Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай
– Знаем! – отвечали солдаты.
– Меня хотят заточить в монастырь!
Готовы ли защитить меня!
– Готовы, готовы, матушка! – закричали солдаты. – Веди нас! Всех перебьем!
По разным подсчетам, в перевороте принимало участие от ста до трехсот солдат. Часть из них отправилась арестовывать Миниха, Левенвольда, Остермана и Головкина, а отряд, возглавляемый цесаревной, – к Зимнему дворцу.
Зная пароль, заговорщики вплотную подошли к окоченевшим у главного входа часовым и разоружили их. В кордегардии заговорщиков попытался задержать офицер, но был повален на пол и связан.
Теперь оставалось только найти спальню Анны Леопольдовны.
– Сестрица, – разбудила ее Елизавета, – пора вставать!
Брауншвейгская фамилия была арестована, а младенец Иван VI Антонович увезен во дворец Елизаветы.
О результате правления Анны Иоанновны мы уже говорили.
О правлении Елизаветы Петровны – «Сей эпок заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним малым приключениям в делах», – довольно точно сказал Н.И. Панин.
Считается, что при Анне Иоанновне направление политики определял Бирон. Считается, что Разумовский при Елизавете Петровне в политику не лез…
Это тоже не совсем так.
Не столь явным было вмешательство в политику Бирона, и не столь очевидна отстраненность от нее А.Г. Разумовского. Известно, например, что под горячую руку граф-певун бивал батогом и всесильного конференц-министра Петра Ивановича Шувалова, того самого, который, как выразился историк С.Ф. Платонов, был «человек без принципов, без морали и представлял собой темное лицо царствования Елизаветы»…
Почему-то считается, что правление полунемки Елизаветы Петровны освободило Россию от засилья немцев, возникшего при русской Анне Иоанновне.
«С воцарением Елизаветы, – восторженно пишет Н.Г. Устрялов, – исчезло мнение, что только иноземцы могут поддерживать творение Петра Великого. Престол ее окружили одни русские вельможи; все отрасли государственного управления вверены были русским. Господство иноземцев кончилось: устрашенные падением Бирона, Миниха, Остермана, друзья и помощники их спешили удалиться».
Суждение это не вполне согласуется со свидетельствами современников и другими фактами.
Немка Екатерина II, например, никакого утеснения иностранцев при дворе Елизаветы Петровны не заметила. Напротив, она писала, что русский двор был разделен тогда на две больших партии…
«Во главе первой, начинавшей подниматься после своего упадка, был вице-канцлер, граф Бестужев-Рюмин; его несравненно больше страшились, чем любили; это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный. Он стоял во главе Коллегии иностранных дел; в борьбе с приближенными императрицы он, перед поездкой в Москву, потерпел урон, но начинал оправляться; он держался Венского двора, Саксонского и Англии…
Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции, пользовавшейся покровительством ее, и короля Прусского; маркиз де-ла-Шетарди был ее душою, а двор, прибывший из Голштинии, – матадорами; они привлекли графа Лестока, одного из главных деятелей переворота, который возвел покойную императрицу Елизавету на русский престол.
Этот последний пользовался большим ее доверием; он был ее хирургом с кончины Екатерины I, при которой находился, и оказывал матери и дочери существенные услуги, у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен и гадок (выделено мной. – Н.К.).
Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед Михаила Воронцова, который тоже принимал участие в перевороте и сопровождал Елизавету в ту ночь, когда она вступила на престол. Она заставила его жениться на племяннице императрицы Екатерины I, графине Анне Карловне Скавронской, которая была воспитана с императрицей Елизаветой и была к ней очень привязана.
К этой партии примкнул еще граф Александр Румянцев, отец фельдмаршала, подписавшего в Або мир со шведами, о котором не очень-то совещались с Бестужевым. Они рассчитывали еще на генерал-прокурора князя Трубецкого, на всю семью Трубецких и, следовательно, на принца Гессен-Гомбургского, женатого на принцессе этого дома. Этот принц Гессен-Гомбургский, пользовавшийся тогда большим уважением, сам по себе был ничто и значение его зависело от многочисленной родни его жены, коей отец и мать были еще живы; эта последняя имела очень большой вес».
Это свидетельство Екатерины II опровергает мнение о некоей кадровой революции, произошедшей при дворе после воцарения Елизаветы Петровны. Как мы видим, иностранцы сохраняли свое влияние при дворе, что же касается русских царедворцев, и Бестужева, и князя Черкасского[127], то они благополучно правили и при Анне Иоанновне.
Впрочем, нелепо было и ждать перемен.
И Анна Иоанновна, и Елизавета Петровна были двоюродными сестрами, и та удивительная легкость, с которой восходят они к самодержавной власти, не случайна, а закономерна. В каком-то смысле она была предопределена самим характером петровских реформ, логикой строительства того государства, которое он задумал.
Раньше Россия была ориентирована на защиту своих национальных интересов, теперь, когда наши цари стали чистокровными немцами, России приходилось влезать во все трения европейских государств между собою и, не жалея сил, без всякой пользы для себя, улаживать их.
