Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества Клепикова Елена

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Если бы это было заявлено прозой, в интервью, скажем, или в эссе, то да – по крайней мере, не исключено, что эпатаж, декларация, поза. Но это как раз стихи, а в стихах Бродский не врал, не лицедействовал, не паясничал, как перед объективом, относясь к стиховой речи очень серьезно, почти свято.

  • Кровь моя холодна.
  • Холод ее лютей реки,
  • промерзшей до дна.
  • Я не люблю людей.

Конечно, сделаем поправку на профессионально отчужденный характер писательства: у каждого писателя в сердце осколок льда, Грэм Грин прав. Короче, не думаю, что это признание Бродский сделал красного словца ради. Но и не ради того, чтобы замахнуться на христианские или буддистские ценности.

НАТАША ШАРЫМОВА. Да, это вряд ли. Буддизм, вообще, полагает, что в результате бесчисленных и бесконечных перерождений все люди стали родственниками. И более того, каждый человек когда-то был твоей матерью. Поэтому, учит далайлама, к окружающим нужно относиться соответствующе: нежно и любовно, заботливо и почтительно.

В юности Иосиф интересовался восточной философией, занимался практиками. Какими? Мне это узнать не удалось. Друг юности Иосифа художник Гарик Гинзбург-Восков, который покинул этот мир в апреле прошлого года, не захотел ответить на этот вопрос.

Но в архиве Бродского Йельского университета в свободном доступе хранятся большие амбарные книги, в которых, как мне сказал Михаил Мильчик, Иосиф любил писать. Я искала в этих амбарных книгах рисунки, сделанные в Норенской, для монографии Мильчика «Бродский в ссылке». Рисунков не оказалось, но на полях одной страницы я увидела запись – рукой Иосифа: «Расписание медитаций».

Да, еще когда-то, полвека назад, Иосиф говорил нашей общей питерской подруге Элле Липпе, что он занимается восточными практиками.

В одном из последних интервью, опубликованном по-английски, Иосиф рассказывал о своем понимании индуизма-буддизма в тех рамках, в которых он его знал. Встречался Бродский и с далай-ламой.

Можно с уверенностью утверждать, что Бродский был знаком с концепцией четырех благородных истин, с концепцией страдания всех живых существ, с концепцией сострадания ко всем живым существам и с концепцией методики преодоления этих страданий, которую проповедовал Будда и его разнообразнейшие последователи.

Но был ли Иосиф сам знаком с каким-либо практиком буддизма, познакомился ли он с живой буддистской традицией, – об этом можно только гадать. Или все его знания о восточных учениях получены из книг? Как правило, Иосиф не знакомил одних своих приятелей с другими. Его многочисленные компании кружились сами по себе, не пересекаясь. И следов я никаких не нашла. Но это – ничего не значит…

Недавно от Аркадия Небольсина, нью-йоркца, историка, человека первой эмиграции, я узнала, что Иосиф был знаком с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. Не помню, чтобы Иосиф об этом упоминал. Но Google знакомство двух этих титанов подтвердил. Оттуда я узнала, что Лихачев заказал Бродскому переводы Джона Донна для Пушкинского дома, и добыл ему справку, что он работает, не тунеядец.

Позже – цитирую – «Бродский сам разыскал Лихачева в Венеции, когда Лихачев был там на конференции, и они гуляли с ним весь день по Венеции. Бродский ему купил шляпу гондольера и сказал – не ходите в южных городах с непокрытой головой. И Лихачев ходил с ним в шляпе гондольера, и эта шляпа до конца жизни Лихачева висела за его креслом».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А вы не слишком, Наташа, доверчивы?

Имею в виду к Google. Там можно нагуглить что угодно! Я занимаюсь Бродским почти полвека, исписал о нем тысячи страниц, знал его близко с ленинградских времен, о Джоне Донне он имел самое приблизительное представление, разве что из эпиграфа к «По ком звонит колокол». Что не помешало сочинить ему свою прекрасную «Большую элегию Джону Донну». Он схватывал налету, sapienti sat, с полуслова, был совершенно неспособен к систематическому усвоению знаний, потому и бросил школу…

НАТАША ШАРЫМОВА. Там указание на какого-то Евг. Водолазкина, как на источник этой информации. Сейчас позвоню в Петербург Михаилу Мильчику и узнаю подробности. Я вам, Володя, перезвоню…

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну, что?

НАТАША ШАРЫМОВА. Звонила, там никто не отвечает. А жаль!

Академическая среда должна знать своих героев… Да разве Лихачев единственная знаменитость-невидимка в жизни Бродского? Я как-то привела Иосифа к Кеше Смоктуновскому, который лежал в больнице на Моховой – рядом с домом Иосифа, лечил глаза. Разговор с гениальным актером как-то сразу перешел к вопросам нравственности. Иосиф, мягко говоря, не одобрял того, что Иннокентий Михайлович читает по радио тексты Брежнева. Смоктуновский – в манере князя Мышкина – меланхолично, мягко, объяснял свой конформизм – необходимо, мол, содержать семью. О Смоктуновском от Бродского я никогда больше не слышала ни слова. Не знаю, встречались ли они в Нью-Йорке, когда Смоктуновский приезжал.

Вот мое предположение. Скорее всего Мышкин шагнул в «Шествие» со сцены БДТ, премьера «Идиота» состоялась там в 57 году, а «Шествие» помечено 61-м. Я была на этой премьере и смотрела спектакль в полупустом зале… До сих пор считаю Смоктуновского – Мышкина – Джомолунгмой художественного творчества.

А еще как-то я привела Александра Галича в редакцию журнала «Костер» на Таврическую. Там оказался Бродский. Вроде бы Галич и Бродский понравились друг другу, и Иосиф даже специально для Галича спел свою любимую «Лили Марлен».

Потом я встретилась с Бродским и Галичем в 77-м году в Венеции.

У Галича был концерт, а Иосиф через несколько дней читал там стихи, но вот вместе я их – нет, не помню. В Венеции стояла «высокая вода».

Архитектурные дивы идеально отражались, где только можно. От этой красоты кружилась голова…

Как я понимаю, отношение Иосифа к бардовской песне не изменилось в результате личной симпатии к Галичу. Так и осталось негативным. Галича Иосиф упоминает однажды в разговоре с Рейном. Разумеется, в Венеции.

Я хочу все-таки, Володя, возвратиться к его «Я не люблю людей». Да, это стихи. «Натюрморт», 1991. Бродский бросает вызов культурной традиции, дистанцируется от нее и обустраивает для себя особое место в философско-нравственном поле. Внимание сосредоточено на местоимении «я».

Люди, конечно, не ангелы. Лирический герой и реальный человек – не одно то же. Это общее место. Но я как-то не замечала, чтобы эта нелюбовь Бродского преобладала в стиле его жизни.

Если ты мизантроп, то не будешь ходить каждый день в гости. Запрешься у себя на Пестеля или Мортон-стрит, чтобы никого не видеть.

Будешь листать Брокгауза и Эфрона.

Но Бродский был не таков. У Иосифа всегда была тьма знакомых.

Он внимательно относился к друзьям, помогал им по мере сил. Посмотрите на десятки его стихотворений «по случаю». В том числе, Лене Клепиковой и Вове Соловьеву, Ларисе и Роме Каплан. А его рекомендательные письма в Америке? Две внушительные коробки, их, к сожалению, в прошлом году «закрыли» на 70 лет.

Мне Бродский после ссылки подарил фотографию молодой Анны Ахматовой работы великого Наппельбаума, с ее подписью Иосифу, сделанной в 1963 году. Среди его ленинградских и нью-йоркских подарков – книги, рисунки. Рисунки пропали во время обыска. Дай Бог, когда-нибудь найдутся…

Иосиф был очень щедр, а людей, наверное, не любил теоретически или в своих «стишатах»… У него всегда была тьма знакомых. Не любил как биологический вид, но не индивидуально. Хотя некоторых – сильно ненавидел.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Вот именно! Если начать перечислять, пальцев не хватит – от Евтушенко и Вознесенского до Кушнера и Бобышева. Ну, того Бродскому сам бог велел не любить. А касаемо тьмы знакомых, так ведь можно быть одиноким и в толпе. Я свой юбилейный адрес к полтиннику Бродского назвал «Апофеоз одиночества», а теперь это подзаголовок этой новой о нем книги. Когда его напечатало «Новое русское слово», я был в Москве, и о реакции Бродского знаю со слов Довлатова, хотя как раз сам Сережа был частью негативного хора вокруг этого эссе. А Бродскому – понравилось. Именно в это время он начинает говорить на тему одиночества прямым текстом, то есть не только в стихах. Озвучив прозой отстоявшийся в стихах ИБ вывод об одиночестве как источнике вдохновения, я, по-видимому, подтолкнул его на заявления подобного рода в прозе и разговорах. Ну, к примеру, интервью Бродского спустя три месяца после публикации моего «Апофеоза одиночества»:

– Однажды вы написали, что «одиночество – это человек в квадрате». Поэт – это человек-одиночка?

