, возведенная ровно через полвека после первой, в 1985м, – это стела Памятника освободителям Риги от фашизма. То есть, согласно официальной нынешней трактовке истории, – советским оккупантам. Под стелой – фигуры в советских касках и с «ППШ», Родина-мать, не похожая на Милду, но похожая на ту, что на Мамаевом кургане. Эта Родина – не Латвия. Если звезды в руках у Милды символизируют латвийскую независимость, то советские звезды на вершине стелы – символ режима, независимость эту уничтожившего.

Под первой башней происходят всевозможные официальные торжества с участием государственных деятелей. О существовании второй башни эти деятели стараются не вспоминать, а самые радикальные из них время от времени предлагают сравнять ее с землей.

К памятнику Свободы 16 марта каждого года, в день боевого крещения Латышского добровольческого легиона СС, шествуют его ветераны. У Памятника освободителям 9 мая каждого года собираются ветераны советской армии. К шествию легионеров примыкают парламентарии с правого политического фланга, на митинге 9 мая выступает мэр Ушаков, считающийся левым. Мероприятия 16 марта полагает оскорбительными для себя почти любой представитель русской общины, празднества 9 мая вызывают более или менее активное неприятие у многих, возможно, у большинства латышей.

Напряжение между двумя частями латвийского общества, практически незаметное туристу и почти не влияющее на повседневную жизнь рижан, в эти дни становится столь же очевидным, как во времена предвыборных кампаний. Масштабных эксцессов не бывает, но на эмоциональном уровне эти даты затрагивают очень многих.

Для меня 16 марта – день стыда за свое государство, 9 мая – день гордости за своих предков. Не сомневаюсь, что подавляющее большинство латышей, вне зависимости от возраста, характера, уровня образования и политических убеждений, моих эмоций не разделяют. Это вовсе не значит, что большинство испытывает противоположные чувства. Уверен, чувства они испытывают очень разные. Но – не совпадающие с моими. Со своими добрыми приятелями из числа латышей я никогда не обсуждаю две данные даты.

Официально утвержденная, вписанная в учебники, представленная в бывшем музее Красных латышских стрелков версия истории Второй мировой здесь такова: эта война для Латвии была чередой жестоких иностранных оккупаций. Вхождение Латвии в состав СССР летом 1940го ничуть не более законно, чем ее же вхождение в рейхскомиссариат Остланд летом 1941го. Соответственно никакого освобождения Риги от немецко-фашистских захватчиков в 1944м не было – была повторная советская оккупация, продлившаяся до 1991го. И 9 мая для Латвии означает не столько победу над нацизмом, сколько начало самого долгого из черных периодов ее истории XX века (повторю: таков официальный взгляд). Получается, что это не День Победы, а День Поражения. Праздновать тут нечего – следует скорбеть. И массовые торжества с прославлением армии, считающейся оккупационной, с этой точки зрения выглядят кощунством и глумлением.

Нетрудно догадаться, почему эту точку зрения упорно не хочет разделить подавляющее большинство русских рижан.

Кто вы, доктор Зло?

Конечно, между двумя латвийскими праздниками раздора есть принципиальная разница. 9 мая без всякой натяжки можно назвать праздником всех здешних русскоязычных. Более того – это главный фактор, объединяющий крайне разношерстную общину, беошибочный наш способ самоидентификации. Оттого мероприятия у Памятника освободителям – по-настоящему массовые: общее число людей, приходящих в течение дня в парк Победы, превышает (а иногда и сильно превышает) сотню тысяч человек. Это тем более показательно, что день будний, все торжества неофициальные и на организацию их не тратится ни одного бюджетного цента.

Латвийское празднование Дня Победы – противоположность российскому в том смысле, что в России на это празднование бросают все государственные ресурсы (финансовые, информационные и пр.), а у нас государство данную дату показательно и принципиально игнорирует. Многие же представители государства видят в означенных торжествах демонстрацию нелояльности Латвии.

Но если 9 мая в Латвии – дата, объединяющая русских, то 16 марта – дата, разъединяющая латышей. Легионеры СС, разумеется, кумиры не всех представителей титульной нации. Многих интеллигентных латышей ажиотаж средств массовой информации в связи с легионерским шествием смущает и раздражает (так звезд раздражают папарацци, стремящиеся запечатлеть их, занятых каким-нибудь физиологическим процессом). Да и исполнительная власть, понимая ущерб международному реноме страны, от мартовских торжеств показательно дистанцируется. Представители правительства в памятных мероприятиях не участвуют, а в 2014м министр регионального развития, объявивший о своем намерении примкнуть к шествию легионеров, был немедленно отправлен в отставку.

И все-таки сказать, что ветераны обеих «оккупационных» армий и слуги обоих режимов «равноудалены» от латвийского государства и латышской национальной идеологии, не получается. За постсоветское время в стране состоялся ряд судебных процессов над престарелыми красными партизанами и бывшими сотрудниками НКВД – и они завершились обвинительными приговорами по статье «геноцид» (правда, многих осужденных по разным причинам выпустили из тюрьмы досрочно). При этом ни одного процесса над нацистскими преступниками в независимой Латвии не было, а 41 человек, осужденный за военные преступления советским судом, был в ней реабилитирован – в том числе члены зондеркоманд.

О латышских легионерах СС четвертый президент Второй республики Андрис Берзиньш сказал в свое время (будучи действующим главой государства) так: «Они боролись с мыслью защитить Латвию. Считать их преступниками – это за рамками здравого смысла. Вместо этого перед ними надо склонить голову». А об их противниках, освободителях Латвии от нацистов (тех самых, которым памятник), второй президент Второй республики Вайра Вике-Фрейберга высказалась следующим образом (тоже в пору своего президентства): «Мы не изменим сознание тех пожилых россиян, которые 9 мая будут класть воблу на газету, пить водку, распевать частушки и вспоминать, как они геройски завоевали Балтию».

Вот и весенние праздники, мартовский и майский, хоть и неофициальные, но – в разной мере. Бросающееся в глаза обстоятельство: шествие легионеров проходит у главного государственного символа, мероприятия же 9 мая – у монумента, который в девяностых ободрали охотники за металлом и изгадили граффити, который неонацисты однажды пытались взорвать, а публицисты многократно предлагали снести.

День легионера в прошлом все-таки отмечался официально: пару лет в конце девяностых, – День Победы в независимые годы, конечно, никогда. Что же касается правительственного бойкота легионерских мероприятий – то да, представителей исполнительной власти на них не бывает, зато в колонне с ветеранами СС шагает множество законодателей. Причем это депутаты не какой-нибудь маргинальной партии, а объединения, входящего в правительственную коалицию (так называемого «Национального объединения»).

Латышский легион – не просто испытанное средство политических спекуляций правых. Это часть национальной идеологии и мифологии – не главная, но существенная. Недаром здешние историки и публицисты потратили столько сил на адвокатуру данного подразделения. Базовый их тезис: следует отделять полицейские батальоны (то есть карателей, в чьих преступлениях сомневаться невозможно) от фронтовых частей, собственно Латышского легиона (то есть солдат, воевавших не с мирным населением, а с оккупационной Красной Армией). Постулат этот чрезвычайно лукавый – потому что многие полицейские батальоны были включены в состав легиона. К тому же существуют свидетельства участия легионеров в зверских расправах над гражданским населением (скажем, в карательной операции «Весенний праздник» в Витебской области в 1944м) – но такие свидетельства нынешней официальной историографией объявляются советской пропагандистской ложью. Установка этой историографии предельно четкая: в крайне неприглядной теме латышского коллаборационизма (как-никак на территории страны было уничтожено порядка 90 тысяч евреев) найти некий незапятнанный объект – а если надо, очистить его. И таким объектом стал Латышский легион СС.

