Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай
10 февраля 1755 года, в день рождения великого князя, она решила показаться свету: «Я заказала себе для этого дня великолепное платье из голубого бархата, вышитое золотом. Так как в своем одиночестве я много и много размышляла, то я решила дать почувствовать тем, которые мне причинили столько различных огорчений, что от меня зависело, чтобы меня не оскорбляли безнаказанно, и что дурными поступками не приобретешь ни моей привязанности, ни моего одобрения».
Смущает тут и промедление с появлением на людях, и тщательная подготовка к нему, и необычная для счастливой матери готовность к военным действиям. Чтобы объяснить подобное поведение Екатерины, мы опять должны вернуться к проблеме Сергея Салтыкова.
Даже если и не он был отцом Павла, это ничего не меняло. Слухи о ее романе, как это подтверждают «Анекдоты» шевалье Рюльера, в Петербурге были распространены необыкновенно широко. И Екатерине, учитывая отношение к ней великого князя и самой императрицы, в любом случае предстояло играть роль анекдотического персонажа. В обычных условиях роль эта просто унизительная, но при дворе, в делах династических, она к тому же еще и смертельно опасна. Так что подумать Екатерине действительно было над чем.
Тут-то она и находит решение, свидетельствующее о необыкновенном уме и отваге. Она появляется в обществе как основательница новой династии.
Разумеется, эта мысль не озвучивалась и не могла быть озвучена. Она осуществлялась той уверенностью и величественностью, которая превращала усмешку, возникающую в предвкушении анекдота, в почтительный трепет перед мистикой совершившегося события истории.
Разумеется, осознать эту мысль были способны далеко не все, а те, кто мог, осознали ее не сразу.
Сразу пришло другое понимание… Екатериной можно было восхищаться, можно было ее ненавидеть, но нельзя было смеяться над нею…
И эту победу свою и зафиксировала Екатерина в «Собственноручных записках», начертав: «Вследствие этого я не пренебрегала никаким случаем, когда могла бы выразить Шуваловым, насколько они расположили меня в свою пользу; я выказывала им глубокое презрение, я заставляла других замечать их злость, глупости, я высмеивала их всюду, где могла, всегда имела для них наготове какую-нибудь язвительную насмешку, которая затем облетала город и тешила злобу на их счет; словом, я им мстила всякими способами, какие могла придумать; в их присутствии я не упускала случая отличать тех, кого они не любили.
Так как было немало людей, которые их ненавидели, то у меня не было недостатка в поддержке. Графов Разумовских, которых я всегда любила, я больше, чем когда-либо, ласкала. Я удвоила внимательность и вежливость по отношению ко всем, исключая Шуваловых.
Одним словом, я держалась очень прямо, высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетенный». Самое важное тут, что Екатерина если и не почувствовала себя главой очень большой партии, то сделала вид и сумела внушить другим, что она именно такой главой и является…
Чем-то положение Екатерины напоминало теперь положение канатоходца, ступившего на натянутый канат. Одно неверное движение, потеряешь равновесие и разобьешься. Ну а самое главное, что ни назад, ни в бок – пути уже нет. Только – вперед.
О том, как приходилось балансировать в сложной постоянно меняющейся дворцовой обстановке, дает представление такой эпизод.
Однажды после обеда великий князь пришел в комнату Екатерины и сказал, что она начинает становиться невыносимо горда и что он сумеет ее образумить.
– В чем состоит эта гордость? – спросила Екатерина.
– Вы держитесь очень прямо.
– Разве для того, чтобы понравиться вам, Ваше Императорское Высочество, нужно гнуть спину, как рабы турецкого султана?
– Напрасно вы смеетесь! Я все равно сумею вас образумить.
– Каким же образом?
Теряя терпение, великий князь прислонился спиной к стене и вытащил наполовину свою шпагу.
– Что это значит, Ваше Императорское Высочество? – насмешливо спросила Екатерина. – Не рассчитываете ли вы драться со мной? Но тогда и мне нужна шпага.
С трудом Петр Федорович овладел собою и вложил свою наполовину вынутую шпагу в ножны.
– Вы стали ужасно злы!
– В чем? – невинно осведомилась Екатерина.
– Да хотя бы по отношению к Шуваловым… – пробормотал великий князь.
– Вы хорошо сделаете, если не станете говорить о том, чего не знаете и в чем ничего не смыслите! – не выдержала Екатерины.
– Вот что значит не доверяться своим истинным друзьям, и выходит плохо! – торжествующе проговорил Петр Федорович. – Если бы вы мне доверялись, то это пошло бы вам на пользу.
– Да в чем доверяться?