Русское дворянство из сословия служилого превратилось при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне в сословие рабовладельцев, и привилегия эта была дарована им, по сути дела, за поддержку онемечивания правящей династии.
Онемеченная русская Анна Иоанновна назначила своим наследником Иоанна Антоновича, обладателя – он был сыном полунемки и чистокровного немца – четвертинки русской крови. Полунемка Елизавета Петровна назначила наследником такого же, как Иоанн Антонович, «четвертничка» – ПетраКарла-Ульриха.
В заключение подчеркнем, что обе сестры-императрицы умерли – Анне Иоанновне было сорок семь лет, а Елизавете Петровне – пятьдесят два года – совсем не старыми.
И обе они умерли от пресыщения своих страстей…
Справедливости ради отметим, что были у сестер и различия.
Анна Иоанновна если и ощущала себя православной, то только во времена жизни у матушки в Измайлове, а в дальнейшем она явно склонялась к протестантизму. Ну а Елизавета Петровна и, превратившись в протестантку, искренне продолжала считать себя православной. Она старательно соблюдала посты, правда при этом не пропускала ни одного спектакля. От вечерни она шла на бал, а прямо с бала, затянувшегося до утра, ехала в церковь и молилась там часами с графом Разумовским. Иногда императрица так долго оставалась в церкви, что придворные начинали опасаться, не померла ли она…
Очень любила Елизавета Петровна и богомолья.
«Императрица поехала на богомолье в Троицкий монастырь, – пишет в своих “Записках” Екатерина II. – Ея Императорское Величество хотела пройти эти пятьдесят верст пешком и для этого отправилась в свой дом, в Покровское; нам тоже велели направить путь к Троице, и мы поселились на этом пути, в одиннадцати верстах от Москвы, на очень маленькой даче, принадлежавшей Чоглоковой и называвшейся Раево… Императрица делала пешком три-четыре версты, потом отдыхала несколько дней. Это путешествие продолжалось почти все лето».
Почти после каждого перехода императрица садилась в карету и ехала на бал, чтобы через несколько дней возобновить свое паломничество.
3
Вот в эти правления, которые могут быть названы правлениями дочерей романовского разврата, и возрастала блаженная Ксения Петербургская.
Считается, что в 1755 году ее выдали замуж за Андрея Петрова, который пел в придворном хоре императрицы и носил чин полковника.
И наверное, любовь царила в маленьком доме на Петербургской стороне, куда из-за грязи ни весной, ни осенью не нанять было извозчика и где, казалось, ничто не могло помешать семейному счастью четы Петровых.
Как это сказано у современного поэта?
Святая блаженная Ксения Петербургская
- В высшем из хоров,
- Что пеньем памятен до ныне,
- Служил певец Андрей Петров,
- В полковничьем, военном чине.
- С красивой, ласковой женой
- Они друг друга так любили,
- Что звезды раннею весной
- Над Петербургской стороной,
- Чтоб видеть счастье их, всходили[128].
Насчет звезд, которые всходили, чтобы видеть счастье четы Петровых, сказано сильно.
Но с другой стороны, что еще скажешь, если более ничего не известно.
Между тем если мы обратимся к достоверно известным фактам, то обнаружим, что начало замужества Ксении пришлось на неурожайные, голодные годы, в которые и началось в Петербурге грандиозное – по проекту архитектора В.В. Растрелли – строительство Зимнего дворца.
Крестьяне умирали от голода, но именно в эти годы, чтобы оградить дворян от произвола ростовщиков, учредили Государственный дворянский банк. Капитал его был образован из денег, получаемых от продажи вина.
И еще два события произошли накануне вступления Ксении в самостоятельную жизнь…
20 сентября 1754 года у великой княгини Екатерины Алексеевны родился сын, нареченный Павлом, – будущий российский император. Считалось, что с рождением ребенка – наследника престола завершается миссия Екатерины II в России. Ребенка сразу отняли у матери, и теперь она «могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать о его здоровье значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица, и это могло быть принято очень дурно».
А 10 декабря 1754 года скончался святитель Иоасаф Белгородский, про которого говорили: «Умер он, умерла с ним и молитва».
Родился император Павел, с которого, по сути, начнется новая династия Романовых-Павловичей… Скончался святитель, с которым умерла молитва…
Кажется, события эти никоим образом не связаны со вступлением в самостоятельную жизнь Ксении, и тем не менее связь существует.
Как мы знаем из нашей истории, Павел мог и не стать русским императором. Слишком могущественные силы не желали этого. На пути к престолу стояла сама его мать – императрица Екатерина II.
Как предвестие этого беззакония, как свидетельство того, что любое беззаконие возможно в мире, где «умерла молитва», в 1756 году по приказу Елизаветы заключили в Шлиссельбургскую крепость несчастного императора Иоанна VI Антоновича.
Произошло это как раз накануне завершения короткой семейной жизни будущей святой.
Предание утверждает, что муж Ксении полковник Андрей Федорович (Григорьевич) скоропостижно скончался. Произошло это столь внезапно, что он не успел исповедаться и причаститься.
