Девочка без имени. 5 лет моей жизни в джунглях среди обезьян Чапман Марина

XV

Мы ехали всю ночь без остановки. Из-за брезента кузова я мало что видела. Да и видеть в темноте было особо нечего. Воздух в кузове был спертый, пахло экскрементами испуганных животных. Трупные мухи и другие насекомые рассерженно жужжали, соревнуясь со звуком мотора.

Из кабины до меня доносились голоса охотников, и время от времени кто-то из пойманных животных издавал протяжный и скорбный стон. Я чувствовала себя как в тюрьме. Я сама отдалась в руки этим охотникам, и, хотя они не заперли меня в клетку, я не могла от них сбежать. Мне нравилось в джунглях, и стая обезьян стала моей семьей, но гармония с животным миром закончилась в тот день, когда я увидела индианку, которая родила в джунглях. Несмотря на то что жизнь не раз давала мне возможность убедиться, что люди – это коварные и хладнокровные убийцы, я знала, что не успокоюсь до тех пор, пока они меня не примут. Я поняла, что являюсь членом человеческой стаи и хочу жить среди них. Я должна была пережить все, что мне предназначено судьбой. Желание вернуться к людям было настолько сильным, что затмило все остальные порывы.

Я дремала. Монотонный звук мотора меня усыплял, но, как только я засыпала, машина наезжала на кочку, и я вздрагивала. Помню, что один раз машина остановилась и, заглянув в кабину, я увидела, что мужчина и женщина целуются. Меня одновременно поразил и оттолкнул вид того, как они гладили волосы друг друга и подолгу соприкасались ртами.

Мужчина ненадолго отошел по нужде, а потом, когда он вернулся, отошла и женщина. Я была заперта в кузове машины, и справлять свои потребности могла только под себя, как и все сидевшие в клетках животные.

Каждый раз, проснувшись, я начинала волноваться об обезьянке. Я трясла решетку клетки и ворковала до тех пор, пока она не откликалась. После этого, успокоенная, я снова начинала дремать. Вначале обезьянка бодро отвечала мне, но постепенно ее голос становился слабее. К концу ночи я снова потрясла решетку и позвала ее, но не услышала ответа. Тишина была зловещей. Я разглядела на полу клетки неподвижное тельце и поняла, что ее не стало.

Я заплакала и громко, отчаянно завыла. Мне вторили остальные сидевшие в клетках животные. С уходом моего маленького нового друга во мне что-то умерло. Вместе с ним я раз и навсегда потеряла связь с моей обезьяньей семьей.

Даже если охотники слышали стоны в кузове, они не обратили на них внимания. Машина продолжала нестись вперед, к неизвестной мне цели. За эту ночь мы останавливались только раз, чтобы купить бензин. Когда взошло солнце, я захотела посмотреть, где мы находимся.

Через щелку в брезенте я увидела длинную дорогу, убегающую вдаль. Колеса автомобиля поднимали пыль. Зеленые массивы, которые я видела с высокого обрыва, казались бескрайними, но сейчас леса не было видно. Мы ехали у подножия высокой горы. С одной стороны громоздились и уходили вверх больше камни, а с другой был крутой обрыв с бездонной пропастью.

Меня мутило от духоты и неприятного запаха. Нахлынули воспоминания о том, как меня везли в грузовике, когда украли из дома. Тогда мы ехали по грунтовой дороге с ухабами и в кузове очень трясло. Нынешняя ситуация очень походила на ту, и от этого настроение у меня было не самое лучшее.

Солнце село, но сквозь брезент стал просачиваться новый яркий свет. Я подумала, что это светлячки. В джунглях светлячков было очень много. Мне нравилось смотреть, как они медленно кружатся в ночной темноте. Однако тот свет, который я видела из кузова, был гораздо ярче. Казалось, его источники находились над дорогой на одинаковом расстоянии друг от друга. Я подумала, что они, скорее всего, сделаны руками человека. Этот свет раздражал мне глаза, они начали слезиться.

По краям дороги стояли огромные жилища – не из бамбука и пальмовых листьев, а из какого-то твердого материала песочного цвета. От вида этих гигантских домов я еще больше испугалась. Нарастающий шум, странные запахи, свет волновали меня.

Эти места сильно отличались от деревни индейцев. Домов становилось все больше, свет ярче, на дороге появились другие автомобили, ослеплявшие меня фарами и оглушавшие ревом моторов. Я волновалась все сильнее. Я нервно оглядывалась по сторонам, пытаясь понять, откуда придет опасность, чтобы быть к ней готовой. Больше всего мне не нравился шум. К гулу автомашин прибавились другие человеческие звуки, которые напомнили мне то, что я слышала в лагере индейцев. Но они были во много раз сильнее, и вскоре у меня заболели уши и голова. Раздавались и другие странные звуки, источник которых я не могла определить. Как потом я узнала, это были гудки автомобилей и музыка, показавшаяся мне тогда очень назойливой.

Конечно, я слышала музыку в своей жизни до джунглей, хотя совершенно забыла это слово. В джунглях я иногда производила разные звуки для собственного удовольствия, а индейцы в лагере играли на разных инструментах, например дули в длинные тростниковые трубки. Но в этой новой музыке был очень сильный и частый ритм, который «бил» по моим чутким ушам.

Я была в ужасе. Когда я раньше пыталась представить себе, как живут люди, мне казалось, что их города будут похожи на знакомое мне поселение индейцев. Я не была готова к такому шумному безумному месту со странными запахами и проносящимися на огромной скорости автомобилями.

Ничто здесь не напоминало мне о прошлом. Конечно, за последующие несколько дней и недель я вспомнила некоторые детали человеческой жизни, но тогда, судорожно вцепившись в борт автомобиля, я мечтала только об одном – чтобы этот кошмар закончился и я снова оказалась в любимых джунглях. Я хотела вернуться туда, где меня любят, где я чувствую себя в безопасности в кругу моей большой обезьяньей семьи. Что я сделала плохого, чтобы заслужить ужасные вещи, которые со мной происходили?

Машина замедлила ход, съехала с большой дороги, несколько раз подпрыгнула на ухабах и остановилась. Мотор выключили. Я напряглась и принялась осматриваться. Через дырку в брезенте виден был лишь забор из деревянных кольев. Что охотники собираются со мной делать? Они привезли меня в свой лагерь?

Я услышала, как хлопали двери кабины. Потом раздался звук отодвигаемых задвижек, и борт кузова открылся. Животные в клетках оживились и заворочались. Они загудели, начали бить крыльями, чирикать и ухать. Обезьянка лежала в клетке бездыханной.

Солнце садилось, но вместо солнечного света меня слепили фары проносящихся на большой скорости автомашин.

Я инстинктивно не любила скорость. В моем мире джунглей она всегда означала опасность. Скорость говорила о появлении хищника. Скорость – это пуля, стрела или клыки и зубы хищного зверя. Я сжалась и покрепче ухватилась за борт. Мне было страшно выходить из машины.

Но охотники пока не собирались доставать меня из кузова. Мужчина быстро заглянул внутрь, и они вместе с женщиной направились к забору из частокола. Я понятия не имела, что таилось за этим частоколом. Пока я радовалась, что меня оставили в покое и в относительной безопасности. Я не собиралась никуда убегать. У меня вообще в голове не было никаких мыслей. Все, что находилось за пределами кузова, казалось слишком страшным, поэтому я зажмурила глаза, забилась в самый дальний угол и молча корила себя. Как глупо и бездумно я потеряла все, что любила и ценила, и в результате оказалась в этой кошмарной ситуации!

Ждать мне пришлось недолго. Вскоре послышались голоса. Я открыла глаза и увидела, что охотники вернулись. Я посмотрела на них и поняла, что женщина, которой я так необдуманно доверилась, ничем не отличалась от мужчины. Она выглядела такой же бессердечной и холодной. Я сжалась и постаралась забиться еще глубже в угол кузова. Охотники стали показывать знаками, что мне надо выйти из машины, но я только оскалила зубы и начала издавать обезьяньи сигналы тревоги. От моего вида и поведения у них пропало желание меня трогать. Женщина что-то сказала мужчине и залезла в кузов автомобиля. Она протянула ко мне руку, но я снова показала зубы.