– Одиночка в кубе или уж не знаю, в какой степени. Это именно так, и я в известной мере благодарен обстоятельствам, которые в моем случае это физически подтвердили.

– И сегодня вы остаетесь человеком более или менее одиноким?

– Не более-менее, а абсолютно.

НАТАША ШАРЫМОВА. Я о другом, Володя. О морализаторстве Бродского. Тут уж держись! Поэтически – его морализаторство для меня началось со «Школьной антологии». Я знала некоторых фигурантов этого цикла и была шокирована тем, что у гениального Иосифа персонажи-портреты получились более плоскими, чем люди в жизни.

И, вообще, по-моему, не барское это дело давать оценки живым людям, твоим приятелям. Тем более, что они не могут тебе никак ответить…

Эта склонность всех и все судить «по гамбургскому счету» – и склонность озвучивать свое мнение – более или менее уместна в дружеском трепе, когда он не выносится за пределы частного разговора.

Хотя и это сомнительно. Иосиф частенько, и в сердцах, говорил суровые, жесткие вещи о своих друзьях по обе стороны океана (Боже! Что он мог говорить обо мне? Представляю!) Думаю, по большей части его слова были справедливы. Они не предназначались для чужих ушей, и я не собираюсь их цитировать. Но, насколько я знаю, эти оценки есть в письмах Иосифа, которые когда-то станут доступны всем.

Дорогие потомки, помните, Иосиф Александрович – человек эмоциональный, письма написаны под горячую руку…

А бывало, что Иосиф перебарщивал. Занятый поиском метафизических истин, ответов на последние вопросы и мучимый ответственностью за поэзию, он терял чувство меры или пренебрегал ею. Не понимал или не хотел понять, что его заносчивые, надменные, резкие и несправедливые (или – справедливые) слова ранят людей.

Помню, я спросила его, почему он отрицательно отозвался об «Ожоге» Аксенова. Иосиф ответил, что роман ему не понравился. Ну, да, мог не понравиться. Москва ему не очень нравилась… Но не мог же он не понимать, как он своим отзывом вредит Васе Аксенову, с которым приятельствовал-дружил. Лучше бы Иосифу этого не делать.

Он как-то пришел ко мне в учебный театр на Моховой, году в 65-м или 66-м. У меня в кабинетике сидела наша костюмерша и рассказывала о своих семейных невзгодах. Иосифу пришлось какое-то время слушать ее излияния. Когда она ушла, Иосиф сказал с пафосом: «Вот, ей умирать скоро, подумала бы о душе, пошла бы в церковь, грехи бы замаливать…» Я только ахнула: нашей костюмерше было-то чуть за сорок. Что это – мальчишеский идеализм, тоска по пастве?

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Женщины в его жизни. Сам он считал себя мономужчиной. Как пишет Лена Клепикова, излучал нечеловеческое обаяние. Да я и сам свидетель, как женщины липли к нему. На этой почве у него возник даже мизогинизм. Хотя я считаю, что его женоненавистничество было частью его мизантропства. Лично на вас, Наташа, этот его мужской гипноз действовал? Вы были в него влюблены – хоть немного, хоть ненадолго?

НАТАША ШАРЫМОВА. Я ничего подобного не ощущала. Его сексуального обаяния не чувствовала. И никогда не была в него влюблена.

К сожалению, возможно.

Но я видела, что он нуждается в женской энергии, в женском обществе. Поэтому у него всегда было много женщин-друзей и женщинподружек. Женщины прекрасно чувствуют поэзию, а Иосифу всегда нужны были слушатели. Он многим, как и мне, в Ленинграде читал по телефону только что написанные «стишата»… Таков был стиль его общения и с мужчинами, и с женщинами. Он легко устанавливал со многими людьми эмоциональную связь, но был свободен от привязанностей.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Женщины в жизни Бродского – особая тема. Понятно, я ее касаюсь в своем «Post mortem», целая глава так и называется «Хроническая любовь», но это только касаемо трех «Б» – Басмановой, Бродского и Бобышева. Я думаю, всем троим не очень повезло друг на друга. У каждого было гипертрофированное Эго, каждый мечтал о любовном треугольнике иного рода: я люблю себя, себя любит меня, меня любит я, и мы все счастливы. Мечта поэта! Точнее, двух поэтов и одной художницы. А повезло разве что мне, как биографуроманисту – я выжал из этого трагического треугольника такой чудный сюжет! Лучшая глава в той, а может, и в этой книге.

НАТАША ШАРЫМОВА. Как же, Володя, знаем! Вы разрушаете каноны и табу традиционной биографии и застолбили себя в этой роли, та ваша книга стала уже классикой жанра…

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Я бы только уточнил: не биографического, а портретного жанра. Есть разница.

НАТАША ШАРЫМОВА. Я сейчас о другом. При вашем иконоборчестве, вы не всегда справедливы к своим героям. И героиням. К той же Вике Беломлинской – я дружила с ней 17 лет, зачем вы ее так приложили в предыдущей книге, включив в завидущий ряд по отношению к Довлатову? Завистницей Вика не была. Да и сам ряд у меня вызывает сомнения. Так любую критику можно подвести под зависть. Да, люди – не ангелы, кто спорит, но все куда сложнее.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Даже у Сальери?

НАТАША ШАРЫМОВА. Даже у Сальери. Имею в виду реального Сальери, а не пушкинского персонажа. Помните Сальери в «Амадее» у Милоша Формана? Для меня он более убедителен. Ладно, вернемся к нашему герою. И к его женщинам. Под конец жизни – с этим, Володя, вы не станете спорить – Иосифу повезло с ними. Говоря о своей жене, он называл Марию не иначе как ангелом: «Правда, она похожа на ангелов итальянского Ренессанса, да?» А Энн Шелберг! Найти такую ответственную перфекционистку, редактора «Th e New York Review of Books», сделать своим литературным душеприказчиком и взвалить на ее плечи тяжелейшую ношу, которая с годами не становится легче.

Я говорю о Фонде наследия Бродского, который она возглавляет и несет ответственность за его посмертную литературную судьбу и репутацию.

Нет, Володя, я не была в Иосифа влюблена, но я его ставила очень и очень высоко. Думаю, Иосиф догадывался о природе моих чувств, и ему эта ситуация нравилась. С моей стороны не было удушающей привязанности, было восхищение, преданность и полнейшая необязательность во всем. Мы гуляли. Болтали, ходили в кино. Слушали гастролеров. Иосиф любил Летний сад. И особенно партер со скульптурой Януса.

В сложных жизненных ситуациях я обращалась к нему за советом.

А влюблена – платонически – я была в те годы – и позже – в Смоктуновского. Нас было трое девиц, и мы трепетно следили за всеми извивами его жизни и карьеры. Кулисы БДТ, площадки Ленфильма, даже его дом на Московском проспекте – мы проникали всюду. Но сохраняли дистанцию, прикрывались профессиональной деятельностью: мы все трое изучали театр. Правда, в какой-то момент наша троица сошла с ума, и мы – коллективно – писали Иннокентию Михайловичу любовные письма от имени Любы Языковой, так звали самого красивого помрежа на Ленфильме.

Одно время, уже после смерти Иосифа, я стала считать его бодхисаттвой, просветленным существом, родившимся по своему выбору в России поэтом. Бродский столько сделал для оздоровления духовного климата страны, тронул сердца громадного количества людей, что мне казалось, человеку – это не под силу.