«Тогда, – вспоминая этот эпизод, записывала Екатерина в “Собственноручных записках”, – он стал говорить мне такие несуразные вещи, столь лишенные самого обыкновенного здравого смысла, что я, видя, что он просто-напросто заврался, дала ему говорить, не возражая ему, и воспользовалась перерывом, удобным, как мне показалось, чтобы посоветовать ему идти спать, ибо я видела ясно, что вино помутило ему разум и лишило его всякого признака здравого смысла. Он последовал моему совету и пошел спать.
От него уже тогда начало почти постоянно нести вином вместе с запахом курительного табаку, так что это бывало буквально невыносимо для тех, кто к нему приближался.
В тот же вечер, когда я играла в карты, граф Александр Шувалов пришел мне объявить от имени императрицы, будто она запретила дамам употреблять в их наряде многие материи, которые были перечислены в объявлении.
Чтобы показать ему, как Его Императорское Высочество меня усмирил, я засмеялась ему в лицо…»
Точно так же Екатерина поступала теперь и с мужем. Пользуясь его откровенностью и простодушием, она то и дело ставила его в такие положения, что он выглядел совсем глупым, смешным и нелепым.
В «Собственноручных записках» Екатерина рассказывает, что великий князь, чтобы придать себе цены в глазах молоденьких женщин или девиц, начинал иногда рассказывать им, будто бы, когда он еще находился у своего отца в Голштинии, его отец поставил его во главе небольшого отряда своей стражи и послал взять шайку цыган, бродившую в окрестностях Киля и совершавшую страшные разбои.
«Об этих последних он рассказывал в подробностях так же, как и о хитростях, которые он употребил, чтобы их преследовать, чтобы их окружить, чтобы дать им одно или несколько сражений, в которых, по его уверению, он проявил чудеса ловкости и мужества, после чего он их взял и привел в Киль. Вначале он имел осторожность рассказывать все это лишь людям, которые ничего о нем не знали; мало-помалу он набрался смелости воспроизводить свою выдумку перед теми, на скромность которых он достаточно рассчитывал, чтобы не быть изобличенным ими во лжи, но когда он вздумал приводить свой рассказ при мне, я у него спросила, за сколько лет до смерти его отца это происходило».
– Года за три или четыре… – не подозревая подвоха, сказал Петр.
– Удивительно, – сказала Екатерина. – Вы очень молодым начали совершать подвиги…
– Почему?
– Потому что за три или за четыре года до смерти герцога, отца вашего, вам было всего 6 или 7 лет, так как вы остались после него одиннадцати лет под опекой моего дяди… – сказала Екатерина. – Но меня все равно удивляет, как это ваш отец, имея только вас единственным сыном и при вашем постоянно слабом здоровье, какое, говорят, было у вас в детстве, послал вас сражаться с разбойниками, да еще в шести-семилетнем возрасте.
Великий князь ужасно рассердился на меня за то, что я ему только что сказала, и стал говорить, что я хочу заставить его прослыть лгуном перед всеми и что я подрываю к нему доверие.
Я возразила ему, что это не я, а календарь подрывает доверие к тому, что он рассказывает»…
Это и была игра Екатерины.
Очевидно, что Петр хотя он и любил играть, но играть на уровне Екатерины был не в состоянии. Он был обречен на проигрыш. Может быть, порою Екатерине и хотелось снова превратиться в благоразумную немочку, старающуюся приобретать друзей, но дороги назад уже не было.
Любопытно, что в 1755–1756 годах, когда Екатерина стремится приобрести себе политических друзей и образовать свою партию, происходят события, которые, будучи никак не связанными с Екатериной, очень связаны с той династической политикой, которую предстоит ей проводить, будучи императрицей. Это – рождение принцессы Гессен-Дармштадтской Вильгельмины-Луизы, будущей великой княгини Натальи Алексеевны, первой жены великого князя Павла I Петровича (Сергеевича), и заключение в Шлиссельбургскую крепость Иоанна VI Антоновича.
И принцессу Гессен-Дармштадтскую Вильгельмину-Луизу, и императора Иоанна VI Антоновича Екатерине II предстоит убить…
5
«Собственноручные записки императрицы Екатерины II» начинаются весьма характерным для литературного наследия императрицы пассажем, в котором желания выглядеть умной гораздо более, чем самого ума…
«Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм:
Качества и характер будут большей посылкой;
Поведение – меньшей;
Счастье или несчастье – заключением.
Вот два разительных примера:
Екатерина II,
Петр III».