Мужчина потерял терпение, и я испугалась еще сильнее. В руках он держал какую-то грязную тряпку. Он забрался в кузов, чтобы помочь женщине, и тут я поняла, что он собирается делать. У него в руках был мешок, в каких охотники перевозили обезьян, усыпленных дротиками со снотворным.

Я начала сопротивляться. Я громко издавала звуки, выражающие агрессию, пыталась их укусить и отбивалась. Но они двигались слишком быстро. Они схватили меня и вытащили из кузова. Вокруг машины собралась небольшая толпа людей, которые, скорее всего, вышли посмотреть, что происходит. В отличие от индейцев, лица которых чаще всего были каменными и ничего не выражали, собравшимся людям все происходившее по каким-то странным причинам казалось смешным.

Оказалось, в руках мужчины был не мешок, а тряпка, которой они хотели меня прикрыть. Скорее всего, это было простое полотенце. Охотники рывком подняли меня на ноги, и женщина набросила тряпку мне на плечи. Она схватила меня за руку и потащила по выложенной камнем тропинке, ведущей к частоколу и стоящему за ним дому, навстречу тому, что готовила мне судьба.

XVI

Камни и утоптанная земля под ногами были холодными и твердыми. У индейцев вход в дом в лучшем случае завешивали тканью, но в этом доме была дверь.

Охотники крепко держали меня за запястья, не давая мне кусаться. Женщина толкнула дверь, и она открылась. Мы вошли внутрь: сначала женщина, потом я, и за мной мужчина. Я зажмурила глаза, как делают маленькие дети, когда боятся, и почувствовала, что поверхность под моими ногами стала теплее и ровнее. Я стояла на чем-то очень ровном и твердом, изготовленном из материала красного цвета. Я осмотрелась и поняла, что нахожусь в комнате, заполненной вещами, назначение которых оставалось для меня неизвестным. Но здесь было теплее, чем на улице, и уютней, поэтому я немного расслабилась. Кто знает, может быть, в этом доме ко мне будут хорошо относиться и заботиться обо мне.

Но инстинкт и опыт подсказывали, что не стоит рассчитывать на ласковый прием. Лица охотников были суровыми, без жалости и сострадания.

«Анна-Кармен!» – громко закричал мужчина. Я не поняла значения этих слов, которые были для меня лишь пустым звуком, но тон мужчины не внушал доверия. Из другой части дома появилась толстая женщина с суровым выражением лица. Она была далеко не молода, с холодными зелеными глазами и изборожденным морщинами лицом, на котором годы жизни запечатлели недовольное, заносчивое и властолюбивое выражение.

Я внутренне содрогнулась от предчувствия, что встреча с этой женщиной не сулит мне ничего хорошего. Интуиция подсказывала, что надо держаться от нее подальше. К счастью, женщина сама не испытывала желания подходить ко мне. Охотники начали быстро переговариваться с ней на своем странном и непонятном языке, а она периодически поглядывала на меня с открытым презрением. Выражение ее лица напоминало мину вождя индейцев во время нашей короткой встречи.

Меня снова охватило уныние. Женщина-охотник крепко держала меня за руку, словно я в любой момент могла убежать. Может быть, я бы и убежала, если бы знала куда, но то, что я видела на улице, вселяло в меня непреодолимый страх.

Через некоторое время толстая женщина вышла из комнаты. Добрые человеческие чувства, которые могли бы существовать между мной и охотниками до того, как мы вошли в этом дом, испарялись, как высыхает вода на листьях на вершине дерева после дождя.

Толстая женщина вернулась. На одной ее руке сидел ярко-зеленый попугай незнакомой мне породы, а в другой она держала то, чего я еще не видела. Казалось, это стопка сухих листьев. Женщина показала листья охотникам. Они снова заговорили, и я поняла, что женщина хочет отдать их охотникам.

Тут женщина-охотник разжала руку и подтолкнула меня в спину. Я мало что знала о жизни и порядках людей, но существуют поступки и действия, понятные без слов. Я поняла, что меня меняют. Однажды у индейцев я видела что-то подобное – один индеец отдал другому связку бананов. Меня очень удивило подобное поведение, потому что обезьяны редко отдают свою еду добровольно. В обмен на бананы второй индеец дал первому горшок. Происходящее со мной напоминало ту ситуацию – охотники меняли меня на попугая и сухие листья.

Следующие несколько минут и часов останутся в моей памяти на всю жизнь. Как я жалела, что покинула свою семью в джунглях! Охотники вышли, даже не обернувшись. Я все еще ощущала тепло руки женщины-охотника. С чего я взяла, что она спасет меня и будет обо мне заботиться? Почему я приняла такое глупое решение и поверила, что она не желает мне зла?

Однако жизнь продолжалась. Я осмотрелась кругом и увидела фрукты на подносе. Некоторые из них были мне знакомы по джунглям. В комнате был хлеб, наподобие того, какой пекли индейцы у себя в деревне. Я не ела уже два дня. Я быстро схватила то, что лежало ближе, и стала есть. Я не ожидала удара длинным деревянным предметом по руке и не представляла, какой сильной окажется боль.

В последующие дни меня много били. Я начала запоминать имена людей и названия предметов. Например, то, чем меня били, называлось деревянной ложкой. Анна-Кармен носила эту ложку за поясом и пользовалась ей при любом случае. Била она очень больно. Я узнала, что пачка сухих листьев, на которые меня променяли (плюс, конечно, попугай), на языке людей называлась «деньги». У меня были большие пробелы в образовании, но я быстро училась и впитывала новую информацию, как губка. И первый урок был очень простым – нельзя верить людям.

Анна-Кармен (имя которой я запомнила одним из первых) закрыла за охотниками дверь в темноту. Я исподлобья начала рассматривать мою мучительницу. Это была дама с огромной шеей, которая тряслась, когда она разговаривала, и веками, выкрашенными синей и зеленой тушью. Анна-Кармен напоминала диковинного жука, правда, не такого красивого, какие встречаются в джунглях.

Я была уверена, что задача этой женщины – причинить мне боль. Правда, здравый смысл подсказывал, что если бы она хотела меня убить, то вряд ли отдала бы за меня попугая и сухие листья. Но зачем я была ей нужна? Я нервничала. Я была готова к борьбе. Если женщина на меня бросится, я свою жизнь дешево не отдам и буду драться до последнего.

Кроме страха, я испытывала сильный гнев: за то, что сама вошла в западню, за сидящих в клетках и убитых животных, в особенности за несчастную маленькую обезьянку. Правда, я утешала себя мыслью о том, что та бедняга уже отмучилась и больше ей ничего не грозит.

Анна-Кармен заговорила, сотрясая воздух, и ее многочисленные подбородки угрожающе затряслись. Она напомнила мне одну птицу, за которой мне нравилось наблюдать в джунглях. Эта ночная птица умела надувать огромный красный зоб. Птица вставала, наклоняла голову, клевала что-то в листьях, потом разворачивалась на сто восемьдесят градусов, надувала и сдувала зоб. После этого она повторяла все действия в обратном порядке и снова ложилась.

Я не знала, почему птица так себя вела, и понятия не имела, зачем Анна-Кармен делает то, что она делала. Ее слов я тоже не понимала и поэтому ничего ей не ответила. Это ее очень удивило. Она снова изрыгнула поток звуков и на этот раз, чтобы я лучше поняла, сильно дернула меня за уши. Я вскрикнула от боли, и, вполне возможно, Анна-Кармен тоже кое-что поняла, а именно – что я не знаю ее языка. Ну и в придачу – что я не умею говорить.

«София!» – громко позвала Анна-Кармен. От звука ее голоса я подпрыгнула. Незамедлительно и непонятно откуда появилась София. Мне стало ясно, что в доме есть другие комнаты и другие люди. София оказалась женщиной гораздо моложе Анны-Кармен. Ее лицо напомнило мне лицо индианки, которая рожала в джунглях, несмотря на то что у Софии были запавшие глаза и она была старше. София была стройной и красивой. Она носила оранжевого цвета туфли. Точно так же, как у Анны-Кармен, ее глаза были накрашены синим и черным. И точно так же, как я сама, эта София боялась Анны-Кармен.