Анализируя это событие, некоторые исследователи идентифицируют его с известной по житию преподобного Феодора Санаксарского[129] офицерской пирушкой 1739 года[130], когда «паде внезапну из товарищей един на землю и быв мертв». После этой пирушки и ушел преображенский сержант Иван Ушаков в пустынь спасаться.
Говорить о корректности уподобления внезапной смерти молодого военного из жития Феодора Санаксарского и смерти без покаяния полковника Андрея Григорьевича (Федоровича) Петрова, на наш взгляд, не представляется возможным, поскольку никаких конкретных сведений об этих персонажах нет.
Впрочем, как, где и отчего произошла смерть Андрея Григорьевича (Федоровича) Петрова, для понимания смысла жития самой блаженной Ксении не так уж и существенно.
Гораздо важнее другое.
Смерть без покаяния и церковного напутствия любимого мужа потрясла двадцатишестилетнюю вдову, словно бы помутила ее рассудок.
Как сказано в стихотворении Дмитрия Бобышева?
- Ну, что с того, что пил?.. Зато как пел «Блаженства»!
- Из плоти искресах конечны совершенства
- и кроткия жены изрядно поучах…
- Что стало из того, что сей Никто исчах?
- А то и вышло, что из Ада мрачной сени
- восхитила его любы блаженной Ксеньи.
- Коль с мужем плоть одна у вдовыя жены,
- чем плохи мужнины кафтанец и штаны?
- – Ах, светелко супруг, я – ты, я – ты, я телом —
- лампадка масляна; тебя во мне затеплим.
- – Ты это я, ты – я (и крестится скорей),
- мой милый баринок, я нарекусь: Андрей.
– Я отмолю тебя! – сказала над гробом мужа молодая вдова. – Когда нас обвенчали, мы стали одной плотью. Ты – это я, я – это ты. И отныне раб Божий Андрей будет жить так, что все его грехи простит Господь и даст ему вечную жизнь в своем царстве.
По преданию, Ксения заявила тогда близким, что «Андрей Григорьевич вовсе не умер. Ксеньюшка моя скончалась, аз же грешный весь тут».
На похороны она пришла в мундире мужа, шла за его гробом, а хоронила саму себя.
– Умерла моя Ксеньюшка, – сокрушалась она. – Один я остался.
С этого времени, решившись продолжить жизнь души любимого человека здесь, на земле, ради ее спасения на небе, уже не откликалась блаженная Ксения на свое имя. Только, называя Андреем Григорьевичем, и можно было дозваться ее.
В декабре 1847 года петербуржец, обозначивший себя подписью Ив. Б-р-л-ъевъ, подробно описал в «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» эту сторону юродства блаженной Ксении…
«В то время, как Андрей Григорьевич жила на Петербургской стороне, один из моих дедов служил начальником над пороховыми заводами, находившимися в той же части города в Зеленой улице, другой дед был еще мальчиком и ходил в школу. Обоим им была известна Андрей Григорьевич. Одним словом, все мои дедушки и бабушки жили тогда в одном околотке с Ксениею, часто ее видели и знали, как нельзя лучше. От них дошло до меня много подробностей, обрисовывающих эту несчастную.
Андрей Григорьевич (будем называть ее этим именем) очень сердилась, когда называли ее Ксенией, и часто говорила “Да не троньте покойницу: что она вам сделала, прости Господи!”.
Может быть, в самом деле, несчастная была убеждена в том, что совершенно справедливо носит имя своего покойного мужа. С 26 лет начались ее страдания и известность, первоначально приобретенная тем, что Андрей Григорьевич тотчас после смерти своего мужа надела белье, камзол, кафтан и все платье покойника и бросивши дом, плакала и расхаживала по грязным улицам тогда совершенно убогой Петербургской стороны, уверяя всех и каждого, что она Андрей Григорьевич, придворный певчий, ее муж. Долго она носила это платье, до тех пор, пока истлело и развалилось оно на ее теле. Будучи известна всему околотку, как юродивая, но честная женщина, она вначале возбудила к себе жалость, а потом особое уважение».
Созданный Ив. Б-р-л-ъевымъ портрет Ксении, повторен сейчас, правда, без ссылок на первоисточник, практически всеми современными брошюрами о петербургской святой, но нам показалось важным привести его в первоначальной редакции, потому что содержится в этом тексте ощущение непосредственной причастности к странствию святой.
Считается, что юродивые принимают на себя свой подвиг, чтобы достичь свободы от соблазнов мира. Святитель Димитpий Ростовский пояснял, что юpодство «является извне» и им «мyдpе покpывается добpодетель своя пpед человеки».
Но аскетическое самоyничижение, мнимое безумие, как отмечают исследователи, – это только одна сторона юродства, оскорбляя и умерщвляя свою плоть, юродство принимает на себя обязанность еще и «pyгаться миру», обличать пороки, грехи и всяческую неправду, не обращая внимания ни на высокое положение объекта обличения, ни на общественные приличия. Презрение к нормам общественного поведения, как считается, тоже составляет нечто вроде привилегии и непременного условия юродства.
Расцвет юродства в нашей стране пришелся на XV, XVI и на первую половину XVII веков. Жития Авpаамия Смоленского, Пpокопия Устюжского, Василия Блаженного Московского, Hиколы Псковского Салоса, Михаила Клопского показывают, как устремленность к высшей правде, тоска о правде и любви превращают юродство в явление русской национальной жизни.
Житие Ксении Петербургской, святой, на целое столетие отставшей от своих великих предшественников, замечательно еще и тем, что в нем явлено нам, как восстанавливается прерванная расколом Русской Православной Церкви и реформами Петра I духовная традиция. Овдовевшая Ксения Григорьевна менее всего думает достичь свободы от соблазнов мира или о том, как она будет «pyгаться миру», обличая пороки, грехи и всяческую неправду.
Ее задача сугубо частная, почти практическая. Ей нужно спасти для жизни вечной душу своего бесконечно любимого супруга.
Но в православной аскетике всеобщие задачи всегда имеют индивидуальное, личное основание, а сугубо частные проблемы не могут быть разрешены в стороне от общих для всего православия догматов.
Спасая от погибели душу супруга, святая Ксения не просто облачилась в мужской костюм, а еще и отрешилась от собственного имени, от собственного пола, от собственной индивидуальности, от самой себя.
– Бедный Андрей Григорьевич осиротел… – говорила она, начиная исполнение своего подвига юродства. – Один остался на свете…
– Как же ты жить теперь будешь, матушка? – соболезновали ей.
– Похоронил свою Ксеньюшку, теперь Андрею Григорьевичу ничего не нужно, – отвечала Ксения. – Дом я подарю тебе, Прасковья[131], только ты бедных даром пускай жить. Вещи сегодня же раздам, а деньги в церковь снесу, пусть молятся об упокоении рабы Божией Ксении…
Многие тогда думали, что молодая вдова лишилась рассудка.
«“Кто не принадлежит миру, тот принадлежит Богу”, – говорили ее современники и кормили и одевали свою бедную… – свидетельствовал в 1847 году Ив. Б-р-л-ъевъ. – Она не брала теплой одежды и прикрывала грудь остатками камзола своего мужа, носила только самое необходимое женское платье. Зимою, в жестокие морозы, она расхаживала по улицам и Рыночной площади в каком-то оборванном балахоне и изношенных башмаках, надетых на босые ноги, распухшие и покрасневшие от мороза».
4
И вот тут нам снова надобно вернуться к вопросу о певчем полковнике Андрее Григорьевиче (Федоровиче) Петрове.
Говоря о муже Ксении Петербургской, имя которого приняла блаженная, мы и входим в область совершенно загадочных и необъяснимых фактов…
Казалось бы, все просто. Мужем Ксении был Андрей Григорьевич (Федорович) Петров. Он пел в придворном хоре императрицы и носил чин полковника.
Подробности эти были впервые изложены в очерке «Андрей Григорьевич», помещенном в № 264 «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции» 2 декабря 1847 года.
«Лет сорок или, может быть, несколько более назад скончалась здесь в П-ге вдова придворного певчего, Андрея Григорьева, Ксения Григорьева, известная в свое время под наименованием “Андрей Григорьевич”…»
Так начинался этот очерк, в котором слухи, легенды и народные предания впервые облачались в печатные литеры, а завершался он обращением к читателям:
«Такие люди, как она (Ксения Петербургская. – Н.К.) заслуживают воспоминания. В век скептицизма, в век отрицания, мы скорее готовы безусловно отвергнуть всякое необыкновенное явление в человечестве, выходящее из общих законов нашей общей жизни – нежели исследовать его, и сказать заслуживает ли оно исследования или выходит из предметов исследования.
Прокаженная Ксения, как ее называет народ, в продолжение сорока пяти лет странствования своего на земле, молилась Богу и следовательно жила духовною жизнью – а это одно уже дает ей право на уважение. Она как женщина не могла принести миру мужских добродетелей и, может быть, не несправедливо думала, что смерть мужа ея расторгла уже ее связи с миром. Детей она, кажется, не имела.
Есть еще в Петербурге много живых стариков, которые живо помнят Андрея Григорьевича, а по их преданиям может быть составлен мартиролог ея.
Мы полагаем, что кто-нибудь из людей ближе нас исследовавший предания об этой странствовавшей женщине, не откажется сообщить их свету в полнейшем виде, нежели составленный нами поверхностный очерк. Когда не представляется средств к составлению полного жизнеописания какого-нибудь замечательного лица, тогда и самые отрывочные свидетельства его современников имеют цену, потому что все-таки пополняют количество собранных о нем сведений: лучше хоть мало, хоть то, что есть, нежели ничего».
Для нас, твердо знающих о святости нашей небесной заступницы, несколько диковато слышать призывы к уважению странствовавшей сорок пять лет подвижницы, нас коробит употребляемое по отношению к ней слово «прокаженная», хотя оно и употребляется тут в значении «одержимая», «чудачествующая»…
Но ведь не к нам и обращен этот призыв, а к петербуржцам 1847 года, уже впитавшим и усвоившим ту западную культуру, которая усиленно внедрялась в петровские и послепетровские десятилетия не столько ради самой западной культуры, сколько для попрания и забвения культуры русской, национальной…
Позволим тут себе небольшое отступление…
В очерке к столетию со дня кончины преподобного Серафима Саровского Борис Зайцев вспоминал, что в юности ему пришлось жить всего в четырех верстах от Сарова…
«Мы жили рядом, можно сказать под боком с Саровом, и что знали о нем! – писал он. – Ездили в музей или на пикник… Самый монастырь – при слиянии речки Саровки с Сатисом. Саровки не помню, но Сатис – река красивая, многоводная, вьется средь лесов и лугов. В воспоминании вижу легкий туман над гладью ее, рыбу плещущую, осоку, чудные луга…
А в монастыре: белые соборы, колокольни, корпуса для монахов на крутом берегу реки, колокольный звон, золотые купола. В двух верстах (туда тоже ездили) – источник Святого: очень холодная вода, в ней иногда купают больных. Помню еще крохотную избушку Преподобного: действительно, повернуться негде. Сохранились священные его реликвии: лапти, порты – все такое простое, крестьянское, что видели мы ежедневно в быту. Все-таки пустынька и черты аскетического обихода вызывали некоторое удивление, сочувствие, быть может, тайное почтение. Но явно это не выражалось. Явное наше тогдашнее, интеллигентское мирочувствие можно бы так определить: это все для полуграмотных, полных суеверия, воспитанных на лубочных картинках. Не для нас.
А около той самой пустыньки святой тысячу дней и ночей стоял на камне, молился! Все добивался – подвигом и упорством, взойти на еще высшую ступень, стяжать дар Духа Святого – Любовь: и стяжал! Шли мимо – и не видели. Ехали на рессорных линейках своих – и ничего не слышали»…
«Не для нас»…
«Шли мимо и не видели»…
«Ехали и ничего не слышали»…
Это очень горькие признания. Ведь не только о себе, а обо всей интеллигенции, воспитанной на дворянской культуре, говорит тут писатель…
«Серафим жил почти на наших глазах… Сколь не помню я степенных наших кухарок… скромный, сутулый Серафим с палочкой… всюду за нами следовал. Только “мы”-то его не видели… Нами владели Бёклины, Боттичелли… Но кухарки наши правильнее чувствовали. В некоем отношении были много нас выше»…
Эти же слова, только адресованные к своей святой Ксении Петербургской, могли бы повторить в середине XIX века многие образованные петербуржцы.
И конечно же, автору очерка, «почтенному литератору», как назван он в примечании редактора «Ведомостей Санкт-Петербургской полиции», дерзновенно пытающемуся перебросить мостик через пропасть национальной глухоты, овладевшей образованным обществом, трудно было различить, что и в том материале, который он приводит в своем очерке, содержатся сведения, нуждающиеся не столько в дополнении, сколько в осмыслении их.
И прежде всего это касается звания и должности мужа Ксении.
Придворный певчий в ранге полковника – это чрезвычайно загадочное соединение, хотя бы уже потому, что звание полковника считалось весьма высоким и принадлежало по Табели о рангах к VI классу, соответствуя статскому званию коллежского советника или придворному (до 1737 года) – камергера.
В принципе, придворных певчих тогда награждали, и награждали очень неплохо, но при этом придворный певчий Яков Шубский получил в награду за пение лишь потомственное дворянство[132], а певчий Алексей Разум хотя и стал графом Разумовским, но награды свои получил не только за пение.
Минуя постель императрицы, до чина полковника из хористов дослужился, кажется, один только Марк Полторацкий, но он был регентом.
Кем же был в дворцовой капелле Андрей Григорьевич Петров, если он имел чин VI класса?
И главное, почему об этом не сохранилось никаких сведений?
Понятно, что на пирушке, с которой в ужасе бежал будущий преподобный Феодор Санаксарский, а тогда преображенский сержант Иван Игнатьевич Ушаков, полковнику Петрову и по возрасту, и по чину нечего было делать.
Но оказывается, что нет никакого полковника Петрова и в дворцовом ведомстве.
А это уже просто невероятно…
Ведь какие-то следы о полковнике Андрее Григорьевиче (Федоровиче) Петрове должны были бы остаться в документах, ведь и чины ему присваивались, и какими-то наградами, хотя бы за выслугу лет, наверняка он отмечался!
Но нет, нет никаких следов…
Только в надписи на могильной плите святой блаженной Ксении и сохранилось имя Андрея Григорьевича (Федоровича), в надписи, сделанной, как надо понимать, со слов самой святой Ксении Петербургской.
И вот задумываясь над этим обстоятельством, а заодно припоминая – Федорович, Григорьевич, Петрович – имена, которые перебирает народная молва, рассказывая о муже блаженной Ксении, резонно задаться вопросом: а был ли вообще в реальной жизни полковник Андрей Петров, певчий дворцовой капеллы? Ведь известно о нем только из рассказов самой блаженной Ксении, вернее из преданий о ее жизни…
Так почему же не допустить, что и имя супруга, и звание Андрея Григорьевича (Федоровича) Петрова – лишь тот язык святого юродства, на котором выражала блаженная Ксения мысль, которую необходимо было постигнуть русским людям, жившим тогда?
Ту мысль, которую боимся постигнуть мы и два с половиной столетия спустя…
В самом сочетании имен, должности и звания Андрея Григорьевича (Федоровича) Петрова, певчего полковника, чудится нам некое искривленное отражение реальных событий и персонажей русской истории.
Такое ощущение, что соединились в этом клубке и имя несчастного императора Иоанна Антоновича, и ненамного более счастливого императора Петра Федоровича, и «крестника» матери-императрицы Анны Иоанновны Андрея Ивановича Остермана, и всесильного фаворита Елизаветы Петровны – певчего графа Алексея Григорьевича Разумовского.
Разумеется, перевести в правильные, логически завершенные формы этот язык святого юродства невозможно.
И не нужно.
Ведь для того и принимала блаженная Ксения Григорьевна подвиг юродства, чтобы износить на плечах своей святой молитвы этот страшный петровский мундир, в который пытались застегнуть Русь…
5
Попытаемся представить себе день, когда вышла Ксения Григорьевна на улицу в таком нелепом на ее плечах – это ведь только женщинам, подобным полунемке императрице Елизавете Петровне, нравятся обрисовывающие все их формы военные одеяния – полковничьем мундире.
За спиною осталась счастливая, беззаботная жизнь, теплый дом, впереди были холод, сырость, нищета.
Вспомним Евангельскую историю… К Спасителю пришел юноша и спросил:
– Учитель благий? Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?
– Что ты называешь Меня благим? – сказал Иисус. – Никто не благ, как только один Бог. Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди.
– Какие? – спросил юноша.
– Не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидельствуй, почитай отца и мать, и люби ближнего своего, как самого себя…
– Все это я сохранил от юности своей! – сказал юноша. – Чего еще не достает мне?
– Если хочешь быть совершенным, – сказал Иисус, – пойди, продай имение твое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи и следуй за Мною.
И тогда опечалился юноша – большое имение имел он, и жалко стало ему потерять его.
И сказал Иисус ученикам Своим:
– Истинно говорю вам – трудно богатому войти в Царство Небесное. И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие.
Блаженная Ксения совершила то, что не смог сделать приходивший к Спасителю юноша. Она избавилась от своего имения и пошла за Иисусом Христом.
Вглядимся еще раз в ее фигурку, вставшую на сыром петербургском ветру в таком нелепом на женских плечах полковничьем мундире.
Разрывая слезами глаза, шла Ксения Григорьевна по улочкам Петроградской стороны, но разве безумие или горе, помрачившее сознание, руководило ею?
Нет, это Господь вел ее по пути Спасения…
Вспомните, что, услышав слова Иисуса о верблюде, ученики Его, как сказано в Евангелии, изумились.
– Кто же может спастись? – спросили они.
– Человекам это невозможно, – ответил Спаситель. – Богу же все возможно. Отметим тут, что блаженная Ксения приняла на себя подвиг святого юродства, когда Петербургская сторона, отрезанная от центра города рекой, лежащая на севере к бесплодным финским горам и болотам, уже начала, по словам автора «Петербургской стороны» Евгения Гребенки, «упадать и сделалась убежищем бедности. Какой-нибудь бедняк-чиновник, откладывая по нескольку рублей от своего жалованья, собирает небольшой капитал, покупает почти за бесценок кусок болота на Петербургской стороне, мало-помалу выстраивает на нем из дешевого материала деревянный домик и, дослужив до пенсиона и седых волос, переезжает в свой дом доживать веку – почти так выстроилась большая часть теперешней Петербургской стороны».
Целыми днями бродила блаженная Ксения среди этих домишек, кутаясь в мужнин мундир.
Беспризорные мальчишки, завидев нищенку, бросали в нее грязь и камни.
Одни петербуржцы считали тогда Ксению сумасшедшей, другие – прокаженной, третьи – предсказательницей.
Сейчас нам легко со снисхождением думать об этих людях, но, привыкшие к иконописным изображениям блаженной Ксении, мы и сами, возможно, не узнали бы святую в ее реальной земной жизни.
Если и стала святая Ксения Петербургская в земной жизни похожей на свои иконы, то не сразу. Это потом неземная чистота и кротость разлилась по ее лицу, а поначалу, переодевшись в мундир своего мужа, Ксения многое потеряла в своей внешности.
«Она одевалась бедно и была очень дурна собою, – свидетельствует автор очерка “Андрей Григорьевич”. – Хороший рост ее, рябое лицо, большие, всегда гневные глаза и мужественная походка представляли в ней что-то не женское, соответственное тому прозванию, которое приняла она: покойница называла себя Андрей Григорьевич – по имени мужа своего, смерть которого, как говорили, повергла ее в жестокую печаль и помутила ее умственные способности. Дети, увидя ее, с ужасом говорили всегда: “Андрей Григорьевич идет!” и прятались».
Но ведь иначе и не могло быть. Велика была сила молитвы блаженной Ксении, но чтобы подняться к этой молитве, надобно было преодолеть все свои боли и немощи.
И надо заметить тут, что святая Ксения совершала свой молитвенный подвиг не на Святой Руси времен Иоанна Васильевича Грозного, где юродивых почитали все, включая и самого царя, а в столице Российской империи, в 1757 году, когда был издан указ, запрещавший нищим и увечным бродить по петербургским улицам.
Нищих ловили. Молодых и здоровых сдавали в солдаты и матросы, а негодных отсылали на каторжные работы…
В принципе, Ксения Григорьевна подпадала под Указ от 29 января 1757 года, и, как негодную к службе солдатом или матросом, ее должны были отправить на каторжные работы. Хорошо хоть, что милостивым указом Елизаветы отныне запрещено было рвать ноздри женщинам.
«Имея многих знакомых большей частию из купеческого сословия она часто приходила к ним в домы за милостынью, и ничего более не брала, как “царя на коне”: так называла она старинныя копейки, на которых, как известно, было изображение всадника на лошади. “Дайте мне царя на коне”, – говорила она всегда умилостивительным голосом, брала копейку и уходила».
Ночевала Ксения иногда на паперти церкви Святого апостола Матфея[133], а иногда – уходила за городскую окраину[134] и всю ночь молилась там посреди покрытых ночною тьмою полей, где, по ее словам, присутствие Божие было «более явственно».
И наверное, еще сильнее, чем петербургская пронизывающая сырость и холод мучила Ксению недобрая настороженность петербуржцев…
«Ночные отсутствия ея, – сообщает автор очерка “Андрей Григорьевич”, – сначала возбуждали сомнения в недоверчивых людях, и даже полиция, следуя народной молве, стала подозревать, не принадлежит ли пророчица к тому числу тех женщин, которых так живо изобразил Иван Иванович Дмитриев в прекрасной сказке своей[135]:
- Она держала пристань
- Недобрым молодцам:
- Один из них поиман
- И на нее донес.
- Тотчас ее схватили
- И в город увезли;
- Что с нею учинили,
- Узнать мы не могли.
За нею стали присматривать и удостоверились, что она точно ходила в поле молиться Богу».
Заподозрить в святой Ксении наводчицу разбойников…
Можно было бы, подобно составителям современных жизнеописаний Ксении Петербургской, опустить эту страшную подробность, но это ведь тоже часть земного подвига святой Ксении, это то, через что она прошла…
Повторим, что одни петербуржцы считали тогда Ксению сумасшедшей, другие – прокаженной, третьи – предсказательницей.
И все они ошибались. Ксения была святой…
Живя в миру, она всегда душою своей пребывала в Боге.
6
А события шли своим чередом. Основали Российскую академию художеств в Петербурге. Завели публичный театр в Москве. Разрешили продажу уральских заводов частным лицам.
А в мае 1757 года, после того как Англия заключила союзный договор с Пруссией, в Версале был заключен оборонительный договор между Россией, Францией и Австрией, и началась кровопролитная и редкая по бессмысленности (для России) Семилетняя война.
24 июня русские войска заняли Мемель – крепость Восточной Пруссии на Куршском заливе, а 19 августа одержали победу над прусской армией Левальда при Гросс-Егернсдорфе.
Но уже 7 сентября С.Ф. Апраксин приказал отойти от занятых русскими войсками прусских крепостей. Предательство было столь очевидным, что Апраксина предали суду. Он умер под следствием осенью 1758 года от апоплексического удара…
Оборванная, озябшая, сопровождаемая насмешками и презрительным сочувствием шла блаженная Ксения по Петербургской стороне, и такая великая молитва жила в ее измученном сердце, что сумела она переплавить личное горе в молитвенное заступничество за других.
Вначале открылся в Ксении дар пророчества.
Однажды она пришла в дом купца Разживина и, подойдя к зеркалу, сказала:
– Вот зеркало-то хорошо, а поглядеться не во что…
И только что проговорила это, как зеркало упало со стены и разбилось вдребезги.
«Предсказания ея не всегда заключали в себе какой-нибудь апокрифический, сокровенный смысл – иногда они служили как бы только удостоверением в том, что эта странная женщина точно наделена даром предсказания, – сообщали “Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции”. – Так, например, приходя куда-нибудь, она вдруг требовала, чтоб ей дали пирога с рыбой, а когда ей нарочно отвечали, что такого пирога в этот день не пекли, то она с уверенностью говорила: “Нет, пекли, а не хотите мне дать”. Тогда подавали ей такой пирог, потому что он точно был испечен[136].
