Россия в Первой мировой войне Головин Николай

МОРАЛЬНОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ ЭТОГО ОТСТУПЛЕНИЯ В ТЫЛУ

А вот письмо из тыла.

Пишет начальник Штаба Верховного главнокомандующего тому же генералу Поливанову:

«Получаются сведения, что в деревнях при участии левых партий уже отпускают новобранцев (призыв 15 мая) с советами: не драться до крови, а сдаваться, чтобы живыми остаться. Если будет 2–3-недельное обучение, с винтовкой на 3–4 человека, да еще такое внушение, то ничего сделать с войсками невозможно. Уже были одобрены Его Величеством две меры: 1) лишение семейств лиц, добровольно сдавшихся, пайка и 2) по окончании войны высылка этих пленных в Сибирь для ее колонизации. Было бы крайне желательно внушить населению, что эти две меры будут проведены неукоснительно и что наделы перейдут к безземельным, честно исполнявшим свой долг. Вопрос кармана (земли) довлеет над всеми. Авторитетнее Думы, в смысле осуждения добровольной сдачи и подтверждения необходимости возмездия, нет никого. Не желая обращаться по этому вопросу к Родзянко в обход правительства, Великий князь поручил мне просить Вас, не найдете ли возможным использовать Ваш авторитет в сфере членов Думы, чтобы добиться соответствующего решения, хотя бы мимоходом, в речи Родзянко или лидера центра, что, очевидно, те нижние чины, которые добровольно сдаются, забывая долг перед Родиной, ни в коем случае не могут рассчитывать на одинаковое к ним отношение и что меры воздействия, в виде лишения пайка и переселения их всех, после мира, в пустынные места Сибири, вполне справедливы. Глубоко убежден, что это произведет огромный эффект. Правительство же (Министерство внутренних дел) могло бы через губернаторов перед набором и призывом также внушить эту мысль. Тогда на фронт приходил бы не заранее готовый сдаться элемент, а люди долга…

Прошу извинения за назойливость, но, как тонущий, хватающийся за соломинку, ищу спасения тяжелому положению в ряде мер…»

Так писать мог только человек, окончательно изверившийся в своей армии и совершенно потерявший голову.

А теперь посмотрим, как преобразуются в представлении самого генерала Поливанова полученные им сведения.

Это уже форменная паника.

«Считаю своим гражданским и служебным долгом заявить Совету министров, что отечество в опасности»^{258}, — так в заседании Совета министров 16 (29) июля 1915 г. приступил военный министр генерал Поливанов к своему очередному докладу о положении на фронте. «В голосе его чувствовалось что-то повышенно резкое, — записывает помощник управляющего делами Совета министров А.Н. Яхонтов. — Присущая ему некоторая театральность речи и обычно заметное стремление влиять на слушателя образностью выражений стушевываются на этот раз потрясающим значением произнесенных слов. Воцарилось томительное молчание. Наступившая тишина казалась невыносимой, бесконечной… Когда прошли первые минуты, когда охватившее всех нервное напряжение немного ослабело, председатель Совета министров И.Л. Горемыкин обратился к А.А. Поливанову с просьбой объяснить, на чем он строит столь мрачное заключение.

Военный министр в общих чертах нарисовал картину фронта. Наше отступление развивается с возрастающей быстротой, во многих случаях принимающей характер чуть ли не панического бегства[128]… Во всяком случае, для каждого, мало-мальски знакомого с военным делом человека ясно, что приближаются моменты, решающие для всей войны. Пользуясь огромным преобладанием артиллерии, немцы заставляют нас отступать одним артиллерийским огнем. В то время как они стреляют из орудий чуть ли не по одиночкам, наши батареи вынуждены молчать даже во время серьезных столкновений. Благодаря этому, обладая возможностью не пускать в дело пехотные массы, неприятель почти не несет потерь, тогда как у нас люди гибнут тысячами. Естественно, что с каждым днем наш отпор слабеет, а вражеский натиск усиливается. Где ждать остановки отступления — Богу ведомо. Сейчас в движении неприятеля все более обнаруживается три главнейших направления: на Петербург, на Москву и на Киев… В слагающейся обстановке нельзя предвидеть, чем и как удастся нам противодействовать развитию этого движения[129]. Войска утомлены бесконечными поражениями и отступлениями. Вера в конечный успех и в вождей подорвана. Заметны все более грозные признаки надвигающейся деморализации. Случаются случаи дезертирства и добровольной сдачи в плен. Да и трудно ждать порыва и самоотвержения от людей, вливаемых в боевую линию безоружными, с приказом подбирать винтовки убитых товарищей».

В заседании 30 июля (12 августа) генерал Поливанов рисует столь же мрачную картину^{259}.

«На театре войны беспросветно. Отступление не прекращается. А.А. Поливанов говорит, что он не в состоянии дать сколько-нибудь отражающей действительность картины фронта. Вся армия постоянно передвигается внутрь страны, и линия меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. Ставка, по-видимому, окончательно растерялась, и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер. Вопли оттуда о виновности тыла не прекращаются, а, напротив, усиливаются и являются водою на мельницу противоправительственной агитации».

Пессимизм генерала Поливанова отвечает общему настроению Совета министров, и мы считаем, что А.Н. Яхонтов правильнее озаглавил бы свою запись не словами «Тяжелые дни», а словами «Дни паники». Эта паника вызвана была стратегически правильным решением Верховного главнокомандующего об отводе армии в глубь страны. Это был, как мы уже говорили, единственный способ спасти армию и сохранить дальнейшую возможность продолжать борьбу, и единственно, в чем можно упрекнуть Ставку, — это то, что она приняла это героическое решение слишком поздно, пролив много лишней крови.

Но Совет министров не в состоянии это понять. Он весь под впечатлением тех ближайших тяжелых последствий, которые вызываются нашим отступлением. Одним из этих тяжелых последствий явилось беженство. И вот министры под непосредственным впечатлением масс беженцев, уходящих вместе с нашими войсками в глубь страны, обрушиваются на Ставку.

Для примера приведем резюме обмена мнений министров в секретном заседании 30 июля (12 августа), записанного А.Н. Яхонтовым^{260}.

«В моих записях набросано лишь общее содержание этой беседы, без отметок, кто и что говорил. Ставка окончательно потеряла голову. Она не отдает себе отчета в том, что она делает, в какую пропасть затягивается Россия. Нельзя ссылаться на пример 1812 года и превращать в пустыню оставляемые неприятелю земли. Сейчас условия, обстановка, самый размах событий не имеют ничего общего с тогдашним. В 12-м году маневрировали отдельные армии, причем район их действий ограничивался сравнительно небольшими площадями. Теперь же существует сплошной фронт от Балтийского чуть ли не до Черного моря, захватывающий огромные пространства, на сотни верст. Опустошать десятки губерний и выгонять их население в глубь страны — равносильно осуждению всей России на страшные бедствия. Но логика и веления государственных интересов не в фаворе у Ставки. Штатские рассуждения должны умолкать перед “военной необходимостью”, какие бы ужасы под нею ни скрывались. В конце концов, внешний разгром России дополняется внутренним…»

А вот текстуальное заявление, сделанное на этих же заседаниях одним из наиболее влиятельных министров, А.В. Кривошейным^{261}.

