Чудотворец наших времен. Святитель Иоанн, архиепископ Шанхайский и Сан-Францисский Солоницын Алексей

Белый утес и красная вода

Жилош умолк, покосившись на стюардессу, которая ставила подносы с завтраком на столик, стоявший между креслами. Наши путешественники расположились в начале салона нижней палубы двухпалубного лайнера. Их кресла стояли по три в ряд напротив друг друга, так, что образовали отдельное небольшое помещение, удобное для беседы. При желании можно было отгородиться от прохода шторой – и это предусмотрели создатели комфорта для пассажиров. Зашуршали целлофановые обертки: все готовили приборы и холодные закуски для еды.

Людмила Михайловна, похоже, решила взять под опеку Ивана, помогая ему быстрее управиться с приготовлением к завтраку.

– Сколько бы я ни узнавала нового про владыку Иоанна, не перестаю удивляться, – сказала она, показав Ивану, как правильно распаковать чашечку со свежим салатом. – Вот как, например, он мог практически не спать даже в преклонные годы? Да и в молодости, когда вспоминаю себя, ничего слаще не существовало, чем утренний сон.

Алексей Иванович улыбнулся, показывая ровные белые зубы. Они у него, конечно, были искусственные, но так хорошо сделаны, что и подумать нельзя было о вставных челюстях.

– Все дело в закалке духа, о которой упоминал Милош, – отец Александр предварительно внимательно осмотрел салат, намазал кусочек булочки маслом, аккуратно уложил на него кусочек твердокопченой колбасы. – Он выучился засыпать в кресле, когда отдыхал и принимал в своей келье кого-то из посетителей. Но если посетитель умолкал, владыка говорил: «(Продолжайте, я слушаю». То есть он умел дремать и не выключаться из беседы. Его иногда заставали спящим на коленях перед иконами. Говорят, что он так отдыхал, исполнив молитвы.

– Да, я читала, – отозвалась Людмила Михайловна, убедившись, что Иван начал завтракать. По густым, тщательно уложенным черным волосам спереди шла седая прядь. Она вовсе не старила ее, а наоборот, придавала ей моложавый и элегантный вид. Сухопарая, с прямой спиной, которую не согнули годы, в сером английском костюме, она выглядела дамой если не из высшего света, то по крайней мере из привилегированного общества. – Одно дело понимать, другое – следовать этому, – продолжила Людмила, Михайловна. – Я вот до старости так и не научилась мало спать. И ничего так не люблю, как утром понежиться в постели. Хотя, признаться, это редко удается.

– Ну, насчет старости вы явно переборщили, – сказал Алексей Иванович, передавая даме чашечку кофе. – И то, что вы отправились в путешествие из одного полушария в другое, через два океана, лучше всего говорит о вашей молодости. Вы следуете за владыкой Иоанном, который никогда не боялся перемещений по всему свету. Он ведь путешествовал по миру на всех видах транспорта. Но более всего, конечно, самолетом. Причем заметьте – с юных лет.

– Да, это я знаю. Наше имение находилось в Харьковской губернии, как и имение родителей владыки.

– Вот как. А ваша девичья фамилия…

– Дорогомилова, – Людмила Михайловна улыбнулась отцу Александру. – Имение было обширное, в теперешней Донецкой области, не так далеко от Святогорья. А Максимовичи жили поблизости, в Адамовке. Отец владыки, Борис Иванович, был предводителем дворянства в Изюмском уезде. Город Изюм и теперь существует. На Северском Донце. Очень красивое место, между прочим.

Людмила Михайловна замолчала.

– Простите мое неуместное любопытство, – оживился Алексей Иванович. – Я понимаю, окунаться в прошлое далеко не всегда приятно. Я ведь, когда впервые приехал в Россию, от нашего дома в Москве вообще ничего не нашел. Стоит на этом месте какое-то уродство в виде коробки в 12 этажей из железобетона, вот и все. А на Подмосковной, на месте дома и церкви, что дед построил, теперь какой-то кавказец заправку организовал.

Федор Еремин попросил стюардессу, опять появившуюся около них, принести еще чашечку кофе.

– Может быть, с коньяком? – весело предложила стюардесса.

– Что ж, можно и с коньяком, – согласился Федор. – Вам как, отец Александр? Может, тоже с коньяком?