Кроме нее, появилась девушка, которая разговаривала немного иначе, чем все остальные. Она чем-то отличалась – может быть, у нее было какое-то недомогание или инвалидность. Все называли ее Ла Бобита, и она напоминала мне женщин из деревни индейцев. У нее была смуглая кожа и длинная иссиня-черная челка. Она все время сидела в углу на кухне, судя по всему, не умела говорить и только иногда издавала странные звуки. Правда, она умела громко кричать, когда ее били.

Выслушав сотрясавшие воздух указания, София отвела меня в другую комнату. Я не представляла, что они хотят со мной сделать, но казалось, что я им омерзительна. Вид у них был такой, будто они не хотят ко мне прикасаться.

Я вошла в менее ярко освещенную комнату и содрогнулась, увидев в ее центре большой металлический и побитый временем ушат, подобие которого я видела у индейцев. София начала наполнять ушат водой из огромных канистр. Что она задумала – сварить меня в ушате, как индейцы варили свои большие корешки? Я оцепенела от ужаса.

Невозможно описать эмоции, которые я тогда испытывала. Я долго выживала в джунглях и могла полагаться только на себя. Я допускала ошибки и училась на них. За исключением случая, когда меня выгнали из деревни индейцев, никто ни разу не заставлял меня что-то делать. Мои воспоминания о родном доме и жизни до джунглей сохранились в виде каких-то отрывочных проблесков: стручки гороха, тропинка на нашем участке, моя черная кукла. Все стерлось, исчезло. Я была не просто диким животным, а загнанным в угол диким животным. Я напряглась и сделала стойку, чтобы показать, что готова прыгнуть на любого, кто ко мне подойдет и заставит лезть в ушат с водой. При этом я издавала звуки, свидетельствующие о том, что я скорее животное, чем человек.

Но это Софию не остановило. Она налила воды, твердо подошла ко мне и, без страха схватив меня за предплечья, стала что-то говорить. Мне стало понятно, что она действительно собирается запихнуть меня в ушат. Мне вообще ужасно не понравилось ее прикосновение, причинявшее боль. Прикосновения обезьян всегда были очень нежными. Чтобы показать свою любовь, они могли, например, нежно обнять мохнатыми лапами за плечи. Они очень аккуратно и мягко своими пальчиками искали у меня в волосах личинок и другую живность. А прикосновение Софии казалось мне очень грубым.

София решила, что одной ей со мной не сладить, и громко позвала на помощь: «Лолита! Имельда! Элиз!»

Что бы ни значили эти слова, но они прозвучали как сигнал тревоги, который загонял обезьян на верхние ветки деревьев. Три женщины появились словно из-под земли. С одной Софией я бы точно справилась, но против взрослых четырех женщин у меня не было шансов, даже если бы страх утроил мои силы. Они быстро меня схватили за руки и за ноги и бросили в воду.

Я ужасно испугалась. С деревьев я не раз слышала панический рев животных, которых на водопое хватали кайманы. Мне вообще казалось, что нормальные существа не могут жить в воде. И я начала кричать, как кричали испуганные животные на водопое.

Женщины не обратили на это ни малейшего внимания. Они взяли в руки инструменты пытки – длинные деревянные палки с жесткой щетиной на концах. У одной из них в руках оказался огромный кусок мыла. Они вместе на меня накинулись и стали тереть мое тело и мыть спутанные волосы.

Я сопротивлялась с силой, которую в себе даже не подозревала, но это было бесполезно. Женщины с остервенением терли и мыли меня, несмотря на мои вопли. Эта брутальная гигиеническая процедура отличалась от нежных прикосновений обезьян, как небо и земля. Впервые в жизни мое собственное тело мне не принадлежало, меня поработили и могли делать со мной все, что заблагорассудится. Я больно переживала потерю контроля над своими действиями и своей жизнью.

К тому времени чистая вода в ушате превратилась в темно-коричневую, в которой я уже не могла рассмотреть свои руки и ноги. Женщины о чем-то поговорили, вынули меня из ушата, поставили на пол и вынесли ушат с грязной водой.

Судя по всему, пока меня никто не собирался варить и есть, но если я считала, что мои страдания закончились, я глубоко ошибалась. Пустой ушат снова внесли в комнату и принялись наполнять чистой водой. Видимо, они планировали снова меня в него засунуть. На этот раз я сопротивлялась еще более ожесточенно. Я извивалась всем телом, визжала и вырывалась, поэтому женщины решили не окунать меня второй раз в ушат, а поставили на жесткий коврик. Они взяли полотенца, предварительно обмакнув их в воду, и принялись меня тереть, словно пытаясь содрать всю кожу. Вероятно, они уже устали, и тот способ мытья, который они выбрали, был для них самым безопасным и легким.

Наконец я стала такой чистой, какой не была уже несколько лет, и полностью выбилась из сил. Голос сел, кричать я уже не могла и только хныкала. Женщины перешли к следующей части программы – одеванию. Одежду для меня выбрали не такую, какую я видела у индейцев в деревне, и не ту, в которую были одеты сами мучительницы: юбки и яркие топы.

На меня напялили старую майку с длинными рукавами, в которую можно было запихнуть трех девочек моего роста. Ноги всунули в огромные коричневые штаны, от которых у меня моментально начали чесаться ноги и которые к тому же ужасно пахли. Эти безразмерные штаны, понятное дело, не держались на талии и постоянно сваливались, поэтому принесли белый ремень.

Я чувствовала себя ужасно. Мне было жарко, и ткань одежды непривычно сковывала движения. Однако на этом моя экзекуция не закончилась. Женщины пытались надеть на меня шлепанцы с верхом, изготовленным из каких-то разноцветных шнуров или ремешков. С грехом пополам на меня надели эти сандалии, но при первом же шаге они так громко хлопнули по моим пяткам, что я испугалась и встала как вкопанная. Я наотрез отказалась носить шлепанцы, сбросила их с ног, и женщины, к счастью, не стали настаивать.

Но самое страшное было впереди. Они решили заняться моими волосами. Меня они тоже иногда доводили до белого каления, особенно когда кожа под ними начинала чесаться, но волосы были частью меня, моей защитой. Когда одна из женщин взяла в руки железный предмет, который, как я позже узнала, называется «ножницы», я сперва не поняла, что меня ждет. Может, это было и к лучшему, иначе меня бы не удержали и двадцать индейских вождей. Но прежде чем я догадалась, зачем нужен инструмент с челюстями, как и каймана, послышался режущий звук и все мои волосы упали к моим ногам.

Я потрогала голову и ощутила, что от волос осталась короткая щетина. Голова стала на удивление легкой и, казалось, сидела на плечах по-другому. Без накидки из волос я чувствовала себя голой и незащищенной.

Потом я внимательно осмотрела свою кожу и удивилась, какая она светлая и гладкая. Словно я была деревом, с которого сняли кору, обнажив нежную и влажную сердцевину.

Все следы, которые оставили на мне джунгли, исчезли вместе с грязной, выплеснутой из ушата водой и моими отрезанными волосами. Начиналась новая глава моей жизни.

XVII

Мне все еще не дали ни пить, ни есть. Вместо еды в рот засунули небольшую палочку со щетиной на конце. К тому времени я так устала, что практически не реагировала. Две женщины меня держали, а третья выдавила на щетину из тюбика какую-то белую массу и начала энергично скрести мне зубы. Меня удивил запах и вкус этой пасты, потому что он не был похож на то, что я пробовала в джунглях. Мало того, паста превратилась у меня во рту в пену. Из всех надругательств, которые мне пришлось пережить в тот день, это было, пожалуй, самым терпимым. Вкус пасты мне даже понравился.

Когда женщины закончили тереть мои зубы щеткой, они жестами показали, что я должна сплюнуть в раковину и дали мне воды, чтобы прополоскать рот. После этого они оставили меня в покое. Мне вытерли рот, и одна из женщин отвела меня за руку на осмотр к Анне-Кармен. Я вернулась в ту комнату, где видела хлеб и фрукты, и очень надеялась, что мне разрешат поесть. Однако еды на прежнем месте уже не было. Никого не волновало, что я ужасно голодна.

Анна-Кармен осмотрела меня. На ее лице было брезгливое выражение. Она схватила меня за руку и, пыхтя и отдуваясь, потащила в другую комнату, где я увидела больше вещей, знакомых мне по деревне индейцев. Это были разные принадлежности для приготовления пищи.