«Из всех тяжких последствий войны — это явление[130] самое неожиданное, самое грозное и самое непоправимое. И что ужаснее всего — оно не вызвано действительною необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля. Хороший способ борьбы! По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику, угашаются последние остатки подъема первых месяцев войны, Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят луга, леса. За ними остается чуть ли не пустыня, будто саранча прошла либо Тамерлановы полчища. Железные дороги забиты, передвижение даже воинских грузов, подвоз продовольствия скоро станут невозможными, не знаю, что творится в оставляемых неприятелю местностях, но знаю, что не только ближний, но и глубокий тыл нашей армии опустошен, разорен, лишен последних запасов. Я думаю, что немцы не без удовольствия наблюдают повторение 1812 года. Если даже они лишаются некоторых местных запасов, то вместе с тем они освобождаются от заботы о населении и получают полную свободу действий в безлюдных районах. Впрочем, эти подробности не в моей компетенции. Очевидно, они были своевременно взвешены Ставкою и были тогда признаны несущественными. Но в моей компетенции, как члена Совета министров, заявить, что устраиваемое Ставкой великое переселение народов влечет Россию в бездну, к революции и к гибели».

Изучение протоколов секретных заседаний Совета министров крайне интересно не только в отношении того падения духа и растерянности, которые были вызваны в тылу отступлением наших армий. Это изучение вскрывает также и то недовольство Ставкою, которое все растет. Несомненно, что Ставкой было сделано раньше много ошибок. Делалось также много ошибок и в период отступления 1915 г. Мы согласны даже с мыслью, что наша Ставка как высший орган Генерального штаба была по сравнению с такими же органами французской, британской, германской и австро-венгерской армий хуже подготовлена. Но размах самих событий был столь велик, что ошибки были вполне естественны, и не в пылу самого исполнения труднейшей стратегической операции допустима была такая беспощадная критика в центральном органе правительства. Странно видеть то, что члены правительства говорят о «размахе событий» и не хотят видеть, что ведение войны в таких условиях требует и «размаха жертв».

Собеседования министров чрезвычайно показательны в социально-психологическом отношении.

Члены Совета министров, нападая на Ставку, не отдавали себе отчета, как мы увидим далее, что они собственными руками подготовляют смену Верховного главнокомандующего. Председатель Совета министров это чувствует и предупреждает своих коллег по Совету^{262}.

«Я не возражаю против такой постановки, — говорит И.Л. Горемыкин по поводу решения Совета министров просить Государя о созыве заседания под Высочайшим председательством для того, чтобы «открыть Царю правду», — но считаю долгом еще раз повторить перед Советом министров мой настойчивый совет с чрезвычайной осторожностью говорить перед Государем о делах и вопросах, касающихся Ставки и Великого князя. Раздражение против него принимает в Царском Селе характер, грозный последствиями. Боюсь, как бы наши выступления не явились поводом к тяжелым осложнениям».

КРИЗИС В ВЕРХОВНОМ ГЛАВНОМ КОМАНДОВАНИИ

Изучаемые нами протоколы вскрывают, что сами министры, несомненно, подготовляли кризис Верховного главнокомандования. Но делали это они бессознательно, ибо они так же, как и вся Россия, глубоко почитали самого Верховного главнокомандующего, Великого князя Николая Николаевича.

В заседании 6(19) августа генерал Поливанов, обрисовав самыми сгущенными красками тяжелое положение армии, заявил^{263}:

«Как ни ужасно то, что происходит на фронте, есть еще одно, гораздо более страшное событие, которое угрожает России. Я сознательно нарушу служебную тайну и данное мною слово до времени молчать. Я обязан предупредить правительство, что сегодня утром на докладе Его Величество объявил мне о принятом им решении устранить Великого князя и лично вступить в командование армией».

«Это сообщение военного министра, — записывает дальше А.Н. Яхонтов, — вызвало в Совете сильнейшее волнение. Все заговорили сразу, и поднялся такой перекрестный разговор, что невозможно было уловить отдельных выступлений. Видно было, до какой степени большинство потрясено услышанной новостью, которая явилась последним оглушительным ударом среди переживаемых военных несчастий и внутренних осложнений».

Мы не приводим здесь полностью того обмена мнений, который произошел вслед затем между министрами и который слово в слово записан А.Н. Яхонтовым. Это привело бы к слишком большому удлинению выдержек из работы последнего. Этот обмен мнений чрезвычайно показателен. Из него видно, каким общим доверием пользуется имя Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича.

«…Великий князь Николай Николаевич, — говорит министр внутренних дел князь Щербатов, — несмотря на все происходящее на фронте, не потерял своей популярности, и как в армии, так и в широких кругах населения с его именем связаны надежды на будущее»^{264}.

В таком же духе говорят все министры, и в том числе А.В. Кривошеий, резкое осуждение Ставки которого мы выше приводили; теперь он говорит^{265}: «…популярность Великого князя еще крепка, и он является лозунгом, вокруг которого объединяются последние надежды. Армия тоже, возмущаясь командирами и штабами, считает Николая Николаевича истинным вождем. И вдруг смена Верховного главнокомандования. Какое безотрадное впечатление и в обществе, и в народных массах, и в войсках. Я понимаю тех, кто говорит, что потеряешь равновесие душевное. Нужно иметь особенные нервы, чтобы выдерживать все происходящее. Россия переживала более тяжелые эпохи, но никогда не было такой, когда все делается к тому, чтобы еще усложнить и запутать и без того безвыходное положение».

В течение целого ряда последующих заседаний Совет министров нервно обсуждает вопрос о предстоящей смене Верховного главнокомандования. Он даже боится возмущения в стране.

Московская городская дума посылает приветствие Великому князю Николаю Николаевичу с выражением к нему непоколебимого доверия. Генерал Поливанов в секретном заседании 19 августа (1 сентября) на предложение председателя Совета министров И.Л. Горемыкина «не отвечать всем этим болтунам и не обращать на них внимания…» заявляет^{266}:

«Не могу согласиться с предлагаемым г. председателем Совета министров упрощенным решением вопроса величайшей политической важности. Важно иметь в виду, что Городское управление Первопрестольной столицы на всю Россию заявляет о своем непоколебимом доверии к Великому князю, Верховному главнокомандующему, как вождю наших армий против врага. На этот факт мы должны обратить внимание Его Величества и просить отложить свой отъезд в Ставку и смену командования».