Исследованию всех приемов и ухищрений, которые употреблялись Екатериной II в борьбе за будущую власть и сегодняшнее выживание, можно посвятить отдельный труд…
Вчитываясь в «Собственноручные записки», постепенно начинаешь понимать, как удается Екатерине II совместить подкупающую искренность повествования с созданием довольно тенденциозного портрета Петра III.
Секрет прост.
Жестокость отношения мужа к себе Екатерина распространяет на его отношения к другим. Нелепость положения, в которое он ее поставил, – на положение всех окружающих Петра Федоровича людей.
Она, чтобы как-то облегчить давящую ее тяжесть, сама того не осознавая, очень зорко подмечает все нелепые и жестокие поступки великого князя по отношению к другим.
Отсюда и обилие компромата на императора Петра III, и полнейшая искренность Екатерины II, и как бы даже и беспристрастность ее.
Но для нас интереснее другое.
В истории, предшествующей правлению Екатерины II, есть два сюжета, которые представляются весьма загадочными, хотя и трактуются историками романовской традиции, как правило, однозначно.
Первый – это вопрос самого захвата власти Екатериной II. Второй – роль ее в антирусском заговоре во время Семилетней войны между Россией и Пруссией.
Считается, что дворцовый переворот произошел спонтанно и подготовка к нему если и была, то лишь как реакция на откровенно антирусскую политику Петра III.
Это не совсем так.
Можно с абсолютной уверенностью утверждать, что подготовку к захвату верховной власти Екатерина II начала задолго до того, как Петр III стал императором.
Мы уже говорили о попытках Екатерины создать свою партию, на которую она могла бы опереться в борьбе за власть. Эти попытки активизировались в связи с болезнью Елизаветы Петровны, когда можно стало ожидать скорой перемены на престоле.
Все понимали, что Петр III, как только он взойдет на престол, немедленно разведется с Екатериной и ей, чтобы не сгинуть в безвестности, надо бороться.
«Екатерина независимее держится, явно не в ладах со своим мужем, навлекает на себя недовольство Елизаветы, – пишет С.Ф. Платонов. – Но самые видные “припадочные” люди Елизаветы, Бестужев, Шувалов, Разумовский, теперь не обходят великой княгини вниманием, а стараются, напротив, установить с нею добрые, но осторожные отношения».
Сама Екатерина входит в сношения с дипломатами и русскими государственными людьми, следит за ходом дел и даже пытается на них влиять. Окруженная подозрительностью и враждой и побуждаемая честолюбием, Екатерина понимала опасность своего положения и возможность громадного политического успеха». То, что это не преувеличение, подтверждается «Собственноручными записками». И честолюбия, и осознания опасности своего положения, и предчувствия громадного политического успеха там хватает.
И вот тут-то и начинает раскручиваться второй загадочный сюжет, о котором мы говорили и который оказывается непосредственно связанным с образованием партии для захвата власти.
Касается этот сюжет антирусского заговора, составленного в ходе Семилетней войны генерал-фельдмаршалом Степаном Федоровичем Апраксиным, командовавшим нашими войсками в Пруссии, и канцлером Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым.
В заговоре оказалась замешанной и сама Екатерина, и это едва не привела ее к гибели…
6
Перескажем вкратце этот сюжет, который мог изменить весь ход русской истории…
1 сентября 1756 года, после вторжения Пруссии в Силезию, Россия объявила войну Пруссии.
Началась Семилетняя война.
Напомним еще раз, что императрица Елизавета Петровна была полунемкой.
Великий князь, будущий император Петр III, – на три четверти немцем.
Великая княгиня, будущая императрица Екатерина II, – чистокровной немкой.
Прусский король Фридрих, возглавлявший армию противной стороны, был родственником всем троим.
Это, так сказать, вводные…
А вот как развивались основные события на театре боевых действий.
16 июня 1757 года армия генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина выступила из Ковно к прусской границе. Армии была поставлена задача взять Кенигсберг.
25 июня взяли Мемель – крепость Восточной Пруссии на Куршском заливе.
14 июля – Вержболово. 31 июля – Инстербург.
19 августа состоялось сражение при Гросс-Егерсдорфе. Хотя потери русской армии оказались значительней прусских, но прусские войска вынуждены были отойти, открывая дорогу на Кенигсберг для русской армии.
И вот после этого, протоптавшись несколько недель на месте, 7 сентября С.Ф. Апраксин, по указанию, как считают некоторые исследователи, канцлера А.П. Бестужева, приказал отойти от занятых русскими войсками прусских крепостей.
Бессмысленными оказались все потери русской армии.