Однако и тут Анна-Кармен не дала мне никакой еды. Вместо этого она показала на лежащий на полу половичок и слегка меня к нему подтолкнула. Этим жестом она, судя по всему, предлагала мне на него улечься, что я и сделала. День подошел к концу.

В ту ночь у меня возникала мысль о побеге. Мне очень не нравилось находиться в закрытом пространстве (я терпела только те закрытые пространства, которые сама выбрала). Однако я прекрасно понимала, что побег невозможен. Прежде всего я никак не могла разобраться с дверными ручками. Бог ты мой, да как они устроены? Я не представляла, что надо делать, чтобы этими ручками управлять. Я умела хорошо лазать, но в помещении, где было маленькое окно с решеткой, мне это умение не помогало.

Однако главная причина, по которой я не совершила побега, была проста – я очень боялась. Я находилась в убежище – зачем мне уходить куда-то? На улице было слишком опасно, и я была уверена, что меня собьют машины.

В мою первую ночь в городе я почти не спала. Как несколько лет назад я ничего не понимала в джунглях, так и тут я чувствовала, что ничего не понимаю вне джунглей. В отличие от моей мягкой лежанки в стволе дерева, пол в доме был твердым, как камень. Я не понимала, как люди могут спать в таких нечеловеческих условиях. Как можно спокойно заснуть без теплой обезьяны под боком и не в уютной расщелине-дупле?

В доме так и не стало по-настоящему темно. Луна на небе пробивалась сквозь листву, и, даже закрыв глаза, я никуда не могла деться от искусственного света, который так любили люди. У людей было ужасно шумно. Звуки были незнакомыми и пугающими. Я привыкла к звуку ночных джунглей, и ночами меня будили разве что проходившие рядом хищники, после чего я снова засыпала, чувствуя себя в полной безопасности. Здесь, у людей, свет и шум мешали мне уснуть.

В комнате стоял какой-то постоянно гудевший аппарат. Не знаю, в чем был смысл того устройства, но шумело оно без перерыва. Кроме этого меня раздражал звук капающей где-то воды. Он не был похож на успокаивающий перестук капель дождя в джунглях, а настойчиво и монотонно бил мне по ушам.

В те минуты, когда я засыпала, меня мучили кошмары. Они продолжались в течение нескольких недель после моего возвращения в лоно цивилизации. Мне было грустно оттого, что я потеряла свою обезьянью семью и, скорее всего, никогда в жизни ее больше не увижу. Я решила начать новую жизнь среди людей, и в результате превратилась в испуганного человека второго сорта. Мне было очень одиноко.

Наступило утро следующего дня, во время которого, судя по всему, моя доля не должна была измениться к лучшему. Через несколько часов мне наконец дали поесть. Вкус хлеба мне не очень понравился, но я его съела. Больше никакой еды не предвиделось. Из того утра я помню, что сидела в углу, а женщины занимались своими делами, не обращая на меня внимания и разговаривая на своем непонятном языке. Я помню, что мне надо было в туалет, и я вышла в сад со скудной растительностью, состоявшей из пары чахлых кустов и нескольких овощных грядок. Я сделала свои дела, размышляя о побеге. Но я не стала убегать, потому что боялась того, что находится за частоколом.

Анна-Кармен отдала меня в распоряжение одной из женщин, которая заставила меня работать. Я очень слабо представляла себе, что означает «работа», не говоря уж о том, что мне трудно давались те или иные конкретные действия. Процесс обучения осложнялся тем, что я не понимала обращенных ко мне слов.

Я в течение долгих часов наблюдала, как индейцы работают в своей деревне. Они готовили еду, стирали одежду, присматривали за детьми и так далее. Но здесь я находилась в незнакомой среде, чувствовала себя стесненной и запертой в четырех стенах и поэтому плохо понимала, как делать то, чего от меня хотят. Я не очень хорошо представляла себе современный дом. Что такое «окно», зачем его надо мыть от пыли? Да и вообще, что такое пыль? Что такое пятно грязи и опять же зачем от него надо избавляться?

Однако Анна-Кармен твердо решила, что я должна как можно быстрее научиться убираться в доме. Мне объяснили, что надо взять в руки тряпку, намочить ее водой или нанести на нее специальную жидкость, после чего тереть ею в определенных местах. Одна из женщин положила руку на мою ладонь, в которой была тряпка, и показывала мне, как надо тереть. Я постепенно начала понимать, что у людей есть разные имена, например Лолита, София и Имельда.

В общем, я начала обучаться тому, что со временем стало моим основным занятием, – уборке в тех местах, в которых никто не хотел убирать. Времена, когда я давила камнем цветы, листья и семена, чтобы получить разные краски, закончились навсегда. Все яркие цвета исчезли из моей жизни, я должна была превратиться в прислугу. Одним из моих постоянных поручений стало мытье пола.

Для мытья пола нужна швабра – длинная палка с тряпкой на конце. Она похожа на перевернутый цветок. Эту швабру надо было окунуть тряпкой в ведро с водой, после чего размазывать по полу. Я понятия не имела, зачем нужно, чтобы пол стал мокрым. Мне это казалось совершенно бессмысленным. Когда в джунглях шел дождь, земля становилась мокрой и вязкой, и спать на такой земле было не очень приятно. Тем не менее Анна-Кармен хотела, чтобы полы в ее доме были мокрыми. Мне дали в руки швабру и жестами показали, что надо мыть пол.

«Estupido! Estupido!»[6], – громко кричала на меня Лолита. Она потеряла терпение, схватила меня за руки и начала показывать, как надо мыть пол. Я путалась в длинных штанинах и чуть не падала. Швабра оставляла на полу мокрые разводы.

Она отпустила меня и жестом показала, что я должна повторить то, чему она меня учит. Я постаралась копировать ее движения, но у меня ничего не вышло. Лолита принялась снова на меня кричать.

За тот день я услышала слово «Estupido!», наверное, миллион раз. В какой-то момент я даже решила, что это мое имя. Я старалась изо всех сил, чтобы они остались мною довольны и перестали кричать, но у меня ничего не получалось. Несколько лет я училась выживанию в джунглях, но тут все мои познания оказались бесполезными. Меня пугало то, что я не была в состоянии управлять своими движениями. Я не могла открыть дверцу шкафа, потому что не понимала, как повернуть ручку, – я умела только толкать и тянуть. Я не умела тереть. Не умела распылять чистящее средство из баллончиков. Не умела протирать.

Любопытно, что после того, как я научилась мыть пол, мне эта процедура даже понравилась. При мытье пола я имела дело с водой, которую, как уже писала, не любила, но в данном случае могла контролировать. Мне нравилось наблюдать, как вода в ведре постепенно меняла цвет, превращаясь из прозрачной в коричневую, забирая в себя грязь с пола. Мне нравилось, как капли воды падают мне на голые ноги, охлаждая кожу. Мне нравилось, что чем больше воды впитается в тряпку швабры, тем больше останется на полу. Это были простые вещи, но они скрашивали мое существование.

Однако эти невинные игры не пришлись женщинам по вкусу. Я не могла им угодить, потому что не понимала, как все в доме устроено. Я не могла запомнить, что тарелки легко бьются. Они кричали мне: «Es fragil!»[7] –но я не понимала их слов. Я брала мокрую тарелку, чтобы вытереть, – тарелка выскальзывала у меня из рук, падала на пол и разбивалась. Я смотрела на осколки и не понимала, почему это произошло.

Удар тарелки об пол я не воспринимала как нечто плохое и предвещающее проблемы. Я не была знакома с бьющимися материалами, из которых делают тарелки. Мгновенно появлялась Анна-Кармен и начинала меня колотить, я убегала и пряталась. Но я не знала, за что меня наказывают. Я была неспособна связать звук разбивающейся тарелки с тем, что меня ждет наказание. Меня просто удивлял звон, с которым тарелка разбивалась об пол. Я не понимала ценность тарелки и то, почему она бьется. В джунглях все было устроено гораздо логичней и проще. Там существовали твердые и мягкие предметы, и каждый из них можно было использовать для определенной цели. Например, камень был твердым, и им можно было расколоть орех. Цветок был нежным и мягким, что прекрасно соответствовало смыслу существования цветка, появившегося на свет, чтобы цвести. А вот что такое «Es fragil!» – по крайней мере вначале, для меня оставалось загадкой.