«Нельзя не считаться с тем, — говорит вслед за этим обер-прокурор Светлейшего синода А.Д. Самарин, — что постановление о доверии Великому князю было принято Московской городской думой единогласно. Даже Шмаков и его приверженцы голосовали за резолюцию. При таких условиях было бы трудно квалифицировать ее как революционную. Не революция, а бесконечный страх за будущее. Нам нужно честно, без утайки и оговорок объяснить Государю, что задуманный им шаг, помимо всего прочего, является величайшим риском для династии. Как верноподданные слуги Русского Царя, с которым связаны все судьбы нашей Родины, мы обязаны сказать, что увольнение Великого князя недопустимо, что мы не отвечаем за порядок и безопасность в стране»^{267}. В результате министры в заседании 20 августа (2 сентября), происходившем подлинным председательством Государя, обратились к нему с просьбой не производить смены Верховного главнокомандующего.

21 же августа (3 сентября) все министры, за исключением председателя Совета министров И.Л. Горемыкина и министра юстиции А.А. Хвостова, послали Государю Императору коллективное всеподданнейшее письмо следующего содержания^{268}:

«Всемилостивейший Государь,

Не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывают верноподданнический долг и любовь к Вам и Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий.

Вчера, в заседании Совета министров, под Вашим личным председательством, мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий князь Николай Николаевич не был отстранен от участия в Верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Императорскому Величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России.

Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями.

В том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно.

Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине.

Вашего Императорского Величества верноподданные:

Петр Харитонов[131] Александр Кривошеий[132] Сергей Сазонов[133] Петр Барк[134] Князь Н. Щербатов[135] Александр Самарин[136] Граф Павел Игнатьев[137] Князь Всеволод Шаховской[138]».

Так говорят и действуют те же лица, которые только что перед этим буквально поносили Ставку и при этом в своей критике затрагивали не только вопрос исполнения, но и принципиальные стратегические решения. Таким принципиальным решением явился отвод Русской армии в глубь страны, и это решение могло исходить только от самого Верховного главнокомандующего. Таким образом, в своей критике министры, по существу дела, нападали и на Верховное главнокомандование.

Интересно проследить по мемуарам самого военного министра Поливанова, как он относился к вопросу о смене Великого князя. В этих мемуарах генерал Поливанов является противником смены. Он рассказывает, как он старался ее предотвратить, и нет основания заподозривать искренность его записей.

Но как же тогда совместить его доклады в Совете министров? Ведь они являются тем маслом, которое все время подливалось в огонь.

Мы уже говорили выше о том психологическом явлении, которое наблюдалось не только на русском, но на других фронтах: пессимизм растет по мере удаления от боевых линий. Общее отступление наших армий вызывает панику в тылу и в том числе в Совете министров. О паническом настроении самого генерала Поливанова свидетельствует один поразительный факт. В заседании Совета министров 12 (25) августа, рассказывая о своей поездке в Ставку с письмом Государя к Великому князю, в котором писалось о смене Верховного главнокомандующего, генерал Поливанов говорит^{269}:

«Должен сознаться, что я отправлялся в Ставку с весьма смутным чувством, отнюдь не будучи уверен в благополучном исходе моей миссии. К счастью, мои опасения не оправдались. Великий князь, как я подозреваю по некоторым признакам, уже был предупрежден об ожидающейся перемене, но не знал, в какой форме она произойдет, и, по-видимому, боялся худшего. Прочтя письмо, Его Высочество обрадовался и принял меня как вестника милости необычайной. Ни о какой возможности сопротивления или неповиновения не может быть и речи».

Каждому бывшему в те времена на фронте хорошо известно, что не было абсолютно никаких данных опасаться какого бы то ни было переворота. Кроме того, рыцарский и лояльный характер самого Великого князя должен был бы заставить откинуть всякое опасение подобного рода. Между тем из слов генерала Поливанова видно, что он именно опасался неподчинения Великого князя повелению Государя императора, т.е., по существу дела, переворота. Такое опасение могло родиться только в панически настроенном воображении.

Таково было настроение лишь непосредственно стоявших у власти. Посмотрим теперь, как переживалось наше отступление в общественных и обывательских кругах. Для оценки этого настроения может послужить чрезвычайно ценный документ, найденный в личном архиве императора Николая II^{270}. Это доклад членов Военно-морской комиссии Государственной думы, поданный Государю в августе 1915 г. Доклад не помечен датой, но, судя по упоминанию о сдаче Ковно, он не мог быть представлен ранее чем в августе 1915 г. Вместе с тем он, как видно из текста, относится к тому времени, когда Верховным главнокомандующим был еще Великий князь Николай Николаевич. Таким образом, этот доклад выражает собой настроение руководящих общественных кругов как раз в тот момент, когда наверху назревала смена Верховного главнокомандования. Полностью текст этого доклада воспроизведен в приложении № 1 к настоящей главе.

Из этого доклада можно убедиться, что наши общественные круги переживали отступление наших армий в глубь страны с большим спокойствием, нежели само правительство. На них сильное впечатление производит не самый факт отхода, а те причины, которые его вызвали. На первом месте среди этих причин ставится катастрофа в боевом снабжении. Поэтому красной нитью проходят в докладе осуждение правящих верхов и стремление общественности захватить руководство тыловой работой в свои руки. Правда, последняя мысль не высказывается прямо. Составители доклада ходят около нее окольными путями, высказывая ее наиболее ярко только в вопросе о рытье окопов внутри страны.

Но тем не менее эта мысль является лейтмотивом всего доклада. Нужно помнить, что разбираемый нами доклад совпадает с начальным периодом промышленной мобилизации, поднятой общественными же кругами.

Внимательно изучая доклад, нельзя не заметить, что он весь представляет собой сложный переплет действительно серьезных обвинений правительства и Главнокомандования с указанием на упущения более чем ничтожного характера. Таким прямо комическим моментом в трагическом тоне доклада является, например, упоминание о «потрясающей речи одного из членов Государственной думы» о плохом укреплении Пскова.

Но все эти отклонения доклада от серьезного тона свидетельствуют о той тревоге, которая распространяется в стране. Несомненно, что нервность этого настроения и привела к малой отчетливости редакции его основной мысли. Насколько форма доклада не отвечает его содержанию, лучшим примером может служить его конец. Этот конец говорит о том, что «только непререкаемой Царскою властью можно установить согласие между Ставкою Великого князя, Верховного главнокомандующего и правительством». Император Николай II, прочитав доклад, имел полное право сделать логический вывод о том, что русские общественные круги желают, чтобы монарх в своем лице совместил управление страной и Верховное главнокомандование.