Поэтому не берется во внимание, что он присягал Гитлеру. Что ни о какой латвийской независимости в 1943–1944 годах и речи быть не могло. Принято считать, что латышские легионеры воевали за свободу – во всяком случае, сами в это верили. Почему президент Берзиньш призывал склонить головы перед бойцами Ваффен СС? Потому что «они боролись с мыслью защитить Латвию».

Тут все упирается в систему ценностей. В моей личной системе ценностей, как, вероятно, в системе ценностей большинства русских, никакая латвийская государственность не оправдывает того, чтобы воевать на стороне самого отвратительного режима в истории. Восприятие нацизма как Абсолютного Зла – важная часть русского национального (в самом широком смысле) сознания, в котором тема Второй мировой занимает ничуть не меньше места, чем в латышском. Вот только в латышской исторической мифологии роль дьявола, полюса Зла, беспримесного мрака отведена режиму сталинскому. Оттого все, что этому Злу активно противостояло, де-факто зачисляется в силы добра.

Останки героя послереволюционной борьбы за независимость Латвии, а впоследствии генерал-инспектора войск СС группенфюрера Рудольфа Бангерского, сдавшегося в 1945м англичанам и умершего в ФРГ, в середине девяностых торжественно перезахоронили на почетном месте Братского кладбища в Риге – фактически в национальном пантеоне.

Паспорт инопланетного монстра

Когда в 1989 году Народный фронт Латвии объявил о намерении бороться за независимость республики, в его программе был такой пункт: организация выступает за то, чтобы гражданство независимой Латвии получили все ее жители, кто этого захочет. В следующем году НФЛ, активно поддерживаемый в том числе и русскоязычными, триумфально победил на выборах в Верховный Совет Латвийской ССР. Осенью следующего, 1991 года, через месяц после того, как независимость Латвии признало руководство распадающегося после путча СССР, этот контролируемый Народным фронтом Верховный Совет принял постановление «О восстановлении прав граждан Латвийской Республики».

Согласно ему, гражданство страны получали только граждане Первой, довоенной, республики и их потомки. Примерно семистам тысячам человек – «ввезенным в оккупированную Латвию в период оккупации» (как потом было сформулировано в проекте декларации), их детям и внукам – в гражданстве было отказано. Около трети населения страны – в основном те, кто прожил здесь всю жизнь или большую часть жизни, – обнаружили себя в интересном (и весьма туманном тогда) юридическом положении. Почти все они были русскоязычными. И, конечно, среди них хватало тех, кто голосовал за Народный фронт.

Закон о гражданстве, принятый в 1994м, закрепил жителей из категории «последствие колонизации СССР» в невиданном в международной практике статусе неграждан – «негров», как их многозначительно прозвали. Теоретически право пройти натурализацию (написать прошение, заплатить пошлину, сдать экзамены) они получали – но не все и далеко не сразу: была разработана сложная система так называемых «окон». Я, например, тогда натурализоваться не мог – хотя не только прожил в Риге всю жизнь, но здесь десятилетиями жили и мои родители, и родители моего отца. Моя проблема оказалась в том, что рожаь меня мать, тоже прописанная тогда в Риге, улетела к своим родителям в украинский Николаев – и хотя впервые в Латвии я оказался в возрасте полутора месяцев, местом моего рождения в документах значилась Украина. Одного этого хватило, чтобы даже возможность просить о латвийском гражданстве отодвинуть на годы.

Много лет мой паспорт с надписью «alien», «чужой» – в точности как в голливудском ужастике про инопланетного монстра с двумя парами челюстей – вгонял в ступор пограничников и гостиничных портье во всех углах Европы. Однажды из-за нас с приятелем – двух «чужих» – поезд Цюрих – Милан застрял на швейцарско-итальянской границе на лишних минут двадцать. Все положенные визы у нас имелись, но сами паспорта голливудских монстров настолько озадачили итальянских погранцов, что они ушли с ними в свою будку и долго выясняли, как с этими загадочными пришельцами быть.

Вместе с сотнями тысяч «негров» я не имел права голосовать на выборах – даже муниципальных. Не мог работать ни в каких органах госуправления, а также по множеству самых разных профессий: полицейского, пожарного, адвоката, капитана морского или воздушного судна – всего в перечне были десятки пунктов. В отличие от граждан я не мог без виз ездить в шенгенские страны. «Неграм», начинавшим трудовую деятельность в советские времена, засчитывали меньший стаж при начислении пенсий. Зато налоги они платили – и платят – разумеется, в полном объеме. Хотя с тех пор многие мелкие различия в правах граждан и неграждан утратили силу, в списке этих различий остается 80 позиций: в части запретов на профессии, социальных прав, свободы перемещения и воссоединения семей и т. д.

К концу девяностых, когда перед Латвией встала перспектива скорого вступления в Евросоюз, брюссельские чиновники впали в то же тяжкое недоумение, что иностранные портье, таращившиеся на мой лиловый негражданский паспорт. В их картину мира не укладывалась треть населения страны-кандидата, не только не наделенная гражданскими правами, но и в значительной части не имеющая возможности в близком будущем на них претендовать. Об автоматическом предоставлении гражданства «последствию оккупации» речи, конечно, не шло, но латвийским властям в конце концов пришлось согласиться на уступки: например, отменить «окна натурализации».

За последующие полтора десятка лет часть неграждан уехала из страны, часть умерла, а часть, проглотив вопрос «Почему это я должен выпрашивать право на то, что, по совести, и так мое по рождению?», сдала не столь уж сложные экзамены по латышскому языку, истории и конституции Латвии (как я, например) – и получила обычный человеческий, а не инопланетный паспорт. На данный момент «неграми» остались примерно 280 тысяч человек – седьмая часть населения страны. Поскольку почти все они русскоязычные, а таковые живут почти исключительно в крупных городах, в Риге процент неграждан выше – где-то одна пятая.

Не пожелавшие сдавать экзамены делятся на несколько категорий. Кому-то в силу преклонного возраста поздно учить так и не выученный за всю жизнь латышский. Кто-то пользуется тем, что сначала первый русский депутат Европарламента Татьяна Жданок (бывшая негражданка) выбила из страсбургских функционеров дозволение пускать в шенгенскую зону «негров» без виз, а потом Дмитрий Медведев на заре своего президентства разрешил им безвизовый въезд и в Россию. Знаю я и принципиальных людей, не желающих унижаться ради принадлежащего им, как они полагают, по праву, – но таких, как легко догадаться, немного.

У кого больше, тот и пан

К тому моменту, когда латвийские русские стали более-менее массово получать гражданство и ходить на выборы, здешняя политическая система была давно выстроена. Из двух сравнимых по численности общин страны монополия на государственную власть с самого начала была у одной. Только в нулевых представитель «русской» партии впервые вошел в руководство Рижской думы (стал заместителем ее председателя). А в национальном правительстве этих представителей не было никогда, нет сейчас и почти наверняка не будет в сколько-нибудь обозримом будущем.