Я не понимала смысла и назначения многих вещей, с которыми сталкивалась в доме. Мне казалось, что их свойства не соответствовали тому, как эти вещи использовались. Окна пылились, на полу появлялась грязь, предметы, из которых ели и пили, были хрупкими и разбивались при падении. В общем, многие явления казались мне совершенно «estupido». Зачем люди так усложняли свою жизнь?

Все вокруг как будто специально сбивало меня с толку и заставляло мучиться: одежда, узлы и ремни, столовые приборы, а также правила. Я ничего не понимала и должна была сама во всем этом разбираться. При этом на меня постоянно кричали и били по несколько раз в день. Меня били за какую-нибудь провинность, а потом, когда я убегала и пряталась, – находили и снова били. Не проходило и дня без того, чтобы я с горечью не вспоминала свою обезьянью семью и не жалела о том, что вместо жизни в джунглях выбрала этот кромешный ад.

В то время я, конечно, не знала, что охотники привезли меня в деревушку под названием Лома де Боливар, расположенную на севере Колумбии, в тридцати минутах езды от центра города Кукута[8]. Эти места могли находиться в десяти или в сотне километров от моей родной деревни. Впрочем, это не имело значения, потому что своим настоящим домом я считала джунгли.

Домом, в который я попала, владела Анна-Кармен, и в нем проживали несколько женщин, а также дети самых разных возрастов. Это был самый простой одноэтажный дом, состоявший из четырех или пяти комнат. В комнатах стояли кровати, некоторые были отгорожены занавесками, наподобие того, как отгораживают койки в больницах (хотя тогда я не видела больниц и не знала, что это такое). Сбоку была пристроена веранда, выходившая в весьма скудный огород и сад, где росло несколько пожухлых деревьев. В саду жило несколько козлов и коз, которых я сразу полюбила. Кроме этого при доме жила облезлая, блохастая, но милая и добрая собака, и кругом водилось достаточно разных насекомых, глядя на которых я могла утешать себя мыслью о том, что здесь есть хоть что-то из моих любимых джунглей. Впрочем, все, что могло напоминать мне о них, было хилым, отдаленным и приглушенным. Животные и растения казались слабыми копиями своих диких собратьев.

Я была заперта в небольшом пятачке, огороженном частоколом. Анна-Кармен купила меня, чтобы сделать из меня рабыню. Наверное, меня все же называли служанкой, но исходя из того, что я получала только еду, одежду и кров, то есть минимум, необходимый для выживания, я не считаю, что термин «служанка» подходил к моему положению.

Я была тогда практически диким существом, и эти умозрительные заключения и термины не имели для меня какого-либо смысла. Я пыталась понять, чего от меня хотят, как мне выразить то, что я хочу сообщить, и как дожить до вечера, получив при этом минимальное количество синяков и тумаков. Эти задачи оказались отнюдь не простыми.

Как я уже упоминала, меня страшило все, что происходило за пределами дома и участка, поэтому я не планировала побег, а хотела только одного – стать такой, как все. Я хотела играть с детьми в доме и на улице. Я хотела быть такой же красивой, как девушки в доме Анны-Кармен. Мне хотелось быть элегантной, как они, носить красивые оранжевые туфли, золотые украшения, браслеты и сережки, на которых так играли лучи солнца. Точно так же, как в джунглях, где я украшала себя и свое жилище гирляндами цветов, я хотела, чтобы я сама и все вокруг было красивым, блестящим и золотым.

Однако все эти радости жизни были не для меня. Эту информацию Анна-Кармен доносила до меня так, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений и надежд. Мне четко дали понять, что меня терпят только для того, чтобы я работала, а если ее не устраивало, как я работала, она меня жестоко наказывала. Наказывали меня постоянно, потому что я все делала не так. Анна-Кармен злилась на меня за ошибки, но при этом получала удовольствие от того, что меня била.

Сначала я «познакомилась» с ее длинной деревянной ложкой, но вскоре поняла, что ложка – не самое страшное из всех зол. Она курила сигары, и ей нравилось прижигать мою кожу горящим окурком. Ей нравилось меня бить ремнем, веревкой, а иногда (что было больнее всего) – связкой электрических проводов. В первые несколько дней она несколько раз ударила меня сковородкой и сжимала своими огромными и потными руками мое горло так, что я чуть не задохнулась. Вскоре Анна-Кармен узнала, что я панически боюсь воды, и в качестве наказания начала обливать меня во дворе из шланга.

Она обращалась со мной жестоко, но я сама выбрала этот путь и должна была терпеливо сносить все, что выпало на мою долю. Поэтому я крепче стиснула зубы и надеялась, что рано или поздно все это закончится.

XVIII

Несколько недель я жила в этом кромешном аду, и хотя меня окружали люди, я была в полном одиночестве. Я не чувствовала себя частью нового мира и мечтала вернуться в свою обезьянью стаю. Радовало только то, что я чему-то училась. Постепенно я начала узнавать знакомые слова, а также вычленять из предложений отдельные фразы. Мне предстояло еще многому научиться, но я была ребенком, и хотя и не быстро, но запоминала и постигала что-то новое.

Чисто физически мне было непросто приспособиться к переменам в моей жизни. Я не умела говорить и производила только животные звуки, не умела улыбаться и все эмоции выражала мимикой и жестами. Я постоянно стремилась на что-то вскарабкаться. Мне приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы этого не делать.

Я очень неловко и неуверенно стояла и ходила на ногах. Это казалось мне неестественным, и когда меня оставляли в покое, я садилась на корточки. Больше всего мне нравилось сидеть в углу. Там я чувствовала себя в безопасности, потому что спина и бока у меня были прикрыты. Когда я сидела в углу, меня били не меньше, просто инстинктивно я чувствовала себя более защищенной, особенно если рядом находились цветы в кадках.

Передвигалась я, если никто не смотрел, на четвереньках. Я понимала, что у людей принято ходить на ногах, но на первых порах ничего не могла с собой поделать. Для меня это было так же сложно, как попавшему в джунгли человеку – передвигаться на четвереньках. Как только Анна-Кармен видела, что я залезаю куда-нибудь или хожу на всех четырех, она меня неизменно била.

Самым сложным было поведение во время еды. Я не представляла себе, как можно спокойно сидеть за столом и есть при помощи ложки и вилки. Я не умела пользоваться столовыми приборами и тарелками, о которых знала только, что они легко бьются. Я хватала еду, забивалась в угол и поглощала ее как можно скорее, как едят многие обитатели джунглей. Там все было просто и понятно: надо найти укромный уголок и быстро съесть свою добычу, пока ее не отнял тот, кто сильнее тебя.

Разумеется, мои манеры за столом были просто ужасными, точнее, они полностью отсутствовали. Я брала еду руками и запихивала в рот. Не всякая пища терпит такое обращение. Например, мне давали тефтели с соусом, который тек у меня по локтям и прилипал к волосам. Я не понимала, как нужно есть макароны, похожие на растения-вьюнки с длинными стеблями. Мне казалось, что макароны с соусом вообще невозможно засунуть в рот.

Все сидевшие за столом – Анна-Кармен, женщины и их дети – смотрели на меня с явным отвращением. Но я не умела есть как нормальные люди, и искусство столового этикета давалось мне с большим трудом. В общем, жизнь у людей была сплошным испытанием.

В то время я чаще всего питалась хлебом и кисловатым напитком «кофе», который мне наливали в замысловатый предмет под названием «чашка». Сперва я не понимала, как пить горячий напиток, потом долго мучилась с чашкой, которая была слишком маленькой, с позолоченным ободком и миниатюрной ручкой. Потом я нашла способ, который меня устраивал, и начала макать кусочки хлеба в чашку. Это было не так горячо, и я не так сильно расплескивала кофе.

Меня удивляло, что люди употребляют в пищу не только очень горячее, но и очень холодное. Я хорошо помню, как впервые попробовала мороженое, точнее, замороженный в контейнере для льда фруктовый сок. В каждое отделение контейнера была воткнута палочка. Когда я засунула в рот это самодельное мороженое, оно оказалось невыносимо холодным. Мне даже показалось, что оно живое – ледышка вцепилась в мой язык, я испугалась и выбросила мороженое в дальний угол.

Удивительными также были вкусы людей. Им нравились кислый кофе, жирное масло и мягкие, безвкусные, словно резина, макароны. Я вообще отказывалась считать макароны едой. Больше всего мне нравились фрукты, потому что я к ним привыкла, но их мне предлагали нечасто. На самом деле я всегда была так голодна, что с радостью съедала все, что давали.

Еда, питье и застольный этикет были далеко не единственными камнями преткновения. У людей оказалось много других «странностей». Несколько дней я спала на половичке на кухне, после чего мне разрешили улечься на кровати. Однако я понятия не имела, как пользоваться этой самой кроватью. Я решила, что матрас должен исполнять функцию крыши, и преспокойно забралась под нее.

Ко всему прочему мне надо было научиться ходить в туалет так, как это делают люди. Я понятия не имела о том, что такое туалет, и в первые дни моего пребывания в доме Анны-Кармен делала свои дела в редких кустах на участке. В один прекрасный день кто-то заметил, чем я там занимаюсь, и поднял страшный крик. Появилась Анна-Кармен и, размахивая руками, как ветряная мельница, начала на меня орать благим матом. София принесла две палочки, совала мне их в руки и жестами объясняла, что я должна за собой убрать. Мне испугало красное от гнева лицо Анны-Кармен, и я ощутила омерзение от мысли, что меня просят прикасаться к экскрементам. Что за глупости! Это уже ни в какие ворота не лезет! В конце концов я ногой напинала земли, которая все прикрыла, и побежала прятаться в дом. Анна-Кармен, Лолита и София следовали за мной по пятам, вытащили меня из моего укрытия и повели к стоящему на улице нужнику. Подхватив под мышки, они поставили меня над дыркой в земле, в которую, по их словам и жестам, я и должна была делать все свои дела.

Подо мной в дырке кружили десятки мух, и запах в нужнике стоял самый мерзкий. Кроме этого сортира, в доме был современный туалет, который мне тоже показали. Он был чистым, и в нем не пахло, но и он не пришелся мне по вкусу. Дело в том, что внизу стояла вода, которой я боялась. Я думала, что упаду внутрь этого белого сооружения и захлебнусь. Еще больше меня испугал громкий звук воды, после того как одна из женщин дернула за прикрепленную к бачку цепочку. Я вырвалась и снова убежала. Несмотря на то что Анна-Кармен обещала отхлестать меня проводами, если я снова буду ходить в туалет на улице, я продолжала тайком это делать.

Через несколько дней после того, как меня продали Анне-Кармен, мне выдали новую одежду. Возможно, Анна-Кармен решила, что если я буду одета в штаны по размеру, то смогу лучше выполнять свои обязанности. Элиза обмерила меня, и вскоре мне выдали новый гардероб. Мне сшили новую пару штанов, от которых чесались ноги, но они были моего размера и сами держались на талии. Я также получила белую блузку с короткими рукавами, расшитую кружевами. Через пару дней блузка была заляпана грязью.

Я продолжала ходить без обуви по твердому полу, отчего мои пятки начали трескаться. Мне было больно ходить, и тут София проявила ко мне сострадание. Она стала смазывать мне пятки кремом, и их состояние улучшилось.

Мне нравилась София. Я очень хотела, чтобы девушки приняли меня в свой круг. Я внимательно слушала, о чем они разговаривают, и постепенно узнавала новые слова, а потом и отдельные фразы. Я начала понимать, что они говорят, и почувствовала себя не такой одинокой. Девушки помогали мне. Они показывали, например, на одеяло и несколько раз произносили слово «одеяло». Я обратила внимание, что, говоря обо мне, они используют одно и то же слово. Девушки произносили это слово и прикасались ко мне. Так я выучила свое первое имя, которое мне удалось сохранить в памяти. Они называли меня Глорией.

Прошло несколько недель, и я многому научилась. У меня появились новые, более сложные обязанности. Теперь я много времени проводила на кухне, помогая готовить еду. Понятное дело, что я не умела готовить, но я была в состоянии помогать. Меня научили чистить картошку, морковь, тапиоку, аракачу, кукурузные початки, плантайн и другие овощи и фрукты. Я не очень хорошо управлялась с ножом, поэтому часто резала себе пальцы. Тогда мне казалось глупым резать овощи ножом, если природа дала нам острые зубы. Однако со временем я научилась это делать.

Потом меня начали посылать в деревню за покупками. Мне было интересно смотреть, как живут люди, а жители деревни дивились на странное существо, которым я им казалась. Я шла по пыльным улицам, вдоль пыльных домов и пыльных запаркованных автомобилей, бросая взгляды в окна и открытые двери. Я прислушивалась к обрывкам разговоров, звукам музыки, пению птиц и плачу младенцев. На улице было так жарко, что к раскаленному металлу машин было невозможно прикоснуться и пот выступал по всему телу.

Сначала я выходила на улицу в сопровождении кого-нибудь из дома Анны-Кармен, чтобы запомнить маршрут и понять, что в каждом конкретном месте надо делать и говорить. Через некоторое время, когда Анна-Кармен убедилась, что я не собираюсь убегать, меня начали отпускать на улицу одну. Мне выдавали список покупок, корзину и отправляли в лавку. Я никуда не убегала, потому что жила для того, чтобы есть. Прием пищи был единственным приятным моментом за весь день. Да и куда я могла убежать? В джунглях еду можно было собрать с деревьев и кустов, а в деревне с пыльными улицами и бетонными домами я бы просто умерла от голода.

У меня не было друзей. Прожив у Анны-Кармен несколько недель (а может быть, и несколько месяцев, не берусь сказать точно), я начала тайком выходить в деревню. Я шла на детский смех, чтобы познакомиться и поиграть со сверстниками.

Как я уже говорила, в доме Анны-Кармен жили дети, но они были маленькими и постоянно плакали, что меня очень раздражало. Часто мне приказывали их кормить, и я запихивала еду в их разинутые неблагодарные рты. Поскольку я сама практически всегда ходила голодной, мне не особо нравилось кормить неизвестных мне орущих детей.

На улице я встречала детей своего возраста, но никто из них не хотел со мной играть. Я начала задумываться о том, что такое дружба, и мне очень не хватало человеческого контакта и доброты. Я с грустью вспоминала свои нежные отношения с моими друзьями-обезьянами. Но я не умела играть с детьми, потому что часто начинала в шутку бороться и делала им больно, не рассчитывая своих сил. В результате никто из них не хотел со мной дружить.

Да как они могли хотеть дружить со мной? Я не умела говорить, издавала странные звуки и выглядела не так, как все остальные. Я вела себя во многом как обезьяна, постоянно чесалась, выхватывала у них еду и выражала свои эмоции странными гримасами.

Я смотрела, как дети возятся со своими игрушками. У меня не было игрушек. Знаками я показывала детям, что хотела бы присоединиться к их игре. Мне могли дать игрушку, но я держала ее неправильно, и дети начинали надо мной смеяться, после чего отнимали игрушку и больше не приглашали поиграть.

Дети умели делать то, что не умела я. Они бегали на ногах, пинали мяч, рисовали и играли в незнакомые мне игры. Меня никто не принимал в компанию, поэтому я возвращалась к животным и растениям, которых хорошо понимала. Я украшала ветки деревьев очистками папайи и банановой кожурой точно так же, как в джунглях украшала деревья цветами. Я дружила с животными, которые меня не отвергали, разрешали находиться рядом с ними и иногда даже веселили. Я часто смеялась, глядя, как козы пытаются жевать развешенное на веревке белье.

Я нашла новое развлечение – начала шалить и делать мелкие пакости жителям деревни. Меня не любили и сторонились, поэтому я забиралась на фруктовое дерево на соседском участке, набирала фруктов и кидала их в людей на улице.

В общем, я была такой странной, что многие не только смеялись надо мной, но и боялись меня. Я думаю, что Анна-Кармен прекрасно знала, как жители деревни ко мне относятся. Может быть, и она сама меня немного побаивалась. Однажды к ней в дом пришли два католических священника. Они окропили стены святой водой, читали молитвы и жгли ладан. Мне кажется, они совершили церемонию экзорцизма. Жители деревни были глубоко верующими и суеверными людьми. На их территории появилась странная девочка, которая вела себя как животное. Если они считали, что в меня вселился дьявол, то вполне вероятно, что проведенная священниками церемония могла иметь ко мне отношение.

В общем, я не знаю, почему священники освящали дом, но в будущем мне пришлось больше узнать, что такое «зло», «дьявол», «сглаз» и другие понятия, имеющие отношение к религии.

XIX

Я не помнила и не знала, как живут люди в других семьях, поэтому мне не с чем было сравнивать жизнь в доме Анны-Кармен. Я просто старалась лишний раз не привлекать к себе внимание хозяйки, чтобы меня меньше наказывали. Шли недели, за ними месяцы, я запоминала новые слова и начинала понимать, как все устроено в этом доме.

Здесь всегда было много людей. В доме постоянно жили София, Лолита, Элиза и Имельда. Появлялись и другие девушки, которые оставались на несколько дней, а потом куда-то исчезали на недели. Я не могла понять, почему кто-то хочет жить в такой неприятной и недружелюбной атмосфере. Может быть, у этих девушек, как и у меня, не было выбора?

В доме жила странная девушка по имени Ла Бобита. У нее было, судя по всему, какое-то серьезное расстройство или заболевание, поэтому ей, как и мне, было некуда деться. Я уже начинала понимать человеческую речь и говорить, но за все время не услышала от Ла Бобиты хотя бы пары связанных слов. Что-то подсказывало мне, что она больна. Она медленно и странно двигалась, ее ноги тряслись, и она старалась спрятаться, когда поблизости появлялась Анна-Кармен. Анна-Кармен била Ла Бобиту часто и сильно и постоянно на нее кричала.

Возможно, эта девочка была дочерью Анны-Кармен. Иначе непонятно, зачем Анна-Кармен держала ее у себя в доме и заботилась о ней. Впрочем, слово «заботилась» является большим преувеличением.

В доме ежедневно появлялись мужчины, которые приходили ненадолго и уходили. Один из них довольно часто жил здесь подолгу. Я мало сталкивалась с ним, но знала, что его зовут Руфино. Он сидел на веранде, пил пиво и одну за другой курил сигареты. Если он оставался на ночь, то спал в кровати Анны-Кармен или на веранде рядом с тем местом, где спала я сама. Когда Руфино ночевал на веранде, он ужасно громко храпел и мешал мне заснуть.

В то время я еще вела себя во многом как обезьяна. Анна-Кармен не отбила у меня желание шалить, поэтому иногда я совершала поступки, не задумываясь, к каким последствиям они могут привести. Однажды, когда громкий храп пьяного Руфино чуть не свел меня с ума, я решала его проучить. Я достала из холодильника несколько кубиков льда, положила в стакан и тихо подкралась к нему. Я была очень удивлена, что спит он совершенно голый. Как только я бросила ему лед на живот, Руфино вскочил как ужаленный и заорал так, что, кажется, стены затряслись. Я успела улизнуть с веранды и быстро легла в кровать. Тем не менее Руфино быстро догадался, кто хотел ему досадить, и через несколько минут больно отстегал меня ремнем.

Я приобретала новый опыт. Я впитывала знания, как сухая земля – воду после дождя. Я училась, наблюдая за людьми и повторяя то, что делают они, а также на своих собственных ошибках. За эти ошибки меня били, но я все равно училась. У меня уже не возникало мыслей о побеге. Я понимала, что в окружающем мире меня будут любить еще меньше, чем Анна-Кармен. В те минуты, когда я не работала, на меня не кричали или не били, я была предоставлена сама себе. В этих минутах было много радости, смешанной с грустью.

Неожиданно отношение девушек ко мне изменилось. Я точно не помню, когда это произошло. Я уже свыклась с мыслью, что ко мне относятся как к козам на участке, но вдруг они стали мною заниматься. По непонятным причинам я превратилась в существо, к которому девушки и Анна-Кармен стали проявлять интерес, учить меня хорошим манерам, тому, как спокойно вести себя за столом и делать все «красиво». Они следили, чтобы я была причесана и моя одежда была чистой.

Бесспорно, я скучала по нежному обращению, к которому привыкла у обезьян. Мне не хватало физической близости, их мягкого меха, ласкового прикосновения, теплоты, а также заботы, с которой они выискивали в моих волосах разные вкусняшки. Новое отношение обитательниц дома Анны-Кармен оказалось совсем другим. Если обезьяны мягкими пальчиками нежно искали у меня в волосах то, что можно съесть, девушки резкими движениями расчесывали меня гребнем, выдирая волосы. Они жаловались на мою неряшливость и колтуны, появившиеся оттого, что во время еды я грязными руками хваталась за голову.

В джунглях вши были обычным явлением. Они жили в волосах, и в этом не было ничего удивительного. Однако когда девушки увидели у меня в волосах вшей, они подняли страшный крик и стали называть меня «паршивой крысой». Если честно, я не видела в этом сравнении ничего оскорбительного.

Мне вообще не нравилось, когда мною управляли и заставляли что-то делать. Я противилась всем попыткам сделать из меня «цивилизованного» человека. Мне не нравилось, что мной помыкают, я стала сопротивляться, за что меня чаще били. Впрочем, вскоре я поняла, что если буду вести себя более гибко, то все останутся мною довольны и моя жизнь будет легче и проще.

Я внимательнее присматривалась к окружающим и обратила внимание, что жизнь женщин в доме Анны-Кармен сильно отличалась от существования людей в индейской деревне. У некоторых обитательниц дома были маленькие дети (младенцы или малыши). Я не чувствовала никакой привязанности к этим детишкам, словно мы с ними существовали в разных мирах. Помню, что я завидовала им, потому что их любили и о них заботились. У них были игрушки, которых я не имела. Я совершенно уверена в том, что матери этих детей не хотели, чтобы между мной и их чадами возникала какая-либо связь. Еще меня ужасно раздражал детский плач и то, что они отказывались есть.

Однако дом, где я оказалась, не был детским садом или местом для воспитания детей. Я это чувствовала. Все обитательницы дома Анны-Кармен (вне зависимости от того, имели они детей или нет) занимались только одним – прихорашивались или, как они выражались, «чистили перышки». Они постоянно укладывали волосы, накрашивали губы и глаза. В доме было много кроватей. Мужчины постоянно приходили в гости, чтобы на часок-другой уединиться с девушкой в комнате.

В то время я понятия не имела, что происходило под крышей дома Анны-Кармен. Я была наивным ребенком и ничего не понимала в этих «взрослых» делах. Вполне вероятно, что точно так же я бы ничего не заметила, если бы не провела несколько лет в джунглях, а жила все это время среди людей. Но я была рабыней Анны-Кармен. Я подрастала, и она начала готовить меня к новым обязанностям.

Я все больше любила проводить время вне дома. Лавочник, к которому меня отправляли за покупками, может, и не до конца понимал, что я ему говорю, но, по крайней мере, на меня не кричал и не бил. Походы в деревню давали возможность воровать еду.

В то время я не представляла себе, что это может быть преступлением. Иногда меня ловили на краже булочки или фрукта, но лавочники не запрещали мне возвращаться в свое заведение, потому что Анна-Кармен была ценным клиентом. В то время я была уверена, что еда – самое большое богатство на свете.

Во время вылазок в деревню я наблюдала жизнь и нравы обычных людей. Я не умела читать, писать и считать, потому что все время убиралась и помогала на кухне, в то время как дети постарше из дома Анны-Кармен ходили в школу. Все мое образование сводилось к тому, что обитательницы дома иногда показывали на вещи и говорили мне, как они называются. Я смотрела, слушала людей, училась у них, поэтому мне очень нравилось ходить в деревню, чтобы узнать что-то новое.

В деревне Лома де Боливар было несколько домов с белеными стенами, но большинство зданий были грязно-серого цвета. Казалось, что дома стараются держаться поближе друг к другу, поддерживая соседа своими бетонными объятиями. Дома, дороги и тротуары были покрыты пылью, и единственными цветными пятнами были автомобили и дававшие тень зеленые деревья дубильного сумаха.

Люди в деревне были очень общительными. Около шести часов вечера они выносили на улицу стулья, рассаживались и болтали. К этому времени становилось не так жарко, и никто не хотел сидеть в помещении в спертом и душном воздухе. Только Анна-Кармен и обитательницы ее дома не выходили вечером на улицы. Вообще у меня складывалось ощущение, что жители несколько сторонятся дома Анны-Кармен.