Елизавете Петровне и солдатиков русских было жалко, и двум миллионам рублей, которые были затрачены на эту абсолютно бессмысленную прогулку генерал-фельдмаршала, императрица могла бы найти лучшее применение.
Забегая вперед, скажем, что Апраксин умер под следствием осенью следующего года от апоплексического удара, и вопрос о том, кто из Петербурга присоветовал ему совершить измену, остается открытым.
«Обыкновенно то обстоятельство, что Апраксин, после битвы при Гросс-Егерсдорфе (в августе 1757 года), отступил вместо того, чтобы воспользоваться результатами своей победы, объяснялось полученным им известием об опасной болезни Елизаветы и неминуемо предстоящей перемене на престоле. На этот счет ходили разные слухи. Рассказывали, будто Шуваловы, нуждавшиеся в Апраксине для осуществления своих честолюбивых планов, были виновниками отступления Апраксина. По другим известиям, Бестужев и Екатерина должны считаться руководителями действий фельдмаршала…» – пишет А.Г. Брикнер в «Истории Екатерины Второй».
А.Г. Брикнер не договаривает, что слухи о виновности Шуваловых в отступлении Апраксина распускала сама Екатерина. Во всяком случае, именно так трактовала она загадочное отступление генерал-фельдмаршала в «Собственноручных записках»: «Спустя некоторое время мы узнали, что фельдмаршал Апраксин вместо того, чтобы воспользоваться своими успехами после взятия Мемеля и выигранного под Гросс-Егерсдорфом сражения и идти вперед, отступал с такой поспешностью, что это отступление походило на бегство, потому что он бросал и сжигал свой экипаж и заклепывал пушки.
Никто ничего не понимал в этих действиях; даже его друзья не знали, как его оправдывать, и через это самое стали искать скрытых намерений. Хотя я и сама точно не знаю, чему приписать поспешное и непонятное отступление фельдмаршала, так как никогда больше его не видела, однако я думаю, что причина этого могла быть в том, что он получал от своей дочери, княгини Куракиной, все еще находившейся, из политики, а не по склонности, в связи с Петром Шуваловым, от своего зятя, князя Куракина, от своих друзей и родственников довольно точные известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже и хуже; тогда почти у всех начало появляться убеждение, что у нее бывают очень сильные конвульсии, регулярно каждый месяц, что эти конвульсии заметно ослабляют ее организм, что после каждой конвульсии она находится в течение двух, трех и четырех дней в состоянии такой слабости и такого истощения всех способностей, какие походят на летаргию, что в это время нельзя ни говорить с ней, ни о чем бы то ни было беседовать.
Фельдмаршал Апраксин, считая, может быть, опасность более крайней, нежели она была на самом деле, находил несвоевременным углубляться дальше в пределы Пруссии, но счел долгом отступить, чтобы приблизиться к границам России, под предлогом недостатка съестных припасов, предвидя, что в случае, если последует кончина императрицы, эта война сейчас же окончится.
Трудно было оправдать поступок фельдмаршала Апраксина, но таковы могли быть его виды, тем более что он считал себя нужным в России, как я это говорила, упоминая об его отъезде…»
И сама Екатерина II, и следом за нею и большинство историков причастность ее к измене Апраксина отрицают, хотя никуда не уйти от того факта, что при обыске у Апраксина были изъяты письма Екатерины.
Скажем сразу, мы тоже не верим, что Екатерина II из каких-то там немецко-патриотических соображений побуждала С.Ф. Апраксина к предательству. Нет, Екатерина была слишком большой эгоисткой, чтобы быть еще и немецкой патриоткой.
В пропрусскую коалицию ее загнала нужда. Это подтверждают документы, изъятые у арестованного канцлера А.П. Бестужева, герольдмейстера В.Е. Ададурова и адъютанта А.Г. Разумовского И.П. Елагина.
Документы эти, среди которых также были найдены письма Екатерины, свидетельствовали, что заговорщики активно занимались подготовкой государственного переворота и разработкой планов государственного устройства после смерти императрицы Елизаветы…
Это и была та партия, которую создавала Екатерина.
Эта партия и затянула ее в дело об измене С.Ф. Апраксина.
Тем не менее, судя даже по «Собственноручным запискам», влияние Екатерины на заговорщиков, и в том числе и на генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина, было чрезвычайно велико.
«Граф Бестужев, – писала Екатерина, – прислал сказать мне через Штамбке, какой оборот принимает поведение фельдмаршала Апраксина, на которое императорский и французский послы громко жаловались; он просил меня написать фельдмаршалу по дружбе и присоединить к его убеждениям свои, дабы заставить его повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный.