Батюшка вздохнул и, махнув рукой, сказал:

– Давайте с коньяком. Для бодрости духа и хорошей беседы. Вы, Людмила Михайловна, начали про юность…

– Да. О детстве и юности владыки я хорошо знаю от мамы. Она хотя и не была лично знакома с Борисом Ивановичем и Глафирой Михайловной, но от своей мамы, то есть моей бабушки, много чего узнала про семью Максимовичей. Так что и я могу кое-что рассказать. Правда, не знаю, получится ли так, как у вас, Милош. Моя профессия не связана с русским устным, а тем более письменным.

– Опять я лезу любопытничать, такой у меня порок, Людмила свет Михайловна, – галантно польстил Алексей Иванович. – Я ведь историческую науку очень люблю, собираю разные мемуары, воспоминания… Вы читали мою болтовню, уважаемая Людмила Михайловна?

– Теперь обязательно прочту. Может, в вашей новой книге появятся и мои воспоминания. Хотя меня в Сиднее знают совсем с другой стороны – как владелицу сети гостиниц. Да-да, не удивляйтесь. Начинала я с маленького отеля. Верхний этаж занимала наша семья, а нижние комнаты бабушка сдавала…

– Что ж, многие эмигранты тяжело начинали свой бизнес. Я это по Шанхаю знаю, – сказал отец Александр.

– Мы тоже через Китай в Австралии оказались. Комнаты, которые сдавала бабушка, использовались моряками для свиданий с девицами. Маме она передала уже нечто более приличное. А я поставила гостиничный бизнес на современный уровень.

– И это замечательно! – воскликнул батюшка.

– Все благодаря владыке Иоанну. Его молитвами наша семья спасалась не один раз.

– Рассказывайте, Людмила Михайловна. Прошу вас.

– И я присоединяюсь к просьбе Алексея Ивановича, – сказал Еремин.

– И я, конечно, – поддержал Милош, а Иван Рубаха преданно смотрел на Людмилу Михайловну, как на кинодиву, пожалуй. Ну, по крайней мере, как на представительницу какой-то иной цивилизации. Впрочем, так оно и было. Ведь Людмила Михайловна Дорогомилова и в самом деле была прямым продолжателем древнего дворянского рода.

Я думаю, что мальчик Миша стал великим святым XX века во многом потому, что с детства узнал Святогорье и его монахов

– Я начала с нашего имения, хотя от него ничего не осталось. Но я не о том… Я думаю, что мальчик Миша стал великим святым XX века во многом потому, что с детства узнал Святогорье и его монахов. Конечно, тут Промысл Божий. Но он учился не спать, питаться только хлебом и водой в Великий пост, носить старую одежду, все отдавать ближним, ходить большей частью босым, потому что увидел все это у монахов Святогорья. Ведь в то время их было в обители шестьсот человек. И молились они так, что их слышал Господь.

Впрочем, хотя бы два слова надо рассказать про Изюм, наш уездный городок. В этот уезд входило и Святогорье. В наши дни Изюм находится в Харьковской области. Вообще-то он не Изюм, а «Гузун», что в переводе с татарского значит «переправа». Почему переправа, я поняла, когда первый раз приехала туда. Дело в том, что Северский Донец весной разливается так широко, что переправиться с левого берега на правый можно только паромом, как раз там, где река делает крутой поворот. Город стоит на двух берегах – с обильной зеленью садов и парков. Недаром на его гербе запечатлены три виноградных кисти. Ох, слишком длинное вступление, друзья мои. Налейте мне минеральной без газа, Федор.

Но не успел Еремин и пошевелиться, как Алексей Иванович опередил его.

Еще более прекрасный вид открывается с вершины белого мелового утеса, где расположился, как дивное Божье гнездо, Святогорский монастырь…

Выпив, Людмила Михайловна продолжила:

– Гора Кремянец возвышается над излучиной реки, над городом, над садами. Стоит поехать в Изюм, чтобы постоять на этой горе… Но еще более прекрасный вид открывается с вершины белого мелового утеса, где расположился, как дивное Божье гнездо, Святогорский монастырь… Эвакуируясь из Харькова вместе с Добровольческой армией, владыка Иоанн, тогда Михаил Максимович, конечно, не мог миновать свою Адамовку Михаил, будем, звать его по мирскому имени, закончил юридический факультет Харьковского университета и успел немного поработать в окружном суде, прежде чем пал Харьков. Во время бегства на юг и произошло событие, о котором рассказывала бабушка. Оно не задокументировано, но очень в духе владыки, поэтому я склонна принять его за действительно произошедшее.

– Тем интересней, если это нигде не описано, – сказал Алексей Иванович. – Рассказывайте.