Ее дом стоял на склоне холма. Я брала корзинку и список покупок и шла вниз. По пути в магазин находилось большое здание, которое, как мне сообщили местные жители, было больницей. Я проходила мимо людей, сидящих рядами вдоль улицы. Некоторые из них тихо надо мной посмеивались, но подавляющее большинство меня полностью игнорировало. Вскоре я добиралась до небольшого магазина, или, как его называли местные, la tienda – палатка.

Однажды я увидела возле магазина знакомую женщину, мать троих детей. Мне она нравилась. Все остальные воспринимали меня как грязное животное, а она ко мне хорошо относилась.

Эта женщина жила рядом с магазином и вышла на улицу, чтобы помыть окна. Она увидела меня и подозвала: «Эй, Глория, подойди на минутку!»

Я не торопилась назад, поэтому с радостью подошла к ней. Там, где я жила, на меня кричали и мне приказывали, а манера общения той женщины была совсем другой. Я знала, что она не желает мне зла, и верила ей. Не могу даже объяснить почему. Может быть, потому, что у нее было трое детей, а в глубине души я всегда считала, что слова «материнство» и «доброта» являются синонимами.

Я подошла и поставила корзинку с покупками на землю.

«Вот и хорошо», – медленно и членораздельно сказала женщина. Она знала, что я плохо говорю, поэтому общалась со мной так, чтобы мне было легче ее понять. «Побудь со мной немного. Я хочу тебе кое-что рассказать».

Она зашла в дом и вернулась с небольшой тарелкой. На ней лежала сырая сосиска, которую местные жители называли longanizas.

Женщина жестом предложила мне сесть на крыльцо и сказала:

– Ты, возможно, заметила, что в дом, где ты живешь, приходит много мужчин, чтобы увидеться с женщинами.

Я кивнула и сказала:

– Да, заметила.

– Так вот что я хочу тебе сказать, – продолжала женщина. – Очень скоро кто-нибудь из этих мужчин захочет встретиться и с тобой.

Я никогда не думала о таком развитии событий. Мною вообще никто не интересовался и никто не хотел со мной встречаться. Женщины в доме Анны-Кармен обращали на меня внимание только тогда, когда хотели поручить мне работу и приказать что-нибудь вымыть или вытереть. А мужчины вообще никогда на меня не смотрели.

– А зачем им это нужно? – спросила я.

– Потому что они захотят проверить, из какого мяса ты сделана, – ответила женщина.

Ее ответ сбил меня с толку. Я не понимала, что она имеет в виду. Женщина заметила мое недоумение и кивнула на тарелку с сосиской. Эта сосиска была сырой, и женщина не предлагала мне ее съесть. Я знала, что люди не едят сырое мясо, и не очень понимала, зачем женщина принесла ее. Тут женщина взяла сосиску и сдавила ее.

– Понимаешь, они будут относиться к тебе как к куску мяса, – объяснила она и снова сдавила пальцами сосиску. – И тебе это совсем не нужно. Все девушки в доме Анны-Кармен – это мясо. Ты меня понимаешь? Они просто сырое мясо для мужчин.

Меня не привлекала перспектива стать мясом.

– Они меня съедят? – спросила я, широко раскрыв глаза от ужаса и представив себе сосиску из человечины. Неужели такое возможно?

Женщина на мгновение задумалась.

– Можно и так сказать, – ответила она и положила руку мне на плечо. – Но это не важно. Главное, что ты должна понять: если к тебе придут мужчины, то ты превратишься в мясо. Понимаешь меня?

Я посмотрела на сосиску, которая была похожа на руку младенца. Я не могла себе представить, как можно превратиться в кусок мяса. Но выражение лица женщины подсказывало мне, что в этом нет ничего хорошего.

– Не позволяй Анне-Кармен превратить тебя в кусок мяса, понимаешь? – сказала она. – Не позволяй мужчинам к себе прикасаться. Анна-Кармен хочет сделать из тебя мясо для плохих мужчин. Не верь ей и не верь мужчинам, которые приходят в ее дом. Ты должна убежать из этого дома. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Я кивнула. Я не поняла всего, но осознавала, что она хотела меня предупредить. Однако я никуда не могла убежать, потому что знала, что не смогу одна выжить в городе или в деревне.

– Ты меня понимаешь? – переспросила женщина.

– Да, – ответила я, – понимаю.

Кажется, она осталась довольна моим ответом и жестом показала, что я могу идти дальше по своим делам.

В ту ночь я не могла заснуть и думала о том, что сказала мне эта женщина. Я пыталась понять, как человек может превратиться в сосиску или в сырое мясо, которое нравится плохим мужчинам. Я начала бояться. Это был новый страх, не похожий на обычную боязнь того, что меня могут побить, если я что-то сделала неправильно.

Страх так глубоко проник в мою душу, что в течение нескольких дней я потеряла сон. Я начала бояться всех мужчин в деревне, в особенности одного старика, который сидел и спал рядом с магазином. Этот старик бормотал во сне и делал странные, неконтролируемые движения руками. Сейчас мне кажется, что старик был психически болен, но в то время я считала, что он – один из тех «плохих» мужчин, превращающих девочек в сосиски.

Несмотря на то что я не до конца понимала, в чем заключается грозящая мне опасность, я поверила словам той женщины. Из всех жителей деревни она была единственным человеком, которому я благодаря ее доброте могла доверять. После того разговора все мужчины превратились для меня в дьяволов. Я решила быть начеку и вести себя очень осторожно, чтобы быть готовой ко всему.

Я не знала, что такое Рождество. У меня не сохранилось никаких воспоминаний об этом празднике со времен, когда я росла у родителей. Поэтому я не понимала причину возбуждения жителей деревни и их приготовления к Рождеству. Жители Лома де Боливар были очень набожными, но бедными. О том, что близится Рождество, говорили деревья, украшенные белой ватой, изображавшей снег. Люди готовили к празднику всякие вкусности и отмечали его в кругу семьи и друзей. Дома у Анны-Кармен не накрывали праздничный стол и не пели. Там вообще не было никакой праздничной атмосферы. Я запомнила только одно – дети в доме получили подарки, и я им завидовала, потому что меня эти радости обошли стороной.

Через два дня после Рождества произошло событие, которое я никогда не забуду. Все началась с оживления и гама перед домом Анны-Кармен. Я услышала гудок автомобиля, женские крики и смех и выбежала на улицу посмотреть, что там происходит. К тому времени я уже видела много автомобилей и перестала обращать на них внимание. Но на улице стоял автомобиль, от которого у меня перехватило дух. Это был шикарный кабриолет цвета топленого молока. Я еще ни разу не видела такого красивого и дорогого автомобиля. Я уже знала, что такое деньги, и сразу поняла, что такой автомобиль может быть только у очень богатого человека.

Я подошла к машине. Солнце сияло на хромированных частях бампера и радиатора, словно они были сделаны из алмазов, капот изящно изгибался, а кожаный салон был светло-оливкового цвета.

Эта машина принадлежала человеку, который вместе с двумя друзьями приехал к Анне-Кармен из Венесуэлы. Владелец автомобиля с гордым видом расхаживал вокруг машины, небрежно поигрывая ключами. Он показал, как открывается и убирается крыша, и погладил изгибы капота, словно женщину из дома Анны-Кармен. Он и его друзья были мафиози. Несмотря на то что все их так шепотом называли, этот термин не имеет отношения к итальянской коза ностра. Это были богатые и опасные криминальные элементы, люди, связанные с партизанами, воевавшими в лесах и занимающимися наркоторговлей.

Владельца машины и его друзей с полным правом можно было отнести к категории «плохих» людей, о которых меня предупреждала женщина, жившая около магазина. Я ничего о них не знала, но внутреннее чувство подсказывало, что это опасные люди, с которыми не стоит связываться. При этом было очевидно, что, если они могут позволить себе покупать такие дорогие вещи, как кабриолет, это очень богатые люди.

Обитательницы дома Анны-Кармен были в восторге. Девушки окружили автомобиль и демонстрировали свои прелести: зазывно поводили плечами, гордо выставляли вперед грудь, нарочито поправляли волосы и заливисто смеялись. Они соревновались друг с другом, стараясь привлечь внимание владельца автомобиля и его приятелей.