Муза Кормашов Александр

– Какая красота! – воскликнула Сара, стоя перед картиной в восточной гостиной. Олив убежала подальше – так краб, подумала Тереза, бежит от большой волны и втягивает голову в панцирь. Ее уверенность в себе куда-то улетучилась, и, сидя в отцовском кресле, она ждала реакции матери. Тереза оценила Сарины красные шерстяные брючки, кроваво оттенявшие бледную кожу. Похоже, она смогла восстановиться.

– Ну, прямо как наш сад, – заметила она. – Но… другой.

– Спасибо, сеньора, – откликнулся Исаак, явно чувствовавший себя не в своей тарелке.

– Правда, хорошо, Лив?

– Да, – согласилась Олив, избегая встречаться взглядом с Исааком.

Сара велела Терезе принести ему чаю и польворонес[60].

– Как хорошо, что у нас есть Тереза, – сказала она. – Без нее была бы такая морока. И я так горжусь вами, мистер Роблес. – Она откинулась на спинку дивана, где сидел и он. В ее голосе звучали теплые, умиротворяющие нотки. – Приятно быть в фаворе?

– В фаворе?

– Всеобщим любимцем. Когда Гарольд это увидит, он сразу закусит удила. – Она махнула рукой в сторону «Сада». – Правда, я так рада, что заказала вам первую картину, хотя переживаю, что пришлось с кем-то делиться. Обидно, что она теперь висит на стене у другой женщины.

– Да, – кивнул он.

– Ну. – Ее вздох потянул на два десятка слов, спрессованных в одно. – Скоро домой вернется муж. – Последнее слово прозвучало так, как будто Исаак понятия не имел, о ком идет речь.

– Приятно будет его увидеть, – отозвался Исаак.

Сара улыбнулась и покинула комнату, оставив у Терезы ощущение, что напряжение дня упало на порядок ватт, пока та поднималась к себе по лестнице. Олив быстренько закрыла дверь.

– Иса, ну что? – развернувшись, спросила она. – Тебе нравится?

Все трое воззрились на картину – волнистое пространство пшеничного поля, насыщенная цветовая палитра, доведенная до сюрреалистического гротеска, белая финка, по которой когда-то разгуливал он один, а ныне приютившая других людей.

– Нравится – не нравится, какая разница?

Олив поежилась.

– Тебе не нравится.

– Я вижу ее достоинства, но это не то, что написал бы я, – пояснил он.

– Ему не нравится, – встряла в их разговор Тереза.

– Все не так однозначно, – огрызнулся брат.

Олив встала перед картиной.

– А по-моему, все просто. Что тебе не нравится?

– О господи! – сорвался он. – Почему она должна мне еще нравиться? Вам мало того, что я притворяюсь, будто она моя?

– Не так громко, – попросила Олив.

– Даже мои инициалы пририсовала.

– Важный штрих.

Он резко встал.

– Видеть ее не могу, – грубо сказал он. – Надеюсь, у твоего отца будет такая же реакция.

– Исаак…

– Хорошего вам дня, сеньориты.

У Олив был такой вид, словно он дал ей пощечину. Когда он вышел, она подбежала к окну и проводила взглядом его фигуру, удаляющуюся под горку в сторону ржавых ворот. Он распахнул их одним толчком, ни разу не обернувшись.

– Не расстраивайтесь. – Тереза сделала шажок ей навстречу. – Не все ли равно, нравится ему или нет?

У Олив вырвался вздох отчаяния.

– Он может ненавидеть то, что я рисую, но я не могу рисовать, если он на меня злится. Просто не могу.

– Но почему? Вы же рисовали и до знакомства с ним.

– Но не так же, не так! – Она показала пальцем на картину и прижалась лбом к облезлой деревянной ставне. – Если она ему не нравится, как мы можем быть уверены, что он ее отправит моему отцу? А это надо сделать быстро, иначе мы упустим благоприятный расклад с этой Гуггенхайм.

– Она будет ждать своего гения сколько надо, я уверена.

Олив наморщила нос.

– Затасканное слово. Я не гений. Просто вкалываю.

– Короче, она подождет. Если не брат, то я отвезу картину в порт.

– Ты?

– Вы можете мне доверять.

Олив по-прежнему стояла, уткнувшись лбом в ставню.

– Ты обманула мое доверие, поставив ту картину на мольберт. Я теперь не знаю, друг ты мне или нет.

Тереза помолчала, уязвленная ее словами. Это могло быть и кокетством, вроде материнского, как бы Олив ни стремилась отличаться от Сары.

– Разве вы еще не поняли? Вы можете мне доверить свою жизнь.

Олив оторвалась от ставни.

– Оставим мою жизнь в покое, Тере. А насчет картины – ты это серьезно? Отвезешь ее в порт?

– Да.

Олив еще раз окинула взглядом ворота, за которыми давно скрылся Исаак.

– У меня никогда не было близкой подруги.

– У меня тоже.

– Ты когда-нибудь любила? Жила с мужчиной?

– Нет.

– Не любила или не жила?

– Не жила с мужчиной.

Олив повернулась к ней.

– Но ты любила?

Тереза почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

– Не думаю. Сама не знаю.

В тот вечер Тереза не вернулась к себе в коттедж. Ей было позволено устроиться на чердаке, в собственном уголке, и навести порядок с кисточками и одежкой – вот оно, головокружительное счастье, последовавшее за перемирием. Олив призналась, что трудится над портретом Исаака. И, видимо, давно, подумала Тереза, с учетом скорости, с какой она обычно работает, и количеством блокнотов с карандашными набросками.

Поглядывая за проступающими на доске чертами лица, Тереза была ошеломлена этим началом. Кожа с прозеленью, саморазрушительный взгляд клаустрофоба. Зато голова, казалось, охвачена пламенем – море из одуванчиков и золотистой желтушки уходило вверх до самого края, а там целая россыпь красных огоньков, как воплощение разлетающихся убийственных мыслей. Безжалостный взгляд художницы, которая сама пребывала словно в трансе. Уж кто-кто, а Тереза понимала, что отношения между ее братом и этой девушкой находятся в опасном дисбалансе, но как-то сомнительно, что Олив отдает себе отчет в существовании всех этих слоев безрассудной страсти и потаенных страхов, продемонстрированных ее собственной рукой.

Далеко за полночь Олив закончила первый набросок портрета Исаака. В три часа утра, обессиленная, рухнула на матрас, уставившись на стропила и осыпающуюся с потолка известку, чьи загнутые края слегка мерцали в пламени свечи на прикроватной тумбочке. Где-то в горах завывал волк.

– Иди сюда, ложись, – позвала она служанку. Тереза, читавшая в углу, отложила книжку и, подчиняясь приказу, вытянулась на старом матрасе рядом с Олив, под сумеречным розовым покрывалом, и не шевелилась из страха, что малейшее движение – и ее прогонят из этого волшебного царства.

Так они и лежали бок о бок, глазея в потолок, и постепенно атмосфера в комнате разрядилась, энергетика Олив и ее предельная концентрация растворились в воздухе, и остался только светящийся зеленоватый лик на мольберте. Они уснули, одетые, в полной тишине, не нарушаемой ни криками петуха, ни лаем собак, ни человеческими голосами.

Спустя два дня Олив решила отправиться вместе с Терезой в Малагу. «Проветримся, а что?»

– Это надолго? – переполошилась Сара. Тереза объяснила себе это волнение тем, что впервые за много месяцев она оставалась одна в доме.

– Мы зайдем в контору морских перевозок, вместо мистера Роблеса, – сказала Олив. – А потом, я думаю, выпьем лимонада в Калле Лариос.

– Обещай мне, что этот фермер привезет вас обратно до темноты.

– Обещаю.

– Он случайно не «красный»?

– Мама.

«Сад» был такой большой картиной, что девушки несли ее из финки вдвоем, как этакие пустые носилки. Оглянувшись назад, Тереза заметила стоящую у окна Сару; она провожала их взглядом, пока они не скрылись из виду. Фермер с мулом поджидал их на площади. Тереза гнала от себя беспокойство, связанное с Сарой, оставшейся одной дома. Поскольку суть беспокойства была ей самой непонятна, она переключилась на радости предстоящей поездки. Она надела свое лучшее голубое платье, вымыла голову и окропила себя апельсиновой водой, которую Роза Моралес, дочка врача, продала ей на кухне. Для Терезы это был настоящий праздник, можно сказать, feria[61].