– Хорошо, – Людмила Михайловна видела, что не только Алексей Иванович, но и все приготовились ее слушать. – Представьте: вот идут остатки разбитого войска, с ними беженцы из Харькова, из соседних сел… И между ними – юноша Михаил, который только и ждет, когда покажутся меловые горы, а на них – монастырь.

Остатки Белого войска спешно отступали к югу. По дороге, шедшей понад берегом, лошади тащили несколько пушек. Ездовые, устав их погонять, раздраженно смотрели, как казаки, скакавшие верхами, обгоняли повозки. Лес подступал близко к берегу, и пешим воинам, еще недавно верившим, что будет существовать «единая и неделимая Украйна», приходилось идти узким строем, который вытянулся, как длинная серо-зеленая змея. Гимнастерки, а кое у кого и кителя, грязные от копоти после боя, теперь еще покрылись на спинах пятнами пота.

За остатками войска шло беспорядочной толпой гражданское население. Кто ехал на бричках, кто на телегах, но большая часть шла пешком, неся узлы с пожитками, какие удалось захватить с собой при бегстве.

Вся эта масса людей двигалась по левому берегу Северского Донца, и там, где река делала поворот и лес значительно отступал от берега, полого спускаясь к воде, ездовые остановились, чтобы напоить лошадей.

Лошади зашли в воду и жадно пили, а люди смотрели на правый берег, где белела отвесная скала, на которой, поднимаясь вверх, высились куполки и купола часовен и церквей Святогорского монастыря.

Входы в пещерные церкви и кельи походили на гнезда, черными точками отмеченные по белому отвесному склону. Взору открывался величавый Успенский собор, стоящий на ровной площадке склона, а вершину горы венчал храм святителя Николая Чудотворца.

Все ездовые и те, кто остановился немного отдохнуть, сняв шапки, фуражки, папахи, обратившись лицом к Белогорью, крестились. Некоторые бабы опустились на колени и клали земные поклоны.

– Ах, кабы зайти и помолиться, – сказала одна из женщин с худым измученным лицом.

– Перекреститься и то некогда, родная, – вздохнул пожилой ездовой. – Одна надежа на монахов – они и за нас, окаянных, помолятся.

– Если их красные, али петлюровцы, али еще какие бандиты не расстреляют, – казак зачерпнул во фляжку воды из реки. – В Харькове, сам видел, из собора священника пожилого выволокли и тут же расстреляли. Он комиссаров этих из храма гнал и анафеме предавал.

– Да, от них пощады не жди. Как бы они и нас не догнали.

Этот разговор слышал молодой человек невысокого роста в приличном сером костюме. Под пиджаком виднелся отложной белый воротник поверх свитера. В левой руке юноша держал кепку, а правой, присев на корточки, поплескал на лицо осенней студеной водицы.

После, отершись платком, встал на колени лицом к монастырю и стал молиться.

– Вишь, – сказал бабе ездовой, показывая кивком на молодого человека, – коли захочешь, найдешь время для молитвы.

За молодым человеком наблюдал строгого вида человек в пиджаке, в шароварах, заправленных в сапоги, в фуражке с лакированным козырьком. Он тоже перекрестился и устало пошел к реке. Это был кучер Ефим, посланный, чтобы привезти Михаила домой, в Адамовку, а оттуда, уже всей семьей, ехать в Крым. Куда, Ефим не знал, потому что и хозяин Адамовки, судя по всему, тоже еще не решил.

Ефим подошел к реке и уже хотел набрать воды, как вдруг замер, увидев плывущие по воде странные предметы, похожие не то на рухнувшие деревья, не то на остатки каких-то лодок.

Серо-черный островок, вытянутый по воде, сносимый течением, приближался.

Люди, стоявшие на берегу, замерли, напряженно вглядываясь в плывущие по воде странные предметы.

– Господи, – придушенно сказал ездовой. – Да это ж люди.

– Верно, люди, – подтвердил казак и снял с головы кубанку. – Похоже, наши.

Трупы кучно плыли по Донцу лицом вниз, будто разглядывали что-то на дне реки. Намокшая одежда почему-то не давала им уйти под воду, а держала на плаву. По шинелям и фуражкам, папахам, можно было определить, что это казаки.

С берега разглядели, что плыли убитые на остатках плота, разбитого снарядами.

– Это их на переправе накрыло, – сказал усатый мрачный казак. – Могли бы и мы так вот плыть.

– Бог миловал, – сказал тот, что набирал воду во фляжку. Теперь он вылил воду обратно в реку.

Баба, которая молилась, стоя на коленях, встала и пошла вдоль реки, пристально вглядываясь в плывущие по воде трупы. Неожиданно она стала заходить в воду, намереваясь, видимо, добраться до остатков плота.

– Куда? Одурела? – ездовой кинулся за ней, схватил за руку. – На что они тебе?

– Вдруг сынок там! Пусти!

Она стала вырываться, но ездовой, крепкий мужик, отшвырнул ее от воды.

– Какой тебе сынок! Не видишь, это казаки!

Баба никак не могла опомниться, продолжая смотреть на проплывающих мертвецов. Попав в воронку, каких немало по Донцу, плот с мертвецами медленно кружился. Зацепившись за него, коряги, а может, и полузатонувшие мертвецы образовали затор.

– Багром бы, – сказал пожилой казак. – Вытащить и похоронить по-христиански.

– Где там, – отозвался подошедший к реке молодой офицер. – Надо ехать.

Кучер Ефим подошел к Михаилу, который все стоял на коленях лицом к реке и монастырю.

– Михал Борисыч, пора.

– Что? Нет, нельзя, разве не видишь? Надо помолиться о убиенных. Они ведь не зря к монастырю приплыли.

– Пусть монахи и молятся. А нам надо скорей. Догоняют красные.

– Вот что, ты иди, я скоро.

В это время один из трупов отделился, пойдя ко дну. Другие, лежавшие так и сяк на останках плота, поплыли по реке дальше.

Ефим, беспокоясь, как бы его лошадь и подводу не увели, пошел к дороге. И точно: к подводе уже пристраивался какой-то малый.

– Я чего, я ее только с дороги убрать, – стал оправдываться он.

– Иди! А то щас! – и Ефим замахнулся на малого, который поспешно ретировался.

Передышка окончилась. И войско, и гражданский люд двинулись дальше. Ефим поставил лошадь на обочине дороги. Женщина с двумя детьми, которых они по дороге усадили на подводу, с нетерпением поглядывала на Ефима.

– Ждите, – недовольно буркнул он, не став объяснять, почему задерживается молодой барин. Не станешь же говорить, что он молится в эдакую пору.

Михаил в это время молитвенно обращался ко всем святым, в пещерах Святогорья погребенным и прославившим себя подвигами. Прежде всего – к иеросхимонаху Иоанну Затворнику, который прожил в затворе семнадцать лет. Его молитвенное правило состояло из семисот земных и ста поясных поклонов, тысячи Иисусовых и одной тысячи Богородичных молитв, акафистов Христу, Божьей

Матери и Страстям Христовым. Поминал он и всех, кто был упомянут в записках, поданных от богомольцев.

Иеросхимонах Иоанн Затворник прожил в затворе Святогорского монастыря семнадцать лет

Помнил Михаил и настоятелей монастыря, и особо почитавшихся братией монахов века с семнадцатого: архимандритов Фаддея, Рафаила, Арсения,

Германа; и особо Христа ради юродивого монаха Феофила Шаронина, почившего совсем недавно, в веке девятнадцатом.

Об этих и других святых угодниках Божьих Михаил узнал еще с детских лет, когда впервые отец привез его в Святые Горы. Первые монахи выкопали церкви и кельи в верхнем ярусе. Через маленькие оконные проемы в них проникал свет, освещавший фрамугу для иконы, вырубленную в меловой скале лежанку, ступеньку, проемы для дверей. Кельи соединялись с квадратным залом со сводом, опирающимся на массивный столб в центре. На восточной стене были видны следы от иконостаса первой подземной церкви монастыря. А ведь это начало шестнадцатого века…

Разветвленные коридоры в меловых горах, ведущие от кельи к келье и к пещерным церквам, произвели на Мишу ошеломляющее впечатление.

У родителей была летняя дача в местечке Голая Долина. Это в семи верстах от Святогорья. Миша и явно, и тайно стал ходить туда. И все больше узнавал о монашестве, о жизни затворников и схимников, безраздельно преданных Господу. Оказывается, подвиг бывает не только на поле брани – как в «Слове о полку Игореве». События, описанные безымянным летописцем, оказывается, происходили здесь, на этой самой земле.

Но есть и другой подвиг. В уединенной монашеской жизни, в молитве, которую слышит Господь. Если ты постоянно пребываешь в молитвенном состоянии, если живешь по Заповедям Божьим, многого можешь достигнуть. Есть и великие святые – проводившие дни и ночи в молитве. И даже были такие затворники и молитвенники, что научились не спать, а лишь дремать всего несколько часов в сутки. Не есть вообще Великим постом, да и воду пить не всегда. И быть при этом столь сильными духом, что Господь дает одним возможность творить чудеса исцеления, другим прозорливость, третьим дар рассуждения и изложения событий на бумаге.