Деление латвийских партий на левые и правые теряет смысл, как только поднимается пресловутый национальный вопрос. Даже те, кто слывут среди латышей либералами и центристами, никогда не согласятся с аксиоматичными для любого европейского либерала и центриста утверждениями: например, что родившийся и проживший всю жизнь в некоей стране человек автоматически имеет право на гражданство этой страны. Или о том, что родной язык трети жителей некоей страны имеет полное право получить в ней официальный статус.

То же касается и сотрудничества с партиями, за которых голосуют местные русские. Возглавляемый Нилом Ушаковым «Центр согласия» («ЦС») благодаря большому проценту русских избирателей в Риге и их солидарному голосованию сумел добраться до руководства Рижской думой (Ушаков – ее председатель с 2009 года). Но добиться столь же решительного перевеса над «латышскими» фракциями в cейме Латвии «ЦС» не может – просто в силу того, что в масштабах страны процент русских избирателей намного меньше. Даже когда «Согласие» занимает на выборах в cейм первое место (как это было два раза подряд, на выборах 11го и нынешнего, 12го cейма), другие политические силы – от центристов до ультранационалистов, шествующих вместе с легионерами, – объединяются в коалиции, только чтобы не пустить в правительство «русскую» партию.

Когда «ЦС» с решительным отрывом от конкурентов выиграл предпоследние парламентские выборы, известная здешняя певица Ольга Раецка объявила: консультации с «Центром согласия» со стороны латышских партий будут «чистым предательством», а сама она в этом случае эмигрирует в Австралию (надо понимать – не дожидаясь, пока ее депортируют в Сибирь). Самое безумное, что это заявление не было воспринято как безумие: в блогах и в правых СМИ лязгают траки русских танков и стучат колеса эшелонов в Магадан в период каждых выборов. Впрочем, жить среди коал певице не пришлось – в правительство «ЦС», разумеется, не позвали.

Поскольку Латвия – парламентская республика и для принятия ключевых законов, равно как и для формирования правительства, здесь необходимо обладать большинством в cейме, русская община надежно отрезана от сколько-нибудь серьезного влияния и на законодательную, и на исполнительную государственную власть. Нашим представителям не добиться большинства в парламенте, какие бы чудеса солидарности ни проявляли мы на избирательных участках: просто потому, что среди избирателей мы – меньшинство. При голосовании же в cейме – по вопросу формирования правительства или по законам, касающимся русского языка, русского образования, отрицания советской оккупации и т. д. и т. п., – латышское большинство всегда выступает единым фронтом против нелатышской оппозиции.

На войне как на войне

Удивительная для иностранцев сакрализация вопросов гуманитарных дисциплин, лингвистики и истории – способ сделать стену между общинами непреодолимой. Понятно, зачем – чтобы сохранить монополию на власть в руках одной из них. В свое время латышские политики объясняли отказ пускать «Центр согласия» (стабильного, напомню, лидера парламентских выборов) в правительство – явно нелогичный с точки зрения демократических правил – тем, что Нил Ушаков не признает-де оккупацию. Так кардинальский конклав мог бы объяснить невозможность обсуждать кандидатуру атеиста. Священное слово okupcija вскоре мелькнуло в публичных выступлениях Ушакова – но правительство так же далеко от него, как и прежде.

Чем сильнее недоверие между общинами, тем проще мобилизовать избирателя. Необязательно оправдываться за экономические неурядицы, если внутренний враг не дремлет. Благо он всегда перед глазами – говорит на негосударственном языке, да еще и хочет для него официального статуса, не признает оккупацию, да еще и празднует каждую ее годовщину в мае… Вот даже актер Арнис Лицитис, сыгравший в сотне с лишним советских и российских фильмов, много шутивший в телевизионном «Клубе «Белый попугай», теперь в телеэфире без всяких шуток объясняет, откуда исходит натоящая опасность для Латвии: «Не нужно говорить о Кремле и Путине. Нам нужно думать о том, что происходит у нас. Эти русскоязычные являются пятой колонной!» («Рига24», ноябрь 2014).

Тезис правых о заведомой враждебности латвийскому государству «этих русскоязычных» приходится подкреплять ссылками на сакральное (оккупация и пр.) хотя бы потому, что никакой враждебности на деле нет. Если уж попытаться сформулировать обобщенный образ желаемого будущего – то для латвийских русских это вовсе не Рижская область Российской Федерации, а что-то вроде Бельгии, где две общины, говорящие на разных языках, полностью равны в правах. Характерно, что именно очевидное сравнение с Бельгией яростно отвергается правыми латышами: дескать, там фламандцы с валлонами веками жили вместе, а у нас произошла оккупация.

Правый латышский избиратель стараниями СМИ живет меж двух огней: с одной стороны внутренний враг, с другой, за восточной границей, – внешний. Упомянутая выше певица Раецка, паковавшая чемоданы в Австралию, конечно, работала на публику, да и вообще творческим личностям свойственны причуды. Но моя очень хорошая знакомая рассказывала о своей весьма близкой подруге-латышке – не творческой чудачке, а трезвомыслящем банковском работнике. Эта девушка – даже никакая не правая активистка, а нормальная аполитичная рижская яппи – после начала боевых действий в Донбассе на полном серьезе готовила себя к тому, чтобы при первом же известии о вторжении в Латвию российских танковых колонн немедленно сорваться в аэропорт и попытаться успеть на любой рейс в Западную Европу.

А находясь в кольце врагов, неуместно приставать к властям с претензиями насчет соцобеспечения, борьбы с коррупцией, уровня жизни и занятости. Два с половиной десятилетия противостоя русской угрозе, Латвия по уровню жизни и по количеству бедных много лет демонстрирует худшие показатели в ЕС – кроме разве что Болгарии и Румынии.

То, что латышский избиратель ради борьбы с врагом охотно поступается экономической выгодой, чувствуют на себе не только латвийские русские, но и россияне. В этом смысле очень характерна история с «инвесторскими визами» – вернее, с видами на жительство, которые Латвия дает иностранцам, инвестирующим в здешний бизнес или покупающим здесь недвижимость. Соответствующий закон был принят в рамках борьбы с тяжелейшим экономическим кризисом конца нулевых – и воспользовались им главным образом, конечно, россияне: кому на Западе нужно жилье в Латвии (а в остальном мире ее попросту не знают)?

За три с половиной года это привлекло в страну больше миллиарда евро. Казалось бы, только радуйся. Но чему ж тут радоваться, если Родину тихой сапой захватывает враг? С самого начала действия программы «инвесторских ВНЖ» «Национальное объединение» (которое гуляет с легионерами) боролось за ее отмену. Поскольку объединение входит в правящую коалицию, в сентябре 2014 года сумма сделки, дающая право на ВНЖ, была резко повышена: с 70 тысяч евро до 250 тысяч. Спрос на латвийское жилье среди иностранцев сразу упал практически до нуля. Курица, несущая золотые яйца, была разоблачена как вражеский диверсант и показательно зарезана. А уже через месяц, в октябре 2014го, зарезавшее ее «Нацобъединение» по итогам выборов в Сейм повысило свое представительство там и снова вошло в правительство. (Подробнее обо всем этом – в главе «Квадратные метры. Недвижимость в Латвии»).

