Муза Кормашов Александр
– Зачем?
– Я не знаю.
Сара снова обратилась к «Руфине».
– Ну-ну. – Она приблизилась и провела ладонью по краю. – Черта с два она достанется этой Гуггенхайм. – Голос у Сары дрогнул. – Она моя.
– Нет-нет, сеньора. Она должна висеть в галерее.
Сара резко развернулась.
– Ты мне будешь говорить, что я должна делать? Это все, что у меня осталось.
– Сеньора… – взмолилась Тереза.
Сара сощурилась:
– Что там у тебя в руке?
– Ничего, – ответила Тереза, пряча фотографию за спину.
– Ну-ка.
Сара выхватила фотку. Увидев Исаака и свою дочь пойманными камерой, насколько можно было судить, в миг наивысшего счастья, она ладонью подавила стон и, развернувшись, с картиной в руке пошла прочь.
Тереза крикнула ей вслед, когда она уже спускалась по лестнице:
– Мне кажется, Исаака просто бросили в лесу. Вы поможете мне его похоронить?
Сара остановилась.
– Молчи, – сказала, не оборачиваясь. Она тронула свои беспорядочные кудряшки, и Тереза заметила, как она дрожит. – Я не могу, – прошептала Сара. – Я не могу тебе помочь. – И нетвердыми шагами двинулась вниз.
Терезе показалось, что вместе с уплывающей картиной из нее самой уходят последние силы. Но разве она могла вырвать это сокровище из рук хозяйки? Если она хотела уплыть в Англию, ей оставалось только провожать картину взглядом.
Тереза пыталась прогнать эти воспоминания. Она легла подбородком на поручень и смотрела, как корабль набирает скорость, рассекая волны. Интересно, что Сара собирается делать с «Руфиной» и фотографией? Сейчас картина находилась на корме. Почему бы не прокрасться туда и не спрятать ее в свой дорожный сундук? Нет, слишком рискованно, а ей сейчас надо сидеть тише воды ниже травы. Проще тонкими пальчиками выудить фотку из Сариной сумочки – наверняка носит с собой. Кто ей был больше нужен? Исаак или Олив? Трудно сказать, но схватила она эту фотку как талисман. Тереза почти не замечала других пассажиров, прогуливающихся по палубе перед закатом.
– Добрый вечер, – прервал ее мысли незнакомый мужчина.
Она вздрогнула и, не отрывая взгляда от горизонта, прихватила край вязаной шапочки, прикрывавшей черную поросль на голове. У нее не было никакого желания разговаривать.
– Как это все ужасно, – последовало замечание.
Он был англичанин, молодой и подтянутый. На поручне лежали его пальцы в черных волосиках.
– Скверная история, – продолжал он. – Мне следовало бы остаться, но не получилось. Нам пришлось закрыть консульство.
Тереза подняла голову. У незнакомца были голубые глаза и строгое лицо. Он чем-то напоминал героя приключенческой книжки. Чем-то озабоченный, он разговаривал словно сам с собой. Под глазами у него залегли тени, видимо от бессонницы, но при этом он поинтересовался, как она себя чувствует.
– Спасибо, все нормально, – постаралась она ответить на хорошем английском и поглядела через плечо. Гарольд и Сара еще не вышли из своих кают. Ей не хотелось, чтобы они застали ее беседующей с кем-то, хотя им до этого, скорее всего, нет никакого дела. Сара настаивала на прямом пути в Лондон, а Гарольд желал что-то затеять с Пегги Гуггенхайм в Париже. Им предстоял разрыв. Кажется, Тереза это понимала лучше, чем они сами. Она же стояла между ними тенью или обелиском, напоминавшим им о боли, персональной вине и угрызениях совести.
– А почему вы тогда не остались? – спросила она незнакомца.
– Бомбардировки. Ну и другие европейские страны, требующие нашего внимания. И все же. – Он прочистил горло. – Я думаю, это неправильно.
– Согласна.
– Как вас зовут? – спросил он.
Она промолчала, и на его усталом лице промелькнула улыбка.
– Ну, что ж. Понимаю. У вас есть акцент. Вы говорите по-испански?
– Да.