Сейчас «концепция бодхисаттвы» несколько померкла в моем восприятии, уступив место психологическому анализу личности.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Меня вот что еще интересует в качестве, что ли, продолжения этой темы. Он был избалован женщинами, но та единственная, которую любил он, его не любила, изменяла ему с другом. Не в укор ей будет сказано – ее дело. Ахматова считала, что Бродский путает музу с бля*ью, хотя не любвеобильной Анне Андреевне это говорить! С поправкой на общеизвестную ревность Ахматовой к возлюбленным поэтов от Пушкина до Пастернака, Бродского включая: она не больно их жаловала. Так или не так, но ИБ посвятил МБ уйму стихов, есть прекрасные, любовная лирика – «Новые стансы к Августе» – высокого класса. А кончил тем, что написал антилюбовное, грубое, обидное – диатриба ей же через океан. Все мои знакомые дамы, включая Лену Клепикову, отрицают это стихотворение, а мне нравится. Каков накал страсти! Это месть даже не Марине Басмановой, а самому себе за любовное наваждение и любовное унижение. Даже ее измену он переживал больше как честолюбец, чем как любовник. Как предпочтение ему другого мужчины – и другого поэта: Бобышева.

Любовь как Немезида. Кто кем манипулировал в этом любовном треугольнике – другой вопрос. Пострадали все трое и даже четвертый – Андрей Басманов. Детские травмы, они на всю жизнь. Вы как-то обмолвились, что Бродский назначил Марину… «Музой?» – спросил я.

«Своей женщиной», – поправили вы меня. В том смысле, что была ниша, а нише позарез нужна статуя. А каково живой женщине быть статуей? Вот Марина и сбежала с пьедестала, да? А не просто спуталась с его другом. Слово вам, Наташа.

НАТАША ШАРЫМОВА. Володя, как это сказано… Может, лучше эту ситуацию вообще не обсуждать, оставить в тайне, между ними?

Девушку, как вы прекрасно знаете, звали не Марина, а Марианна.

Изменив ей имя, Бродский, думаю, был по-своему мудр – понимал, что хочет изменить ее личность и судьбу. Нет никаких оснований считать, что Марианна была с этими планами согласна. Я сужу лишь по статьям в Сети, в Википедии, где она названа именем, данным ей при рождении – Марианна Басманова.

Я с ней виделась всего несколько раз, и не имею никакого права приписывать ей какие-либо мотивировки. По общему ощущению, любовь Бродского она принимала, но считала ли она себя его невестой?..

Мне кажется, что реальная Марианна не вписывалась в сознание Бродского и что он имел дело с порождением своей фантазии, с фантомом, а потом удивлялся и страдал от того, что жизнь разворачивается не по его сценарию. С реальной Марианной и сыном Андреем Иосиф не смог жить, хотя и очень радовался его рождению.

Конечно, я безоговорочно в те времена верила словам и чувствам Бродского, не понимала, что он не знает самого себя – простите. И на всю катушку раскручивает мораль двойного стандарта, считая подобное положение вещей нормой. На все сто процентов.

Было ли в этой истории замешано профессиональное и личное соперничество? По-моему, оно возникло только задним числом.

Конечно, вряд ли Диме Бобышеву стоило объявлять Бродскому:

«Теперь заботу о Марине я беру на себя…» Но я же сторонний наблюдатель и не знаю, о чем Марина договаривалась с Бобышевым.

Я частенько слышу и читаю, что родители Марианны были настроены против еврея Бродского. Художник Миша Беломлинский, который их хорошо знал, говорит, это клевета.

Уверена, когда-нибудь, когда не будет нас – в российском ящике появится сериал о жизни Бродского, сценаристам придется потрудиться и напрячь свою фантазию, чтобы объяснить себе и зрителям логику драматургии любовного треугольника.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Мир, как тишина осенняя, подробен, да? Детали, частности, приколы, связанные с Бродским? Сам я много писал о Бродском: дюжина статей, несколько рассказов, книги о нем – «Три еврея», «Post mortem», «Два шедевра о Бродском». Эта – «Быть Иосифом Бродским» – четвертая. Московский критик точно отметил, что я пишу о нем с любовью и беспощадностью. Я люблю его стихи – не все, больше питерские, чем американские. Что мне всегда было чуждо – культ Бродского среди его фэнов. Бродский при жизни был мифологизирован, чему сам немало способствовал. Его собственные слова: «Вокруг моей жидовской мордочки нимб». А после смерти – бродсковедение, бродскоедство, настоящая индустрия. Бродский стал китчем, клише, расхожей монетой, расхвачен на цитаты. Помните, мандельштампы и пастернакипь? А как насчет бродсконакипи и бродскоштампов?

НАТАША ШАРЫМОВА. Володя, вы все сами и сказали.

Я помню какие-то разговоры о том, что Иосифа извлек из геологических экспедиций и направил на поэтическую стезю Александр Уманский, с которым Бродский дружил в конце 50-х – начале 60-х. Уманского я никогда не видела, недавно узнала, что он в Америке, пыталась разыскать его через Гарика Гинзбурга-Воскова, но – увы… Гарик какую-либо информацию об Уманском сообщить отказался, говорил, что встреча с ним бессмысленна. Ни Гарика, ни Александра теперь уже не спросить.

Такое вполне могло быть… Томик Баратынского высветлился позже.

Выступил из тьмы памяти на авансцену различных интервью.

Тут я должна коснуться деликатной для русской традиции написания биографий или – автобиографий – темы, достаточно провокационной и неоднозначной. Русская биографическая традиция предпочитает классицистов, Корнеля: герой не таков, каким он был во плоти на бренной земле, а таков, каким ему должно быть.

Иосиф, ставший здесь Джозефом (перемена имени открывает простор для самых разнообразных спекуляций по поводу волевого изменения судьбы), не верил ни Богу, ни черту в устройстве своих земных дел. Похоже, он не стал дожидаться будущих исследователей – мало ли чего они могут нагородить! – а взял дело мифологизации и канонизации своей личности в собственные руки. Что ни говори, а все-таки он – гений!

И тогда некоторые люди и события исчезли из его жизни, рассказанной многочисленным журналистам. Некоторые факты – приобрели другую окраску. Иосиф сам менял даты, посвящения, убирал, возвращал. Даже некоторые мотивировки стали формулироваться иначе.

Думаю, не всегда осознанно, за 30 лет многое можно забыть, переосмыслить…

Известно, что Бродский, по его словам, мечтал о Венеции, прочитав в юности роман Анри де Ренье, действие которого происходит в Венеции. Однако в июне 72-го, когда Бродский жил в Лондоне у Спендеров, зашла как-то речь о том, что Спендер со своим сыном от первого брака собираются на Рождество в Венецию, и Бродский решил к ним присоединиться. Об этом пишет Наташа Спендер. И никаких Анри де Ренье в ее рассказе нет и в помине. Ну, строго говоря, одно не противоречит другому. Я же думаю, что дело было так: эрудит Володя Герасимов рассказывал Иосифу об Анри де Ренье и упомянул о том, что Анри де Ренье жил в Венеции. Вот со временем акценты в памяти Иосифа и сместились.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Это не совсем так. Даже совсем не так.

Венецейские романы в русском переводе, конечно, есть. В начале 20-х годов вышло его русское собрание сочинений в 29 томах! Да я и сам много его читал, будучи большим поклонником. Например, «Краткая жизнь Бальтазара Альдрамина, венецианца». Анри де Ренье называл Венецию городом наслаждений: «Нельзя не быть веселым в Венеции».

Или вот еще замечательная цитата, несомненно, близкая Бродскому:

«Меня крайне веселила мысль, что я могу устремиться прямо вперед, не опасаясь оказаться снова на прежнем месте, как это слишком часто случается среди улиц и каналов Венеции, извилины которых, в конце концов, приводят нас, помимо нашего желания, на то же самое место, откуда мы вышли, так что, в итоге круженья по ним, кажется, что встречаешься с самим собой». Бродский не просто читал, но штудировал Анри де Ренье. Скажу больше, я сам дал Осе пару его томиков, изданных в Academia. Тем более, там, помню, были переводы нашего с ним любимого поэта Михаила Кузмина.