Действительно, я написала фельдмаршалу Апраксину письмо, в котором предупреждала о дурных слухах в Петербурге и о том, что его друзья находятся в большом затруднении, как оправдать поспешность его отступления, прося его повернуть с дороги и исполнить приказания, которые он имел от правительства».
Вдумаемся в смысл этого признания… Если Екатерина считала возможным для себя просить командующего русской армией изменить решение об отступлении, поскольку враги придают этому оборот гнусный и пагубный и в результате этого друзья попали в большое затруднение, не зная, как оправдать поспешность отступления, значит, и само отступление, хотя бы отчасти, производилось с ее ведома, а может быть, и по ее указанию.
Только тогда письмо ее приобретает смысл – Екатерина отменяет свое распоряжение…
Иначе получается бессмысленность…
Зачем, спрашивается, Бестужев именно Екатерину просил написать Апраксину? Просто предупредить фельдмаршала о неблагоприятных слухах? Но он мог бы для этого воспользоваться другими, более надежными каналами…
7
Зима 1757–1758 годов – самое страшное время для Екатерины.
Удары сыплются один за другим. Вскоре после ареста Апраксина посадили под домашний арест и самого канцлера Бестужева…
О его аресте Екатерина узнала из записки саксонского посла Станислава Понятовского[147]…
«Эти строки ошеломили меня… – пишет она. – Перечитавши их, я сообразила, что мне нет никакой возможности не быть замешанной в это дело… Тысячи ощущений, одно другого неприятнее, наполнили мне душу. Словно с кинжалом в сердце я оделась и пошла к обедне».
Словно с кинжалом в сердце и жила Екатерина в ту зиму.
Она не знала, успел ли Бестужев сжечь ее письма…
Голштинский чиновник Штамбке уверял ее, что бояться нечего. Бестужев перед арестом жег бумаги… И словно бы начали вытягивать кинжал из сердца великой княгини. Но проходит день, и Штамбке сообщает, что хотя Бестужев и жег бумаги, но не все…
И снова кинжал вонзается в сердце…
Но не до конца… Еще есть надежда… Надо только узнать поскорее, если Бестужев не успел сжечь бумаги, то какие именно он не успел сжечь?
Новости Штамбке получал из дома опального канцлера от его трубач-егеря…
Екатерина знала, что «они условились на будущее время сноситься между собою, кладя записки в назначенное место между кирпичами, недалеко от дома Бестужева». Чтобы сделать конспирацию еще строже, Екатерина получала сообщения от Штамбке не напрямую, а через Станислава Понятовского.
И вот новый удар…
Переписка Штамбке и Понятовского с Бестужевым была открыта.
Снова погрузилась Екатерина в мрак неизвестности. Это было особенно тягостно для ее деятельной натуры. Она не знала, что известно императрице, и поэтому не знала, как ей следует вести себя. Надо раскаяться? Или же надо просто сохранять вид, что ничего не было и эти расследования совершенно не касаются ее?
Положение усугублялось тем, что Екатерина не могла ничего выведать ни у императрицы, которая прекратила все контакты с нею, ни у мужа.
«Что касается до великого князя, то я видела, что его запугали и натолковали ему, будто Штамбке с моего ведома переписывался с государственным преступником. Я замечала, что его и. высочество почти не смел говорить со мною и избегал случая приходить ко мне в комнату, где я оставалась в то время одна-одинешенька, не видя души человеческой. Я сама нарочно никого не приглашала к себе, боясь подвергнуть посетителей какой-нибудь неприятности или несчастию. То же самое при дворе, чтобы от меня не отворачивались, я нарочно не подходила к тем, на кого могло пасть подозрение».
И тут только восхититься можно Екатериной…
Когда, казалось, все было против нее, когда приближенный к Петру III голштинец Брокдорф[148] открыто говорил о Екатерине, что пришла пора «раздавить змею», она не дрогнула и не растерялась.
В этих ужасных обстоятельствах Екатерина проявила великое мужество и великую стойкость…
Проанализировав и трезво оценив сложившуюся ситуацию, она пришла к выводу, что хотя о ее переписке с заговорщиками-изменниками и известно следствию, но, видимо, главные письма участники заговора успели уничтожить.
Действительно…
Если бы в руки следствия попали письма, в которых Екатерины убеждала Апраксина отказаться от марша на Кенигсберг, чтобы поспеть вернуться в Россию к кончине государыни, или письма, где она обсуждала с Бестужевым свои права и обязанности правительницы после смерти Елизаветы Петровны, реакция императрицы была бы более жесткой и стремительной. Наверняка судьба Екатерины была бы решена тогда в самый короткий срок и весьма неблагоприятно для великой княгини.