Подобное устройство политической жизни – и, главное, его гарантированная неизменность – гарантирует отсутствие экономических перспектив. Убедившись в невозможности что-нибудь изменить у себя дома, латвийцы в массовом порядке меняют дом. По самым скромным подсчетам (не учитывающим тех, кто, уехав, остался зарегистрирован на родине), каждый год из-за трудовой эмиграции страна теряет население среднего райцентра – 20 тысяч человек. Но стабильность сложившейся в стране политической конструкции это только увеличивает. Эмигрируют ведь молодые, работящие, самостоятельные – как раз те, кто заинтересован в пересмотре правил. Зато никогда не уедут пенсионеры из числа тех, что пишут доносы на русских продавщиц, и чиновники, этих продавщиц штрафующие. То есть все те, на ком имеющаяся политическая конструкция держится. Конструкция, девиз которой был написан на плакате участника националистического пикета в день вражеского праздника 9 мая: «Проблема Латвии не в бедности – проблема в не ликвидированных последствиях оккупации».

Незлые улицы

Последние новогодние каникулы одна знакомая московская семья решила провести в Латвии, в сельском доме под Сигулдой. Но когда они позвонили владельцу дома, латышу, тот, наслушавшись, вероятно, местных СМИ, отказался иметь с ними дело: дескать, вы из враждебного государства. Правда, очень скоро он понял, что гостей из других государств ждать не приходится, и сам позвонил москвичам с извинениями. Так что они сюда в итоге приехали и остались чрезвычайно довольны визитом.

Российский турист имеет в Риге все основания для довольства. Несмотря на бури в здешнем парламенте, вопли в СМИ и шествия легионеров 16 марта. Ведь туристу незачем читать латвийскую прессу, озабоченную национальным вопросом. На него не распространяются языковые законы и к нему не пристанет строгий инспектор Центра государственного языка с требованием продемонстрировать знание этого самого языка на соответствующую категорию (о том, что это такое – в главе «Туризм и эмиграция. В Латвию навсегда»). А на стойке регистрации отеля или в кафе русскому клиенту охотно ответят на том крамольном наречии, вокруг которого депутаты, журналисты и блогеры нещадно ломают копья.

Борьба за избирателя и борьба за клиента ведутся по разным правилам. Оттого и фильмы в рижских кинотеатрах снабжаются русскими субтитрами, и рекламные телевизионные ролики дублируются на русском, и латвийские туристические и коммерческие сайты сплошь и рядом имеют русскую версию.

Что же касается шествий легионеров СС, то московский бомбила, упомянутый в самом начале, зря так пугался. То есть эсэсовцы, самые настоящие, действительно открыто ходят по улицам города, да иногда еще и в своей военной форме и даже с боевыми наградами. Но, вопервых, творится такое лишь один день в году и только в центре города, причем легионеров и их поклонников охраняет от протестующих антифашистов плотная полицейская цепь. К тому же ветеранов этих в живых осталось к данному моменту два с половиной человека, а все остальные участники шествия – скучнейшие (даже при всем своем идейном радикализме) современные политики и городские сумасшедшие. А вовторых и вглавных, как ни относись к данному мероприятию, оно никогда не сопровождается никакой уголовщиной. В Риге, несмотря на все неофициальные и полуофициальные заигрывания с нацизмом, почти отсутствует насильственная преступность на расовой почве. Каждый год заводится десятка два уголовных дел с националистической подоплекой, но все они… по поводу комментариев в Интернете.

Вот в этом-то и заключается главная особенность здешних дрязг на этнической почве – они остаются в медиа и блогах, в зале заседаний cейма и в кабинетах правительства, но на улицу почти никогда не выплескиваются. За те четверть века, что в обществе искусственно поддерживается межнациональное напряжение, общины вынужденно научились сосуществовать друг с другом хотя бы без открытых конфликтов. В своем кругу да за стаканом жидкости производства завода «Латвияс балзамс» и русские, и латыши могут припоминать многочисленные обиды друг на друга, но явившись утром в общий офис или цех, скользких тем касаться не станут. И уж подавно никто не станет демонстративно хамить российскому туристу.

Более того – чтобы узнать по-настоящему другую, не глянцевотуристическую, полную противоречий Ригу, иностранцу (тому же москвичу) недостаточно даже здесь поселиться. Упоминавшийся функционер русского интернет-издания, существующего на российские деньги и работающего для российской аудитории, был совершенно искренен в своих словах про «дешевую Норвегию». Он не пойдет, будучи российским гражданином, на здешние выборы или референдумы. Он не будет при поисе работы отсеян на собеседовании потому, что у него «недостаточная языковая категория». Для тех же, кто по тем или иным причинам может столкнуться со специфическими особенностями латвийской жизни, информация и советы – в главе пятой четвертой части данной книги.

Окно Европы

В «невыездные» времена карманным Западом советскому человеку служила вся Прибалтика целиком – общее в столицах трех республик (узкие средневековые улицы, латиница, относительный либерализм и прочая «Европа») было заметней, чем разное. До сих пор умение отличить Латвию от Литвы служит в России признаком интеллигентности, вроде правильного употребления глаголов «одеть и надеть».

Но внимательные путешественники после поднятия железного занавеса смогли убедиться: если Вильнюс похож на польские и вообще восточноевропейские города, то Таллин и Рига – на Германию и Скандинавию. Объясняется это историей: хотя с литовцами латышей роднит балтийский язык, судьба у вторых сложилась совсем иначе – почти так же, как у родственных финнам эстонцев. Когда Вильна была столицей населенного по большей части православными славянами Великого княжества Литовского, Рига и Ревель (Таллин) служили базами немецкой и скандинавской колонизации Прибалтики.

Племена, жившие между морем и западными русскими княжествами, – ливы, летты-латгалы, земгалы, курши – к концу XII века еще не были обращены в христианство и не имели собственной устойчивой государственности. Оттого их земли уже тогда сделались объектом экспансии и предметом соперничества «крупных игроков». Игра, продолжающаяся в каком-то смысле по сей день, началась восемьсот с лишним лет назад. Первыми немцами, появившимися в устье Даугавы, важного торгового пути, были купцы – коммерческие отношения между Русью и Западной Европой сулили большую выгоду. То есть роль моста между Востоком и Западом была уготована Риге еще до ее основания.

Вслед за купцами пришли католические миссионеры – в 1186 году было основано Ливонское епископство с резиденцией в Икскюле (нынешний городок Икшкиле в трех десятках километров от Риги, известный средневековыми руинами). С местными у святых отцов отношения не заладились, и хотя второй епископ по имени Бертольд на Даугаву старался без серьезного эскорта крестоносцев не приезжать, миссионерство его завершилось уже на третий год: «Тут двое схватили его, третий пронзил сзади копьем, а прочие растерзали на куски».

И вот тогда в Ливонию – получившую название от финно-угорского племени ливов – был направлен бывший бременский каноник Альберт фон Буксгевден. Его гордая статуя сейчас украшает стену рижского Домского собора, а его имя носит одна из самых известных улиц Риги. Города, который Альберт, новый епископ, основал в 1201 году – дабы ногою твердой стать при заливе, впоследствии названном Рижским. Города, который сделался главным центром немецкой Прибалтики на последующие семь столетий. Полнощных стран красой и дивом.

Энергичный Альберт уговорил Папу Римского издать буллу, обещавшую индульгенцию всем немцам, что переселятся в Ливонию. Защиту колонистов и пилигримов поручили вновь основанному рыцарскому ордену, ставшему известным как орден меченосцев. Уже через несколько лет после основания орден взял Кукейнос (нынешнее Кокнесе, где тоже имеются древние живописные руины), в котором княжил Вячко, вассал князя полоцкого. Последний на пятом году существования Риги осадил ее, но взять не смог.