НАТАША ШАРЫМОВА. Ладно, проехали. Здесь вы, Володя, наверное, правы. Вот вам другой пример. Бродского как-то в Нью-Йорке спросили, слышал ли он Роберта Фроста в 1962 году в Ленинграде, в Пушкинском доме. «Нет, – ответил Иосиф, – я был в это время в тюрьме. Не был он ни в какой тогда тюрьме, работал в геологической партии. Но… в воспоминаниях Володечки Уфлянда, они вместе идут на эти чтения!.. Я это прекрасно помню, потому что была на том выступлении Фроста и щелкнула его.

И таких примеров, Володя, множество. Каждый, кто обращается к биографии Бродского, сталкивается с проблемой реальности и ее фиксации и вынужден для себя как-то ее решать.

Кстати, о легендарном Фросте. Знаете, Володя, вроде бы я сделала в бродсковедении одно любопытное открытие. И, кажется, ни по-русски, ни по-английски о том, что я обнаружила, нет ни слова. А я читала множество книг о Роберте Фросте. Включая составленный Бродским сборник «Homage to Robert Frost», который вышел в 1996 году в Farrar Straus & Giroux, а оно специализировалось на нобелевских лауреатах, сущих и будущих. В этом сборнике их сразу три – Дерек Уолкотт, Шеймас Хини, Иосиф Бродский. Так вот, представляете, Роберт Фрост, начиная с 1929 года до самой смерти, выпускал к Рождеству небольшой буклетик-поздравление, который рассылался друзьям, коллегам, поклонникам и спонсорам. Этот проект начался по инициативе сотрудников издательства Holt, Rinehart and Winston, которое издавало книги Фроста. Кто-то из начальства позвонил Джозефу Блюменталю, владельцу Spiral Press, типографии с превосходной репутацией. Для этого первого буклета Блюменталь выбрал – похоже, сам, не ставя Фроста в известность – стихотворение «Christmas Trees», написанное в 1920 году. Тираж – 250 штук. Роберт Фрост увидел у кого-то это поздравление и попросил типографа, с которым впоследствии подружился, прислать ему несколько буклетов. Так началось их сотрудничество.

Последнее поздравление было напечатано в 1962 году и разослано примерно за месяц до смерти поэта. Тираж – 16 555 штук. Думаю, это поздравление было послано и в Россию, тем писателям, с которыми поэт встречался в Москве или Ленинграде в сентябре этого года: Анне Ахматовой, Корнею Чуковскому, Евгению Евтушенко.

Иосиф Бродский мог увидеть этот буклет, но мог и не знать о нем, пока жил в России, но чтобы он не знал о нем в Америке?.. Маловероятно, чтобы Иосиф, ставший частью американского литературного истеблишмента, не узнал об этой традиции: многие американцы, особенно в литературных кругах, коллекционировали эти Christmas cards Роберта Фроста. Однако сам Бродский ни разу не упоминал Роберта Фроста в связи со своими Рождественскими стихами или еще кого-нибудь, хотя «стихи к Рождеству» – устоявшаяся литературная традиция, в том числе и в православии.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Как интересно! А вы, Наташа, не хотите заняться подробным анализом цикла Фроста и отличий Рождественских стихов Бродского от фростовских?

НАТАША ШАРЫМОВА. Почему нет? Вот выкрою время и опубликую работу на эту тему. А пока давайте возвратимся к Бродскому. Во время последних четырех лет жизни Иосифа я его не видела – работала в Москве. Переписываться с ним мне было как-то не с руки. Понимание того, что такие письма автоматически становятся артефактами и предметом истории, парализовало меня. Кроме того, я испытывала определенную неловкость, Иосиф не хотел приезжать в Россию по разным причинам, а я там работала и процветала. Сейчас же я думаю: какое счастье, что он тогда не поехал в Петербург! Убеждена, живым бы его не выпустили.

У будущих исследователей жизни и творчества Бродского будет широкое поле деятельности. Конечно, им помогут книги Валентины Полухиной либо литературная биография Льва Лосева. Но Леша был слишком близок с Иосифом, а потому чего-то не видел. Он многие годы общался с Иосифом по телефону, к письмам Иосифа, адресованным другим людям, доступа не имел, так что – бродсковедам пахать и пахать.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Я отношусь к книге Лосева-Лифшица куда хуже. Я бы сказал, что в ЖЗЛ крупно не повезло обоим нашим друзьям: книга-панегирик Леши Лосева и книга-диатриба Валеры Попова про Довлатова. Крайности, знаете, сходятся. Леша не допускает никакой критики Бродского, а потому обрушивается на любых его критиков. Ну да, Caesaris uxor non suspicitur. Из тамошних мне ближе позиция Виктора Куллэ, первопечатника Бродского в России и одного из первых бродсковедов. Да и поэт он в разы лучше нашего с вами Леши Лосева. Наташа, давайте начистоту. Бродский – великий поэт, но он забарматывает вусмерть, и его надо преодолеть, изжить, чтобы остаться собой. Что Виктору Куллэ удалось. Он сам об этом хорошо говорит: «Бродским нужно переболеть, как корью, или попасть под него, как под поезд. Выкарабкаешься – хорошо, а нет – безнадежное дело».

НАТАША ШАРЫМОВА. Дело осложняется еще тем, что Бродский вроде бы обратился к друзьям с просьбой не писать его биографию и не сотрудничать с будущими биографами.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А это не слухи? Где-нибудь это запи сано?

НАТАША ШАРЫМОВА. Нет, я не нашла первоисточник. А помните историю с Оденом, которого Бродский глубоко чтил и считал самым умным человеком XX века, а себя полагал чуть ли не духовным его двойником. Так вот, Уистен Оден всячески противился, чтобы при жизни кто-нибудь написал и опубликовал его биографию. Оден, разумеется, знал, а Иосиф, тоже разумеется, узнал об отношениях, как они сложились у Роберта Фроста с его биографом Эдвардом Томасом. Фрост сам назначил Томаса своим биографом еще в 37-м, но за тридцать лет общения Фрост и Лоренс возненавидели друг друга. И Лоуренс таки взял реванш за все унижения и во втором томе своего жизнеописания вывел Фроста весьма малосимпатичным господином. И это еще мягко сказано.

Вот чего Бродский опасался и хотел избежать. Чтобы чужие люди не касались его личной жизни. Напрасные мечты, если ты – общественная персона. Вот и вы, Володя, в своих книгах про our mutual friend пишете о нем разное. Как вы сами напомнили, с любовью и беспощадн остью.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А другой критик называет мой метод многоаспектным, голографическим. Помните формулу западной, то бишь свободной журналистики: «Опубликуй и будь проклят». Так и эта книга «Быть Иосифом Бродским», в которой вы согласились участвовать. Главное – опубликовать ее, а там хоть на Страшный суд или прямо на костер. Коли нас занесло с вами в такую некрофильскую глушь, то кого – а вы встречались с великими мира сего – кого лично вы считаете самым-самым в искусстве?

НАТАША ШАРЫМОВА. Кешу Смоктуновского

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А Бродский на каком месте?

НАТАША ШАРЫМОВА. Рядом. Тоже – с нимбом. Тоже – рыжий.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А кто произвел на вас самое сильное впечатление?

НАТАША ШАРЫМОВА. Дюк Эллингтон. Вернее, его духи.

Хвост – Алексей Хвостенко.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А кто разочаровал при встрече?

НАТАША ШАРЫМОВА. Никто.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А кого из покойников вы позвали бы на свой день рождения?

НАТАША ШАРЫМОВА. Смоктуновского. Вместе с Соломкой, Саломеей, Суламифью, его женой, она, кажется, еще жива. Еще кого? Не по рангу. Марлен Дитрих, Эллингтона, Майлза Дэвиса, Толю Герасимова, Хвоста, Вику Беломлинскую, Ирину, мою сестру. И еще Леонардо, Данте и Бродского – пусть болтают друг с другом по-итальянски.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Если только Ося выучил этот язык в Элизиуме. При жизни он его не знал.

Скандал в Питере! Приключения запретной книги о Бродском (2004)

Автор ждал 10 лет, прежде чем решился опубликовать полный текст этого мемуарно-эпистолярного эссе о скандале вокруг моей книги «Post mortem» еще до того, как она вышла. Документальный характер моего отчета об этом прискорбном инциденте ставит читателя в надсхваточную позицию и позволит ему судить-рядить независимо от авторской позиции. Приводимые письма даны фрагментарно, а имя главного моего корреспондента – в сокращении. Теперь эта публикация никому повредить не может, а ее детективный и сенсационный драйв не устарел и продолжает оставаться актуальным и поучительным. Увы…

Вот именно: плох тот убийца, который не может совершить убийство в свое отсутствие. Мне это удается – и неоднократно. Особенно в Питере, откуда я родом. Хоть напоследок удалось вырваться из этого гиблого города, и в Нью-Йорк я отвалил уже из Москвы. Но вот беда – не дает Питер о себе забыть, потому что сам никак не может забыть обо мне. Или это я не даю ему о себе забыть?

Такой вот случай. Сочинив новую книгу, я, как говорили прежде, в докомпьютерную пору, пишу с полдюжины писем российским издателям, с которыми не знаком ни лично, ни – в большинстве случаев – заочно, и предлагаю эту книгу издать. Обычно это московские издатели, но зная, что главредом питерского «Лимбус Пресс» служит переводчик и литкритик Виктор Топоров, который однажды принял участие в двухчасовом радиообсуждении моих «Трех евреев» и вообще пишет вроде бы независимо и часто диатрибы против той же питерской литературной кодлы, что и я, предложил ему нашего с Леной Клепиковой «Довлатова вверх ногами», нашу первую книгу о Сереже.

Надо отдать ему должное – он ответил мгновенно и попросил две недели. Однако книгу перехватило московское издательство «Совершенно секретно», с основателем которого, трагически погибшим Артемом Боровиком, у нас с Леной были когда-то дружеские отношения. Так что «Лимбус» пролетел, как фанера над Парижем. О чем я Топорову честно сообщил. Наши пути еще разок пересеклись, когда Наташа Дардыкина написала в «МК» восторженную рецензию на мой роман «Семейные тайны» и номинировала его на премию «Национальный бестселлер», которой заправлял Топоров. К тому времени, пышущий ядом и изливший его уже на всех окрест, ВТ зачислил меня во враги, о чем я, понятно, и не подозревал, а потому в очередную рассылку моей новой книги «Post mortem» включил «Лимбус» в число адресатов. После того как Игорь Захаров, с которым у меня был на нее договор, усомнился, что она отвечает канонам академической, агиографической биографии.

Не сравниваю, конечно, но Андре Моруа считал «Диккенса» Честертона лучшей из когда-либо написанных биографий потому хотя бы, что это вовсе не биография. Захаров попросил меня сделать кое-какие изменения, я отказался – так моя рукопись пошла гулять по свету (издательскому) и попала в рассылке в том числе в «Лимбус». Я и не подозревал, что ВТ, нарушая элементарные приличия в отношениях с автором, вместо того, чтобы ответить автору лично (или не ответить), разразился в питерских «Известиях» «открытым письмом Владимиру Соловьеву», о существовании коего я узнал спустя год или больше, и то совершенно случайно, от прибывшего в Нью-Йорк писателя Ильи Штемлера.

Все мои попытки найти это письмо в Интернете результата не дали, зато я обнаружил несколько цитат из него в чьем-то, опять-таки интернетном, резком ответе Топорову. Содержание письма ВТ, насколько я понял, сводится к отказу меня печатать, что вполне можно было сделать, послав мне однофразовую емельку. Однако мстительная первопричина открытого (а для меня до сих пор закрытого) письма, думаю, все-таки не только в том, что я в свое время отозвал свое «Лимбусу» предложение с «Довлатовым вверх ногами», а в том, что мы с ВТ пусть не враги, скорее даже единомышленники, но именно поэтому конкуренты, и я написал в «Трех евреях» об отношениях – Бродского и Скушнера – за четверть века до того, как этой темой занялся ВТ. И часто очень неплохо – см., к примеру, его эссе «Похороны Гулливера» – так что на меня он напал из перестраховки либо по злобе, а то по пьяни. Откуда мне знать! Да и не очень интересно.

Судя по отрывкам, уровень его антисоловьевской филиппики значительно ниже даже его среднего уровня. Он, к примеру, советует мне, вместо того чтобы пересказывать сплетни 25-летней давности, рассказать о моем кураторе из КГБ и намекает, что им мог быть нынешний президент России. Бедный Путин – вот уж точно возвел на него напраслину. Зря грешите на президента, Виктор! Кто знает, пишет намеками Топоров. Чего гадать, когда я сам назвал в «Трех евреях» поименно и гэбистов, которые меня вызывали, и задействованных гэбухой питерских писателей. И дабы именно как конкурента нейтрализовать меня окончательно, пишет, что Скушнер и я похожи – оба чернявенькие, маленькие и подпрыгиваем. Это, конечно, очень сильный аргумент, наповал, Соловьев в нокауте. Куда проще было сказать, что оба – евреи, их спор – междусобойчик, что им делить-то? Третий еврей в «Трех евреях» – автор, который никогда этого не скрывал и никем другим не притворялся. Но к слову – в отличие от Скушнера – я не чернявенький (другой масти) и не подпрыгиваю (другая походка, иной стиль). Хотя как развернутая метафора еврея – сгодится, пусть и для бедных. Случаем, великий русский националист ВТ не путает меня с самим собой? Ведь мы, кажется, даже незнакомы с Вами, Виктор – по крайней мере, я Вас не помню. Что Вам посоветую словами Вашего тезки Виктора Сосноры:

  • Жить добрее, экономить злобу.

А то ведь и злобы у нас квота – может не хватить на оставшуюся литературную деятельность. И на жизнь – мы на самом ее краю, если только не патологические долгожители. Вряд ли.

Рассказываю все эти байки к тому, как моя жизнь в Питере продолжается в мое отсутствие – как у того честертонова убийцы, который мог совершить убийство в свое отсутствие. Опускаю Скушнера с его уж и вовсе водевильной историей, что я был приставлен к нему в качестве соглядатая. Велика честь для такого поэта-совка, как он! Последний пример моего тайного присутствия в Питере, где физически меня не было, наверно, уже с дюжину лет – скандал вокруг моей невышедшей книги, тогда еще именуемой «Post mortem» без подзаголовка «Запретная книга». Он начался в Питере в конце мая 2004-го, за пару месяцев до ее объявленного издания, которое так в Питере и не состоялось, а издательство оказалось под угрозой выселения за одну только попытку ее издать.

История фантасмагорическая от начала до конца, зашкаливает в литературный скандал, но, Бог свидетель, я ее пишу, как говаривал Сухово-Кобылин, с натуры. В нем косвенно задействована «Литературка», опубликовавшая три больших, по полосе, куска из книги, о которой пойдет речь.

В тот свой наезд в Нью-Йорк Илья Штемлер взял у меня рукопись докуромана «Post mortem. Фрагменты великой судьбы» – о человеке, похожем на Иосифа Бродского, а не на памятник, каковой сотворили его товарищи еще при его жизни, с его согласия и при его участии, а после смерти кумирня (и кумиродельня) приняла и вовсе раблезианские, анекдотические масштабы. Вот мне и захотелось стащить его с пьедестала и сделать похожим на самого себя, каким знал и любил в Питере. Отношения были близкие, тесные, частые – он даже посвятил нам с Леной Клепиковой на день рождения классное стихотворение.

Но в отличие от мемуарных «Трех евреев», где Бродский – один из трех, на этот раз я выбрал жанр фрагментарного жизнеописания. Не житие святого, а судьба поэта.

Илье Штемлеру книга настолько понравилась («Ты пишешь сплошными афоризмами»), что он взялся пристроить ее в какое-нибудь питерское издательство.

Дальше события развивались необычно.

По нескольку раз на дню я получаю от разных интернетных фирм предложения продать мне виагру по бросовой цене либо – подороже – сделать, с помощью имплантации, мой пенис бльшим, чем он есть. Я нажимаю на клавишу delete и уничтожаю эти емельки не глядя.

Так же я стал поступать и с моим новым корреспондентом по имени Институт соитологии, решив, что тех же щей, но пожиже лей. Пока Илья Штемлер не сообщил мне из Питера, что означенный Институт соитологии вот уже неделю пытается связаться со мной по электронной почте на предмет издания моего докуромана, но я не отвечаю. Мой роман – и Институт соитологии? Хоть там и довольно откровенных описаний – в том числе на соитологическую тему. Я позвонил директору этого института Неонилле С-й. Оказалось, она вычленила из моего романа главный, с ее точки зрения, сюжет, и даже вынесла на обложку: «история одной измены на фоне жизни и смерти».

– Остроумно, хотя несколько сужает тему книги, – усомнился было я.

На это Неонилла, которая оказалась утонченным читателем и превосходным редактором, ответила мне развернуто в письменной форме – и весьма убедительно:

…Я не считаю, что «история одной измены» сужает смысл книги, наоборот, ведь вся книга пронизана этим чувством – здесь и измена женщины, и измена самому себе (нью-йоркский – уже не питерский), и измена родине (для меня это понятие не политическое, а родовое – именно здесь была его родина и его самого, и его стихов, бросив ее – он потерял и себя, и источник своего творчества), что приобретает особый оттенок в конце книги, я имею в виду ЦРУ и его идеологическую операцию… Так что «история одной измены на фоне жизни и смерти» и никак иначе!

Что до операции ЦРУ, то речь идет о включенном в книгу докурассказе «Мой друг Джеймс Бонд», который был напечатан в «Литгазете», в «Новом русском слове», «В Новом Свете» и других изданиях по обе стороны океана.

Скажу честно – мне льстила сама идея быть изданным Институтом соитологии, который, я полагаю, весьма кстати в стране с низкой рождаемостью и отсутствием сексуальной культуры. Тем более, помимо пикантной альбомной серии и инструктивных книг по соитию, у них была художественная серия, и моими соседями оказались маркиз де Сад, Дидро, Генри Миллер, Альберто Моравиа, Жоржи Амаду и прочие классики. Книгу решили издавать внепланово, срочно – к сентябрю, чтобы поспеть на Московскую и Франкфуртскую ярмарки. Заключили договор, в срочном порядке сделали корректуру, включили в новый каталог, прислали автору макет обложки. Несмотря на занятость, мы с Неониллой общались регулярно – телефонно и электронно. Человек я обычно суеверный, но здесь дело в кармане, решил я, и послал обложку нескольким дюжинам знакомых в Москве, Питере, Америке и Европе.

И тут вдруг рано утром раздается звонок из Питера – в трубке упавший голос Неониллы. Я ей тут же перезваниваю (из Америки звонить в Россию дешевле, чем из России в Америку). Вот что выясняется.

Институт сотологии арендует помещение у питерского отделения Пен-клуба. И как только пришел из типографии новый каталог, тут же возник скандал из-за включенного в него докуромана Владимира Соловьева «Post mortem. Фрагменты великой судьбы».

– Если ты издашь эту книгу, выметайся на улицу.

Сначала я не поверил Неонилле. У страха глаза велики, говорю ей, не могут же они так откровенно вас прессовать и банить и себя подставлять, показываясь в таком неприглядном виде унтерпришибеевых, держиморд и шантажеров. Неонилла настаивает на своем и называет два имени из записных либералов: Кушнер и Гордин. Вот уж, воистину, сидят в танке и боятся, что им на голову упадет яблоко (эту реплику Юнны Мориц об одном из них я привел в «Трех евреях»). А о новой моей книге они, оказывается, судят по публикациям в «Литературной газете». В «Post mortem» затронуты две табуированные в Питере темы: конфликт Бродский – Кушнер и любовный треугольник трех «Б» – Бродский – Басманова – Бобышев.

Но это же секрет на весь свет, возражаю я. Сам Бродский говорил об этом лобковом – прошу прощения за оговорку – любовном треугольнике налево и направо: в стихах, в статьях, в интервью, в разговорах. Людмила Штерн подробно рассказала об их отношениях в книге «Бродский: Ося. Иосиф. Joseph». Наконец, и Бобышев в мемуарном томе «Я здесь» написал об этом – уж не знаю, как его теперь называть! – треугольнике с предельной откровенностью, выставив себя далеко не с лучшей стороны. Что же до конфликта «Бродский – Кушнер», то о нем писал и Кушнер, а уж горше, резче и язвительней, чем Бродский, о «придворном еврее» не написал никто, обозвав «амбарным котом».

Само собой, биограф Бродского не мог пройти мимо его трагической любви, которой тот посвятил несметное число стихов и которая изуродовала до монструозности его личность и сформировала как поэта. Все равно как если бы биографы Данте и Петрарки не упоминали Беатриче и Лауру! То же с идейным противостоянием затравленного Бродского официальным и официозным Евтушенко и Кушнеру. Вот я и включил в мою книгу эти основополагающие факты – не ради сенсации, но токмо для понимания конфликта поэта с другими, с самим собой – и с Богом.

И это главный – когда реальный, а когда метафизический – сюжет моей книги, где Бродский – сложный, а не сусальный образ.

Честно говоря, поначалу я огорчился. Вспомнил, сколько усилий было потрачено моими питерскими земляками для запрещения другой моей книги – «Трех евреев», а все напрасно – она уже издана в Нью-Йорке, Петербурге и Москве. Московскому издателю – Игорю Захарову – Кушнер даже прислал письмо, что я негодяй и тайный сексот, но мы решили использовать его клеветнический донос рекламно и дали на задней обложке рядом с положительным отзывом Довлатова о «Трех евреях»: «К сожалению, все правда». Самому-то мне кажется, что, за старомодностью пощечин и дуэлей, единственная возможность ответить на книгу Соловьева – написать «Анти-Соловьева» (наподобие энгельсова «Анти-Дюринга»). Увы, кишка тонка, и вот, за отсутствием убедительных контраргументов пытаются скомпрометировать автора с помощью откровенных инсинуаций.

Но та моя в форме романа горячечная исповедь – дела давно минувших дней, хотя и вызывает корпоративную защиту, ибо некоторые ее персонажи стали сектой неприкасаемых в Питере. Здесь же, сочинив жизнеописание человека, похожего на Бродского, я оказался вовлеченным в скандал помимо своей воли еще до выхода книги целиком. Мне-то что, с меня взятки гладки. Наоборот, негативное паблисити обычно на пользу, как фильму Майкла Мура «Фаренгейт 9/11», от дистрибуции которого отказалась фирма «Уолтер Дисней», а фильму дали высшую награду в Каннах. Быть запрещенным в России во времена литературной вседозволенности – это, само собой, великая честь. Будь дело только во мне, я бы сидел и помалкивал в тряпочку. Тем более лично мне грех жаловаться: в последнее время у меня там выходит книга за книгой – рано или поздно выйдет и «Post mortem». Неминуемо и неизбежно.

По натуре я вовсе не возмутитель спокойствия и не машина по производству скандалов, хоть и притягиваю их, как магнит. Отсюда, из Нью-Йорка, мне безопасно наблюдать, как литературный анекдот зашкаливает в литературный скандал, а маргинальные герои моей новой книги оказываются еще мельче и смешнее, чем я о них написал. Ну да: питерская окололитературная мелюзга. Мне, вообще, свойственно думать о людях лучше, чем они есть. Но дамоклов меч повис над институтом, издательстом и милой мне по письмам и разговорам дамой, которая поверила в мою книгу, поставила на нее, а ее за это гонят на улицу!

Или в Питере часы идут назад быстрее, чем в остальной стране? А российская тоска по наморднику заметна даже через океан. Есть мужики, у которых не стоит, если баба им не сопротивляется. Почему не быть таким писателям, которым для вдохновения позарез цензура?

Цензура как муза, да?

Дальше излагаю события эпистолярно. Некоторые письма спарены вместе, другие даны в извлечениях, фрагментарно – чтобы не подводить авторов и избежать повторов.

Владимир Соловьев – Ирине Богат и Игорю Захарову

Дорогие Ира и Игорь!

Давно не общались, а сейчас, по-моему, есть повод. Книга, у колыбели (а точнее при зачатии) которой вы стояли как две добрые феи: «Post mortem. Фрагменты великой судьбы».

С тех пор, как мы – не по моей вине – разбежались, я напечатал две большие – по полосе каждая – главы из нее в «Литгазете» («Дорогие мои покойники» и «Мой друг Джеймс Бонд») и несколько глав в нью-йоркской периодике (тот же «Джеймс Бонд», «Плохой хороший еврей», «Остров мертвых» и «Письмо из будущего») со шквальным обсуждением на здешнем радио и ТВ.

После Вашего прощального письма, Ира, книгу мгновенно взял «Аграф», но мои вполне умеренные требования (аванс, 100 авторских экземпляров, рассылка ‘useful people’) перенапрягли наши отношения. Через пару месяцев меня разыскал – через Илью Штемлера – питерский Институт соитологии (представьте, есть такой!). Помимо альбомов с разнообразными соитиями на фоне природы либо в машине, либо на письменном столе, у них есть художественная серия, и мой докуроман оказался в одном нестыдном ряду с маркизом де Садом, Дидро, Генри Миллером, Альберто Моравиа и Жоржи Амаду.

Так обстояли дела до конца прошлой недели, когда мне позвонила директор этого института и мой редактор Неонилла С-на и сказала, что Кушнер и Гордин предупредили ее, что вышвырнут из занимаемого ее институтом и издательством помещения ПЕН-клуба, если она посмеет издать эту книгу, так как, судя по опубликованным отрывкам в «Литературке», в книге упоминаются отношения Бродский – Кушнер и любовный треугольник Бродский – Бобышев – Басманова. Секрет Полишинеля: об означенном треугольнике писали все кому не лень – от самого Бродского до Бобышева в его изданном недавно «Вагриусом» мемуаре «Я здесь». А хуже, чем Бродский написал о Кушнере в посвященном тому стихотворении, не написал никто. Понятно, биограф Бродского не может обойти некоторые факты его био – не ради сенсации, но токмо для понимания конфликта поэта с самим собой – и с Богом.

Короче, я остался без издательства, а моя лучшая книга – бесхозной.

Вот я и предлагаю Вам возвратиться к этой книге – своей эмбриональной судьбой и публикациями в периодике она доказала свою жизнеспособность и даже скандальность (помимо воли автора). В отличие от «Трех евреев», это новая книга, а не 25-летней давности, и ни разу отдельным изданием не выходила.

У нас все в порядке. Переехали в более тихий и чистый район (купили квартиру). Я пишу – на середине – мемуарный роман «Записки скорпиона» и уже печатаю из него портретные главы (Окуджава, Слуцкий, Мориц, Искандер, Довлатов, Эфрос, отец и сын Тарковские), хотя более важны событийные, сюжетные, там много сенсаций. Увлечен, хотя и стит больших жизненных затрат ввиду того, что прошлое не вспоминается, а расследуется в сопоставлении с настоящим. Два времени в одном тексте. Момент истины, как в «Трех евреях», но на московско-нью-йоркском материале плюс сложнее по авторскому замыслу.

Привет от Лены Клепиковой.

Ваш Владимир Соловьев

Ирина Богат, «Захаров» – Владимиру Соловьеву

Дорогой Володя! Очень рада, что у Вас все отлично, и Вы с Леной купили квартиру. Я о Вас всегда помню и нежно. Очень жаль, что то, что мы зачали и выносили, хотя и не в муках, по крайней мере – с моей стороны, не нашло пока своих опекунов. Мы с Игорем через два дня улетаем в Берлин, пробудем там две недели, вернемся 21 июня. Улетаем по очень важному делу, так что моя бедная голова занята этим делом и к тому же здесь – в Москве – полный дурдом в моей жизни и не только фигуральный. Я поэтому сейчас совсем не могу сосредоточиться на Вашем предложении растить совместно наше дитятко. Но я обещаю, как только вернусь, подумать и серьезно. И я Вам тогда обязательно напишу. Вы так ничего и не переделали в Вашем-нашем романе??? Я все равно остаюсь при своем мнении относительно плода нашей любви. Я все равно считаю, что его развитие должно было пойти по-другому. Но Вы очень упрямый. Большой привет Лене и от Игоря. Вы не собираетесь в Москву? Ваша Ирина Б.

Владимир Соловьев – Ирине Богат, «Захаров»

Ира, спасибо за письмецо, отправленное перед отъездом в Берлин – испытал физическое удовольствие от Вашего, как говорили в старину, почерка. Тьфу – стиля. Все-таки Вы классный мастер писать письма. Как поэт говорил? И на бунтующее море льет примирительный елей. Какой-нибудь эпитет я, наверно, переврал. Бушующее море? Бог с ним.

Хоть Вам предотъездно не до меня, зато мне до Вас – всегда.

Вот еще парочка соображений по поводу «Post mortem. Фрагменты великой судьбы».

На Ваш вопрос: книгу я, понятно, подредактировал и дополнил, но композиция и концепция остались прежними.

Самая трогательная фраза в Вашем письме, что я очень упрямый. А вы с Игорем не упрямы? Нашла коса на камень. Выдавать на-гора очередное био ИБ, даже талантливо написанное, обречено на полный провал – как финансовый, так и остальной. Это бессмыслица при том изобилии книг о нем, из которых лучшая, конечно же, ваша книга интервью Полухиной. Из изданных. Из вообще книг о нем – по острому сюжету, глубинным ходам, полисемичной характеристике, трагическому образу Иакова в борьбе с ангелом и с самим собой, и обе битвы проиграны – ну, конечно же, лучшая – моя. Она закрывает бродсковедение как издательскую отрасль. Есть стихи Бродского – и есть книга Соловьева о нем: вровень. И вы это почувствовали, Ира, но на фрагментарном уровне, а целого не ухватили, потому что уцепились за шаблон академической биографии ИБ. В то время как Неонилла С-на из Института соитологии ухватила общий смысл измены и вынесла на обложку оба подзаголовка – свой и мой…

И еще: плод нашей любви, как Вы говорите, надо любить какой он есть, даже если он, на взгляд одного родака, слегка скособоченный, и помочь ему встать на ноги. То есть по-жидовски, а не как спартанцы, которые оставляли умирать ущербных детенышей на горе Тайгет, то ли сбрасывали с нее, не помню. Так бы мы лишились многих гениев, которые не уродились аполлонами.

Эти три недели у вас карт-бланш, жду вашего приезда. А нельзя ли дать мне знать из Берлина? В любом случае, счастливого пути. Ваш ВС

Неонилла С-на, Институт соитологи – Владимиру Соловьеву

Уважаемый Владимир!

Сами понимаете, если даже Вы, будучи так далеко, были поражены, то можете представить, как была поражена здесь я…

Я была готова к скандалу вокруг книги и не боялась его, но я никак не ожидала, что скандал может разразиться вокруг лично меня (даже не вокруг издательства). А я довольно известный (и смею надеяться, уважаемый) человек в городе, свою репутацию зарабатывала годами, а теперь говорят, что, издав Вашу книгу, я буду представлена перед общественностью моего родного города как непорядочный человек, не уважающий частной жизни людей и способствующий тому, что эта жизнь будет беспардонно выставлена напоказ, принеся боль и горе описанным в книге героям.

…Руководство (Питерского Пен-клуба), с которым у меня установились хорошие, добрососедские отношения, дало понять, что изданием этой книги я навлеку скандал не только на себя, но и на них. И поскольку они не хотят никаких скандалов со стороны оскорбленных и униженных и просят меня не создавать почву для этого, то в случае игнорирования их просьбы наши отношения, естественно, будут разорваны. А если отношения будут разорваны, то продолжение моей деятельности рядом с ними будет невозможно. То есть в итоге, так или иначе, годами наработанные связи будут испорчены, я буду облита грязью на Питер и Москву и, как следствие, окажусь вместе с моим коллективом на улице. К такому повороту в судьбе я, признаться, не готова.

Возможно, у Вас больший иммунитет к таким вещам. Вы, как я вижу, наоборот стремитесь к скандалам вокруг своего имени, мне же это будет непереносимо – признаюсь честно, и главное непонятно ради чего?.. Их отношения и их разборки не стоят тех нервов, которые я истратила за эти два дня, и свою репутацию терять из-за них не хотела бы.

Поэтому я прошу четко и определенно – никому даже не упоминайте о том, что я Вам искренне рассказала, ни в коем случае не пытайтесь писать и играть на том, что издателя выгонят из помещения за издание Вашей книги. Это закончится для издательства катастрофой. Я надеюсь, Вы не хотите, чтобы я пожалела о том, что я вообще ввязалась в историю с изданием Вашей книги, которую, как теперь мне со всех сторон доносится – никто не хочет издавать. Причин приводят две: первая – потому что там задеваются интересы еще живых людей (а никто не хочет с ними никаких разборок, наездов или осложнений – сами знаете – не тронь… и вокруг будет чистый воздух), вторая – Соловьев – очень конфликтный человек, а посему лично с ним никто не хочет сотрудничать.

…Что касается создания идиотского положения, это действительно так, за что прошу у Вас прощения. Но когда я писала, что можно обнародовать наши с Вами издательские планы, я не подозревала о том, что ополчение будет выставлено еще до издания и будет направлено на меня лично… На мои слова, что роман блестящий и написан замечательным языком, мне все в один голос твердят, что нет смысла читать Ваш новый роман, так как у Вас все об одном и том же, а именно – полив грязью всех, с кем так или иначе столкнула Вас судьба. Ну Вы постарались нажить себе врагов и славу, скажу я Вам…

Признаюсь – я, конечно, в бешенстве! Отвратительно, что я попала в ситуацию, в которой мне могут выкручивать руки, но виновата сама – не нужно быть никому обязанной. Поэтому у меня путь один – становиться на ноги и приобретать независимость от всей этой камарильи. Конечно, полоскание моего имени мне будет очень неприятно (и я поняла, что после издания книги это неизбежно), но самое страшное, если сейчас встанет под угрозу работа института. Вынужденные уйти из уже оборудованного помещения, мы окажемся в катастрофической ситуации на наших еще пока тоненьких и слабых оленьих ножках. К тому же, тема, которой я занимаюсь четвертый год – тема чрезвычайно в нашей стране щекотливая и сложная. Пока мне удается держаться на острие бритвы, но как только я сделаю хоть что-то, за что можно будет зацепиться – меня съедят, а, значит, и уничтожат не только мое дело, но и сексуальные исследования и просвещение в России еще на долгие годы. Сами знаете, как потом будут бояться мои последователи, если на их глазах развернется показательное аутодафе надо мной.

Каталог я изымать из оборота не буду… Всем моим друзьямписателям-единомышленникам она (обложка) очень нравится, и они сетуют, что издание книги откладывается из-за таких вот обстоятельств, но помочь мне не могут. Видите, даже заслуженный и уважаемый Штемлер, будучи членом правления Пен-клуба и имея в нем веский голос, посчитал, что защитить нас с Вашим изданием невозможно, потому что тоже понял, что скандал будет грандиозный и главное – нелогичный – «Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать» – «Я виновата лишь в том, что издала книгу писателя, поднявшего руку на питерские “святыни”, сама будучи коренной петербуржанкой – и кто я после этого!..»

Всех благ! Неонилла.

Ирина Богат, «Захаров» – Владимиру Соловьеву

Дорогой Володя!

Я ужасно люблю получать от Вас письма. В Берлине у меня будет ужасный нервный напряг, почему – объясню, когда вернусь.

Там лучше никаких решений мне не принимать. Ваша ИБ

Александр Иванов, Ad Marginem – Владимиру Соловьеву

Уважаемый Владимир!

Я прочитал фрагмент вашей книги в «Литературке». Звучит интересно. Вышлите нам текст для ознакомления, и мы примем решение.

С уважением, Александр Иванов

Владимир Соловьев – Неонилле С-ной, Институт соитологии

Дорогая Неонилла!

Спасибо за письмо с подробностями скандала и высокой оценкой «Post mortem», с чем автор не может не согласиться. Это у Пастернака «другие по живому следу пройдут твой путь за пядью пядь, но пораженье от победы ты сам не должен отличать».

Я – отличаю, будучи профессиональным литкритиком (помимо других жанров, в которых работаю).

Я никак не ожидал, что послужу причиной этого безобразного скандала и не могу себя в нем винить, хоть чувство вины и стыда – основополагающие в моем характере, о чем Вы можете судить по тем же «Трем евреям». То, что Вам со всех сторон, как Вы пишите, наговаривают, что Соловьев «очень конфликтный человек, а посему лично с ним никто не хочет сотрудничать», и последнюю книгу «никто не хочет издавать» – полная лажа. Меня не интересуют скандалы, а если я их притягиваю, то исключительно потому, что пытаюсь прорвать мафиозную пелену лжи.

Главная причина данного скандала – патологический, монструозный страх тех, кто его устроил, перед правдой и гласностью.

Относительно сотрудничества со мной – бесстыжее фуфло.

В последние годы я издал в России немало книг, во всех случаях издатели сами выходили на меня, а издание последней книги «Аграфом» сорвалось из-за моей строптивости и завышенных требований (аванс, 100 авторских экземпляров и проч.). Плюс Вы к тому времени уже решили издавать мой роман.

Честно говоря, написав книгу, я теряю к ней интерес, да и сложно заниматься ее изданием через океан. Подвернулся Штемлер и отдал Вам рукопись, Вы ею увлеклись, решили издать – прекрасно. Независимо от конечного печального итога, я рад был с Вами познакомиться, пусть заочно, и с большой симпатией и уважением отношусь к Вашей работе, особенно важной в стране с низкой рождаемостью и отсутствием культуры секса. Боюсь, для гордино-скушнеров, с их корпоративно-мафиозной защитной реакцией, само Ваше желание издать мою книгу уже преступление – не меньшее, чем осуществление этого желания… Они будут переть на Вас как носороги, если Вы будете молчать в тряпочку и делать вид, что ничего не случилось. Не гласность приносит вред, а безгласие. И никто не посмеет выкинуть Ваш институт на улицу, если сама эта угроза – а тем более ее причина – станет общеизвестна.

…Я привык писать и говорить правду, пусть и во вред себе, поздно переучиваться. Сначала я всем растрезвонил о готовящемся издании, разослал обложку – как Вы меня и просили, а теперь вынужден дать задний ход и, если спрашивают, объясняю все, как есть. Земля слухами полнится: уж не я, а мне сообщают подробности с ссылкой на питерские источники, и мое знание превышает теперь то, что я узнал от Вас и Ильи Штемлера.

…Вся эта подлая история с запрещением моей книги до ее выхода – уже неотъемлемая часть моей писательской биографии.

Понятно, я очень за Вас переживаю – увы, через океан, и очень надеюсь, что обойдется, и они не решатся выполнить свои угрозы… А пока что главная жертва – автор. Никто Вас не неволил и не понуждал принимать к изданию мою книгу, но получив Ваши заверения, договор, обложку и проч., я расслабился, впал в эйфорию, перестал искать издателя. Это и ежу понятно, что раз они, как Вы пишете, выкручивают Вам руки и запрещают выпускать мою книгу, то Вы никогда уже больше к ней не возвратитесь, ибо их решительность воспрепятствовать изданию превышает Вашу его осуществить.

Кстати, я никого не поливаю грязью – это со мной пытаются произвести сволочной растопт и обрзать яйца, не брезгуя никакими средствами, чему этот скандал с неизданной книгой – наглядный пример (очередной, но не единственный). Не говоря уж о наветах и инсинуациях. А я, наоборот, пишу о многих куда лучше, чем они есть и чем заслуживают. Или не пишу вовсе. Вы правы: не тронь говно и проч. Что до Бродского, которым они прикрывают как щитом свое ничтожество и бесталанность, то он принадлежит русской литературе, а не питерскому клану литераторов. Тем более – не отдельным его представителям, типа Гордина. И мой роман – о борьбе Иакова с Богом – и с самим собой, а не с литературной швалью, хоть та и может случайно попасть под раздачу. Что несомненно: мой роман будет издан как произведение того заслуживающее. И даже независимо от сходства его главного героя с Бродским.

Страницы: «« ... 910111213141516 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Полчища ядовитых медуз заполнили все побережье Крыма. Рыба ушла, пляжи опустели, в гостиницах гуляет...
В северных морях барражируют не только атомные подводные лодки, но и киты-горбачи. И, похоже, им ста...
Дни всемогущего Монгола, хранителя воровского общака, сочтены. В новые короли воровского сообщества ...
Молодой и успешный автор детективов приезжает в небольшой провинциальный городок, чтобы помочь милиц...
Продолжение романа "Миссия чужака" - впервые в данном электронном издании!...Совсем недолго Джек Мар...
Человечество находится в полной изоляции, и лишь немногие его представители живут на планетах Содруж...