Несомненно, что удаление Великого князя Николая Николаевича обуславливалось также и влиянием, идущим из непосредственного окружения императора. Напечатанные ныне письма императрицы Александры Федоровны не оставляют в этом сомнения. Но мы настаиваем на том, что под влиянием революционных настроений эта смена слишком исключительно приписывалась влияниям личного характера. Несомненно, что общие причины в вопросе смены Верховного главнокомандующего имели на Государя большее влияние, чем личные мотивы, и нет никаких оснований заподозрить искренность слов Государя, объявившего свое вступление в командование армией желанием лично стать во главе войск в минуты катастрофы.

УВОЛЬНЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА И ВСТУПЛЕНИЕ В ВЕРХОВНОЕ ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЕ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА

Смена Верховного главнокомандующего произошла 23 августа. Верховным главнокомандующим стал Государь с начальником Штаба генералом Алексеевым. По существу говоря, последний и становился теперь Верховным главнокомандующим. Это понимала вся армия, и это в известной степени примирило с происшедшей переменой, так как высшие лица Штаба Великого князя Николая Николаевича были крайне непопулярны.

Какое впечатление произвела эта смена на самую армию?

«Этот значительный по существу акт, — пишет генерал Деникин в своем труде «Очерки русской Смуты»^{271}, — не произвел большого впечатления. Генералитет и офицерство отдавали себе ясный отчет в том, что личное участие Государя в командовании будет лишь внешнее, и потому всех интересовал более вопрос: кто будет начальником Штаба?

Назначение генерала Алексеева успокоило офицерство. Что касается солдатской массы, то она не вникала в технику управления; для нее Царь и раньше был верховным вождем армии, и ее смущало несколько одно лишь обстоятельство: издавна в народе укоренилось убеждение, что Царь несчастлив».

Эти строки, написанные одним из наиболее видных вождей белого движения, грешат тем же непониманием народных масс, которое привело затем самого автора цитированных выше строк к крушению. То, что при смене Верховного главнокомандования снаружи царило полное спокойствие, это верно. Более того, мы сами были свидетелями, с каким энтузиазмом встречали войска Государя впервые после того, как он стал Верховным главнокомандующим. Но это нисколько не противоречило тому, что удаление Великого князя Николая Николаевича сопровождалось глубоким сожалением именно солдатской массы. В представлении этой массы Великий князь Николай Николаевич носил благородный облик поборника правды, решительного искоренителя лжи — грозного для всех и в то же время справедливого для всех.

«Прошло три-четыре месяца войны, — записывает один большевистский писатель^{272}, — и Николай Николаевич стал просто популярен. В армии о нем говорили не иначе как с восторгом, а часто с благоговением».

Вокруг имени Великого князя стали создаваться легенды. Народные массы стремились воплотить в нем черты любимого вождя.

Вот свидетельство иностранного наблюдателя Русской армии. Оно принадлежит перу неоднократно нами цитированного британского генерала А. Нокса; приводимые строки написаны им для Британской энциклопедии.

«Великий князь Николай Николаевич был прежде всего патриотом с сильно развитым чувством долга. Хотя благодаря принадлежности к Царской Семье ему было гарантировано высокое положение в армии, он тем не менее посвятил себя научному изучению своей профессии. Его служебная деятельность показывает, что он обладал всеми качествами военного вождя. Обладая импонирующей внешностью, он обладал неограниченной энергией, сильной волей и способностью быстро решаться. Всякая интрига была абсолютно чужда его благородному характеру. Он обладал исключительным даром внушать веру в себя и любовь. Его справедливость одинаково притягивала и сердца генералов и сердца солдат. Многочисленные рассказы про него, распространявшиеся среди русских солдат, крестьян, рисовали его легендарным героем, защитником Святой России против германизма и развращенности Двора. Солдаты верили, что он, очень строгий в вопросах воинской дисциплины, одинаково требователен в этом отношении к генералам, а также и к самому себе».

Популярность Алексеева была иная. В армии она распространялась, главным образом, на офицерские круги. Командный состав видел в нем наиболее знающего из всех русских генералов руководителя. Армейский рядовой офицер видел в нем своего брата, вышедшего на высшие ступени иерархии исключительно благодаря личным заслугам.

Солдатская масса его мало знала; в нем не было тех внешних черт, которые требуются малокультурным массам для облика их героев. То же самое происходило и в стране: все мало-мальски образованные слои знали Алексеева, уважали и верили ему; народные же массы его совсем не знали.

Вот почему и в армии и в общественных кругах, как свидетельствуют о том многочисленные мемуары, наилучшим разрешением вопроса считалось оставление Верховным главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича и назначение к нему нового начальника Штаба в лице Алексеева.

Устраняя от должности Верховного главнокомандующего, Великого князя Николая Николаевича, Государь отказывался от содействия чрезвычайно важной моральной силы. Он думал, что эта моральная сила, заключавшаяся в народной популярности Великого князя, может быть вполне заменена монархической традицией. Эта мысль была в свое время отлично сформулирована в английской газете «Daily Chronicle», так объяснявшей английской публике состоявшуюся в русском Верховном главнокомандовании перемену:

«Царская власть обладает какими-то мистическими и отеческими свойствами, неотразимо действующими на душу русского народа. Решение Царя вновь свидетельствует о тесных узах, существующих между народом и царем-батюшкою. Принимая на себя Верховное командование, Царь ясно доказал, что не может быть сомнения в решимости России довести войну до конца».

Ошибка в подобной точке зрения заключалась прежде всего в том, что для успешного доведения войны до победного конца необходима не замена сил, а сложение всех имеющихся в распоряжении сил. Испытания, предъявленные России, были слишком велики для того, чтобы позволять себе отказ от какой бы то ни было из имеющихся в распоряжении сил. Несомненно, что здесь мы видим одно из наиболее ярких проявлений того примитивного отношения к современной сложной социальной жизни, которое мы обнаруживали во всех областях государственной жизни России.

НАСТРОЕНИЕ СОЛДАТСКИХ МАСС

Когда окончилось намеченное Верховным главнокомандованием отступление, по мере того как войска устраивались на новых линиях обороны и спокойная рука генерала Алексеева приводила все в порядок, настроение армии стало улучшаться.

Особое свойство русского солдата быстро оправляться от тяжелых поражений замечено было еще немцами и включено было ими в характеристику Русской армии.

Вот в каких словах в 1913 г. отмечено это свойство германским Большим Генеральным штабом:

«Русский солдат очень вынослив в физическом отношении и мало требователен. Вместе с этим русская военная часть обладает исключительной способностью быстро оправляться после неудачных боев и быть опять способной к упорной обороне»^{273}.

Интересно сравнить эту оценку русского солдата, написанную до войны внимательно изучившим Русскую армию немецким Генеральным штабом, с заметкой, записанной тоже внимательным иностранным наблюдателем Русской армии в 1915 г. генералом Ноксом. В октябре 1915 г. он заносит в свои воспоминания^{274}:

«Хотя после долгих напряжений русский солдат выглядит печально (невзрачно), тем не менее он обладает исключительной способностью к быстрому восстановлению своей боеспособности».

Мы вполне отдаем себе отчет, как трудно оценивать настроение солдатских масс, в особенности русских масс того времени. Единственным показателем этого настроения могли являться только отчеты военной цензуры о письмах, посылаемых из армии. К глубокому сожалению, мы лишены возможности использовать этот богатый архивный материал, остатки которого хранятся в России и ждут своего исследования. По ним можно было бы дать общую картину изменения в настроении армии.

Некоторые интересующие нас указания можно найти в записи генерала Нокса, сделанной им в начале февраля 1916 г.:

«Во время моего посещения Северного фронта в феврале я был поражен тем восторгом, с которым офицеры говорили о духе солдат. Цензоры 12-й армии (по-видимому — крайне правые) читают все письма и классифицируют по отражающимся в них настроениям так: а — хорошее, б — недовольство или подавленность, в — жалобы на офицеров, г — жалобы на пищу… и т.д. В большинстве частей 80% писем должны быть отнесены к первой категории (хорошее настроение); в некоторых же частях эта категория занимает все 100%».

Эта заметка генерала Нокса подтверждается и из другого источника. В книге Лемке «250 дней в Царской Ставке»^{275} упоминается о сводке военно-цензурного отчета Штаба армии Западного фронта, относящейся тоже к началу февраля 1916 г.

Согласно этой сводке, корреспонденция, посланная из армий Западного фронта, была распределена так:

2,15% — писем в угнетенном настроении,

30,25% — писем бодрых,

67,60% — писем уравновешенных, но содержащих в себе спокойную веру в конечный успех Русской армии.

Эти данные тем более интересны, что они относятся к фронтам, совершившим наибольший отход в летнюю кампанию 1915 г.

Последние месяцы 1915 г. сопровождались относительным затишьем на нашем театре. Были некоторые частные операции, коих масштаб был небольшой, и, в общем, можно установить с несомненностью, что русские армии морально отдохнули и к началу 1916 г. настроение масс Русской армии оправилось. Оно не носило на себе печати того горячего порыва, который был присущ началу войны, оно представляло собой спокойную уверенность. Это как раз отвечает той громадной организационной работе, которая творилась генералом Алексеевым по восстановлению нашей вооруженной силы после катастрофы в лето 1915 г.

Но в этом восстановившемся настроении армии ярко проглядывают два тревожных симптома:

а) Общее недовольство «тылом», под которым прежде всего понималась деятельность правительства. Это недовольство подготовляло во всех слоях армии почву, чрезвычайно благоприятную для всякого рода слухов о бездарности, злоупотреблениях и даже изменах в верхах страны. Всякая критика быстро передается из уст в уста. Одним словом, армия, морально восстановившись в военном отношении, в политическом отношении представляет собою разболевающийся организм, к которому легко может привиться всякая зараза. Армия все более и более превращается в резонатор, в котором всякое революционное настроение тыла находит быстрый и многократный отзвук.

б) Второй тревожный симптом, который обнаруживается в настроениях нашей армии к концу 1915 г., это разочарование в союзниках. В самом деле, полные жертвенного порыва действия Русской армии в 1914 г. заставили немцев перенести центр тяжести своих действий в летнюю кампанию 1915г. против России. Это резко меняет распределение немецких сил между Французским и Русским фронтами. Как мы говорили выше, в августе 1914 г. это взаимоотношение выражалось так:

79% германских сил, действующих против французской, британской и бельгийской армий и

21% германских сил, действующих против России. 

В 1915 г. это взаимоотношение изменяется так^{276}:

Таким образом, наши союзники не смогли помешать германцам удвоить свои силы против России и навалиться на нее как раз в самое критическое для Русской армии время.

Прежняя жертвенная готовность по отношению к своим союзникам с меняется в Русской армии чувством горькой обиды и разочарования.

Пусть об этом разочаровании в союзниках свидетельствует один из и: представителей, а именно — неоднократно цитированный нами генерал Нокс. В своих воспоминаниях он записывает свой разговор 1 октября 1915 г. с генерал-квартирмейстером Штаба армий Западного фронта:

«Разговор коснулся доли тягот, выпавших на долю каждого из союзников, и маленький Лебедев[139], горячий патриот, увлекся вовсю. Он сказал, что история осудит Англию и Францию за то, что они месяцами притаились, как зайцы в своих норах, свалив всю тяжесть на Россию. Я, конечно, спорил с ним и указывал ему, что если бы не Англия, то Архангельск и Владивосток были бы заблокированы и Россия вынуждена была бы заключить мир весной 1915 г. Я напомнил ему, что, хотя в мирное время мы имели лишь ничтожную армию, сейчас мы развернули ее до численной силы, почти равной Русской, и это несмотря на то что численность нашего населения всего 45 000 000, а России — 180 000 000. Относительно Франции я повторил слова Делькассе, что для того, чтобы усилия России достигли уровня напряжения Франции, первая должна была бы мобилизовать 17 000 000.

Лебедев ответил, что не желает сравнивать, что сей тс делает каждая из армий, но он сожалеет, что в Англии не понимают, что текущая война непосредственно грозит ее существованию. Несомненно, что Англия делает много, но она не делает всего, что она могла бы делать. Россия же ничего не бережет и все с гадает; что может быть ей дороже, чем жизнь ее сынов? Но она широко ими жертвует. Англия же широко дает деньги, а людей свои i бережет. Число людей, которыми Россия готова жертвовать, ограничивается лишь возможностями их вооружения. Эти возможности, как я знаю, ограничены. Англия ведет эту войну, как будто это обыкновенная война; но это не так. Из всех союзников России легче всего заключить сепаратный мир. Правда, она при этом может потерять Польшу, но Польша России совсем не нужна. России придется заплатить контрибуцию; но через 20 лет после этого Россия восстановит все свои силы. Не таково положение Англии. Если Германия выиграет войну, то через 20 лет Германия будет иметь флот в три раза сильнее английского. Затем он сказал: “Мы же продолжаем войну. Мы отдаем все. Думаете ш вы, что нам легко видеть длинные колонны населения, убегающего перед вторгающимися немцами? Мы прекрасно сознаем, что дети на этих повозках не доживут до весны”. Что мог я ответить на это, ибо я знал, что многое из того, что говорил Лебедев, была правда. Я говорил, что мог. Я надеюсь только, что говорил не глупее того, что высказывали некоторые из наших государственных деятелей, на беседах которых я присутствовал».

В толще армии и в глубинах народа широко всходила мысль, что будто бы война нам была ловко навязана союзниками, желавшими руками России ослабить Германию. Автору часто приходилось слышать начиная с зимы 1915–1916 годов циркулировавшую среди солдатской массы фразу: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата».

Мысль о том, что русский народ втравлен в войну вопреки его интересам, особенно легко прививалась к темным народным массам, в которых доверие к правительству было в корне подорвано.

КАМПАНИЯ 1916 ГОДА

Кампания 1916 г. начинается опять требованием со стороны союзников помощи от России.

Германские атаки на Верден ускоряют начало наступательных операций на наших Северном и Западном фронтах. Несмотря на то что время года делало невозможным ведение в России каких-либо наступательных операций, русское Верховное главнокомандование решило все-таки произвести таковую в широком размере для отвлечения на себя немецких сил с французского театра. Атаки начались на Западном фронте, в районе озера Нарочь 15 марта и на Северном фронте, в районе Якобштадта и Двинска 21 марта. Прорывы не удались. Захват 2–3 тысяч пленных и оттеснение противника на некоторых участках на 2–3 версты, конечно, не отвечали тем громадным потерям, которые понесли русские армии. 30 марта приказано было приостановить наступление. Правда, помощь французам была осуществлена, так как с 22 по 30 марта германские атаки у Вердена прекратились, но неудача наступления не могла не оказать влияния на моральную сторону русского командования^{277}.

В этом мы можем убедиться из одного характерного разговора с генералом Алексеевым, записанного М. Лемке в его книге «250 дней в Царской Ставке»^{278}. Этот разговор происходит 29 марта[140], т.е. непосредственно под впечатлением вышеупомянутых наступлений на наших Северном и Западном фронтах.

М. Лемке, состоявший офицером военно-цензурного отделения Ставки, беседовал со своим начальником, генерал-квартирмейстером Ставки, генералом Пустовойтенко, когда в комнату вошел М.В. Алексеев.

В завязавшемся разговоре М.В. Алексеев сказал:

— Да, настоящее не весело…

— Лучше ли будущее, Ваше Высокопревосходительство? — спросил М. Лемке.

— Ну, это как знать… — ответил М.В. Алексеев. — О, если бы мы могли его предупредить без серьезных ошибок. Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства…

Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего Высшею Волею, — вставил Пустовойтенко.

— Это совершенно верно, — ответил Алексеев, — и вы знаете, только ведь и живешь мыслью об этой Высшей Воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из верующих? — спросил он М. Лемке.

— Просто атеист, — посмеялся Пустовойтенко…

— Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую и безличную Судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей Помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра.

— Вы верите также в это богатейшее нутро? — спросил Лемке.

— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Савич[141], как вы, как все мы…

— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?

— Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии… Скорее, Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом… Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией в ее целом можно только погибать. И вся задача командования свести эту гибель к возможно меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломать… Вот тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками…

— Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? — спросил Лемке.

— Вы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю хотя бы о моменте демобилизации армии? Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях, мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет; все так-де будут рады вернуться домой, что о каких-то эксцессах никому в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего — все износили и изгадили своими собственными руками».

Может быть, при передаче этого разговора М. Лемке сгустил краски. Но мы думаем, что все-таки он верно рисует пессимистическое настроение в верхах нашего Главного командования, явившееся результатом неудач нашего наступления против немцев.

Это влияние ярко сказалось и на совещании главнокомандующих, собранном в Ставке 14 апреля. Если внимательно проштудировать протокол этого совещания, станет совершенно очевидным, что Главнокомандующий Северного фронта генерал Куропаткин и Главнокомандующий Западного фронта генерал Эверт «потеряли сердце»; они не верят в успех, хотя и не смеют это сказать прямо. Один только Главнокомандующий Юго-западного фронта генерал Брусилов бодро смотрит на предполагаемое в мае общее наступление.

Тем не менее генерал Алексеев настаивает на том, что главный удар должен быть произведен на нашем Западном фронте. Но пониженное настроение духа Главнокомандующего Западного фронта генерала Эверта сказывается на том, что время начала общего наступления откладывается^{279}.

Тем временем на итальянском театре произошла катастрофа. От России снова требуется экстренная помощь.

Для того чтобы дать полную и точную картину тех условий, в которых началось победоносное, но в то же время чрезвычайно кровавое наступление Русской армии в Галиции в летнюю кампанию 1916 г., мы приведем в приложении № 2 к настоящей главе Всеподданнейший доклад генерала М.В. Алексеева, поданный им Государю 13 (26) мая 1916 г. Этот доклад чрезвычайно характерен для обрисовки постоянной требовательности союзников по отношению к России.

Упоминаемый нами документ чрезвычайно важен также как доказательство того, что план наступления, намеченный генералом Алексеевым на лето 1916 г., был нарушен требованием ускоренной помощи итальянцам. Это нарушение расчетов генерала Алексеева, несомненно, должно было отразиться на всем стратегическом ходе событий в Галиции и помешать генералу Алексееву использовать в полной мере достигнутые в Галиции тактические результаты.

22 мая (4 июня) четыре русские армии (8-я, 11-я, 7-я и 9-я) Юго-западного фронта начали свои атаки, которые и привели к Величайшей Галицийской битве 1916 г., продолжавшейся около 4 месяцев. Тактические результаты этой битвы были громадными. Взяты были в плен 8924 офицера, 408 000 нижних чинов, захвачены 581 орудие, 1795 пулеметов, 448 бомбометов и минометов. Отнята у противника территория более чем в 25 000 кв. километров[142]. Таких результатов не достигла ни одна наступательная операция наших союзников в 1915,1916 и 1917 гг.

С общесоюзной точки зрения стратегические результаты нашего наступления в Галиции были также большими.

Во-первых, итальянская армия была спасена, так как австро-венгры должны были прекратить свое наступление в Италии и перебросить против России до 15 дивизий.

Во-вторых, положение французской армии было сильно облегчено, так как немцы вынуждены были перебросить с французского театра на наш 18 дивизий[143] и четыре дивизии, сформированные внутри страны.

В-третьих, положение союзников на Салоникском фронте тоже значительно облегчено, так как с этого фронта было увезено против России 3,5 германские дивизии и 2 лучшие турецкие.

В-четвертых, новое решительное поражение австро-венгерских армий вынуждало Германию усилить постоянную поддержку своего близкого к окончательному крушению союзника.

В-пятых, успех Русской армии обусловил выступление Румынии против центральных держав.

НАДЛОМ ДУХА В СТРАНЕ

Но все перечисленные стратегические выгоды выпадают не на сторону России, а на долю союзников. Даже выступление Румынии было для России менее выгодным, чем пребывание ее в нейтралитете, ибо это выступление заставило нас уступить Румынии часть нашего заграничного ввоза, который и без того был катастрофически ограниченным.

Боевые успехи, достигнутые на Юго-западном фронте, вызвали подъем настроения в тех частях Русской армии, которые дрались на Юго-западном фронте. В противоположность этому влиянию неудача попыток прорыва германских позиций на нашем Западном и Северном фронтах отразилась отрицательно на духе дравшихся там войск. На Западном фронте после ряда колебаний Главнокомандующего этим фронтом генерала Эверта была произведена атака в середине июня на Барановичском направлении, повторенная затем после перегруппировки в первых числах июля. При обоих этих наступлениях мы не имели того превосходства в артиллерийском огне, которое требуется современными условиями огневого боя. Неся громадные потери, наши войска продвинулись лишь на незначительное расстояние, после чего атаки и были прекращены. Но даже в таких неблагоприятных условиях наши наступления поставили немцев в очень трудное положение. Сам Людендорф признает, что положение немцев было близким к критическому.

Неудачи попыток прорыва немецких позиций на Северном и Западном фронтах чувствительнее отражались в нашем тылу и на общественном настроении, нежели победы в Галиции и на Кавказе (Эрзерум).

В растущем пессимизме все ошибки нашего командного состава рассматривались в увеличительное стекло. При этом совершенно упускалось из виду, что атаки наших союзников не приводили к большим результатам, чем наши атаки против немцев, несмотря на то что в распоряжении союзных генералов было такое обилие технических средств, о котором у нас даже мечтать не смели.

Характерным документом, пропитанным этим преувеличенно критическим отношением к нашему командному составу, является Записка председателя Государственной думы М.В. Родзянко, составленная в конце 1916 г.[144]. В ней много несправедливого, фактически неверного, и тем не менее она исторически чрезвычайно интересна как показатель тех настроений, которые господствовали в наших общественных кругах и которые, несомненно, влияли и на настроения армии. Охарактеризовать эти настроения можно так: вера в окончательный успех и доверие к командному составу совершенно подорваны. Вот те выводы, к которым приходит в своей Записке М.В. Родзянко:

«Подводя итоги вышесказанному, — пишет он, — приходится прийти к нижеследующим основным положениям, которыми Армия объясняет себе неудачи 1916 года.

1) Русское Высшее командование либо не имеет заранее подготовленных планов операций, либо, если их имеет, то их не выполняет (Ковальская операция).

2) Высшее командование не умеет или не может организовать крупную операцию на вновь открывающемся фронте, частью за неимением достаточных сведений, частью за полной хозяйственной беспомощностью военных властей (Румынская операция).

3) Высшее командование не имеет единообразных методов обороны и нападения и не умеет подготовлять наступление.

4) В деле назначения и смены командного состава нет системы, и назначения на высшие посты носят часто случайный характер, благодаря чему посты занимаются лицами, не соответствующими занимаемому посту.

5) Высшее командование не считается с потерями живой силы и не проявляет достаточной заботливости о солдатах.

Эти основные причины, повлекшие за собой остановку наступления генерал-адъютанта Брусилова, повлекли за собой наш разгром в Румынии. Те же причины, которые потушили величайший в истории этой войны прорыв войск в начале 1916 г., ликвидировали и наши румынские операции. Устранение этих общих причин неудач необходимо для победы, ибо армия отчетливо сознает, что если эти причины не будут устранены, то победы мы, несмотря ни на какие жертвы, не добьемся. Сознание это проникло глубоко в ряды армии, и не только в ряды офицеров, но и в ряды простых солдат, и это обстоятельство при обсуждении вопроса о дальнейшем продолжении войны нужно всегда иметь в виду. Армия перестала верить своим вождям, армия не допускает, чтобы вожди могли бы распоряжаться целесообразно и правильно, Армия находится в таком состоянии, что всякий злой слух, всякая клевета комментируется и принимается как лишнее доказательство полной неспособности командного состава побороть встречающиеся на их пути затруднения и вести армию к победе. В силу этого в армии появляются вялое настроение, отсутствие инициативы, паралич храбрости и доблести. Если сейчас как можно скорее будут приняты меры, во-первых, к улучшению высшего командного состава, к принятию какого-либо определенного плана, к изменению взглядов командного состава на солдата и к подъему духа армии справедливым возмездием тех, которые неумелым командованием губят плоды лучших подвигов, то время, пожалуй, не упущено. Если же та же обстановка сохранится до весны, когда все ожидают либо нашего наступления, либо наступления германцев, то успеха летом 1917 года, как и летом 1916 года, ожидать не приходится».

Читая теперь эти строки, трудно даже представить себе, что они написаны после величайшей из побед, равной которой не было одержано за 1914, 1915 и 1916 гг. ни одним из союзников. Так смотрело на создавшееся положение вещей подавляющее большинство сознательной части армии и страны.

Что же происходило в темных солдатских и народных массах?

И в армии и в стране ощущались потери, понесенные в 1916 г., которые достигали 2 060 000 убитых и раненых и 344 000 пленных[145]. Эти потери были тем более чувствительными, чем слабее было сознание в необходимости их для России; последнее же являлось непосредственным следствием того, что в народных массах доверие к правительству и вера в союзников были окончательно подорваны.

Осознание приносимых жертв является одним из основных условий для увеличения жертвенной способности народных масс — это социально-психический закон, общий для всех народов. Вот вывод, сделанный одним французским военным писателем, генералом Сериньи на основании его наблюдений за происходившим во Франции^{280}:

«Объясните народу, что требования национальной охраны вынуждают применить всю совокупность Коммерческого флота для перевозки американских войск и что вследствие этого размеры продовольствия должны быть сокращены до минимума, — он поймет это и примет это как неизбежность; но если вы отдадите резкий приказ сжать свои животы — он возмутится. В течение трех лет Германия испытывала с изумительной выдержкой гораздо худшие лишения, и это потому, что путем речей, газетных статей, лекций ее народу дали уразуметь всю необходимость требуемых жертв…»

В этом отношении существовавшее в России положение вещей было крайне неблагоприятным. Ни правительство, ни сами народные массы не были подготовлены к современным сложным формам управления. Представители первого привыкли только приказывать, считая даже, что всякие излишние рассуждения только подрывают авторитет власти; вторые — вследствие своей малой культурности не были способны подняться выше интересов «своей колокольни» и осознать интересы широкого государственного значения. Положение же ухудшалось еще тем, что все представители русской интеллигенции были отброшены к концу 1916 г. правительством в лагерь оппозиции. И в результате вместо того, чтобы слышать из уст представителей своих более образованных классов слова бодрости и разъяснения, народные массы слышали только критику, осуждение и предсказания неминуемой катастрофы.

Мы считаем, что для оценки настроения наших общественных кругов чрезвычайно характерны выдержки из письма А.И. Гучкова, написанного 15 (28) августа 1916 г. генералу М.В. Алексееву^{281}:

«Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт и Вашу талантливую стратегию да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью. Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведовании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении князя Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках гр. Бобринского. А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать, — что в руках этого человека ход дипломатических сношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем, а следовательно, и вся наша будущность, — то Вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль и народные настроения.

Мы в тылу бессильны, или почти бессильны, бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоострые и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализировать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны, — надвигается потоп, и жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и открывают зонтик.

Можете ли Вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пересечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и, в частности, наша отечественная, знает тому немало грозных примеров».

Выражение всеобщего недовольства, окончательное падение авторитета власти, предчувствие, даже уверенность в надвигающейся страшной катастрофе можно прочесть решительно во всех мемуарах, относящихся к этому времени. Во всех слоях общества и народа ползли слухи один мрачнее другого. Почти открыто говорилось о необходимости династического переворота.

Страна была окончательно деморализована. Из такого тыла не мог уже вливаться в армию дух бодрости; такой тыл мог только вносить в армию дух разложения.

Членов Военно-Морской комиссии Государственной думы, входящих в состав Особого совещания для обсуждения мероприятий по обороне государства

ВСЕПОДДАННЕЙШИЙ ДОКЛАД

Ваше Императорское Величество,

Тяжелые испытания, переживаемые сейчас доблестной Русской армией, а вместе с нею и всей Россией, побудили нас просить Вас, Государь, принять настоящую записку, в которой мы кратко выразили все то, что стало нам известным о настоящей войне и о способах ее ведения, приведших к трудному положению, и то, чем можно помочь тяжелой беде, переживаемой нашим Отечеством.

В заседаниях Комиссии Государственной думы по военным и морским делам из объяснений представителей Военного ведомства и из речей членов Государственной думы стали нам очевидны размеры постигшего нас несчастья.

Мы узнали, что доблестная наша армия, истекая кровью и потеряв уже свыше 4 000 000 воинов убитыми, ранеными и пленными, не только отступает, но, быть может, будет еще отступать. Мы узнали и причины этого горестного отступления. Мы узнали, что армия наша сражается с неприятелем не равным оружием, что в то время, как наш враг засыпает нас непрерывным градом свинца и стали, мы посылаем ему в ответ во много раз меньшее число пуль и снарядов.

Мы узнали, что в то время, как у врага нашего изобилие пушек легких и тяжелых, у нас последних совершенно недостаточно, а легкие пушки выпустили уже столько снарядов, что скоро начнут одна за другой выходить из строя.

Мы узнали, что в то время, как враг наш с каждым днем увеличивает число своих пулеметов и довел их уже, по сведениям, сообщенным нам Военным ведомством, до грозного числа 55 000, у нас едва хватает пулеметов для пополнения утрачиваемых и пришедших в негодность.

Мы узнали, что в то время, как неприятель богато снабжен ружьями, имея винтовку на каждого солдата, у нас сотни тысяч наших воинов стоят безоружными в ожидании той минуты, когда можно будет взять винтовку, выпавшую из рук пораженных товарищей.

Мы узнали также и то, что если многое в этой войне вышло за пределы человеческого разумения и не могло быть предвидено, то, с другой стороны, многое могло бы быть избегнуто, если бы некоторые военные начальники не проявили столько преступной нерадивости.

Мы узнали, что из действующей армии еще с сентября месяца прошлого года доносили, что не хватит снарядов, и умоляли вовремя подумать об этом. Но этого совета не послушали, а когда беда пришла и стала неминучей, только тогда спохватились и стали исправлять дело. Но мы знаем, что еще много месяцев пройдет, пока мы если не сравняемся с врагом, то по крайней мере приблизимся к силе его вооружения.

Мы узнали и другое. Мы узнали, как совершилось наше отступление из Галиции. Мы узнали, что войска, отступая, почти нигде не находили приготовленных укрепленных позиций. Мы узнали, что после тяжких переходов войска должны были сами рыть себе наспех, на скорую руку жалкие окопы, пока неприятель не подходил снова и не засыпал снова истомленных, обессиленных людей смерчем тяжелых снарядов, против которых не могли защитить только что вырытые земляные канавы.

Мы узнали, что даже самые важные места, большие города на нашей родной земле не укреплялись совсем или укреплялись недостаточно.

Мы выслушали потрясающую речь одного из членов Государственной думы, только что приехавшего из Пскова и рассказывавшего нам, что Псков, древний Псков укрепляется только теперь, на скорую руку, кое-как, впопыхах, при общем беспорядке и сумятице.

Мы узнали также, что еще год тому назад и 10 дней после начала войны один из дальновидных военачальников требовал начать работы по укреплению Киева. Ему было отказано. Между тем, если бы его послушались, сейчас Киев был бы окружен кольцом почти неприступных окопов, и тогда у нас было бы сознание, что все в пределах человеческих сил сделано ради того, чтобы сберечь древнюю Святыню и Матерь Городов Русских.

Мы узнали и то, что в этом деле укрепления, как и в остальных, непроходимая стена разделяла две власти, которые должны были бы работать рука об руку: власть военно-полевую и власть центральную.

Вследствие необычайной глубины тылов армии огромные пространства считались театром войны, и в то же время, как войска наши подходили к Кракову, Киев все же почитался на театре военных действий. При этих условиях, при разобщенности Штаба Верховного главнокомандующего от Военного министерства последнее не могло приступить к укреплению тыловых позиций, даже если полагало это нужным. Военачальники же, увлекаясь движением вперед, не думали об условиях отступления, не думали о том, как они будут оборонять родную страну. При этих условиях и создалось то горестное явление, что год войны почти потерян для возведения тыловых укреплений, которые создаются только вблизи уже подступившего врага, а потому делаются поспешно и несовершенно.

Это же разъединение властей привело к грозным последствиям и в других областях. Огромное пространство, целое государство явилось подчиненным военным начальникам — так называемым начальникам тыла — не только в военном, но и во всех отношениях.

Неопытные в гражданских и особенно в хозяйственных делах, но облеченные огромной властью, эти люди привели в расстройство обширный край своими распоряжениями. Центральная же власть, даже видя явную несообразность совершаемого, не имела права вступиться и прекратить зло.

В таком положении оказался вопрос о миллионах беженцев, поднявшихся со своих мест при нашествии врага. Военные власти, неопытные в этих делах, неумелые в управлении, при помощи властей гражданских не сумели устроить это дело, а центральная власть была бессильна помочь им.

Мы узнали также и то, что дело пополнения наших армий, несущих тяжкие потери, стоит не на должной высоте. Люди, призываемые в войска, обучаются в очень краткий срок, обыкновенно не свыше четырех недель. Обучение их поставлено плохо вследствие недостаточности запасных батальонов, а в сих последних обучающих — как офицеров, так и унтер-офицеров — и в силу отсутствия руководящих начал в воспитании молодых солдат.

Кроме того, вследствие недостаточности винтовок новобранцы обучаются по несколько солдат на одну винтовку, что при краткости срока обучения не может не влиять самым губительным образом на дело боевой подготовки людей. То же обстоятельство, что эти люди отправляются на театр военных действий не вооруженные, без винтовок и долго стоят в тылу, ожидая получения оружия, глубоко влияет на их душевное состояние и приучает их смотреть на себя как на обреченных, которым суждено умереть, но не дано возможности обороняться.