Но таких писем не отыскалось.
И Апраксин, и Бестужев уничтожили главные улики…
И следствие, располагая твердыми доказательствами причастности Екатерины к заговору, вместе с тем роль ее в этом заговоре определить не могло. Надо было искать дополнительные улики. Следствие затягивалось.
Воистину велик был ум Екатерины II, а главное – умение так точно примениться к ситуации, что обстоятельства, которые должны были работать против нее, начинали работать в ее пользу!
Она решила перейти в наступлении. Как и после рождения Павла, когда она сумела повести себя так, что ее вынуждены были признать родоначальницей новой династии, так и теперь она решила оскорбиться и потребовать, раз ее не любят и не верят ей здесь, отпустить ее в Германию.
«Я села писать письмо к императрице и написала его по-русски, в самых трогательных выражениях, как умела. Я начала с того, что благодарила ее за все ея милости и благодеяния, оказанные мне с приезда моего в Россию. По несчастию, – продолжала я в этом письме, – оказалось, что я не заслуживала этих милостей, потому что навлекла на себя ненависть великого князя и явное неблаго расположение ея и[мператорского] величества; видя мое несчастие и оставаясь одна в комнате, где мне не дозволяют самых невинных развлечений, я настоятельно прошу положить конец моим несчастиям и отослать меня к моим родственникам, каким найдут приличнее способом… У моих родственников я проведу остаток моих дней, моля Бога за ея величество, великого князя, детей моих и вообще всех тех, которые оказывали мне добро или даже зло. Горе до такой степени растревожило мое здоровье, что я должна, наконец, позаботится о нем и, по крайней мере, спасти жизнь свою»…
Высылки в Германию Екатерина опасалась более всего, но она правильно рассчитала, что если она сама попросит отпустить ее к родственникам, где она проведет остаток своих дней, моля Бога за ея величество, великого князя, детей своих и вообще всех тех, которые оказывали ей добро или даже зло, то Елизавета, которая «обладала хотя и женским умом, но его было много», поступит как раз наоборот.
Однако решиться наступать и разработать план наступления – это только полдела. Надо было – императрица никак не отреагировала на послание великой княгиней – получить возможность осуществить его.
И тут Екатерина нашла воистину великий ход, который можно было бы назвать гениальным, если ли бы он не был столь циничным…
Она притворилась, что умирает… Посреди ночи она объявила, что чувствует себя чрезвычайно дурно и поэтому хочется исповедаться. Александр Шувалов хотел послать за докторами, но Екатерина остановила его.
– Мне уже не нужно ничего… – сказала она, с трудом выговаривая слова. – Мне надо теперь только духовника.
Духовник Ф.Я. Дубянский пришел спустя полтора часа…
Был отец Федор духовником императрицы. Родом из Малороссии, он отличался, как утверждают его биографы, редкой ученостью. Впрочем, ученость его никаких следов в истории не оставила, а вот деятельность в качестве стукача некоторое влияние на ход событий несомненно оказала. Императрица Елизавета Петровна частенько посылала его исповедовать своих приближенных. И надо сказать, что Елизавета Петровна ценила своего ловкого духовника. Отец Федор, кажется, был самым богатым попом в Российской империи. В собственности у него находилось 8000 душ крепостных крестьян. Помимо стукаческой работы, отец Федор уделял большое внимание еще и воспитанию своих детей. Его сын, Яков Федорович, дослужился аж до звания великого мастера масонской ложи «Астерия»!
Вот этот духовник и исповедовал «умирающую» великую княгиню.
Плача от горя, открылась она отцу Федору, что совершила великое прегрешение перед императрицей Елизаветой Петровной.
Хотя ей и запрещено было вмешиваться в политические дела, но она писала Апраксину, не в силах сдержать своего огорчения, когда он начал отступать после победы, одержанной при Гросс-Егерсдорфе! Она – грешна, грешна, отец Федор! – побуждала фельдмаршала наступать на Кенигсберг, чтобы этот символ германского могущества оказался под властью матушки Елизаветы Петровны…
– Грешна, святой отец! – каялась «умирающая» Екатерина. – Муж поручил мне заниматься управлением голштинскими делами, и я входила в переписку с голштинским чиновником Штамбке, и не знаю, простит ли мне это Бог, но я советовалась с канцлером Бестужевым, как правильнее поступить в том или другом случае! Нет мне прощения, святой отец, что я тем самым дерзко нарушила повеление моей благодетельницы императрицы Елизаветы Петровны, самонадеянно дерзнула переступить ее установления!