Кажется, она его заинтриговала. В наплечной сумке, с которой Тереза не разлучалась с тех пор, как они покинули финку, лежали письмо-приглашение Олив в художественную школу и телеграмма Пегги Гуггенхайм, выражавшая нетерпеливое ожидание следующей работы Исаака Роблеса. С учетом того, что Гарольд забрал ее документы, эти жалкие бумажки были последним, что у нее оставалось. Она потрогала сумку с мыслью, что потеряла бдительность из-за усталости, и тут же взяла себя в руки. На мгновение представив, как ее бросают за борт, уличив в том, что она выдала себя за другую, Тереза еще крепче вцепилась в поручень.
– Еще какие-нибудь языки знаете? – спросил мужчина и протянул ей карманную фляжку, из которой она неуверенно отхлебнула. Она призналась, что немного знает немецкий, что его еще сильнее заинтриговало. – А куда вы направляетесь?
– В Англию.
– А точнее?
– Лондон. Керзон-стрит.
– Прекрасно. У вас там семья?
– Родители.
– Ясно, – сказал он, но по его лицу было видно, что ответ его не убедил, и у Терезы внутри все оборвалось. – И чем же вы по приезде думаете заняться? – продолжал он ее поддавливать.
Тереза подозревала, что Гарольд и Сара, каждый по своим причинам, были бы рады от нее избавиться. Они уже сделали для нее достаточно, вывезя по документам дочери из Испании, чтобы только она не разболтала их секреты. Для них она была помехой, о которой они предпочли бы забыть. Как долго еще она может испытывать удачу?
– Пока не знаю. – Она решила, почему бы ей после всех обиняков один раз не сказать правду.
– Возможно, я смогу вам помочь. Если вы захотите помочь мне.
– Это как? – полюбопытствовала она. К тому времени испанский берег за его спиной окончательно исчез из виду.
– Приходите по этому адресу, – сказал он. – Когда сможете. Лучше всего в понедельник.
Тереза взяла визитную карточку и про себя прочла: Министерство иностранных дел, Уайтхолл, Лондон. Она понятия не имела, что это значит и как туда добраться, но побоялась спрашивать, а то еще он, того гляди, заберет свои слова назад. Она попыталась оценить его намерения. Что ему нужно? Ее тело? Как будто нет, но, с другой стороны, она уже знала, какими фальшивыми бывают англичане, как хорошо они умеют говорить прямо противоположное своим истинным намерениям.
Он воспользовался ее замешательством.
– Обещаю вам, ничего такого.
Тереза перевела взгляд на горизонт и мысленно представила себе картину, лежащую сейчас в недрах багажного отделения: Руфина с отрубленной головой и лев. Ты хотела ее спасти, а в результате она погибла. Тереза опустила взгляд на воду и вспомнила обещание, которое она дала над телом Олив.
– Уайтхолл, – произнесла она уже вслух. – Лучше в понедельник.
Он снова улыбнулся:
– Отлично. Надеюсь вас там увидеть.
И вот уже отзвучали удаляющиеся шаги. Она прошлась подушечками пальцев по визитке. Кремового цвета, тяжеленькая – чувствуется авторитет. Она перевернула ее лицевой стороной вверх. Только имя: Эдмунд Рид. Она тихо повторила вслух непривычное словосочетание, прежде чем убрать визитку в сумку. Не имея ни малейшего представления о том, что такое этот Уайтхолл и чем мистер Эдмунд Рид может ей помочь, она прекрасно понимала, что пути назад уже нет.
Все пассажиры разошлись по своим каютам. Сильно похолодало. Солнце почти скрылось, но Тереза все не уходила с палубы. Даже перестав чувствовать озябшие конечности, даже когда горизонт оказался во власти ночи, Тереза не покидала свой пост. Она всматривалась в темноту и разглядывала звезды, пока миноносец пробивал себе путь к английским берегам.
Послесловие
Я мгновенно узнала адвоката Квик. Это был тот самый худой человек в костюме, которого я видела на открытии выставки «Проглоченное столетие»; это он чрезвычайно пристально вглядывался в «Руфину и льва». Звали его Фредерик Парр. Без дальнейшего промедления он пригласил меня в свой офис и протянул мне толстую папку, завязанную сбоку красной лентой. У меня слегка задрожали руки; дыхание перехватило. Я хотела спросить его, каким образом он оказался на открытии тем вечером, – может быть, его пригласила Квик? а почему? – но я пребывала в слишком большом смущении, да и тяжесть папки в моих руках заставила меня держать рот на замке.
– По распоряжению мисс Квик никто не должен читать эти документы, кроме вас, – сказал Парр.
– Благодарю вас.
Я неуклюже положила папку в сумку и уже было вышла из офиса, чувствуя облегчение от того, что наше общение подошло к концу.
– Но это не единственная причина, по которой вы здесь, – продолжал мистер Парр. – Пожалуйста, мисс Бастьен, присядьте.
Я послушно вернулась, прошла по темно-зеленому ковру и опустилась в большое деревянное кресло перед столом адвоката. Обогнув этот обширный предмет мебели, Парр устроился напротив меня. Воздух между нами сгустился. Теперь я понимала, почему Квик наняла его для ведения своих дел: казалось, его совершенно не тревожит мое явное волнение. Этот адвокат прекрасно соответствовал своей должности. Он был сфинксом; его работа сводилась к исполнению воли клиента – и все. Он опустил глаза на документ, лежащий у него на столе.
– Мисс Бастьен, – произнес он, складывая тонкие пальцы так, чтобы они образовали готический свод. – Марджори упомянула вас в своем завещании.
Я расслышала и поняла сказанное им, но от меня как-то ускользало, что за этим стоит.
– Простите?
Парр моргнул, безучастный, словно ящерица. Снизу, из-за окна слышалось яростное гудение и бибиканье автомобилей.
– У нее был коттедж в Уимблдоне, – сказал он.
– Да.
– Она завещала его вам. Навсегда.
Вероятно, в какой-то момент я все-таки вышла из офиса на Брэд-стрит и побрела обратно к станции метро «Сент-Пол». Наверное, я шла медленно, поскольку мне было не по себе. Квик завещала мне свой коттедж. Я подписала какие-то бумаги. Все это переполняло меня. Когда, когда она приняла такое решение? И почему выбрала меня? Это было такое наследство, которого я и в жизни не могла себе вообразить.
Вероятно, я крепко прижимала к себе ее папку. По крайней мере, у меня в руках было что-то прочное: документально подтвержденный жест, который я все-таки могла осмыслить. Возможно, папка заключала в себе ответы на все мои вопросы. Видимо, я боялась, что меня ограбят, поэтому сидела в поезде, идущем в Клэпхем-Коммон, не открывая папки. Она жгла мне колени, но я должна была остаться одна, в тишине, и только тогда открыть ее.
Уж не знаю как, но я вышла на своей остановке и, едва взлетев по лестнице и вбежав в квартиру, я разорвала ленточку и начала читать. «Дорогая Оделль, это долгая история», – так начиналось письмо, которое я читала до самой полуночи. Здесь было все, что Квик когда-либо хотела мне сообщить, но не могла подобрать слова, чтобы сказать мне это в лицо. Люди, места, вечера, проведенные под необъятными андалузскими небесами. История Квик оказалась масштабнее и ярче, чем любой из плодов моего воображения. И когда я закончила читать – мои глаза покраснели, веки опускались от усталости, а голова разболелась, – я поняла кое-что еще. В этой папке, кроме всего прочего, было все, что Олив Шлосс хотела скрыть от остального мира.
Эта папка оказалась подтверждением непрерывного, благородного молчания Квик по поводу «Руфины и льва», входившего в противоречие с ее желанием рассказать историю Олив Шлосс прежде, чем стало бы совсем поздно. Дело в том, что на протяжении почти всего нашего знакомства с Квик она переживала кризис. Ее внутренний стержень уже не выдерживал нагрузки. Как же сильно должны были ее спровоцировать фотография Олив и ее брата, а также изображение «Руфины», которые она увидела столько лет спустя; каково это было – понимать лучше всех остальных, что собой представляет полотно, а при этом наблюдать, как его превращают в товар, лепят заново и снова приписывают Исааку.