Тогда же и решил Миша, что путь его будет в монахи. Но отец настоял, чтобы он учился сначала в кадетском училище, потом в университете, на юридическом. И вот он, уже судейский чиновник, бежит из Харькова неизвестно куда. Власть в Харькове сменилась уже в четвертый раз – конца и края нет братоубийственной бойне.

Кто же остановит убийства, спасет народ русский? Резня идет от ожесточения сердец, оттого, что народ отвернулся от Господа. Прости и помилуй нас, окаянных, Вседержитель…

– Михал Борисыч, да вы что же, не слышите? – возмущенно крикнул Ефим, снова подойдя к Михаилу. – Все ушли, одни мы остались! Ведь пропадем!

– Нет, Ефим, не пропадем. Не волнуйся, все будет хорошо.

– Да где хорошо, разве не слышите?

Отчетливо прозвучал разрыв снаряда. Послышался ружейный треск, крики.

– Господи, да ведь это наши погибают! – крикнул Ефим. – Напали поганые!

Они подбежали к своей повозке. Бой шел там, впереди, куда двинулись беженцы. Там их, оказывается, поджидала засада.

– Правь в лес, Ефим, – сказал Михаил, садясь на подводу и прижимая к себе перепуганную девочку. – Не бойтесь. Повторяйте за мной: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас»..

Ефим погнал лошадь, и когда они укрылись в лесу, по дороге промчались какие-то кавалеристы. То ли петлюровцы, то ли махновцы, то ли красные – Михаил и Ефим разобрать не смогли.

День клонился к вечеру, в лесу становилось сумрачно, и Ефим решал, как поступить дальше. Выстрелы утихли и, похоже, неприятель ушел, сделав свое дело.

Молодой барин по-прежнему сосредоточенно молчал, глядя в одну и ту же точку, в просвет между соснами, откуда падали лучи заходящего солнца. Хвойный лес дышал смолистым запахом. Осенняя свежесть шла от папоротника и кустов снежноягодника, тут и там белеющего между высоких сосен.

– Надо ехать, – сказал Ефим, поняв, что решения надо принимать ему, потому что молодой барин, по всей видимости, опять молится.

– Да, Ефим. По дороге на Адамовку и поезжай.

– А коли враг по той же дороге пошел?

– Ничего, поезжай.

Ефим только сморщил свой лоб под козырьком картуза, опять подумав, какой никчемный сын вырос у барина. В кадетское училище его отдавали, военный из него не вышел. Учили в университете уму-разуму, да не научили. Два других сына у Бориса Ивановича вышли толковыми людьми. Да и барышня Люба пригожая девица. А этот… Ну чего молчит? Ведь убьют, как пить дать, ежели узнают, что он из судейских.

У развилки, где дороги расходились – одна на Адамовку, другая, через лес, к югу, – лошадь захрапела и прянула от дороги. Ефим едва смог удержать ее.

Было от чего испугаться и лошади, и всему живому.

Женщина плотнее прижала девочку к груди, а мальчик, вытянув шею, открыл рот и замер, остекленев взглядом.

По взгорку, до самой реки, валялись убитые люди. Порубленные саблями, в крови, лежали на жухлой траве пехотинцы, пытавшиеся, видимо, обороняться. Тот молодой офицер, что подходил к реке у Святогорья, лежал скрючившись, словно прижимал к животу нечто драгоценное. Ездовой, первым заметивший плывший по реке плот с мертвецами, лежал, раскинув руки, – пуля угодила ему прямо в голову, раскроив ее. Женщина с худым лицом, та, что бросалась в реку, была убита выстрелом в грудь. По всей видимости, залпы раздавались из леса и оттуда шло нападение, потому что большинство людей бежало к реке и даже пыталось спастись вплавь – трупы лежали и в воде, на мелководье, чуть покачиваясь на волнах.

Ефим дернул поводья; лошадь, всхрапывая, все же пошла вперед.

Михаил прижал мальчишку к себе.

– Не надо, не смотри! Отвернись!

Колеса подводы все же задевали за трупы, когда лошадь продвигалась между перевернутыми телегами и отброшенным за ненадобностью всяким домашним скарбом. Пожитки, что получше, были разворованы. Со многих убиенных сняли сапоги и шинели.

Солнце уже клонилось к горизонту, и вода в Донце окрасилась красным – то ли от закатных лучей, то ли от людской крови.