Аборигены новому, быстро растущему немецкому городу рады тоже не были и не раз пытались его разорить: то ливы с союзными латгалами и литовцами набегут с востока, то курши – с запада. Причем Альберт в борьбе с местными иногда опирался на русских. Получается, уже в первые десятилетия существования Риги ее судьбу стремились решать немцы, «наши» и те племена, что потом слились в латышскую нацию. И уже тогда взаимоотношения их всех запутывались в крайне непростой клубок.

В 1236 году орден меченосцев был наголову разгромлен балтами в битве при Сауле. Где оное Сауле находилось, точно не известно, литовцы уверены, что это Шауляй, но битва считается героическим эпизодом национальной истории и в Литве, и в Латвии. Ослабевший орден сделался филиалом более мощного Тевтонского – и в этом качестве стал в свою очередь известен как Ливонский орден. Последний в течение двух с лишним столетий боролся – нередко сугубо военными методами – за влияние в Риге с архиепископом (рижское епископство в середине XIII века было повышено в статусе) и быстро ощутившими самостоятельность и силу горожанами-бюргерами.

Уже в 1225м в Риге появился городской совет – рат (орган автономного управления), а в 1282м она вошла в Ганзейский купеческий союз, владевший монополией на торговлю в Северной Европе.

Сюда по чуждым им волнам все флаги в гости были к нам. Бывшее членство в Ганзе по сей день является предметом большой гордости рижан. Еще бы: ведь этот статус уравнивает Ригу с Гамбургом, Кёльном, Дортмундом, Бременом и прочей Германией. Ганзейский союз, объединявший не страны, а города, упразднявший на свой манер границы, часто называют прообразом союза Европейского.

Рига была членом Ганзы, а, скажем, Новгород, хоть с ней и активнейшим образом торговал, в союз не входил. Словом, налицо символ исторической причастности к самому что ни на есть истинному Западу – хотя, по совести, какое отношение имеет нынешний латышско-русский город к тогдашнему, стопроцентно немецкому? Даже домов от него осталось совсем немного – Старая Рига на деле куда менее средневековая, чем кажется: иллюзию создают сохранившийся рисунок и ширина улиц. А знаменитый Дом Черноголовых, резиденция старинного купеческого братства святого Маврикия, титульная, открыточная городская достопримечательность, – и вовсе новодел второй половины 1990х. Реплика здания, построенного в XIV столетии и разрушенного во Вторую мировую, выглядит макетом – едва ли не лего-домом в натуральную величину.

Переходящий приз

Средневековая Ливония была странным образованием. На территории нынешних Латвии и Эстонии вперемешку располагались земли Ливонского ордена (то есть немецких рыцарей), рижского архиепископа и еще трех епископств. В городах, имевших собственные органы власти, заправляли бюргеры (по национальности – тоже немцы), а на селе крестьянским трудом занимались покоренные и обращенные в христианство балты.

Рыцари, церковники и горожане беспрестанно выясняли отношения – тут, на дальнем востоке немецкого мира, царили нравы дальнего запада: фронтир он и есть фронтир, вотчина не слишком утонченных пассионариевавантюристов. Полномасштабные, с применением тогдашней артиллерии (катапульт) боевые действия, бывало, затягивались на годы. Причем Орден параллельно воевал то с датчанами, то со шведами, то с русскими, то с литовцами.

В XVI столетии грянула Реформация. По Риге прокатились волны бунтов и погромов, оставившие после себя разрушенные монастыри и разграбленные соборы. Лютеране одолели католиков, рижское архиепископство было секуляризировано, а Рига получила в 1561м статус вольного города (то есть не платила больше налогов местным феодалам). В том же году последний ливонский магистр Готхард Кетлер, признав себя вассалом литовского князя, переквалифицировался в светского правителя части орденских земель – стал наследным герцогом Курляндии. Ему досталась западная часть современной Латвии, области Курземе и Земгале, символизируемые одной из трех звезд в руках Милды. Прочие владения упраздняемого ордена по так называемой Виленской унии непосредственно включались в состав Литвы.

Пойти на поклон к литовскому князю Кетлера вынудил Иван Грозный. К тому моменту уже три года шла Ливонская война, немцы терпели поражение за поражением. Русские взяли Нарву и Дерпт, шведы, воспользовавшись моментом, прибрали к рукам Ревель, а епископ Эзельский продал свой остров Эзель (нынешний Сааремаа) датчанам. Сильные соседи азартно делили земли Прибалтики – как это многажды происходило в ее истори.

Чем мощнее становилось Московское государство, тем чаще оно с аппетитом поглядывало на слабую соседнюю Ливонию. Войны с ней московские князья затевали несколько раз, но особенных успехов не добивались. Решительную попытку предпринял Иван Грозный – орден под ударами русских войск распался, но поделившие его земли Литва и Швеция действовали куда успешнее.

Когда военная удача отвернулась от Грозного, в Москву прибыли литовские послы с предложением провести границу по тогдашней «линии фронта». Царь усилил репрессии против бояр, а войну велел вести до победного конца – до взятия Риги. В итоге войну Россия проиграла, а Рига присягнула Стефану Баторию. Победитель Грозного правил Речью Посполитой – образованной в ходе войны федерацией Польши и Литвы. Ей, по условиям мира, достались нынешние Видземе и Латгале (две другие звезды в руках у Милды), а в пестрой истории Риги наступил сорокалетний польский период.

В 1621м поляков сменили шведы. Густав II Адольф, «Снежный король», «Лев Севера», по вине которого бесславно затонул знаменитый галеон «Ваза», успешно бил поляков и русских и двигал Швецию к статусу мировой державы. При нем под властью Стокгольма оказалась большая часть бывшей Ливонии (нынешнее Видземе, которое тогда называли Лифляндией) вместе с Ригой.

О неполном столетии, проведенном городом в составе Шведской империи, владычицы как минимум одного моря – Балтийского, напоминает известная достопримечательность Вецриги, Старого города (Старушки, как зовут ее русские рижане). Единственные, сохранившиеся до нашего времени городские ворота, некогда закрывавшиеся на ночь, находятся на улице Торня, Башенной (Tora, 11). Пробитые в конце XVII века в жилом доме, они зовутся Шведскими и окружены множеством легенд – самая известная из которых повествует о молодой рижанке, замурованной в кладке ворот в наказание за греховную связь с солдатом-шведом. Что правда – так это то, что солдаты и впрямь жили в соседних Казармах Екаба (Tora, 4), построенных в первой своей «редакции» как раз при шведах.

В скандинавской державе Рига была вторым по величине и важности городом после Стокгольма, резиденцией лифляндского генерал-губернатора. В 1697 году ее посетил в составе Великого посольства молодой русский царь Петр Алексеевич. Шведские власти, принимая его тут без должного почтения (во всяком случае, потом их в этом обвинит сам Петр), вряд ли предполагали, что ставят тем самым крест на геополитических амбициях своего столь успешного к тому моменту государства. Но именно рижские обиды Петр назвал в качестве casus belli, объявляя в 1700 году войну Швеции. Понятно, что истинной причиной была потребность в балтийских портах – но в Северной войне Рига послужила России и «запалом», и главным трофеем.

Еще отец Петра Алексей Михайлович осаждал столицу шведской Лифляндии в 1656 году: тогда в здешнюю Пороховую башню (Pulvertornis) – самую мощную из городских оборонительных и единственную дошедшую до нас – угодил десяток ядер. Но башня устояла, и город выстоял. Так что в следующий раз палить по той же башне пришлось уже самолично Петру Алексеевичу в 1709 году – и его ядра до сих пор может увидеть в краснокирпичной кладке любой турист. Разумеется, все это легенда – хотя ядра и впрямь хорошо видны. Их, правда, вмуровали в Пороховую башню во время ее перестройки в 1930х, но осада Риги войсками Петра в 1709–1710 годах действительно позволила взять реванш за прежние русские неудачи.

Проигрыш в Северной войне означал конец Шведской империи и выход на мировую арену империи Российской. Последней, по Ништадскому миру, отошли среди прочего Эстляндия и Лифляндия, а Рига стала западным форпостом России – империя теперь заканчивалась в нескольких десятках километров от городских ворот. Дальше начиналось Курляндское герцогство, формальный вассал Польши, – крошечное государство, чьи правители в XVII столетии пытались осуществлять колониальную экспансию в Африке и Карибском море, а в XVIII хозяйничали в гигантской России (о нем подробнее – в отдельной главе четвертой части).

Польская Ливония (нынешняя Латгале) войдет в состав России по первому разделу Польши, в 1772 году, Курляндия – по третьему, в 1795м. Причем герцогство станет Курляндской губернией, а Латгалию включат в губернию Витебскую. Три звезды соберутся вместе лишь с образованием независимой Латвии – в ее гербе, а потом и в руках у зеленой девушки Милды.

Вавилон на Балтике

Пока существовала Российская империя, Рига находилась в ее составе. Правда, русским городом она все это время была разве что в плане подданства. До конца XIX века в Риге, как и во всех остзейских губерниях, без официального языка империи обойтись было можно, без немецкого – нет (так через сто лет в столице Латвийской ССР не обязателен будет латышский). И в Дерптском университете, и в Рижском политехникуме преподавание велось на немецком.

Ostsee, Восточное море, – немецкое название Балтийского. Покорившие Прибалтику (всю, кроме Литвы) германские крестоносцы утвердили в ней «двухэтажную» структуру общества, продержавшуюся почти семь веков. На нижнем этаже были бесправные и до последних столетий неграмотные крестьяне – представители коренного, латышского и эстонского, населения. На верхнем – дворяне, помещики-землевладельцы, духовенство, городская торговая и ремесленная элита: остзейские немцы.

Злой немец эксплуатировал, добрый изучал и просвещал. Немецкие пасторы стоят у истоков и латышской письменности, и латышской литературы. С XVI по XVIII век они переводят на латышский сначала религиозные, потом светские тексты, создают первые словари, буквари и грамматики. У одного из этих пасторов, Эрнста Глюка из Мариенбурга (Алуксне), целиком переведшего Библию к 1683 году, то ли служанкой, то ли воспитанницей жила Марта Скавронская, будущая жена шведского драгуна, будущая любовница князя Меньшикова, будущая супруга Петра I, будущая самодержица всероссийская Екатерина Алексеевна.

Нынче на царском периоде латвийской истории лежит тень сталинской «оккупации», и доброго слова он удостаивается редко. Хотя именно русский царь создал предпосылки для выхода латышской нации на историческую арену. В 1816–1819 годах Александр I отменил в остзейских губерниях крепостное право – за сорок с лишним лет до судьбоносного манифеста своего племянника и тезки, царя-освободителя. Уже тогда Прибалтика в России была на особом счету – «карманному Западу» западные вольности доставались раньше, чем прочим.

Сколь непростой ни была судьба аграрных и образовательных реформ в Курляндии и Лифляндии, судьбу латышских крестьян они изменили. Все больше латышей оказывалось в городах, они появились в университетах.

В Дерптском (Тартуском) университете возник кружок, из которого позднее выросло движение младолатышей, заложившее фундамент национальной культуры. Кстати, члены движения, имена которых остались в учебниках средней школы и в рижских адресах, отнюдь не ставили себя в оппозицию к российской, петербургской, власти – скорее наоборот, видели в ней союзника в борьбе с вековыми угнетателями – немецкими баронами.

Отношение латышей к российской власти стало портиться при Александре III, взявшемся за напористую и бесцеремонную русификацию имперских окраин. Тогда в курляндских и лифляндских школах было велено, начиная со второго класса, учить только на русском. Всевластие немецких помещиков сменилось всевластием русских чиновников.

Конечно, главной мишенью русификаторов здесь были немецкие порядки и немецкий язык. Тогдашние административно-лингвистические коллизии во многом повторятся через сто лет – только при Александре Миротворце в управлении и образовании насаждался как раз искореняемый ныне русский язык. В конце XIX века он – точно так же, как латышский в конце XX – воцарился повсюду: от судебных документов до уличных афиш.

Рига окончательно перестала быть чисто немецким городом – во всех смыслах. С 1880х немцы уже не самая большая городская община – их обгоняют, пусть пока и ненамного, активно переселяющиеся из сел латыши. В экономической жизнибурно растущей лифляндской столицы все большую роль играет молодая национальная буржуазия, в культурной – национальная интеллигенция.

Впрочем, в это время Рига – даже не двуязычный город, а настоящий Вавилон. За вторую половину XIX века ее население выросло вчетверо (!); сравнимой по численности с латышской и немецкой общинами была русская, несколько меньшей, но тоже весьма заметной – еврейская. В Риге появились импозантная Большая хоральная синагога и величественный православный Христорождественский кафедральный собор.

Синагогу в 1941м латышские полицаи по указанию немецких властей сожгут вместе с пятьюстами запертыми в ней людьми. Собор советский горисполком, уничтожив все фрески и спилив кресты, превратит в 1963м в планетарий. По внутренней поверхности его главного купола – полусферического, византийского – я в детстве изучал карту звездного неба. Впрочем, это уже совсем другая история совсем другой Риги.

Многофункциональные стрелки

Если рижанин «забьет вам стрелку у Стрелков», это значит, он будет ждать в центре близ набережной Даугавы, на площади Латышских стрелков (Latvieu strlnieku laukums), у известного памятника. Три фигуры красного украинского гранита появились здесь в 1971м – и тогда назывались, конечно, памятником Красным, под стать камню, латышским стрелкам. Скульптурная композиция была изначально задумана как часть большого комплекса, который включал в себя и построенное за год до того здание музея все тех же Красных стрелков, и просторную площадь вокруг.

В независимые времена все пространство позади музея застроили, сам музей рассказывает нынче не о защитниках советской власти, а об ужасах советской оккупации, но стрелки, как и прежде, на посту. Только без одного слова в названии – теперь они красные лишь по цвету. Выглядит памятник менее торжественно, чем когда-то: прямо к постаменту «причаливают» троллейбусы, рядом стоит киоск-«стекляшка» – и получается, что стрелки вместе с остальными пассажирами ждут на остановке транспорт.

Неподалеку, на перекрестке набережной и улицы 13го января – другой монумент советских времен, уцелевший при новой власти: Памятник борцам революции 1905 года (1960). Вряд ли скульптор-соцреалист Альберт Терпиловский предполагал, что когда-нибудь флаг, который перенимает изваянный им демонстрант из рук застреленного товарища, предложат раскрасить в цвета радуги, а всю композицию переименовать в Памятник первому рижскому гей-параду (как это сделал недавно режиссер-провокатор Валтерс Сильшс).

Впрочем, Riga Pride 2005, прошедший сто лет спустя после демонстрации революционных рабочих на набережной, тоже был мероприятием идеологическим и вызывающим. Правда, рабочих 13 января 1905го расстреляли (погибли 70 человек), а геев в июле 2005го только закидали яйцами; но я в данном случае вообще о другом. О том, почему революционные бури конца XX века пощадили многие советские монументы в честь революционных бурь его начала.

Дело в том, что борьба с царизмом по-прежнему считается в Латвии делом правильным – только трактуется не в классовом, как когда-то, а в национальном ключе. В конце концов, череда революций в России закончилась советской властью, а в Латвии – независимостью. И те же самые латышские стрелковые части были сформированы изначально вовсе не для охраны Ленина и подавления контрреволюции, а для обороны родных земель от наступавших немцев. И формировали их именно по национальному принципу – слово «латыш» стало звучать идеологическим определением лишь после октября 17го.

Создавать же эти пехотные части начали в 1914м – на добровольной основе из говорящих по-латышски жителей западных губерний. В 1915м немцы предприняли большое наступление на Курляндию, что вызвало резкий приток добровольцев – тем более что вести и командование, и документацию в латышских частях было разрешено по-латышски.

Сражались латыши упорно и самоотверженно – под уже упоминавшимся Икшкиле на Даугаве есть «Остров смерти» (Nves sala), на котором в 1916м шли жесточайшие бои. В 1924м здесь открыли мемориал, устоявший до наших дней. Другое место боевой славы стрелков – «Пулеметная горка» (Lometjkalns), в районе Елгавы (Валгундская волость, хутор Мангали). Здесь, где в декабре 1916 – январе 1917го латышские части потеряли больше трети своего состава, теперь – «Музей Рождественских боев» с реконструкциями блиндажей и окопов.

К 1917 году в распропагандированной и не желавшей воевать русской армии латышские стрелки оставались одними из немногих дисциплинированных и боеспособных подразделений. Поскольку многие из них в революционную пору приняли сторону большевиков, те использовали их для самых ответственных дел – латыши принимали участие в событиях октября 1917го, формировали отдельную сводную роту, охранявшую Совнарком и лично его председателя, активно подавляли контрреволюционные выступления.

Во время Гражданской войны латышские стрелки воевали и за красных, и за белых – хотя красные стрелки были более многочисленны, более успешны в боях, а многие латыши, служившие в РККА и ЧК, сделали впечатляющие карьеры. Первым комендантом Соловецкого лагеря и первым начальником ГУЛАГа стал бывший латышский стрелок Теодор Эйхманс. Поэтому когда нынешние латышские националисты принимаются в очередной раз подсчитывать ущерб, нанесенный стране советской «оккупацией», некоторые русские правые в полемическом задоре отвечают: да если б не латыши, в России не было бы ни большевиков, ни Гражданской войны, ни репрессий.

Те же латышские полки и латышские деятели большевистской партии, что помогли установить и отстоять советскую власть в РСФСР, не смогли удержать ее в Латвии. Большевистское правительство Петериса Стучки продержалось в Риге всего пять месяцев в 1919м. Одна из центральных улиц города, Тербатас (Дерптская), с 1950х по 1990й носила имя Стучки. А на нынешней Замковой (Pils laukums), некогда Пионерской площади перед нынешним Президентским дворцом, некогда Дворцом пионеров, Стучка стоял сам: на высоченном постаменте, странно шаря возле себя рукой – словно в поисках опоры. В нужный момент опоры не нашлось: эта скульптура смену идеологических вех в 1990х, конечно, не пережила.

С первой попытки

Государственной столицей впервые в своей истории Рига стала 18 ноября 1918 года, когда временный парламент, названный Народным советом, в здании русского Второго городского театра (теперь Национальный театр (Latvijas nacionlais tetris); Kronvalda bulvris, 2) провозгласил независимость Латвии. Ровно за неделю до этого завершилась Первая мировая война: 11 ноября 1918го Германия подписала Компьенское перемирие. Правда, Рига к тому моменту была уже больше года оккупирована немецкими войсками, занимавшими части будущей Латвии в бесславных для русского оружия 1915 и 1917 годах. Вышло так, что обе претендовавшие на эти земли империи – Российская и Германская – проиграли войну и рухнули, дав шанс на появление никогда дотоле не существовавшим государствам.

Воспользоваться шансом, впрочем, было не так просто. С февраля 1917го в Риге и Лифляндии длится военно-революционная чехарда: Временное правительство, немецкие оккупационные власти, советский Исколат (Исполком Совета рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии)…

Среди этой свистопляски провозгласивший Латвийскую Республику Народный совет не был ни первым, ни последним. Но в результате массы перипетий, в пересказе кажущихся «Свадьбой в Малиновке», а в реальности бывших кровавыми и драматичными, правительству новорожденной независимой Латвии не только удалось удержать власть, но и одержать – силами наспех сформированной армии – ряд военных побед.

Главной из них считается разгром под Ригой корпуса колоритного авантюриста, бывшего полкового капельмейстера Павла Бермонта-Авалова, провозгласившего себя командующим Западной добровольческой армией и действовавшего как бы вместе с Юденичем, но на деле в интересах немцев. В честь этого события был учрежден празник 11 ноября (здешний День защитника Отечества), а уже в XXI столетии снят единственный за всю историю Второй республики блокбастер «Стражи Риги» с невиданным для латвийской киноиндустрии бюджетом в 4 миллиона долларов. Построенные для него под Тукумсом (километров 60 от Риги) масштабные декорации по окончании съемок разбирать не стали, а превратили в постоянно действующую площадку и аттракцион для приезжих. Киногородок «Синевилла» (Kinopilsta Cinevilla) вошел в маршруты поездок по ближайшей к Риге и Юрмале части Курземе.

Наводка:

* Сайт киногородка «Синевилла»: cinevillastudio.com

Буферный рай

Накануне Первой мировой войны в Риге было почти 500 тысяч населения. К концу смуты, в 1920м, – меньше 200 тысяч. И это уже совсем другие люди: если в кипучем предвоенном Вавилоне ни одна из общин не превышала даже 40процентной доли, то в Риге, впервые ставшей столицей национального государства, больше половины жителей – латыши (тоже впервые в истории города). И никакая другая община с ними уже не сравнима: немцев – и тех втрое меньше, русских – вообще 6 процентов.

Во время войны из прифронтового города эвакуировали большинство заводов. Среди 417 предприятий, вывезенных на восток, были «Русско-балтийский вагонный завод», выпускавший легендарные «Руссо-Балты» и еще более легендарные самолеты, и верфь «Ланге и сын», с которой вышли эсминцы, воевавшие от Балтики до Каспия, от Первой мировой до Великой Отечественной. Заводы эвакуировали вместе с рабочими, а тех – вместе с семьями. После провала всех попыток удержать Латвию в германской сфере влияния из страны массово эмигрировали немцы. В другую сторону, в Россию, в ходе войны бежали сотни тысяч человек. За все двадцать лет Первой республики Рига так и не достигла довоенного уровня населения – зато доля титульной нации в ней стала неуклонно расти.

Латвия, лишившаяся эвакуированных и разрушенных промышленных предприятий, отрезанная от российского сырья и российского рынка сбыта, сделалась преимущественно аграрной страной. Оживленная «западная прихожая» громадной империи превратилась в дальний восток Европы, «санитарную зону» вдоль наглухо запечатанной советской границы.

В современной латышской национальной мифологии Первая республика занимает ключевое место. Это место мифа о золотом веке. О потерянном рае. Оттого непросто понять, каково тогда было реальное положение дел. Ведь чем больше в латышских источниках появляется утверждений, мол, в тогдашней Латвии уровень жизни был одним из самых высоких в Европе, тем азартнее русские здешние полемисты бросаются их разоблачать и ниспровергать – местами перегибая палку в другую сторону.