Сидя сзади в подводе и трясясь тридцать километров по дороге в Малагу, Тереза не переставала удивляться огромности стоящей рядом картины, завернутой в бумагу и перевязанной бечевкой. То, что было на ней изображено, не ставилось под сомнение просто потому, что Олив снова записала ее в свои подружки. Она сделает все, о чем ее попросят. Волосы Олив развевались на ветру, и в этих солнцезащитных очках в белой оправе она выглядела не менее шикарно, чем ее мать. Так зачем, спрашивается, портить чудесный безоблачный денек?

Мул тащил подводу по белесой пыльной дороге. Олив показала пальцем на красные ленточки, повязанные вокруг пробковых дубов. Они вызывали смутное беспокойство, как если бы это были кровеносные сосуды, трепещущие на ветру.

– Что это? – спросила она по-испански.

Погонщик бросил через плечо:

– Ничего хорошего.

Для Терезы это был знак насилия, которое может прийти на ее землю, как не раз случалось за прошедшие столетия. Никто не видел тех, кто завязывал эти ленточки, – наверняка одним из них был Адриан, – но уже эта решимость говорила о зреющем протесте, о желании все перевернуть с ног на голову. Вот уж чего Терезе совсем бы не хотелось. Она только-только заслужила этот день.

С ощущением радости и собственной важности они доехали до конторы и договорились с погонщиком, где и когда он их заберет. На почту они заявились перед самым закрытием на сиесту и успели оформить груз к отправке во Францию на сегодня. «Сад» должен был прийти в парижскую галерею Шлосса на рю де ля Пэ.

Позже они гуляли по широким бульварам, восхищаясь фонарными столбами из кованого железа, украшенными корзинками с ползучими петуниями и ярко-розовой и алой геранью. Они заглядывали в витрины магазинов, показывая друг дружке пальцем на светских модниц. Они проходили по узким, мощенным булыжником улочкам, где их встречали закрытые ставни по случаю полуденной жары. Это был настоящий город, в отличие от их деревенской глуши среди холмов Арасуэло. Терезу радовало, что ее родной город произвел на Олив такое впечатление. Это, конечно, не Лондон, но в нем просматривается что-то величественное и вневременное, когда лучи солнца освещают булыжник или отражаются от чисто вымытых витрин и орнаментальных деревянных рам универсальных магазинов и аптек.

Дойдя до гавани, они присели выпить лимонаду и стали гадать, какой из огромных кораблей, то и дело входивших и выходивших из акватории, увезет их двуличный груз.

– Исаак не сомневался, что картина уедет по назначению, – сказала Олив. – Просто он не хотел сам ее отправлять. По-твоему, я веду себя честно по отношению к нему?

– Вы хотите спросить, будет ли мой брат соглашаться на это и дальше?

Олив удивилась такой проницательности.

– Да, пожалуй.

Тереза смотрела в море.

– Деньгами его не удержать.

Да уж, деньги никогда не были решающим фактором ни для него, ни для нее. Хотя он и оставил себе часть гонорара за «Женщин в пшеничном поле», оба они всегда мечтали о том, чего не купишь за деньги: справедливости, любви. Тереза была убеждена, что Олив, используя Исаака как прикрытие для собственного творчества, поступает бездумно и что долго он этого терпеть не станет. Сама же она была готова исполнить все, чего пожелает юная хозяйка.

Олив нахмурилась.

– Звучит как угроза.

– Нет, что вы, – возразила Тереза. – Просто… он мужчина.

– Как прикажешь понимать?

Тереза с ее знанием английского не могла ответить на этот вопрос со всей точностью. И хотя ее не могло не тревожить, что действия Олив подводят ее все ближе и ближе к назревающей неотвратимой катастрофе, у которой нет названия, но которую она, Тереза, почти ощущала на кончике языка, ее переполняло такое счастье – она у моря, они вместе пьют лимонад, – что пусть бы эта бездумность длилась вечно.

– Мой брат способен говорить за себя сам, – ответила она уклончиво, и Олив, не желая погружаться в мутные воды их общей затеи, перевела взгляд на океанские лайнеры, уходящие в открытое море.

Они вернулись домой уже в сумерках, усталые и довольные.

– Тереза, – заговорила Олив, когда они подходили к дому.

– Что?

– Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Ты можешь мне доверять.

Тереза улыбнулась – к ней вернулись ее собственные слова, еще одно чудо!

В доме Сары не оказалось.

– Где она? – Паника в голосе Олив звучала совсем по-детски и так понятно.

– Может, решила прогуляться, – предположила Тереза.

– Моя мать не выходит на прогулки.

Олив выбежала в сад, а Тереза под предлогом, будто ищет Сару наверху, проскользнула на чердак, чтобы проверить свои подозрения. И точно! Портрет зеленоликого Исаака исчез. Он уже плыл в брюхе океанского лайнера к Пегги Гуггенхайм.

Сара повадилась ходить на прогулки – более чем странное увлечение для человека, привыкшего курить на диване. Она выдергивала с грядки созревшие овощи и складывала их в большую плетеную корзину, даже не отряхнув землю с корней. Или вдруг объявляла, что идет в деревню за артишоками. Их уже лежала в кухне целая куча. А полевых цветов стало в доме столько, что у Терезы не хватало емкостей.

Через десять дней после их поездки в Малагу пришла телеграмма от Гарольда. Тереза сходила за ней на почту и бежала всю дорогу назад, чтобы скорей вручить ее Олив, которая вместе с матерью лущила горох на кухонном столе.

ГУГ КУПИЛА ЗЕЛЕНОГО ГЕНИЯ ТЧК И ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ САД ТЧК ЖДИТЕ КОНЕЦ НЕДЕЛИ ТЧК

Олив прочитала ее вслух.

– Пегги Гуггенхайм купила обе картины, – выдохнула она. – То-то Исаак порадуется.

– Я ничего не знала про вторую картину, – сказала Сара, пробегая пальчиком по раскрытому стручку. Лак с ногтей сошел, заметила Тереза, а хозяйку это как будто не волновало.

– Кроме «Сада» у него еще был автопортрет.

– Ты его видела? – спросила Сара.

– Мельком. Похоже, папа возвращается.

– Как раз когда телефон наконец перестал звонить, – вздохнула Сара.

Тереза подошла к раковине помыть овощи. Хозяйка положила на столешницу пустой гороховый стручок.

– Дорогая, тебе здесь нравится? – спросила она.

– Очень. Я так привыкла. А тебе разве нет?

Сара разглядывала пейзаж за окном. Сад тонул от изобилия фруктов и цветов, жимолости и ночного жасмина, а также апельсинов и маслин, которые Гарольд обещал жене и дочери еще в январе, когда они сюда только приехали, замерзшие, помятые, еще не оправившиеся после очередной Сариной истерики, не знающие здесь ни одной живой души.

– Я не уверена, что употребила бы слово «нравится». У меня такое ощущение, будто я здесь прожила десять лет. Это место тебя… насыщает. Как живое воплощение нарисованных Исааком полей. – Она посмотрела на дочь. – Невероятно, как он сумел все это передать, правда?

– Да.

– Как, думаешь, ему это удается?

– Откуда мне знать?

– Он гений.

Олив вздохнула.

– Гениев нет, мама. Это придумывают от лени. Все дело в практике.

– Ха, практика. Даже если бы я практиковалась с утра до вечера, я бы никогда не создала ничего подобного.

– Ты явно прибавила, мама.

– Я чувствую себя гораздо сильнее. Папа привез мне из Малаги новые таблетки, так я к ним даже не притронулась.

– Вот как? Ты уверена, что поступаешь правильно? Знаешь, как мы с Тере перепугались, когда вернулись из Малаги и не застали тебя дома. Я даже подумала, что ты…

– Ливви, я бы этого не сделала. Сейчас я совершенно в другом состоянии.

Они продолжили молча лущить горох. Сара загорела и казалась умиротворенной, самодостаточной. Олив в очередной раз почувствовала укол боли – как же ее мать хороша собой, хотя сама этого даже не замечает: голова растрепана, сарафан помят, словно она его только что достала из чемодана. Корни волос у нее отросли, а ей, похоже, до этого дела нет. Ее натуральный темно-русый цвет составлял приятный контраст с вытравленными перекисью концами. Олив так и подмывало ее нарисовать, поймать эту непринужденность в надежде, что и ей самой что-то от нее перепадет.

– Вот и лето не за горами, – голос матери прервал мысли Олив. – Нас ждет настоящая жара.

– Раньше ты жаловалась на холод.

Сара посмеялась над собой. Тоже большая редкость.

– Идея твоего отца приехать сюда была не такой уж плохой. Совсем даже не плохой. – Она вдруг сжала руку дочери. – Я тебя очень люблю, Лив. Правда.

– О боже. Что с тобой?

– Ничего. Ничего. Просто ты должна это знать.

Сара вышла на веранду с пачкой сигарет и последним номером «Кристис», присланным подругой из Лондона. Тереза решила пройтись мокрой тряпкой по плитняку в прихожей. Олив пошла следом и встала на сухом месте.

– Тереза, будешь мне позировать? – спросила она вполголоса. – Ты мне нужна как модель.

Спина у Терезы напряглась, пальцы стиснули швабру.

– Вы мне ничего не сказали про вторую картину, которую мы отвезли в Малагу.

– Я не хотела для тебя очередных неприятностей.

– Неприятностей?

– Послушай, я знаю, ты считаешь, что вся эта затея умаляет меня как художника.

– Умаляет?

– Принижает. А Исаак, считаешь ты, вырастает в глазах у местной публики больше, чем он того заслуживает. Но это то, чего я хочу. Я хочу свободы. Тере, ты моя подруга. Позволь мне сделать тебе этот подарок.

Тереза разогнулась и в задумчивости опустила швабру в ведро с грязной водой. В сущности, она об этом мечтала с тех пор, как увидела в блокноте наброски портрета Исаака. И ее решение помогать Олив в серии обманов – транспортировка картин в Малагу, поддержание иллюзии у Сары, что их автор Исаак, охрана тайны чердака, – все вело к неприглядной правде: Терезе хотелось, чтобы ее нарисовали. Она хотела, чтобы Олив разглядела в ней модель.

Следуя за молодой хозяйкой наверх, Тереза до конца осознала, что ее роль в сценарии радикально изменилась. Один раз она обернулась, чтобы увидеть недомытый пол и осуждающе торчащую из ведра швабру. Она больше не служанка, оттирающая грязные пятна. Теперь она сама оставит след, да такой, что его уже никогда не забудут.

Это будет Руфина, сообщила ей Олив, запирая дверь на чердак.

– Я сделала Юсту в колодце, а ты станешь моей Руфиной. Это ведь твоя история, если на то пошло. Я все раздумывала, как ее подать.

Тереза кивнула, боясь открыть рот. Что скажет Исаак, когда узнает, что Олив изобразила его с зеленым лицом и отослала «автопортрет» Пегги Гуггенхайм? Когда он наконец поймет, что ее уже не остановить? Олив считала Исаака источником вдохновения, Тереза же не сомневалась: что бы он сейчас ни выкинул – устроил скандал, разорвал отношения, – все равно за одной картиной последует другая.

– Руфина с горшками, Руфина со львом или обезглавленная Руфина с сестрой? – рассуждала Олив вслух. – Последнее выглядит мрачновато, зато это апогей, хотя она и лежит в колодце.

Тереза, услышав незнакомое слово, приняла его за офигей.

– Да, это будет офигенно, – согласилась она.

Олив улыбнулась.

– Я рада, Тере, что ты так считаешь.

Она решила отойти от диптиха, выбранного для «Женщин в пшеничном поле», и ограничиться одной сценой. Таким образом, найдут свое отражение все перипетии истории. Мы увидим Руфину, держащую в руках свою голову.

– Почему бы вам и себя не нарисовать на этой картине? – сказала Тереза и тут же пожалела о своих словах. Не лезь не в свое дело.

Олив прикусила губу, обдумывая такой вариант.

– Сначала тебя, – сказала она. – О себе я еще подумаю. Вообще-то должен быть один персонаж. А вот что я точно сделаю, это покрою львиную гриву сусальным золотом. Он у меня будет как ручной котенок.

Олив посадила Терезу на стул, на котором обычно сидела сама, когда ей расчесывали волосы. В руках Олив чувствовалась уверенность – это было ее пространство.

– Какие серьезные темные глаза. И такой бдительный взгляд поверх курносого носика. – Она тронула кистью загрунтованную филенку. – Ваши лица, твое и Исаака, врезались в мою память, как гравюра на дереве.

По мере того как Олив уходила от реальной обстановки к собственному видению, она делалась все отрешеннее. И, хотя Терезе путь туда был закрыт, она ощущала себя источником вдохновения. Она с готовностью погрузилась в эту призрачную роль, позволявшую ей исчезнуть и стать той, кого увидит художница. Впервые она чувствовала себя такой невидимой и при этом абсолютно зримой.

Гарольд объявился в первую неделю июня, прилетев в Малагу.

– Где он? – был его первый вопрос, после того как он припарковал свой «паккард». – Где мой вундеркинд?

Женщины стояли на крыльце, заслоняясь руками от солнца. От Гарольда веяло беззаботностью. Он от нее, подумала Тереза, присматриваясь к приближающейся фигуре. Он выглядел удовлетворенным и откормленным, а вот его улыбка была несколько натянутой. Он напоминал человека, который решил оставить порок и вернуться в лоно добродетели. Наверно, купил ей билет до Парижа. Незнакомка с робким немецким акцентом, успевшая немного подзабыться, тут же воскресла в памяти Терезы: Harold, bist du es?

Тереза поглядела на Сару, которая казалась сосредоточенной на себе, словно экономила энергию и собирала силы. «Она в курсе?» — подумала Тереза. И сама себе ответила: «Да».

– Привет, дорогой, – сказала мужу Сара. – Может, ты забыл, но Исаак здесь не живет.

Гарольд, шагнув вперед, запечатлел поцелуи на щеках супруги.

– Он для тебя уже Исаак? – И, повернувшись к дочери: – Хорошо выглядишь, Ливви. Я бы даже сказал, бесподобно.

Олив улыбнулась:

– Спасибо, папочка. Ты тоже.

Тереза опустила глаза в надежде, что Гарольд не прочитает ее мысли.

– Buenos das, Тереза, – сказал он. Она подняла глаза – у хозяина после путешествия появилась однодневная щетина. А еще на нее повеяло дорожным запахом и, показалось, чужими духами.

– Buenos das, seсor.

– Не захватите мой чемодан?

Она спустилась по ступенькам, ощущая свою погруженность в жизнь Шлоссов с такой головокружительной силой, что у нее перехватило дыхание.

Вечером Тереза поджидала брата перед их коттеджем. Тени становились все длиннее, а звуковая стена от пенья цикад все выше. Около семи часов он появился у подножия холма, поразив ее своим усталым видом. Брат приближался к ней, словно придавленный невидимым грузом.

– Он вернулся, – сказала она вместо приветствия.

Исаак бросил в траву рюкзак, в котором что-то лязгнуло.

– Что это? – спросила она.

– Увидишь. – Он осел на землю и вытянулся на спине, сцепив руки на затылке.

– Должна тебе кое-что сообщить, – начала она, раздосадованная его уклончивостью. – Олив тебе не сказала… она отправила в Париж еще одну картину. Не сердись. Она тоже ушла. Я хотела, чтобы ты об этом узнал от меня, а не от Гарольда. – Исаак кивнул, не меняя позы, и, похлопав по карману пиджака, достал мятую пачку сигарет. – Иса, ты не сердишься?

– Нет.

– Я ждала другой реакции.

– Ты хотела, чтобы я рассердился? Какой в этом смысл? Дело сделано, и я ничуть не удивлен.

– Появятся дополнительные деньги на общее дело.

– Ну-ну.

– Иса. Я знаю, что происходит.

Он бросил на нее резкий взгляд.

– Ты о чем?

– Я знаю, чем вы с ней занимаетесь. Я не о живописи. Она тебя любит.

Он закурил со вздохом облегчения.

– Ты про Олив.

– Ты ее любишь?

Исаак сел и затянулся, опершись на колени и глядя вдаль на сьерру. Уже стемнело, и из поросли в низине повылезали летучие мыши. Нагретая за день земля еще отдавала тепло.

– Они уедут, – сказал он. – Долго они здесь не продержатся. Их место в городе. В светском салоне.

– Сары – да. Может, Гарольда. Но не Олив.