Каялась Екатерина и в том, что дерзала противоречить мужу, когда его слова казались ей неразумными… А что ж из того, что его распоряжения были нелепы? Как учит Господь, она, Екатерина, должна была терпеливо сносить все эти безумства и самоуправства, а она противоречила мужу…
Исповедовав «умирающую» великую княгиню, Ф.Я. Дубянский, как ему и было приказано, отправился к императрице доложить о сведениях, полученных в ходе исповеди…
17 мая 1722 года Петр I издал указ об отмене тайны исповеди.
Петра наша история назвала Великим.
Екатерина II у нас – тоже Великая.
И не с того ли и начало прибывать ее величие, что великое зло, которое совершил Петр I, Екатерина II обратила на великую пользу себе.
Императрица Елизавета Петровна, хотя и сводила все смертные грехи к проблеме своевременного возврата долгов, пусть и по-протестантски, но вполне искренне верила в Бога. И она и предположить не могла, что исповедь перед священником, а значит, и перед Богом, можно использовать для лжи, даже если этот священник и стукач.
Усомниться в искренности исповеди Екатерины «дщери Петровой» мешала и вера в непревзойденную мудрость отца. Коли Петр I придумал превратить исповедь в инструмент политического сыска, то, значит, этот инструмент обязан был работать, к кому бы ни применять его.
Елизавета поверила в искренность исповеди невестки.
13 апреля 1758 года состоялось свидание императрицы с великой княгиней. Проходило оно в присутствии прячущихся за ширмами великого князя и Шуваловых.
Тучи императорского неудовольствия над головой Екатерины не разошлись до конца, но молнии поразили других.
«Дело Бестужева и Апраксина (1757–1758 гг.) показало Елизавете, как велико было при дворе значение великой княгини Екатерины, – пишет С.Ф. Платонов. – Бестужева обвиняли в излишнем почтении перед Екатериной. Апраксин был постоянно под влиянием ее писем. Падение Бестужева было обусловлено его близостью к Екатерине, и самое Екатерину постигла в ту минуту опала императрицы. Она боялась, что ее вышлют из России, и с замечательной ловкостью достигла примирения с Елизаветой. Она стала просить у Елизаветы аудиенции, чтобы выяснить ей дело. И Екатерине была дана эта аудиенция ночью. Во время беседы Екатерины с Елизаветой за ширмами в той же комнате тайно были муж Екатерины Петр и Иван Ив. Шувалов, и Екатерина догадалась об этом. Беседа имела для нее решающее значение. При Елизавете Екатерина стала утверждать, что она ни в чем не виновата, и, чтобы доказать, что ничего не хочет, просила императрицу, чтобы ее отпустили в Германию. Она просила об этом, будучи уверена, что поступят как раз наоборот. Результатом аудиенции было то, что Екатерина осталась в России, хотя была окружена надзором. Теперь ей приходилось вести игру уже без союзников и помощников, но она продолжала ее вести еще с большей энергией».
Завершая сюжет об антирусском заговоре и участии в нем Екатерины, скажем, что Екатерина II, став императрицей, косвенно сама признала участие в заговоре. Она вызвала из ссылки Бестужева и обнародовала манифест о возвращении ему всех прежних достоинств и «непорицании его за состояние под судом и наказанием». Бестужеву была назначена в награду за то, что он не выдал на следствии Екатерину, ежегодная пенсия в 20 тысяч рублей[149].
Вдове Апраксина тоже было назначено значительное денежное содержание.
И.П. Елагина Екатерина назначила кабинет-секретарем…
В.Е. Адодурова – председателем Мануфактур-коллегии и куратором университета…
Впрочем, это случится потом, когда Екатерина II станет императрицей…
8
Шаг за шагом происходило отступление Романовых от православия…
Можно спорить, мог ли принять инок Филарет митрополичий сан из рук Лжедмитрия, зная, что этот царь – его бывший холоп Григорий Отрепьев. Можно спорить, имел ли право Филарет называть себя патриархом, когда его возвел в этот сан Тушинский вор – еврей Богданко…
Как бы то ни было, но совершенно ясно, что, если бы Филарет проявил большую осторожность, его внук, царь Алексей Михайлович, не посмел бы позволить объявить обряды Русской Православной Церкви не вполне православными.
И опять-таки можно спорить о размерах национальной катастрофы, которую вызвал церковный раскол, но очевидно, что, если бы его не было, Петр I не посмел бы в ответ на просьбу о восстановлении патриаршества выхватить кортик перед собранием иерархов и крикнуть:
«Вот вам булатный патриарх!», не посмел бы обязать священников под угрозой истязаний доносить на своих духовных детей…
Можно согласиться, что далеко не все священники Русской Православной Церкви, подобно Федору Яковлевичу Дубянскому, превратились тогда в стукачей, но совершенно очевидно, что нелепое положение, в которое были поставлена указом Петра I Русская Церковь, и определило презрение Екатерины II ко всем ее таинствам.