А иногда она предсказывала что-нибудь дурное, но не прямо, а косвенно, выражаясь в подобных случаях языком каббалистическим, не точным, как бы не желая возмутить того, с кем говорила. Так, например, посетя один раз дом купчихи Крапивиной и выходя из него, она взглянула на окна дома и сказала: «Зелена Крапива, а скоро завянет». Крапивина вскоре после того умерла…»
Но еще многие должны были пройти годы, прежде чем поняли петербуржцы, что послана Ксения в утешение православному люду в этом городе, построенном на замощенных русскими костями чухонских болотах…
«Она не имела своего угла и, будучи доброю, кроткою и чрезвычайно набожною, в тех домах, где ее знали, всегда находила себе приют и кусок хлеба; – ее принимали ласково и даже с глубоким уважением бедные жители крошечных домиков, какими в то время была усеяна Петербургская сторона, – сообщал в 1847 году Ив. Б-р-л-ъевъ. – Матери семейств радовались, если Андрей Григорьевич покачает в люльке или поцелует их детей, в том убеждении, что поцелуй несчастной принесет им счастье. Когда Андрей Григорьевич являлась на площади, все торгаши пряниками мгновенно открывали свои лотки и корзинки, умоляя Андрея Григорьевича взять у них что-нибудь без денег, хоть один пирожок, хоть отломить кусочек медового пряника. И счастливец, у которого полакомится Андрей Григорьевич, не успевал прикоснуться к товару. Народ стремился к его лотку и с восторгом, с бешенством поедал пироги, обратившие на себя внимание “добровольного страдалица”; как называли ее мои бабушки».
Только с годами стали замечать – если побывает Ксения в чьей-то семье, там надолго водворяется мир и счастье…
Теперь, где бы ни появлялась эта женщина, кутающаяся в изношенные лохмотья мундира, обутая в рваные башмаки, тотчас ее окружали люди.
Торговцы упрашивали заглянуть в их лавки и взять хоть что-нибудь.
Пока блаженная Ксения шла по улице, рядом следовали экипажи. Извозчики умоляли блаженную проехать в коляске хоть несколько шагов.
А жизнь в империи шла своей бессмысленной чередой, где увеселения знати сменялись преступлениями, а преступления новыми увеселениями…
Твердо и последовательно велись лишь две линии – дальнейшее онемечивание правящей династии (для этого привезли из Голштинии Карла-Петра-Ульриха) и строительство в России рабовладельческой империи…
В 1758 году Сенат постановил, что личные дворяне, приобретшие дворянство служебной выслугой, не имеют права, в отличие от потомственных дворян, покупать людей и земли.
Это же было подтверждено указом 1760 года. «Не дворяне, произведенные по статской службе в обер-офицеры, не могут считаться в дворянстве и не могут иметь за собой деревень».
Ликвидировался досадный промах петровского законодательства. Дворянство все более утрачивало черты служивого класса, все более превращалось в класс рабовладельцев[137].
Характерно, что уже при вступлении Елизаветы на престол правительство отстранило от присяги русских крестьян, взглянув на них как на людей, лишенных гражданской личности, как на рабов. Крестьяне лишались права входить в денежные обязательства без позволения своих владельцев… Правительство передало помещикам судейские и полицейские функции.
Сама императрица Елизавета Петровна, разорявшая казну империи строительством дворцов и приобретением нарядов, искренне верила, что легче всего погубить душу, войдя в долги.
– Если оставишь долги после себя и никто их не заплатит, – поучала она будущую императрицу Екатерину II (тогда еще только великую княгиню), – душа твоя пойдет в ад!
При этом собственные мотовство и распутство, столь разорительные для казны, смертным грехом Елизавета Петровна не считала.
Похоже, что «дщерь Петрова» считала самодержавную монархию для того и существующею, чтобы удовлетворять любые свои желания и похоти.
К наиболее омерзительным с нравственной точки зрения романам императрицы принадлежит ее связь с юным кадетом Сухопутного корпуса Никитой Афанасьевичем Бекетовым.
В драматическом кружке, устроенном начальником Сухопутного корпуса князем Юсуповым, Бекетов играл женские и мужские роли. Он был не только чрезвычайно красив, но и одарен актерскими способностями. Имеется отзыв о нем Федора Волкова, который говорил трагику Н.А. Дмитриевскому, что, увидев Бекетова в роли Синава, он пришел в такое восхищение, что не знал, где был – на земле или на небесах.
Императрица Елизавета Петровна тоже очень заинтересовалась кадетской труппой, состоявшей из юных мужчин. Увидев семнадцатилетнего Бекетова на сцене, она тотчас по окончании спектакля пожаловала его сержантом. Спустя две недели он был сделан подпоручиком.
Елизавете Петровне особенно полюбилось собственноручно одевать юного кадета перед спектаклями, где он должен был исполнять женские роли. Из училища Бекетов был выпущен премьер-майором с назначением генерал-адъютантом к графу Разумовскому. Елизавета осыпает его дорогими подарками и поместьями. Неизвестно, до каких чинов дослужился бы юный Бекетов, но встревожились другие претенденты на милости императрицы. Бекетову подсунули (предание говорит, что это были Мавра Шепелева и ее супруг Петр Иванович Шувалов) притирание для кожи, от которого на лице явились угри и сыпь. Тотчас Мавра Егоровна уведомила императрицу о «дурной болезни» Бекетова. Он был удален от двора, заболел от отчаяния нервной горячкой и по выздоровлении принужден был удалиться от двора навсегда[138].
Читать бесплатно другие книги:
