Муза Кормашов Александр

– Сдается мне, я ей нравлюсь, – сообщила я Синт. – По-моему, она мне доверяет. Я только не знаю конкретно, что она мне доверяет.

– Ага, значит, какая-то белая женщина надоумила тебя напечататься? А как же я?

Я запротестовала, уверяя, что ничего не знала о планах Квик, но Синт подняла руки.

– Да я шучу, шучу, – воскликнула она. – Я просто очень рада. По мне, так давно пора.

– А как Сэм? – спросила я, пытаясь перевести разговор на другую тему. Во-первых, мне хотелось уйти от обсуждения моей жизни, а во-вторых, меня внезапно охватила тревога: как Синт воспримет мою интерпретацию нашей с ней совместной жизни, изложенную в рассказе о беспалой женщине?

– У него все хорошо, очень хорошо. – Синт вдруг застеснялась. – Я должна тебе кое-что сказать, Делл. Я должна сказать тебе первой… У меня будет ребенок.

Она явно нервничала, говоря мне об этом, что, конечно, было неправильно. Но, опять-таки, если вспомнить, как «хорошо» я восприняла ее замужество и то, что она оставила меня в квартире одну… Но уж на этот раз я не стану все портить. Я действительно очень обрадовалась за Синт. А как можно было не радоваться, если на ее лице отражались и удовольствие, и страх, и любопытство: ведь прямо сейчас у нее внутри находилось такое чудесное крошечное существо; а когда ребенок наконец выглянет на свет, его будет ждать такая прекрасная мама!

– Ой, Синтия, Синтия, – пробормотала я, и, к моему удивлению, глаза мои наполнились слезами. – Сижу я здесь, рассуждая о загадочных женщинах, а получается, что ты самая загадочная из них и есть.

– Делли, ты говоришь как поэт, даже когда у тебя перехватило дыхание.

– Иди сюда. Я тобой горжусь.

Мы обнялись: я крепко ее обхватила, и она меня обхватила, вздохнув с облегчением и слегка всхлипывая, ведь моя счастливая реакция еще больше обрадовала подругу.

Синт ждала ребенка в начале апреля. Она была испугана, но испытывала большой душевный подъем, а в то же время беспокоилась, что им с мужем может не хватить на ребенка денег.

– Вы справитесь, – убеждала я Синт, думая о том, как сильно переменится ее жизнь, тогда как моя останется неизменной. – У Сэма хорошая работа. И у тебя тоже.

– А как там Лори? – спросила Синт, промокнув глаза салфеткой. – Давай-ка не увиливай. Вы с ним поссорились?

Я была не в силах скрыть удивление.

– А ты откуда знаешь?

– Ну, я ведь знаю тебя, Делли. А еще я знаю, что, будь у вас все в гармонии, ты бы сегодня проводила время с ним, а не болталась одна. Вон даже согласилась встретиться со старой нудной подругой. Дай-ка угадаю: он признался тебе в любви, а ты пустилась наутек?

– Это не так.

Синт засмеялась.

– Он несчастен, Делли. Несчастен. Ведь он и вправду по тебе сохнет.

– Что? А это ты откуда знаешь?

– Я узнала это от Патрика, а тот от Барбары, а та – от самого парня, который болтается повсюду с таким видом, словно ему руку оторвало. Такой потерянный… И он хороший, Делл. Не будь дурой. Он говорит, что любит тебя, а ты его с обрыва сталкиваешь.

Хотя это было сильным преувеличением, Синт прыснула от смеха.

– А что, если я его не люблю? Почему я должна его любить?

– Ты ничего не должна, Делли. Тебе не нужно спешить. Но ты бы хоть поговорила с парнем. Хоть бы облегчила жизнь его друзьям.

– Лори из тех мужчин, что хотят втиснуть носорога в кроличью нору. Это не работает.

– А ты и есть носорог, Делли, так что, по крайней мере, это развлечение.

Мы расхохотались – я от облегчения, что могу теперь об этом говорить, а Синт по той причине, что ей было весело надо мной подтрунивать, чувствовать себя моложе, дергать за старые связующие нити и чувствовать, что они по-прежнему целы. Я все еще не знала, чего хочу, но загрустила при мысли, что Лори, оказывается, ходит с таким видом, словно у него отняли руку.

Еще пару часов спустя мы с подругой обнялись рядом со станцией метро, и Синт поехала на север по линии Бейкерлоо – в Квинс-парк, где ее ждала новая жизнь. Мы пообещали увидеться до Рождества, и я вспомнила, со смесью горечи и удовольствия, как в былые времена мы обязательно договаривались встречаться раз в неделю.

Я наблюдала, как Синт осторожно спускается по ступенькам, и думала о том, что, наверное, не стоило ее так будоражить. Тут она остановилась и повернулась ко мне.

– Только одно тебе скажу, Делл. Если ты снова будешь говорить с Лори, лучше держи историю про Олив Шлосс при себе.

– Почему? Если это правда…

– Возможно. Но ты ведь не знаешь наверняка, правда ли это?

– Пока что нет, но…

– А Лори хочет продать картину, если я правильно поняла Барбару. Его отчим продает дом, так что картина – все, что у него есть. А если начнешь расхаживать, говоря, что его картина не Исаака Роблеса, то его корабль может оказаться на мели. Не создавай проблем там, где не нужно, Делли. Хоть раз прислушайся к своему сердцу, а не к умной голове.

Я проводила ее взглядом, понимая, что в ее словах есть рациональное зерно, но и поведение Квик нельзя было оставить без внимания.

Тем же вечером я позвонила Лори, но ответил мне Джерри-ублюдок. Я была в шоке, когда он снял трубку.

– И кто это звонит в воскресенье? – спросил он.

Я мгновенно «включила» тон и произношение диктора Би-би-си. С этим ничего нельзя было поделать: услышав англичанина вроде Джерри, я сразу же пыталась подстроиться под его манеру говорить.

– Это Оделль Бастьен, – представилась я. – Пожалуйста, пригласите к телефону Лори.

– Лоуренс! – крикнул Джерри. Должно быть, он положил трубку у себя в комнате, поскольку я услышала, как он удаляется.

– Кто это? – спросил Лори.

– Не расслышал имени. Но, по-моему, до меня донеслись звуки калипсо.

Последовала небольшая пауза, а потом Лори поднес трубку к губам.

– Оделль? Это ты?

Смесь облегчения и настороженности в его голосе звучала почти болезненно.

– Это я, – сказала я. – Как ты, Лори?

– Нормально, спасибо. А ты?

– И я нормально, – солгала я. – Мой рассказ напечатали.

– Ты звонишь мне, чтобы поделиться этой новостью?

– Нет… я… просто… говорю о том, что произошло. А это я с Джерри говорила?

– Да, с ним… мне очень жаль… Поздравляю с рассказом.

Повисла пауза. Ирония заключалась в том, что я не знала, как подобрать необходимые слова, как объяснить ему, что я по нему скучаю, что с Квик творятся странные вещи, что у моей лучшей подруги скоро будет ребенок, а я чувствую себя как запутавшийся подросток.

– Завтра мне нужно снова быть в галерее, – понизив голос, сказал Лори. – Ты поэтому позвонила?

– Нет, я этого не знала.

– У Рида появилась новая информация от одного человека, который работает в палаццо Пегги Гуггенхайм в Венеции. По всей видимости, там есть пара интересных вещей.

– Понятно.

– Так почему ты позвонила? Я думал, ты больше со мной не общаешься.

– Нет… это не так… я хочу общаться. Хочу. Я говорила с Синтией. Она сообщила мне, что ты так несчастен…

Возникла пауза.

– Да, я был несчастен.

– Значит, это уже в прошлом?

Лори снова замолчал.

– В тот раз мне не следовало так спешить, – промолвил он.

– Нет, все нормально… то есть…

– Я больше никогда не скажу тебе то, что сказал тогда.

– Понимаю.

– Если, конечно, ты сама этого не захочешь.

– По правде сказать, я не знаю, что я хочу от тебя услышать, а чего не хочу, – призналась я. – Но знаю одно: я искренне огорчилась, услышав, что ты несчастен. И я поняла, что и сама была несчастна. И тут я подумала: а может, нам стало бы немного легче, если бы мы были несчастны вместе?

На другом конце провода снова воцарилась тишина.

– Ты… приглашаешь меня на свидание, Оделль?

Я ничего не ответила – вернее, не смогла ответить.

– Что ж, все когда-нибудь случается в первый раз, – продолжал Лори. – Спасибо. Дай только проверю свой ежедневник… впрочем, в этом нет надобности. Я свободен.

Приятное тепло расплылось у меня внутри, и я не смогла скрыть улыбку.

– Мне это подходит, – сказала я.

– Правда? Так где бы ты хотела встретиться?

Мы встретились на следующий день рано утром – так рано, как только смогли, – посередине Скелтон-сквер, прежде чем я приступила к работе, а Лори пошел на встречу с Ридом. Лори сжимал в руке бутылку шампанского.

– За твою первую публикацию, – воскликнул он, протягивая мне бутылку. – Между прочим, это винтажное вино. Извини за пыль. Стырил из дома.

– Ого, спасибо.

– Кстати… я знал о «Лондонском книжном обозрении».

– Что?

– Видишь ли, и в суррейской глуши следят за современной периодикой. Я прочитал рассказ. – Лори уставился на свои ботинки. – Он великолепен.

– Замолчи. – Я взяла бутылку, чувствуя, что у меня голова вот-вот взорвется от удовольствия. Пробежала глазами надпись на этикетке: «Вдова Клико».

– Лори, а мы можем начать все заново? – спросила я.

– Даже не знаю, возможно ли это, – ответил он со вздохом.

Я присела на скамейку, пытаясь отогнать от себя отчаяние. Я была так уверена, что Лори согласится. Он ведь здесь, рядом, правда же?

– Боюсь, что нет, – промолвила я, подняв на него глаза.

– Ты вполне могла бы стукнуть меня по голове этой бутылкой шампанского, – предложил он.

– Что?

– Чтобы выбить из моей головы воспоминания. Но тогда бы я забыл первый раз, когда услышал, как ты читаешь свои стихи. Или первый раз, когда я с тобой заговорил; те желтые резиновые перчатки. Или то, как ты морщила нос, притворяясь, что тебе нравится фильм про Бонда. Или тот случай, когда ты заткнула меня за пояс, танцуя во «Фламинго», и менеджер предложил тебе у них работать, или когда ты рассказала мне о том идиоте в обувном магазине. Или тот вечер, когда мы ели пастуший пирог и я все испортил. Все это часть того, что с нами произошло, Оделль. Наше прошлое никогда не будет идеальным. Честно говоря, я бы и не хотел, чтобы оно таким стало. Я бы снова пережил ту ужасную поездку по А3 – только ради того, чтобы опять вкусить сладость твоего голоса после столь долгой разлуки. Я бы ничего, ничего не хотел во всем этом менять. Я не хочу начинать заново, потому что тогда бы я утратил воспоминания, связанные с тобой.

Где-то с минуту я не могла произнести ни слова. Лори сел рядом со мной, и я почувствовала плотность и тепло его тела.

– Я… пугаюсь, – наконец проговорила я. – Не знаю, как еще это объяснить. Порой у меня возникает ощущение, что я потерялась, что из меня не выйдет ничего путного, что если я кому-то нравлюсь, значит, с этим человеком что-то не так.

– Но почему?

– Эх, Лори, если бы я знала… и потом, когда я тебя встретила, я рассказывала тебе такое, в чем никогда и никому не признавалась прежде. А тут вдруг ты ворвался со своим признанием в любви, и… в общем… мне показалось, что ты как будто заполняешь какую-то форму, подчиняешься заведенному порядку.

– Порядку?

– Ну, знаешь, когда люди делают или говорят что-то, потому что именно этого от них ждут.

– Но я сам решаю, что мне говорить.

– И в то же время я поняла, что мне бы не хотелось, чтобы ты этого не говорил. Я хотела, чтобы ты это сказал – но тогда, когда я действительно буду готова.

Лори засмеялся.

– Да, ты действительно писательница, не правда ли? Хорошо. Давай поступим так: каждый раз, когда я почувствую, что вот-вот скажу тебе, что влюбился в тебя, или люблю тебя, или что ты чудесная, я постараюсь подать тебе знак – предупреждение, что признание сейчас последует, – а ты, распознав этот знак, либо разрешишь, либо запретишь мне все это говорить.

– Тебя послушать, так я сумасшедшая…

– Шучу, конечно. Извини. Пусть все будет так, как ты скажешь. Я просто хочу с тобой видеться, Оделль. Ты к этому нормально относишься?

– Да, – ответила я и, поколебавшись, добавила: – Более чем нормально.

– Хорошо. С этим определились. А теперь пойдем и послушаем, что для нас приготовил достопочтенный мистер Рид.

– Доброе утро, Оделль, – сказала Квик, плавно затормозив возле моей двери.

К тому времени Лори находился у Рида уже около получаса. Вид у Квик был усталый, немного встревоженный. Целая пропасть пролегла между ее нынешним обликом и тем, как она выглядела в ту первую неделю моей работы в Скелтоне, когда подлетела к моей печатной машинке и предложила разделить с ней легкий ланч, чтобы кое-что у меня выяснить – что именно, я до сих пор так и не узнала.

– Доброе утро, Квик.

Она замерла, заметив у меня на столе бутылку шампанского.

– Откуда это у вас? – спросила она.

Я сглотнула, смущенная выражением ее лица.

– Лори принес.

Квик перевела взгляд на меня.

– Значит, вы с ним опять друзья?

– Да. Он здесь. Беседует с Ридом. По-моему, они обсуждают выставку.

– Мне это известно. Я организовала их встречу.

С этими словами Квик вошла в мой кабинет и закрыла дверь. К моему удивлению, она подошла к столу, села напротив меня и положила бутылку к себе на колени.

– Лори принес это вам?

– Чтобы поздравить меня с выходом «Беспалой женщины». А что в этом такого?

Квик провела пальцем по горлышку бутылки, оставив на пыли прозрачную бороздку.

– Бутылка винтажная, – заметила она.

– Я знаю. Квик…

– Оделль, то, что произошло в пятницу вечером…

– Что? – спросила я, выпрямившись.

– …не должно было произойти. Я нарушила профессиональную этику, рассказав вам о своей болезни. Я поставила под удар вас. Поставила под удар саму себя. Мне не нужно привлекать к этому внимание других.

– Однако вам довольно успешно удалось привлечь мое.

Квик смерила меня пристальным взглядом, но я не отпрянула.

– Я хочу, чтобы вы знали: что бы ни случилось, ваша работа в безопасности.

– В безопасности?

Кажется, Квик испытала болевой спазм, и бутылка покачнулась на ее обмякших коленях.

– Мне прописывают довольно сильные болеутоляющие, – проговорила она. – У меня нет другого выбора – я должна принять их сейчас. У меня галлюцинации. Я не могу спать.

– А какие это галлюцинации? – спросила я. – Что вы видите?

Я ждала затаив дыхание; мои руки оставили печатную машинку и легли мне на колени.

Квик не ответила, и мы какое-то время просидели в молчании; только стенные часы перекликались с моим сердцебиением в синкопированном ритме. И тут я пошла ва-банк.

– В пятницу вечером вы сказали, что Исаак Роблес не писал этой картины. Вы это помните, Квик?

Она сидела, глядя на свои руки. Она судорожно сглотнула – видимо, ей сдавило горло.

– Квик, а хоть одну из картин он написал… из тех, что в фонде Гуггенхайма?

Она по-прежнему молчала.

– Если он не автор этих картин, то тогда кто…

– Все, что я хотела, – отрывисто проговорила Квик, явно переживая стресс, – я просто хотела увидеть.

– А что, что именно вы хотели увидеть?

Я в ужасе наблюдала, как Квик выпустила из рук горлышко бутылки, а шампанское проскользнуло у нее между коленей и грохнулось на пол. Дно бутылки разбилось, и вино фонтаном забило между нами, шипя и расплескиваясь повсюду. Как-то боком вскочив со своего места, Квик отшатнулась от всего этого кавардака.

– Мне жаль, – пробормотала она. – Мне очень жаль.

– Это произошло случайно, – сказала я.

Я уставилась на разбитую бутылку Лори, осколки которой лежали на полу в лужах шампанского. Зеленое стекло было таким темным, что казалось почти черным, и поблескивало, когда свет ламп на потолке отражался в зазубренных краях осколков. Увы, я этого вина так и не попробовала… Судорожно сглотнув, я посмотрела на Квик.