Как Тереза Роблес она, безусловно, знала, что Олив хотела остаться неизвестной. Как Квик она чувствовала в этом несправедливость. И устранить противоречия между двумя ее «я» так и не удалось. Этот ужасный груз, а также воспоминания о том, что случилось в Испании в те последние дни, в сочетании с мощными обезболивающими, которые Квик принимала, несомненно, усилили ее галлюцинации и общую неспособность не ворошить прошлое. То, что Квик оставила мне в папке, объясняло, почему ее все время бросало от озадаченности к уклончивости. К жизни снова вернулась Тереза; обретенное вновь полотно слишком о многом свидетельствовало.
Я по-прежнему не знаю, была ли ее смерть случайной. Большую часть времени я полагала, что нет. Квик поняла, что никогда бы не смогла найти слова, чтобы описать травму последних дней жизни Олив. И можно предположить, что перед лицом такого агрессивного рака она решила, что, по крайней мере, может сама распорядиться завершением своей жизни, заблаговременно поручив адвокату передать мне папку. Я часто думаю об английской записной книжке Терезы; выброшенная Хорхе, вновь обретенная Олив, а теперь обнаруженная в этой папке мною. Похоже, она – как и я – всегда считала слово, написанное на бумаге, более простым способом понимания мира.
Квик не оставила Парру конкретных инструкций относительно того, что я должна была делать с этой папкой. Поэтому она так и лежала годами. В сущности, я так никому и не рассказала о том, что прочитала тем холодным ноябрем у себя под одеялом. Я даже не поднимала эту тему с Ридом, хотя, наверное, напрасно.
В папке также не содержалось подробной информации о том, что случилось с Квик по прибытии в Англию, но, вероятно, она приняла предложение Рида встретиться с ним в Уайтхолле. Полагаю, что, с ее знанием языков и связями Рида в Министерстве иностранных дел, она могла оказаться полезной для Великобритании в ту пору, когда мир с ревом и стонами приближался к мировой войне. В Испании начала сороковых нацистов хватало. И думаю, что Великобритания и Рид, в свою очередь, оказались полезными для нее. Благодарность порой принимает странные очертания. Например, является в виде красивого коттеджа в Уимблдонском парке.
В умении хранить секреты других людей я почти сравнялась с Терезой. Я так и не сказала Лори, что Квик вполне могла быть его тетей – тетей, которую он неоднократно встречал, не осознавая их подлинной связи. Наверное, я не хотела запускать какую-то цепную реакцию, не имея достаточного подтверждения, к тому же Квик умерла. Вероятно, Лори почувствовал бы себя хуже от такого запоздалого знания о других членах своей семьи. В папке Квик упоминала о связи Сары и Исаака, но не о беременности. Я знала, что Сара Шлосс – мать Лори, что она была беременна, когда вернулась в Англию, потому что об этом мне сказал Лори. Но можно было утверждать, что, учитывая временные рамки событий, Тереза (а значит, и Квик) не знала о беременности Сары, когда у той была связь с Исааком. Таким образом, Квик могла и не осознавать возможного родства Лори и ее брата.
Это, конечно же, оставляет без объяснений тот факт, почему в телефонной книге Квик был адрес Скотта и почему она интересовалась его матерью. Возможно, это как-то связано с ее собственным расследованием, которое она вела по поводу картины Лори, пока рак не стал отнимать у нее слишком много сил. Иногда я задаюсь вопросом: когда Квик посмотрела на Лори, узнала ли она в его лице черты своего брата? Или она видела в его чертах сходство с Гарольдом Шлоссом? А может, она вообще об этом не думала? Так или иначе, у нее никогда не вызывало большого энтузиазма, что Лори был моим парнем.
Нужно было только еще раз взглянуть на фотографию Исаака Роблеса, чтобы разглядеть сходство между ним и Лори; однако у Гарольда тоже были темные волосы. Отцовство Лори по-прежнему остается под вопросом. Порой я думаю, что, возможно, и сам Лори это подозревал, учитывая то, как уклончиво говорила Сара о его отце. И все же я никогда не забуду, как он попросил у Рида копию фотографии Исаака Роблеса.
Некоторые полагают, что я напрасно хранила молчание все эти годы. Все же те редкие картины Исаака Роблеса, которые появляются на рынке, продаются за астрономические суммы. Олив Шлосс заслуживала своего триумфа как художник, а Лори заслуживал того, чтобы узнать всю историю целиком. Однако существует ли такое явление, как вся история целиком, или триумф художника? Существует ли единственно верный способ смотреть сквозь стекло? Все зависит от того, как падает свет. Тереза Роблес стала свидетельницей того, какую пользу может принести анонимность, да и я в этом убедилась, читая историю Олив. Насколько я понимаю, ей очень нравился псевдоним. А самым главным для нее всегда была работа.
Теперь «Руфина» висит не где-нибудь, а в Национальной галерее на Трафальгарской площади, за огромными львами, где меня как-то раз поджидала Синт в новой дубленке. Проведя несколько лет в частной коллекции, картина снова оказалась на аукционе и тогда уже была приобретена для британского народа, поскольку галерея приняла решение покупать больше произведений искусства двадцатого века. Мадридский Прадо изо всех сил боролся за обладание «Руфиной», и Рид, наверное, с некоторым злорадством следил за тем, как картина от них уплыла. Он ведь так и не забыл, как Прадо не предоставил ему для временного экспонирования Гойю. Фотографию вернули в Прадо, хотя так и осталось загадкой, как она вообще туда попала. Могу только предполагать, что Сара вернула ее в Национальный музей Испании в ложной попытке возродить у них интерес к Исааку Роблесу.
Период после смерти Квик был довольно странным. В Скелтоне выставку «Проглоченное столетие» сочли успешной, и Рид испытывал удовлетворение, ведь проект принес институту внимание и выгоду. Джерри все-таки продал дом Сары, а значит, Лори лишился крыши над головой – в то время когда над моей головой крыша появилась. Продажа «Руфины и льва» обрубила связи Лори с прошлым его матери, с Джерри; в общем, со всем этим. По крайней мере, он на это надеялся, ведь искусство неохотно подчиняется человеческому желанию. Мне кажется, такая картина наложила на Лори свой отпечаток, даже если он сам этого не ощущал. Часть средств от продажи «Руфины» Лори потратил на поездку в Америку. Он пригласил меня, но я осталась в Лондоне, потому что хотела быть в доме Квик и продолжать работу в Скелтоновском институте.
В конце концов Лори не вернулся.
Надо сказать, что благодаря эластичности молодости кожа растягивалась легко. Сперва Лори звонил мне из Нью-Йорка каждую неделю, чтобы сказать, как скучает по мне, спросить, почему я не приезжаю, – но я была там, где хотела быть, и, факт оставался фактом: я тосковала по Лори не так сильно, как тосковала бы по своей работе. Он велел мне продолжать писать, вот я и писала. Конечно, я бы предпочла, чтобы мне не пришлось выбирать между писательством и любовью, ведь зачастую я не отделяла одно от другого.
Для меня наступило время новых переживаний, но при этом я совсем не обладала старым опытом, который мог бы подстелить мне соломки в случае непредвиденных последствий. Моя жизнь представляла собой бобовый росток, а я была Джеком, и росток поднимался все выше и выше, пышный, грандиозный, с такой скоростью, что я уже с трудом за него цеплялась. Я любила и потеряла любовь; я обрела новый творческий заряд и чувство причастности. И случилось что-то более глубокое, более темное, через которое всем нам приходится пройти – а если мы еще не прошли, то это нас ждет, – тот неизбежный момент, когда мы понимаем, что мы остались одни.
Вероятно, мне не приходилось выбирать. Вероятно, это была двойственность, которую я сама себе устроила. Тем не менее звонки становились все более редкими, а потом прекратились вовсе.
В тот день, когда я отправилась в коттедж Квик с ключами, я взяла с собой и Синт, и Памелу. Дом был примерно в таком же состоянии, в каком я застала его тем вечером, когда медбратья вынесли Квик на носилках. В воздухе все еще чувствовался слабый запах ее аромата – диоровского «Саважа». Было холодно. Отопление было отключено, а уже почти наступил декабрь. Я ожидала увидеть физиономию ее кота, но кот сбежал.
Мы с подругами бродили из комнаты в комнату. Коттедж был не так уж велик. Четыре комнаты наверху – три спальни и ванная, в которой ужасно мерзнешь зимой, поскольку там непропорционально большое окно с одинарным стеклом, а повсюду холодные плитки. У Квик было не так уж много добра. Простые кровати, нарядные ковры, потрескавшиеся потолки. В комнате, которая, как я понимаю, была ее кабинетом, она поставила небольшой стол прямо под окном, выходившим в сад. На столе стояла печатная машинка – именно на ней Квик и напечатала содержимое папки. Я взглянула на машинку – такое ощущение, что и она взглянула на меня.
С тех пор я не давала этой машинке и дня передышки.
Когда меня просят оглянуться в прошлое и рассказать о моих собственных книгах, я понимаю, что целью всей моей жизни было попытаться понять, что произошло, когда я начала работать с Марджори Квик. Все началось, когда я написала надгробную речь в ее память. Темы, стиль, очертания моих произведений – все это начало формироваться в тот короткий период моей жизни. То, что я пишу, является постоянной попыткой изменить структуру того, как однажды изменили структуру меня самой.
Я часто посещала Национальную галерею, в особенности чтобы посмотреть на «Руфину и льва», постоять вместе с публикой, восхищаясь непреходящей мощью картины. То, что Тереза планировала много лет спустя, в той или иной форме стало реальностью. И все же, глядя на сестер в последнее время, я стала понимать, что под этими мазками скрывается другая история – история, которая отчасти является и моей. Тело одной женщины похоронено у корней оливкового дерева. Другая женщина бежит навстречу неизведанным водам. А потом появляюсь я.
Полотно «Руфина и лев», вновь обретенное в 1967 году, было связано и с моим собственным пробуждением: с моим постижением Квик, с Синтией и ее ребенком, с моими отношениями с Лори, с растущей уверенностью в моих писательских способностях. Картина запустила бомбы замедленного действия, продолжавшие взрываться, – иногда мягко, иногда с невероятной силой, – по мере того, как шли десятилетия.
И в прошлом году я ощутила, как во мне вызревает вопрос, такой же упрямый, как и лев, когда он пригвождает жертву своим взглядом и не дает ей уйти. Годами я наслаждалась скрытой девичьей тайной, этой дополнительной привилегией, волшебным секретом девятнадцатилетней девушки, пишущей в мансарде дома в Испании, который снимал ее отец. И мне стало интересно: если кто-то посмотрит на Руфину, на меня, поверит ли он в такое? Именно это новое любопытство – а вовсе не моя с таким трудом добытая уверенность в себе – подстегнуло меня сесть за печатную машинку на этот раз.
Хотя мне еще предстоит услышать некий коллективный ответ на мой вопрос, я вполне удовлетворена собственным ответом. Потому что если этот опыт меня чему-то и научил, то следующему: в конечном итоге произведение искусства имеет успех только в том случае, если его создатель – перефразируя Олив Шлосс – верит в то, что сам приносит в эту жизнь.
Оделль Бастьен, Уимблдон, 2002
Библиография
• Бергер, Джон. «О взгляде» (Райтерз энд ридерз паблишинг ко-оп, 1980).
• Бернье, Розамунд. «Матисс, Пикассо, Миро – какими я их знала» (Синклер Стивенсон, 1991).
• Бернье, Розамунд. «Некоторые из моих жизней» (Фаррар, Страус & Жиру, 2011).
• Гуггенхайм, Пегги. «Не из этого века: признания пристрастившейся к искусству» (Дойч, 1980).
• Мэнкофф, Дебра Н. «Осторожно! Женщины-художники за работой» (Меррелл, 2012).
• Хук, Филип. «Завтрак у Сотбис» (Пенгуин, 2013).
• Чедвик, Уитни. «Женщины, искусство и общество» (Темз энд Хадсон, издание пятое, 2012).
Рид, Джейн. «Девушка в городе: как жить в Лондоне – и получать от этого удовольствие!» (Тандем, 1965).
• Бакли, Генри. «Жизнь и смерть Испанской республики: свидетель гражданской войны в Испании» (И. Б. Таурис, 2014).
• Баркер, Ричард. «Скелеты в шкафу, скелеты в земле: репрессии, преследования и унижение в маленьком андалузском городе. Влияние гражданской войны в Испании на человеческую личность» (Суссекс академик пресс, 2012).
• Вулси, Геймел. «Другое королевство смерти» (1939).
• Гарсиа Лорка, Федерико. «Цыганское романсеро» (1928).
• Грэм, Хелен. «Война и ее тень: гражданская война в Испании и долгое двадцатое столетие» (Суссекс академик пресс, 2012).
• Казанова, Хулиан. «Краткая история гражданской войны в Испании» (И. Б. Таурис, 2012).
• Кестлер, Артур. «Диалог со смертью» (1942).
• Ли, Лори. «Мгновение войны» (Викинг, 1991).
• Ли, Лори. «Как я вышел из дома одним летним утром» (1969).
• Престон, Пол. «Испанский холокост» (ХарперПресс, 2011).
• Брейтуэйт, Ллойд. «Студенты из вест-индских колоний в Великобритании» (UWI Пресс, 2001).
• Даторн, О. Р. «Клецки в супе» (Касселл, 1963).
• Джеймс, С. Л. Р. «Черные якобинцы» (Мартин, Секер & Варбург, 1938).
• Лэмминг, Джордж. «Радости изгнания» (Майкл Джозеф, 1960).
• Миллер, Кей (ред.) «Новая карибская поэзия: антология» (Карканет, 2007).
• Миттельхольцер, Эдгар. «Карибский взгляд» (Секер & Варбург, 1958).
• Найпол, В. С. «Мигель-стрит» (Дойч, 1959).
• Селвон, Сэм. «Одинокие лондонцы» (Алан Уингейт, 1956).
• Стюарт, Андреа. «Сахар в крови» (Портобелло, 2012).
• Тэджфел, Генри и Джон Доусон. «Разочарованные гости». (OUP, 1965).
• Хиндс, Дональд. «Путешествие к иллюзии: из Вест-Индии в Великобританию» (Хейнеманн, 1966).
• Чемберлен, Мэри. «Нарративы изгнания и возвращения» (Сент-Мартинс пресс, 1997).
• Шварц, Билл. «Вест-индские интеллектуалы в Великобритании» (MUP, 2003).
«Радио 4» (2015): «Поднимая планку: 100 лет черного британского театра и кино», ведущий Ленни Генри – в частности, 2 эпизод; «Карибские голоса» – писатели и актеры с Карибских островов, приехавшие работать в Лондон.
• «Лондон – современный Вавилон» (режиссер Джульен Темпл, 2012).
• «Проект Стюарта Холла» (режиссер Джон Акомфра, 2013) – ключевые события внутренней и внешней политики, такие как миграция из Вест-Индии в Великобританию, Суэцкий кризис, восстание в Венгрии, рождение молодой контркультуры, движение за права человека и война во Вьетнаме, а также неоднозначные впечатления Холла от его встречи с «британской идентичностью» в качестве иммигранта послевоенной поры.
• «Сражаясь за короля и империю: карибские герои Великобритании» – документальный фильм «Би-би-си-4», продюсеры: Марк Уодсворт и Дебора Хобсон из The-Latest.com, впервые показан в мае 2015 г., создан на основе документального фильма «Разделенные расой, объединенные войной», также производства The-Latest.com.
Благодарности
Франческе Мейн, Меган Линч и Дженнифер Ламберт за то, что сделали это возможным
Джульет Машенс, видевшей меня насквозь
Саше Раскин и Саре Мэннинг, замыкавшим шествие
Профессору Мэри Чемберлен за то, что уделила мне время и на многое раскрыла глаза
Колину Маккензи, поделившемуся со мной глубокими познаниями в области искусства
Профессору Патриции Мухаммед (Вест-Индский университет, Тринидад) за то, что щедро консультировала меня о языке Оделль и Синтии
Гейл Брэдли, которая тщательно отшлифовала мой текст, – любые неточности конечно же прошу отнести на мой счет
А также:
Элис О’Рейли, Тизлу Скотту и моей семье; менее очевидными, но столь же важными средствами вы помогли мне написать этот роман
и
Пипу Картеру, за все