Что явственно противится идеалистической трактовке – так это история первой латвийской демократии. Продержался тогдашний парламентаризм всего 15 лет. В мае 1934го премьер-министр Карлис Улманис при помощи военных разогнал сейм, приостановил действие конституции, распустил все партии, закрыл неугодные газеты и посадил – ненадолго – в Лиепайский лагерь два десятка левых депутатов.

Шесть лет своего неограниченного правления он выдавливал нацменьшинства из госорганов и университетов, закрывал нелатышские школы, печатал свой портрет на банкнотах, выдвигал искрометные лозунги «Что есть, то есть, чего нету, того нету» и «Наше будущее – в телятах», не предпринял ни единой попытки сопротивляться присоединению Латвии к СССР и умер в 1942м в тюремной больнице города Красноводска (ныне Туркменбаши), на краю столь далеких от латвийских лесов раскаленных Каракумов.

В 2003м «народный вождь» Улманис победил в социологическом опросе на тему «самый выдающийся латыш в истории»; тогда же памятник ему появился в центре города, на углу бульвара Райниса и улицы Валдемара. К тому моменту уже ушел в отставку с президентского поста, отбыв на нем два срока, первый глава Второй республики внучатый племянник «вождя» Гунтис Улманис.

Пока немцы не высадились

Улманис-младший, хоть и провел детство в сибирской ссылке, при советской власти ни в какой крамоле не подозревался, в 27 лет вступил в Компартию и вышел из нее лишь в 1989м, когда в Латвии уже вовсю говорили о независимости. Самой заметной из его политических заслуг было директорство в комбинате бытовых услуг Рижского района. Всем было ясно, что президентом Улманиса Второго в 1993м, когда эта должность была восстановлена, выбрали за фамилию и родословную (выбрал сейм – президент здесь должность представительская). В 1940м Латвию возглавлял Улманис и в 1993м снова Улманис; по прошествии полувека и конституция та же, и главный праздник снова – в честь провозглашения независимости в 1918м – 18 ноября. Ба, Джо, да ты совсем не изменился!

Основное правило здешней государственно-политической игры таково: постсоветская Латвия – это та же самая довоенная Латвийская Республика. «Отправленная в сон», как компьютер, на пятьдесят лет, а потом включенная опять. Никого не смущает даже то, что «перерыв» в латвийской независимости длиннее обоих периодов собственно независимости, вместе взятых.

При таком подходе получается, что законными гражданами «возобновленной» Латвийской Республики тогда, при возобновлении, можно было признать только граждан республики прежней – все же прочие, предки и потомки, оказались на данной территории незаконно. Именно этот тезис лежит в основе всей политической системы современного государства. Стоит ли удивляться, что оно грозится сажать тех, кто не признает факт оккупации.

События, неправильно назвав которые сейчас, я теоретически могу огрести «пятерочку», начались 23 августа 1939 года, когда в Москве был подписан Договор о ненападении между Германией и СССР. Секретные протоколы к нему (пакт Молотова – Риббентропа) разделили сферы влияния в Восточной Европе.

Латвия с Эстонией (а потом и Литва, которую Сталин «обменял» на Центральную Польшу) отходили СССР. На переговорах между Союзом и Латвией в октябре 1939го Рига согласилась пустить в страну 25тысячный советский военный контингент. Аналогичные договоры подписали с СССР Литва и Эстония; Финляндия – отказалась, и уже в ноябре началась Зимняя война. Формально проиграв ее и потеряв Выборг, финны, тем не менее, сохранили независимость.

В Прибалтике же появились базы Красной Армии. Карлис Улманис в своей праздничной речи по поводу Дня независимости 18 ноября сказал: «Договор о взаимной помощи с Советским Союзом укрепляет безопасность наших и его границ».

15 июня 1940го войска НКВД устроили провокацию на советско-латвийской границе, убив несколько человек. На следующий день Москва обвинила правительство Улманиса в том, что оно не выполняет условий Договора о взаимопомощи, потребовало сформировать новое правительство и впустить в страну дополнительные войска (практически одновременно такие же ультиматумы были предъявлены Литве и Эстонии). «Оставайтесь на своих местах, а я остаюсь на своем», – сказал Улманис в радиообращении к стране 17 июня: в день, когда столь часто поминаемые впоследствии советские танки вошли в Латвию.

В Риге под личным руководством Андрея Вышинского было сформировано просоветское правительство во главе с профессором-микробиологом Кирхиншейном. Оно назначило внеочередные выборы в сейм, на которых коммунистический Блок трудового народа (единственный допущенный к выборам) получил 98 % голосов. Через неделю новый парламент единогласно провозгласил создание Латвийской ССР и принял декларацию о вхождении в СССР. Практически одновременно с Латвийской в состав Союза вошли Эстонская и Литовская ССР.

В новой советской социалистической республике были национализированы промышленность, банки и земля, хуторян согнали в колхозы. Через год после вхождения в Латвию советских войск, во второй половине июня 1941го, была завершена операция по «изъятию антисоветского элемента». В ее рамках репрессировали 15 с лишним тысяч человек: «бывшие члены различных контрреволюционных националистических партий, полицейские, жандармы, помещики, фабриканты» и прочие отправлялись под расстрел или в лагеря, члены ихсемей – на спецпоселение в Сибири. Почти половину высланных составляли женщины, 15 процентов – дети младше 10 лет. Небольшой памятник сосланным детям установили в нулевых возле Рижского замка – рядом с тем местом, где при царских губернаторах возвышалась колонна в честь победы над Наполеоном, а при первых секретарях – статуя большевика Стучки. Нынешняя композиция несравненно скромней прежних.

По поводу общего числа погибших в ходе июньских репрессий 1941го оценки встречаются разные, но в любом случае речь идет о нескольких сотнях расстрелянных и примерно пяти тысячах умерших в лагерях и в ссылке.

Те, кто едет в Юрмалу электричкой с Центрального рижского вокзала и минует станцию Торнякалнс в Задвинье, могут заметить рядом со станционным зданием старый вагон-теплушку. Он стоит здесь в память о депортациях – в Торнякалнсе в июне 1941го ссыльных грузили в такие вот «скотовозы».

14 июня в стране вывешивают государственные флаги с траурными ленточками – это День памяти жертв коммунистического террора. Второй памятный день с таким же названием – 25 марта: он посвящен жертвам еще более масштабных депортаций 1949 года (тогда в Сибирь выслали 42 тысячи человек). Один из самых заметных объектов в рижском Музее оккупации (Latvieu strlnieku laukums, 1) – реконструкция внутренних помещений сибирского барака.

В том же музее выставлена книга «Baigais gads», «Жуткий год», вышедшая в Риге в 1942м, после очередной смены власти – теперь на немецкую оккупационную. В книге описывались преступления советского режима – те, что современными латышскими историками именуются «коммунистическим геноцидом». Хотя даже эти историки отмечают, что «книга имеет выраженный характер пропаганды и выдержана в духе воинствующего антисемитизма», словосочетание Baigais gads стало в нынешней Латвии общепринятым определением периода между июнем 1940го и июлем 1941го. На одном из латвийских сайтов пассаж о «Жутком годе» заканчивается словами: «…пока нападение Германии на СССР не положило этому конец». В них трудно не расслышать облегчения.

Наводка:

* Сайт Латвийского музея оккупации: okupacijasmuzejs.lv