В лице ее не осталось и кровинки. Я поняла, что разговор окончен, что мы теперь не продвинемся и на дюйм. Неужели она была готова зайти так далеко, чтобы только испортить подарок Лори? Я сопроводила Квик в ее кабинет – она оперлась на меня, просунув руку мне под локоть. Она так исхудала, что легко прощупывались кости. Теперь, узнав о диагнозе Квик, я видела, как она больна. Но дело было не только в раке, поразившем ее тело: я также стала свидетельницей ее психологической перекалибровки.

Я бы не сказала, что умственные способности Квик ухудшались, несмотря на галлюцинации и бессонницу. Процессы, шедшие у нее в голове, были практически обратными тому, что происходило с ее телом; мозговая деятельность Квик расширялась – ее воображение обитало теперь не только в настоящем. Где-то внутри ее памяти опустился некий подъемный мост, и теперь пехотинцы из ее прошлого прорывались в замок. Квик хотела, но не могла говорить. У нее не получалось подобрать нужные слова.

– Пожалуйста, закройте дверь, – попросила она, немного придя в себя. – Оделль, мне правда жаль, что я разбила бутылку.

– Ничего страшного.

– Я это вам компенсирую в моем завещании.

Черные глаза Квик сверкнули, озаренные юмором приговоренного.

– У вас, небось, целый подвал в Уимблдоне, не иначе? – парировала я, стараясь поддержать ее упавший дух.

– Что-то вроде того. Принесите, пожалуйста, мою сумку. Мне нужно принять таблетки. – Она медленно подошла к столику с напитками. – Джин?

– Нет, спасибо.

Я смотрела, как Квик наливает себе напиток, делая глубокие вдохи и стараясь взять себя в руки, пока прозрачная жидкость булькала в бокале для коктейля.

– Чертовски сильные таблетки, – сказала Квик, когда я их ей вручила. – Блин, я их просто ненавижу.

Грубость и горечь в ее голосе потрясли меня. Я заставила себя сесть, напомнив себе, что я младший сотрудник, а значит, должна быть немой и незаметной. Ничего не выйдет, если я буду подначивать Квик рассказать об интересующих меня вещах. Я уже заподозрила это в тот вечер, когда наткнулась на телефонную книгу, а теперь укрепилась в своих подозрениях благодаря разбитой бутылке винтажного шампанского. Как бы меня это ни удручало, перед Квик мне приходилось выступать в роли чистого листа. Терпение никогда не было моей сильной стороной, но если оно помогало разговорить Квик, то, значит, оно было эффективнее молчания.

– В Венеции живет некто по имени Бароцци, – произнесла Квик, опускаясь в кожаное кресло и потянувшись за сигаретами. – Работает на фонд Гуггенхайма. Примерно в то время, когда была написана картина мистера Скотта, Пегги Гуггенхайм пыталась открыть галерею в Лондоне. – На мгновение Квик умолкла, а потом нашла в себе силы продолжить. – Она в этом преуспела. Галерея располагалась на Корк-стрит, но потом война перевернула все с ног на голову, и галерею пришлось закрыть.

– Понятно.

– Сомневаюсь. Дело в том, что Пегги – или сотрудники ее галереи – отлично справлялись с ведением документации. Бароцци нашел у нее в архивах кое-какую примечательную переписку, послал ее Риду, и теперь тот пребывает в невероятной ажитации.

Корк-стрит. Название показалось мне знакомым – это ведь там проходила выставка, буклет которой я нашла в доме Лори. У меня по коже снова забегали мурашки.

– Теперь у Рида есть доказательство того, что полотно мистера Скотта было заказано для Пегги Гуггенхайм – в качестве парной картины к «Женщинам в пшеничном поле».

– Парной картины?

– Он нашел телеграмму, адресованную Исааку Роблесу, которая по неизвестной причине так и не была отослана. Телеграмма, датированная сентябрем тридцать шестого года, должна была отправиться в Малагу. В ней содержался вопрос, как долго Пегги придется ждать «второй части диптиха»: первую Роблес назвал «Женщины в пшеничном поле», а вторую – «Руфина и лев». Бароцци также сообщил, что Роблесу не был выплачен аванс за полотно с изображением Руфины, иначе мистер Скотт оказался бы в весьма затруднительном положении: он ведь, судя по всему, не может предоставить доказательств этой покупки. И фонд Гуггенхайма преспокойно мог бы заявить, что картина принадлежит им.

Я с изумлением слушала, как Квик рассказывает о другой недавно обнаруженной телеграмме, как будто та, что была спрятана у нее дома, не имела ко всему этому самого непосредственного отношения. Мало того, что Квик вела себя так, словно разбила бутылку непреднамеренно, так еще и делала вид, что нашего вечера с телефонной книгой никогда не было.

– «Руфина и лев», – повторила я. – Значит, так называется полотно Лори?

– По крайней мере, так считает Рид. Имя святой Руфины вам о чем-нибудь говорит?

– Нет.

Квик отхлебнула джина.

– То, что запечатлено на картине мистера Скотта, идеально совпадает с этим сюжетом. Руфина жила в Севилье во втором веке нашей эры, лепила глиняную посуду. Будучи христианкой, она отказалась подчиниться распоряжениям властей, повелевших ей делать языческие изображения. В наказание они бросили Руфину на арену со львом. Но лев ее не тронул, и тогда ее обезглавили. И вот теперь, когда всплыло упоминание о «второй части диптиха», Рид полагает, что обнаружил связь между полотном мистера Скотта и более известными «Женщинами в пшеничном поле». Все это может полностью изменить наш взгляд на творчество Роблеса.

Я взглянула на Квик и, испытав прилив целеустремленности, приготовилась вступить в противоборство воль.

– Но вы же сказали мне, что Исаак Роблес не писал этой картины.

Квик проглотила очередную таблетку обезболивающего.

– И все же у нас есть заверенная телеграмма от коллекционера мирового класса, где утверждается, что картина была задумана как парная к одному их важнейших полотен, написанных в Испании в этом веке, – и, повторю, это важное полотно находится в собрании Пегги Гуггенхайм в Венеции.

– Да, но ведь на фотографии был и другой человек. Молодая женщина.

Я подождала ответа Квик, но она молчала, и тогда я продолжила:

– По-моему, ее звали Олив Шлосс. Из письма, хранящегося у вас дома, можно понять, что она прошла по конкурсу в школу изящных искусств Слейда примерно в то время, когда Исаак Роблес занимался живописью. По-моему, это она написала «Женщин в пшеничном поле».

– Понятно. – Выражение лица Квик было невозмутимым, и от этого мое отчаяние росло.

– Как вы думаете, у нее получилось?

– Что получилось? – Лицо Квик ожесточилось.

– Думаете ли вы, что Олив действительно прошла обучение в школе Слейда?

Квик закрыла глаза. Она ссутулилась, и я ждала, когда она мне откроется: расскажет правду, закипавшую в ней с тех самых пор, когда она увидела картину Лори в коридоре Скелтоновского института. И вот он наступил, момент признания – откуда у Квик взялись телеграмма Пегги Гуггенхайм и письмо от Слейда, – и как получилось, что ее собственный отец приобрел картину Исаака Роблеса, произведение искусства, которое на самом деле создала она сама.

Квик сидела в своем кресле настолько неподвижно, что я испугалась, не умерла ли она. Потом ее глаза внезапно открылись.

– Я собираюсь послушать, что скажет мистер Рид, – промолвила она. – Мне кажется, вам тоже следует пойти со мной.

Постучавшись в дверь к Риду, мы получили приглашение войти. Эдмунд и Лори сидели в креслах друг напротив друга.

– Что вам угодно? – спросил Рид.

– Когда начнется работа над этой выставкой, мы с мисс Бастьен окажемся на передовой, – начала Квик. Я заметила, как крепко она вцепилась в дверной косяк. Ей было очень тяжело. – Полагаю, нам следует побыть здесь с вами и сделать кое-какие заметки, чтобы понять, что именно вы предлагаете.

– Прекрасно, – согласился Рид. – Дамы, вы можете сесть вот там.

Мы посмотрели на указанное нам место: два жестких деревянных стула в углу. То ли Рид подвергал Квик какому-то наказанию, то ли просто не замечал, какой хрупкой она стала. Лори поймал мой взгляд, когда я садилась; вид у него был весьма оживленный, его явно вдохновили новые возможности, связанные с картиной. Полотно «Руфина и лев» стояло на каминной полке, и его мощь впечатлила меня ничуть не меньше, чем в первый раз, когда я его увидела; удивительно, как эта девушка с отрубленной головой в руках сумела изменить мою жизнь. Интересно, если бы Лори не попытался использовать картину, чтобы пригласить меня на свидание, кто-нибудь из нас сидел бы здесь сегодня? Стала бы Квик так открываться передо мной, несмотря на то что старалась все объяснить своей болезнью и приемом болеутоляющего?

Прямо над головой Рида сидел лев, величественный и неумолимый, какими часто бывают нарисованные львы. И все же сегодня он выглядел на удивление прирученным. Я посмотрела на белый дом среди холмов на заднем плане; окинула взглядом его окрашенные в красный цвет окна, оценила, каким крошечным он казался в сравнении с обширным, многоцветным лоскутным одеялом окружавших его полей. В свою очередь Руфина и ее вторая голова тоже глядели на нас – на всех нас. Тридцать лет назад Исаак Роблес и девушка, которую, как я была убеждена, звали Олив Шлосс, стояли перед этим самым полотном, позируя фотографу. Кем были друг для друга Олив и Исаак?

Конечно же я не могла не посмотреть на Квик. Похоже, она взяла себя в руки после сегодняшнего приступа отчаяния. Теперь она сидела прямо, держа на коленях записную книжку и сосредоточившись на картине. Какой бы ни была правда, видимо, Квик решила позволить этой выставке состояться, не саботировать ее, и подобная капитуляция с ее стороны сбила меня с толку.

– Как я уже говорил, мистер Скотт, – продолжал Рид, – три года назад вся венецианская коллекция Пегги Гуггенхайм временно экспонировалась в галерее Тейт. И вот когда «Женщины в пшеничном поле» были выставлены на всеобщее обозрение, принадлежащая вам картина Роблеса хранилась вдалеке от глаз публики. Невероятно, что мы могли бы увидеть ее и тогда, если бы знали о ее существовании. Вокруг той выставки было столько возни – британское правительство и итальянские власти никак не могли договориться. Главным образом все упиралось в вопросы, связанные с налогообложением. Но тогда речь шла примерно о ста восьмидесяти произведениях, а я попросил всего три. И вот у меня есть хорошие новости: фонд Гуггенхайма согласился предоставить нам для временного экспонирования имеющиеся у них работы Исаака Роблеса.

– Действительно, хорошие новости, – согласился Лори.

– Отличные. Это и вправду укрепит позиции нашей выставки. Я рассчитываю, что газетчики напишут о ней и в новостях, и на страницах, посвященных событиям культуры. Гуггенхайм дает нам «Женщин в пшеничном поле», пейзаж под названием «Фруктовый сад» и – что великолепно и о чем я даже не подозревал – «Автопортрет в зеленом». И, что особенно примечательно, объединив «Женщин в пшеничном поле» и «Руфину и льва», мы, возможно, принципиально изменим взгляд на творчество Исаака Роблеса.

– Каким образом?

– Руфина была одной из двух сестер, – пояснил Рид. – Другую звали Юста.

– Юста?

– Согласно легенде, Юсту бросили в колодец умирать от голода. Я считаю, что «Женщины в пшеничном поле» на самом деле представляют собой версию истории святой Юсты и что на картине только одна девушка, а не две. Мы видим Юсту до того, как ее подвергли наказанию, и после – сначала в радости, а потом в мучениях. Черепки от горшков вокруг нее подтверждают такую гипотезу. Согласно легенде, это маска богини Венеры, разбитая пополам.

– Понятно, – промолвил Лори.

– Существуют разные версии того, почему женщина над пшеничным полем находится в кругу. Некоторые историки искусства утверждают, что это один из кругов Дантова ада, другие полагают, что это луна, а некоторые ассоциируют это изображение с округлостью планеты Земля, в особенности если обратить внимание на всех этих лесных зверей вокруг. Но я убежден, что девушка находится на дне колодца, как это описано в легенде. Вот, – сказал Рид, протягивая Лори четыре листа бумаги, на которых были копии картин. – Роблес не единственный испанец, создавший изображения Руфины и Юсты. Веласкес, Сурбаран, Мурильо и Гойя, четверо великих испанских художников – все они обращались к сюжетам о двух сестрах. Я пытаюсь взять на временное экспонирование хотя бы одну из таких картин, чтобы выставка обрела завершенность.

– Как вы думаете, у вас получится? – поинтересовался Лори.