Мы видели, чтобы выпутаться из неприятной истории, Екатерина использовала наложенные на священников Петром I обязательства. И стоит ли удивляться, что она сама же и презирала их за это?
Забегая вперед, скажем, что Екатерина II сохранила свое презрение к обрядам Русской Православной Церкви и в дальнейшем и это презрение и позволило ей провести секуляризацию церковных земель, которую начинали и которую так и не могли решиться довести до конца предшествовавшие ей императоры.
Вспомните, что после смерти Петра I Екатерина I поручила наблюдать за употреблением собираемых с церковных земель доходов Коллегии экономии.
Анна Иоанновна изъяла их из духовного ведомства и превратила Коллегию экономии в прежний Монастырский приказ.
Анна Леопольдовна вернула все доходы назад, в распоряжение Церкви.
Елизавета Петровна уничтожила поначалу и саму Коллегию экономии, но потом приказала назначить для управления монастырскими землями военных офицеров.
Петр III включил эти земли в состав государственных имуществ и восстановил Коллегию экономии на правах Монастырского приказа, чем вызвал сильное недовольство духовенства.
Совершив дворцовый переворот, Екатерина II, чтобы заручиться поддержкой духовенства, эти указы Петра III отменила, но едва только укрепилась на престоле, как со свойственным ей презрением к Русской Православной Церкви приказала посадить монастыри на жалованье, а все церковные земли отобрать в казну.
Результатом введения штатов в России стало резкое сокращение монастырей. Вместо 954 монастырей осталось ровно 200 обителей: 161 мужской монастырь и 39 – женских.
Казна получила чистого дохода три миллиона рублей ежегодно…
«Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени, – писал А.С. Пушкин. – Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии (которые зависели от монастырей, а ныне от епископов) пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии, ибо напрасно почитают русских суеверными: может быть, нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек насчет всего церковного. Жаль! ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер.
В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением. Екатерина знала всё это и имела свои виды (выделено мной. – Н.К.)».
9
Тут очень важно понять, какие же свои виды имела Екатерина II, решившись на то, на что не решались прежние цари, которые тоже давно уже зарились на монастырскую собственность?
Либеральные историки как царской, так и советской школы с одинаковым упоением повествуют о немыслимой роскоши, в которой утопали монахи некоторых монастырей, эксплуатируя труд крестьян.
Спору нет…
Можно найти и примеры монастырского роскошества, но это были все-таки исключения, а не общее правило, и искоренять злоупотребления следовало в каждом отдельном случае. И разумеется, проведенное Екатериной изъятие церковных земель никакого отношения к этому исправлению не имело.
Приводятся и другие аргументы в пользу секуляризации церковных земель…
Но, воспринимая или отвергая все эти доводы, мы должны отметить, что поставленный нами вопрос, почему Екатерина II сделала то, на что не могли решиться прежние цари, все эти аргументы старательно обходят.
Между тем вопрос этот вызывает затруднение только в атеистическом контексте прочтения истории. Стоит только вспомнить, что имения монастырей составлялись по духовным завещаниям и монастырь, в который жертвовались земли, должен был вечно молиться о спасении душ жертвователей, сразу становится понятно, чего опасались прежние цари…
Обкрадывая монастыри, Екатерина обокрала не только живых, но и мертвых. А обокрасть мертвого считается особенно страшным преступлением в любом обществе, в любой вере, будь она православной, католической или протестантской…
Да, многие Романовы зарились на собственность Русской Православной Церкви. И грабили, конечно, грабили обители. Но сделать последний шаг и обокрасть не только Церковь, но и мертвецов, не решился даже Петр Великий.
Для этого необходима была Екатерина II, не верившая ни по-католически, ни по-протестантски, ни по-православному… Подобно своему духовному наставнику Вольтеру, она считала, что если и нужна религия, то только в качестве узды, с помощью которой можно сдерживать недовольство народа.
И она сделала это…
Она обокрала мертвецов…
Как мы уже рассказывали, император Павел поставит ее гроб рядом с прахом вырытого из земли убитого ею мужа и произведет сокоронование мертвецов…
Но это будет еще не скоро.
Это произойдет тогда, когда Екатерина растратит на своих ненасытных любовников все, что было украдено ею у мертвецов.
Читать бесплатно другие книги:
