Изгнанная из рая Стил Даниэла

— Да, сэр, — улыбнулась Габриэла. Профессор Томас был похож на сурового и нравного, но любящего деда, которого у нее никогда не было. За все свои двадцать три года Габриэла даже ни разу не задумалась о том, для чего нужны бабушки и дедушки, какой, например, могла быть ее жизнь, расти она в большой семье с кучей родственников разных возрастов. Ее представления о семейных отношениях ограничивались очень узким кругом: отец и мать. Да и вряд ли их отношения можно было назвать семейными. Появление в ее жизни такого человека, как старый профессор, было настоящим чудом, и Габриэла была благодарна судьбе за этот неожиданный дар.

Профессор приходил в кафе Баума каждый день, но Габриэла слишком часто была занята, и по большей части им удавалось лишь перекинуться двумя-тремя словами. Зато по понедельникам, когда у Габриэлы был выходной, профессор сам приглашал ее в какой-нибудь недорогой ресторан, и они подолгу беседовали друг с другом. Говорил в основном профессор: он рассказывал Габриэле о своей молодости, о том, как жил в Вашингтоне и преподавал в Гарварде, и даже о своем детстве, пришедшемся на последнее десятилетие прошлого века. Он прекрасно помнил то далекое время, но никогда не вздыхал о безвозвратно ушедших годах, как делали это многие другие старики. Напротив, настоящее интересовало его гораздо больше. Профессор был полностью в курсе всего, что происходило вокруг, и иногда просто поражал Габриэлу своими острыми и глубокими суждениями.

Но в основном их разговоры были о литературе и о работе писателя. В конце концов Габриэла написала для профессора коротенький рассказ, и он понял, что способности у нее незаурядные.

— Конечно, здесь есть еще над чем поработать, — сказал профессор. — Например, я отметил два или три места, к которым, с моей точки зрения, стоило бы отнестись повнимательнее — их можно изменить так, что сюжет сразу станет значительно более динамичным. Но в целом сделано неплохо, очень неплохо. У тебя настоящий талант, Габриэла, поздравляю!

Смущенная его похвалой, она пыталась возражать, но профессор не дал ей договорить. Помахав у нее перед носом своим «знаменитым» пальцем, который всегда был для его студентов признаком надвигающейся грозы, профессор сказал:

— Меня, юная леди, пригласили в Гарвард не для того, чтобы свиней выращивать! Если я говорю, что у тебя — талант, значит, так оно и есть. Конечно, в рассказе есть некоторые шероховатости, но если ты будешь упорно работать над собой, они исчезнут. Главное, ты умеешь выбирать правильный тон и верно строишь сюжет… Мастерство писателя в том и заключается, чтобы ставить нужные слова именно на то место, где они прозвучат убедительнее всего. И у тебя это получается, Габриэла. Неужели ты сама этого не чувствуешь? Или ты просто боишься писать? Ничего не выйдет. Ты обречена на это. У тебя свой совершенно особенный голос, и молчать ты уже не сможешь. Ты должна быть сильной, Габриэла!

Услышав эти слова, Габриэла невесело улыбнулась.

— Люди часто говорили мне, что я не должна бояться, что я — сильная и могу справиться с чем угодно, — сказала она, решившись открыть старому профессору один из множества своих секретов. — Они говорили мне это и уходили. И я никогда больше их не встречала.

Профессор Томас кивнул, ожидая, что Габриэла скажет что-нибудь еще, но она молчала, и он решился сказать ей то, о чем она сама, возможно, уже догадывалась.

— Ты действительно сильная девочка, Габриэла. Уж ты мне поверь. А те, кто оставлял тебя, просто трусы! Слабые всегда стараются прилепиться к кому-то посильнее, потому что рядом с ними им не нужно быть ни смелыми, ни мужественными. И часто бывает так: делая тебе больно, люди используют твою силу как предлог, который якобы совершенно их извиняет. «Ты сильная, — говорят они, — ты сможешь с этим справиться, сумеешь преодолеть и это, и многое, многое другое, а со слабых какой спрос?» В этом мире, Габи, чем ты сильнее, тем больше с тебя спрашивается, и это — очень нелегкое бремя… — Он немного помолчал и добавил:

— Ты сильная, Габи. И однажды ты встретишь такого же сильного и мужественного человека, как ты сама. Ты этого заслуживаешь.

— Мне кажется, я уже встретила такого человека, — сказала Габриэла и, улыбнувшись профессору, ласково прикоснулась кончиками пальцев к его нервной, худой кисти.

— Тебе просто повезло, что мне уже восемьдесят, а не тридцать и не сорок, — рассмеялся в ответ профессор. — А если бы я был твоим ровесником, то и совсем беда. Непременно принялся бы учить тебя жизни; теперь же ты учишь жизни меня или, по крайней мере, напоминаешь мне о том, какой она должна быть.

Эти встречи в маленьких ресторанах Вест-Сайда и Ист-Вилледж, куда они иногда ездили на подземке, повторялись каждый понедельник. Габриэла полюбила их и с нетерпением ожидала своего выходного, чтобы отправиться куда-нибудь с профессором. Единственное, против чего она решительно восставала, это против того, чтобы он сам оплачивал все счета. Его пенсия вряд ли была достаточно большой, чтобы он мог позволить себе подобное расточительство. Но профессор Томас не только не слушал ее возражений, но даже, помня, как миссис Розенштейн сказала, что Габриэле следует побольше есть, заставлял ее заказывать (и съедать!) как можно больше всего. Изредка он делал ей шутливые выговоры зато, что она не встречается с молодыми людьми, однако его словам недоставало убедительности. Конечно, профессору нравилось проводить время с Габриэлой, и в глубине души он был рад тому, что у его юной собеседницы нет никаких поклонников.

— Тебе следует играть с детьми своего возраста, — ворчал он иногда, но Габриэла только смеялась в ответ.

— Их игры — слишком грубы и жестоки, — возражала она. — К тому же я все равно не знаю правил. Разговаривать с вами мне гораздо интереснее и приятнее.

— Тогда докажи мне это, — немедленно говорил в таких случаях профессор. — Напиши что-нибудь.

Он постоянно подталкивал и подбадривал ее, и ко Дню благодарения[3] у Габриэлы было уже две тетрадки коротких рассказов и стихов. Некоторые из них нравились даже самой Габриэле, хотя она не осмелилась признаться в этом профессору. Он же, читая их, хмыкал и говорил, что благодаря ее усидчивости и трудолюбию ее стиль на глазах становится все лучше и лучше. Несколько раз профессор заговаривал о том, что Габриэла должна отправить свои рассказы в какой-нибудь журнал или литературный альманах, но эти предложения все еще пугали ее. Она по-прежнему верила в себя и в свои силы гораздо меньше, чем он.

— Я еще не готова, — возражала она, прижимая свои тетрадки к груди с таким видом, словно боялась, что профессор может силой отнять их у нее и отправить в один из нью-йоркских журналов.

— Ты говоришь как какой-нибудь Пикассо! — рассердился в конце концов профессор. — Что значит «готова — не готова»? Были ли готовы Стейнбек, Хемингуэй, Диккенс, Шекспир, Джейн Остин? Они просто работали, делали свое дело и в конце концов добились успеха. Последнее дело — писать в стол, мечтая когда-нибудь создать один-единственный шедевр, который поразит мир. Писатель, который публикует свои произведения, ведет разговор с читателем — совсем как мы с тобой сейчас. Кстати, дорогая, ты собираешься съездить к родителям на День благодарения? — как всегда, неожиданно закончил он, в очередной раз застав Габриэлу врасплох.

— Я?.. Н-нет… — Габриэле не хотелось объяснять ему, что у нее нет никаких родителей и дома тоже нет. Профессор уже знал, что она выросла в монастыре, но Габриэла еще никогда не говорила ему — да и никому другому, что вот уже тринадцать лет не общается ни с кем из родителей. На данный момент единственным ее близким человеком был он — профессор Томас.

— Нет? — профессор проницательно взглянул на нее. — Что ж, я рад это слышать. Мне хотелось бы, чтобы ты встретила этот праздник с нами. Мадам Босличкова каждый год готовит замечательную индейку.

Он действительно был рад. Почему-то ему заранее казалось, что Габриэле некуда ехать.

— Мне бы тоже этого хотелось, — улыбнулась Габриэла и снова заговорила о своем последнем рассказе, который еще не был готов. У нее почему-то не выходила концовка, и профессор очень быстро обнаружил в сюжете небольшой изъян, из-за которого рассказ казался затянутым, а сама последовательность событий — неестественной и надуманной. Услышав, что Габриэла никак не может решить, чем закончить рассказ, профессор не сдержал улыбки.

— Не стоит особенно стремиться драматизировать. В жизни довольно редко все заканчивается какими-нибудь ужасами.

— Да, но великие образцы говорят нам о другом. Вспомните «Анну Каренину» Толстого! — с горячностью возразила Габриэла, и профессор кивнул.

— Я рад, что ты сама до этого додумалась, — произнес он с очень довольным видом. — И здесь ты права: в жизни — а значит, и в литературе — любовь и смерть часто идут рука об руку…

Эти его слова сразу напомнили Габриэле о Джо, и ее взгляд затуманился, а глаза потемнели от какой-то неизбытой печали. Профессор сделал вид, будто ничего не замечает. На самом деле он давно обратил внимание, что, разговаривая с ним, Габриэла часто становится задумчивой, даже грустной. Каждый раз он спрашивал себя, расскажет ли она ему когда-нибудь о том, какие несчастья ей пришлось испытать в жизни. Кое о чем профессор начинал догадываться, но расспрашивать Габриэлу не спешил. Ему казалось, она сама должна сделать первый шаг к откровенному разговору.

— Скажу больше, — продолжал он, — настоящая любовь часто бывает жестокой. Она забирает все твои силы, выматывает всю душу и под конец — убивает. Хуже этого ничего и не может быть. Но и прекраснее — тоже!..

Профессор ненадолго замолчал, словно задумавшись.

— Иными словами, — закончил он немного погодя, — я считаю себя противником крайностей, но еще больше я не люблю их отсутствия.

Эти романтические слова в устах старого профессора были столь неожиданны, что Габриэла внимательно посмотрела на него и вдруг увидела его таким, каким он был шестьдесят лет тому назад — пылким, влюбленным, романтичным юношей, для которого красота жизни значила гораздо больше, чем сама жизнь.

— Что касается тебя, Габриэла, — спокойно добавил профессор, — то, как мне кажется, твоя любовная история оказалась трагичной. Я вижу это по твоим глазам каждый раз, когда мы заговариваем на эту тему.

Эти слова он произнес с отеческой нежностью, а его прикосновение к руке Габриэлы было одновременно и ласковым, и дружеским.

— Когда-нибудь, Габи, ты сможешь написать об этом, и тогда прошлое перестанет казаться тебе мучительным и горьким. Оно не будет больше вызывать ни скорби, ни уныния, — с уверенностью сказал он. — Доверив бумаге свои давние беды, ты избавишься от их власти над собой и переживешь своего рода очищение, катарсис, но путь к этому будет долгим и трудным. Не пробуй браться за перо, пока не будешь готова, Габи. Иначе ты сделаешь себе еще больнее.

— Я… — Габриэла начала что-то говорить, но вдруг замолчала. Она хотела тут же рассказать ему все, но боялась снова пережить все случившееся так недавно.

— Некоторое время назад я очень любила одного человека… — все же сказала она, и лицо ее сделалось таким испуганным, словно она доверила профессору свой самый главный секрет. Собственно говоря, так оно и было. Габриэла была не прочь на этом остановиться, но профессор сразу догадался, что за несколькими словами стоит большая и очень личная история.

— В твоем возрасте, Габриэла, это не только естественно, но и прекрасно, — сказал он, пытаясь ободрить ее. — И я думаю, что впереди тебя ожидает еще много новых встреч, которые принесут тебе счастье.

Сам профессор никогда не любил никого, кроме Шарлотты, однако он никогда не считал свою жизнь эталоном или образцом для подражания. Скорее наоборот — его судьба была исключением из общего правила. Им с Шарлоттой просто повезло. Однажды встретившись, они поженились, прожили вместе сорок лет и даже ни разу не поссорились, в то время как большинству людей приходилось идти путем проб и ошибок. Но, по его глубокому убеждению, это не должно было мешать человеку быть счастливым.

— Как я понимаю, у вас что-то не заладилось, — сказал он спокойно, и Габриэла, судорожно стискивая зубы, утвердительно мотнула головой.

— Джо умер в начале октября, — чуть слышным шепотом произнесла она.

Она не собиралась пускаться в подробности, но профессор от нее этого и не требовал. Он только кивнул ей с искренним сочувствием, и Габриэла, слегка приободрившись, продолжила:

— Я думала, что тоже умру… И это чуть было не случилось. Меня спасли, но еще долго… Откровенно говоря, я до сих пор не пришла в себя. Это было ужасно, мистер Томас, просто ужасно!

— Я очень сочувствую тебе, Габи, — он осторожно гладил ее по голове. — К сожалению, любовь иногда кончается и таким образом, и это очень жаль, потому что тогда прекрасного на свете становится меньше, чем прежде. Когда теряешь любимого человека, начинает казаться, что ты не сказал ему самого главного, и уже никогда не скажешь. Мы с Шарлоттой прожили вместе почти сорок лет, но меня до сих пор не оставляет ощущение, будто мы с ней не поговорили о чем-то очень важном. Но, даже если любовь кончается, остается жизнь. У тебя впереди еще много лет, Габриэла, и от тебя зависит, будут эти годы счастливыми или нет.

Габриэла кивнула. Она поняла, что хотел сказать профессор, но обсуждать это у нее пока не было ни сил, ни желания. Даже с ним… Она вообще едва могла говорить, и профессор, поняв это, еще некоторое время рассказывал ей о своей жене. Одновременно он гадал, как умер человек, которого любила Габриэла, однако спрашивать у нее об этом он бы не стал никогда. Главное, что ее возлюбленный погиб, и Габриэла осталась одна на всем белом свете — одна, с разбитым сердцем и израненной душой.

И все же, несмотря на всю свою проницательность и воображение, профессор Томас даже близко не подошел к истине. Он был человеком добрым и глубоко порядочным. Ему трудно было представить во всех подробностях тот ад, который и был до сих пор жизнью Габриэлы.

В этот раз они вернулись в пансион на такси. Профессор настоял на этом, поскольку вечер был достаточно холодным, а он как раз получил пенсионный чек и чувствовал себя богачом. Кроме того, ему хотелось доставить Габриэле эту небольшую радость.

Выйдя из машины возле пансиона, они оба вдруг подняли головы, чтобы посмотреть на небо. Небо было затянуто низкими темными облаками, из которых сыпались на землю первые снежинки, и Габриэла неожиданно вспомнила, как волшебно преображался монастырский сад, когда наступала зима и выпадал первый снег, ковром укрывавший землю и тяжело повисавший на ветвях фруктовых деревьев. Девочкой Габриэла любила выбегать в сад и играть там, воображая себя юной феей среди алмазных деревьев выдуманной ею Страны Света. Стоило ей тронуть ветку, как на нее обрушивался каскад настоящих драгоценностей, превращавших ее грубое шерстяное платье в королевский наряд.

Она улыбнулась этому воспоминанию, и профессор, которому Габриэла в двух словах объяснила, в чем дело, порадовался за нее. Он знал, что этой молодой женщине просто необходимо что-то светлое, к чему можно было возвращаться мыслями в тяжелые минуты жизни. Впрочем, то же самое относилось и к абсолютному большинству людей.

— Спасибо вам за сегодняшний вечер, профессор, — сказала Габриэла, когда они остановились у дверей его крошечной квартирки на втором этаже пансиона. — Я прекрасно провела время.

— О чем ты, Габи? Это мне следует благодарить тебя за удовольствие, которое я получаю от каждой нашей встречи, — произнес он с легким поклоном, и Габриэла улыбнулась. Она не догадывалась, сколь сильно успел привязаться к ней старый профессор. Габриэла стала для него совсем как дочь, которую ему хотелось успокаивать, опекать, защищать. В особенности сильным это чувство стало после того, как девушка поделилась с ним своей сокровенной тайной. С ее стороны это был знак величайшего доверия, и профессор не мог его не оценить.

— Жду не дождусь Дня благодарения, — сказал он негромко.

— Я тоже, — тихо ответила Габриэла. Раньше она боялась приближающегося праздника и теперь вздохнула почти с облегчением. Да, она многое потеряла, но кое-что и приобрела. Среди сегодняшних первых снежинок ей в руки действительно слетела не имеющая цены драгоценность.

И, поднимаясь к себе, Габриэла продолжала думать о старом профессоре и о том, какая это удача встретить такого человека.

Глава 5

День благодарения стал для всех настоящим праздником. В Нью-Йорке выпал снег — такой глубокий, что казалось, будто жизнь в городе замерла. Лишь Центральный парк с приходом зимы оживился еще больше: между заснеженными его деревьями мелькали фигурки лыжников, а воздух звенел от восторженных воплей множества детей, которые играли в снежки и лепили из снега забавных человечков.

Индейка мадам Босличковой оказалась настоящим шедевром кулинарного искусства. Она была такой большой, что едва поместилась в духовке; когда же ее достали и положили на блюдо в гостиной, по всему дому распространился такой соблазнительный аромат, что все постояльцы, не дожидаясь приглашения, сами собрались внизу. Профессор Томас собственноручно разрезал индейку на куски, миссис Розенштейн открыла клюквенное варенье, мадам Босличкова подала чай и кофе по-венски и позвала всех к столу. За ужином все рассказывали какие-нибудь интересные случаи, вспоминали прошлые Дни благодарения и милые шалости своих детей и внуков. Кафе Баума по случаю праздника закрылось до понедельника, и Габриэла искренне радовалась этому обстоятельству. Среди обитателей пансиона ей было почти так же хорошо и спокойно, как и среди сестер монастыря; сегодня же она и вовсе чувствовала себя их общей любимой внучкой или племянницей.

После праздника и до конца недели в пансионе только и разговоров было, что о подготовке к Рождеству. Уже в пятницу мадам Босличкова и миссис Розенштейн отправились в центр города, чтобы сделать кое-какие покупки, но, если верить их собственным словам, «едва не повернули обратно», увидев, сколько народа приехало за подарками в центральный универмаг «Мэйси».

Что касалось Габриэлы, то все выходные она провела у себя в комнате, работая над очередным рассказом. Только в воскресенье вечером она спустилась в гостиную и с весьма гордым видом вручила профессору тоненькую тетрадь.

— Вот вам! — сказала она с торжествующей улыбкой. — Я специально постаралась, чтобы вы перестали жаловаться.

— Так-так, посмотрим, что там у нас, — пробормотал профессор, открывая тетрадь и водружая на нос очки.

Рассказ, несмотря на свой святочный сюжет, был написан с изяществом и мастерством зрелого мастера. Порой старику даже трудно было сдержать подступающие к глазам слезы, но он все же дочитал его до конца. Нет, подумалось ему, похоже, он не ошибся в этой девочке. Ее ждет блестящее будущее.

Габриэла, волнуясь, сидела в старом кресле в углу гостиной и, сложив руки на коленях, наблюдала за ним краешком глаза.

— Ну как, вам понравилось? — спросила она, когда профессор закрыл тетрадь.

Впрочем, она и так видела, что старик в полном восторге. Он тут же принялся настаивать на том, что Габриэла непременно должна напечатать свой рассказ, чем привел ее в еще большее смущение.

— Мне надо еще немного над ним поработать, — сказала Габриэла, нервно облизывая верхнюю губу. Но когда она протянула руку за тетрадкой, профессор быстро убрал ее в карман пиджака.

— С твоего позволения, Габи, я посмотрю его повнимательнее, — и Габриэла поняла, что на сей раз профессор будет твердо настаивать на скорейшей публикации. Она все же попыталась поспорить, но профессор не поддавался. Он заявил, что не позволит ей совершить преступление, и тут же предложил сыграть в домино, чтобы немного отвлечь ее от этой темы.

С некоторой неохотой Габриэла села к столу, куда профессор уже высыпал черные костяшки домино. В глубине души она тоже понимала, что рассказ удался. Возможно, это одно из лучших ее произведений. Она работала над ним не очень долго, но результат превзошел даже ее ожидания. Правда, чтобы закончить к сегодняшнему вечеру, ей пришлось встать в четыре утра, однако Габриэла ничуть об этом не жалела. Сегодня к ней впервые пришло настоящее вдохновение: работа шла легко, без малейшего напряжения; слова сами выстраивались именно так, как надо, а сознание того, что она полностью владеет материалом, кружило голову как молодое вино.

Приподнятое настроение не покинуло Габриэлу и на следующий день, когда она вышла на работу после долгого праздничного уик-энда. Баумы заранее решили открыть свое кафе-кондитерскую в понедельник и известили Габриэлу об этом еще накануне Дня благодарения, однако ее это не огорчило. Она так сияла, явившись на работу, что даже хозяин, который обычно никогда не интересовался личными делами Габриэлы, вежливо спросил, как она провела праздники.

Поздно вечером, когда, вернувшись в пансион, Габриэла собиралась подняться к себе, на звук ее шагов выглянула мадам Босличкова. Она молча поманила девушку пальцем, и в первое мгновение Габриэла даже испугалась: не случилось ли что с профессором. Сегодня он, как обычно, побывал у нее в кафе и просидел за столиком больше часа. За это время испортилась погода, стало подмораживать, и мокрые тротуары покрылись ледяной коркой. Кое-где тающий снег застывал опасными и скользкими буграми. Габриэла даже хотела ненадолго отпроситься у Баумов, чтобы проводить профессора, но у него был для этого слишком независимый характер. Язвительно заметив ей, что он пока еще не полный инвалид и в состоянии сам о себе позаботиться, профессор оделся и ушел. Она беспокоилась за него до конца смены.

Но, судя по улыбке мадам Босличковой, новости у нее были скорее хорошими, чем плохими.

— У нас новый постоялец! — с гордостью сообщила она.

Для хозяйки пансиона действительно было большой удачей заполучить нового жильца всего через пару недель после отъезда прежнего — разведенного коммерсанта, который к тому же крайне неаккуратно платил за комнату.

— Поздравляю вас, — ответила Габриэла, успокоившись по поводу профессора. За короткое время он стал ей самым близким человеком. Габриэла так много о нем думала и так беспокоилась за его здоровье, что раза два ей снились кошмары, в которых профессору Томасу грозила какая-то опасность.

— Он молод и очень хорош собой, — добавила мадам Босличкова, имея в виду нового жильца, но на Габриэлу это известие не произвело никакого впечатления. Она даже не сразу поняла, почему это так занимает мадам Босличкову. В самом деле, хозяйка сияла так, словно была влюблена в нового пансионера, а он отвечал ей взаимностью.

— Ему двадцать семь лет, и он — очень образованный и прекрасно воспитанный молодой человек, — радостно сообщила мадам. — Тоже учился в колледже.

На этот раз ответная улыбка Габриэлы была несколько напряженной. Молодые люди — вне зависимости от их воспитания, образования и внешних данных — ее нисколько не интересовали.

— Извините, но я очень устала. Доброй ночи, мадам Босличкова, — твердо прервала ее Габриэла. После нескольких дней отдыха сегодняшняя двенадцатичасовая смена показалась ей чуть не вдвое длиннее обычного. Зато она получила хорошие чаевые, что было немаловажно. Габриэла была по-прежнему стеснена в средствах. Все, что она зарабатывала, уходило на еду и плату за квартиру. Урезая себя буквально во всем, ей удалось приобрести себе кое-что из одежды. Теплую зимнюю куртку — это давно требовалось при нынешней погоде. Добротную серую юбку и пару свитеров вместо своих до неприличия ветхих платьев. Теперь она одевалась куда лучше, к немалому удовольствию Баумов. После этого денег осталось совсем мало, но Габриэла, не утерпев, купила себе ожерелье из искусственного жемчуга, которое просто приворожило ее на одной из витрин. Но когда Габриэла пришла домой и примерила его перед зеркалом, ей вдруг показалось, что она стала до безумия похожа на свою мать. В ужасе Габриэла хотела выкинуть украшение, но профессор, с которым она поделилась своим страхом, сумел успокоить ее. Внимательно посмотрев на Габриэлу, он со знанием дела заявил, что если она на кого и похожа, то скорее на саму Грейс Келли.

Поднимаясь к себе, Габриэла думала только о том, что комната, которую теперь занял новый жилец, находится на третьем этаже. Слава богу, ей не придется делить с ним ванную комнату. Пока ванной на четвертом этаже пользовались только Габриэла и еще три женщины, и она искренне надеялась, что это продлится достаточно долго.

Уже на следующий день, уходя на работу, Габриэла столкнулась с новым жильцом в нижнем вестибюле. Стоя в дверях, он придерживал дверь для мадам Босличковой, которая входила с улицы с корзинкой зелени и несколькими пакетами. Заметив Габриэлу, он поднял голову и улыбнулся ей.

— Привет, — сказал он. — Меня зовут Стив Портер. Я ваш новый сосед по пансиону.

— Рада познакомиться, Стив, — машинально ответила Габриэла, с некоторым облегчением подумав о том, что новый жилец не выглядит ни красивым, ни даже особенно привлекательным. У Стива были густые черные волосы и темные глаза на смуглом гладком лице. Благодаря высокому росту он казался худым, но Габриэла сразу заметила, какие сильные у него плечи и шея. Одежда его была новой, опрятной, даже несколько щеголеватой, однако в его манере держаться было что-то такое, что Габриэле сразу не понравилось.

В чем, собственно, дело, Габриэла не поняла. Поразмыслив по дороге в кафе, она решила, что наглость или чрезмерная уверенность в себе, которая так резко отличала Стива от Джо, скорее всего и являлись главной причиной ее неожиданной антипатии к новому жильцу.

Примерно так она и объяснила ситуацию профессору Томасу, когда они в следующий раз сели играть в домино.

— Ну, ну, не надо быть такой занудой, — проворчал он. — По-моему, Стив — вполне приличный парень. Да, он неплохо выглядит, и, по-видимому, это ему известно. Так что с того, Габи? Это вовсе не значит, что он — непременно негодяй.

— И все равно он мне не нравится, — упрямо повторила Габриэла, и профессор покачал головой.

— Просто ты боишься, — сказал он. — Представь себе, что далеко не все молодые люди умирают или исчезают в неизвестном направлении в самый неподходящий момент. И вовсе не каждый из них — злодей, мечтающий как-то уязвить тебя. Дело не в Стиве Портере, а в твоих страхах.

В его словах, безусловно, был свой резон, но Габриэла покачала головой и перевела разговор на другое. Но, сколько бы она ни притворялась перед профессором и перед собой, что ее занимает только игра, обоим было ясно, что это не так. Что-то подсказывало профессору, Габриэла серьезно напугана. Но как тут быть, он не знал. Само присутствие в пансионе Стива Портера вызывало у Габриэлы беспричинный страх. Это было вполне объяснимо, учитывая, что большую часть взрослой жизни она провела в монастыре, но профессор отказывался считать это естественным.

— Пусть Стив тебя не тревожит, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно мягче и убедительнее. — Что волноваться зря? Возможно, ты сама нисколько его не интересуешь.

Услышав эти слова, Габриэла вздохнула с явным облегчением, и профессор порадовался про себя, что сумел найти верный ход. В глубине души он все равно рассчитывал, что в конце концов Стив Портер непременно обратит внимание на Габриэлу. Профессору он казался вполне порядочным молодым человеком, а Габриэле было бы очень полезно, если бы она кем-нибудь серьезно увлеклась. До сих пор она не обнаруживала никакого желания встречаться ни с одним мужчиной, кроме самого профессора Томаса. Это, конечно, льстило его тщеславию, однако вряд ли могло считаться нормальным для молодой женщины. Впрочем, профессор мудро полагал, что самое лучшее в данной ситуации положиться на естественный ход вещей и предоставить молодым людям возможность самим найти друг друга.

Но в последующие недели Габриэла, казалось, делала все возможное, чтобы избегать встреч со Стивом Портером. Когда же такие встречи все-таки случались, она держала себя с ним вызывающе-холодно, почти оскорбительно, что было для нее совершенно не характерно. Казалось, Габриэла приберегла для него самые надменные улыбки и самые ледяные взгляды. Впрочем, это замечали все, кроме самого Стива. Он постоянно пребывал в отличнейшем расположении духа, часто шутил, смеялся и оказывал множество мелких услуг всем обитателям пансиона. Так, в преддверии Рождества он на свои деньги купил настоящую живую елку и собственноручно установил ее в гостиной в ведре с сырым песком. Украшения — гирлянды, бусы, серебряные шары и игрушки — приобрел тоже сам он, поскольку мадам Босличкова никогда не тратилась на елки отчасти из соображений экономии, отчасти из боязни задеть религиозные чувства своих постояльцев-евреев.

Но против елки, установленной Стивом, никто не возражал. За исключением одной Габриэлы, остальные жильцы пансиона считали его милым молодым человеком и сочувствовали поискам работы, которым он посвящал все свое свободное время. Как сообщила Габриэле мадам Босличкова, Стив был высококвалифицированным специалистом по компьютерам. Каждое утро он отправлялся на собеседования в различные компании, к обеду возвращался и, переменив сорочку, снова уходил. Одевался он безупречно и выглядел одинаково элегантно что в костюме, что в спортивной куртке, и все обитатели пансиона втайне надеялись, что рано или поздно Стив понравится Габриэле. Им казалось, что было бы очень неплохо, если молодые люди подружатся. Но у Габриэлы имелось на этот счет другое мнение. И хотя Стив неизменно был с ней любезен и вежлив, она всем своим видом давала понять, что у нее нет никакого желания общаться с ним даже просто по-соседски.

На самом деле открытость и дружелюбие Стива даже раздражали ее. Что бы он ни сделал, она рассматривала каждый его шаг как попытку к сближению и молча злилась. Но Стив не совершал никаких явных бестактностей, и у Габриэлы не было ни малейшего повода дать ему достойную отповедь.

Незадолго до Рождества Стив купил несколько праздничных веночков, сплетенных из веточек остролиста и перевитых белыми и розовыми лентами, и развесил их на дверях постояльцев. Габриэла обнаружила этот сувенир, уходя на работу, и чуть не вскрикнула от раздражения и бессильной ярости. Она не хотела быть ничем ему обязанной, она хотела только одного — чтобы Стив оставил ее в покое. Первым ее побуждением было сорвать венок и выбросить его в мусорную корзину, но она понимала, что этот ее поступок будет выглядеть бестактным и грубым. Габриэла была вынуждена сохранить венок, однако это отнюдь не увеличило ее симпатии к новому постояльцу.

Всю дорогу до кафе она никак не могла успокоиться, так что даже мистер Баум заметил ее состояние. Габриэла так редко бывала в плохом настроении, что он не осмелился спросить, что случилось, и лишь шутливо заметил, что сегодня она, дескать, выглядит не то чтобы очень счастливой.

Впрочем, особого внимания он на это не обратил. До Рождества оставалась всего неделя, и близость праздников начинала влиять на людей не лучшим образом. Сам мистер Баум любил Рождество, однако ему было хорошо известно, что большинством американцев овладевает своего рода рождественский психоз. Самые приличные и сдержанные люди, задерганные множеством забот и беготней по магазинам, становились агрессивными или, наоборот, подавленными, многие переставали держать себя в руках.

Работы в кафе в эти предпраздничные дни было предостаточно. Количество посетителей заметно возросло, но это были не те завсегдатаи, которые в обычные дни чинно сидели за столиками и степенно переговаривались за чашкой чая с пирожными. Сейчас большинство посетителей были незнакомцы. Они забегали в кафе, торопливо проглатывали заказанное и стремительно исчезали. Многие приходили сюда покупать пряничные домики, которые миссис Баум пекла каждый год перед Рождеством. Домики у нее получались очень красивыми; несколько штук было выставлено в витрине, и одно это увеличивало число посетителей кафе чуть ли не вдвое.

Сегодняшний день тоже не был исключением. У прилавка постоянно толклось человек пять покупателей с детьми, которые выбирали себе самый красивый домик, и воздух в кафе то и дело оглашался их радостно-восхищенными голосами. В самом деле, пряничные домики выглядели чудесно. Их крыши были облиты глазурью или посыпаны, как снегом, сахарной пудрой, а сами домики были разукрашены цукатами, сухофруктами и шоколадом. В свободные минуты Габриэла тоже любила их рассматривать, размышляя о том, что в детстве у нее никогда не было ничего подобного. Рождество всегда означало для нее только дополнительные придирки и безжалостные побои, на которые Элоиза была особенно щедра в предпраздничные дни.

Габриэла как раз вспоминала одно такое Рождество, когда ее мать была особенно на взводе из-за того, что сломала ноготь, как вдруг заметила вошедшую в кафе женщину с маленькой девочкой, одетой в короткую беличью шубку. Девочка возбужденно подскакивала то на одной, то на другой ноге и, указывая на один из испеченных миссис Баум пряничных домиков, громко выкрикивала:

— Вот этот, мама! Я хочу вот этот!..

На вид девочке было лет пять. Мать держала ее за руку и время от времени наклонялась к ней и что-то раздраженно шипела, но девочка не успокаивалась.

Когда подошла их очередь, девочка запрыгала с удвоенной энергией и захлопала руками в красных митенках. На голове у нее красовалась остроконечная красная шапочка с серебряным бубенчиком. Кафе тут же наполнилось веселым звоном, в котором, как показалось Габриэле, было заключено все волшебство рождественских праздников. Но не успела Габриэла порадоваться тому, что хотя бы эта крошка получит сегодня свой рождественский пряник, как девочка оступилась и неловко шлепнулась на пол.

В следующее мгновение женщина наклонилась и, схватив дочь за руку, резким рывком поставила ее на ноги. Колокольчик жалобно звякнул, и девочка, вскрикнув от боли, схватилась за локоть.

— Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты прекратила безобразничать! — закричала женщина. — Теперь ты получила по заслугам. А если будешь хныкать, Эдисон, я тебе еще всыплю!

Услышав эти слова, Габриэла как вкопанная замерла на месте. Забыв о клиентах и заказах, она стояла и смотрела на женщину и девочку, которая плакала, вытирая слезы красной варежкой. Интонация, выражение лица женщины, слова «я тебе еще всыплю» были слишком хорошо знакомы Габриэле, чтобы она могла пропустить их мимо ушей. В голосе женщины не было обычного раздражения матери, задерганного капризами избалованного ребенка, — в нем было что-то по-змеиному опасное, злобное — такое, отчего в душе Габриэлы шевельнулся уже почти забытый холодок страха.

Между тем Элисон продолжала плакать, и Габриэла, посмотрев на нее повнимательнее, обратила внимание на то, как девочка осторожно придерживает руку, за которую мать подняла ее с пола. Похоже, рука была вывихнута в локте; Габриэла хорошо знала, как это бывает. Так больно! Однажды Элоиза точно так же вывихнула ей руку, но, к счастью, отец был дома. Он быстро вправил вывих, потом пошел к Элоизе и, обругав ее последними словами, исчез на всю ночь. После этого мать взялась за Габриэлу всерьез и даже подбила ей глаз, что вообще-то было редкостью. Элоиза старалась на оставлять столь явных синяков, которые каждый мог увидеть.

Элисон всхлипывала все громче и громче, и красивое лицо ее матери стало багрово-красным от гнева. Она как раз собиралась шлепнуть девочку пониже спины, когда Габриэла, отставив в сторону поднос, решительным шагом подошла к ним.

— Прошу прощения, мисс, — негромко сказала она, — но мне кажется, у вашей дочери вывихнута рука.

— Не говорите глупости! — отрезала женщина. — С ней все в порядке, она просто капризничает. Нужен тебе пряничный домик или нет? — обратилась она уже к Элисон, но та только жалобно скулила, и мать с такой силой дернула ее за воротник беличьей шубки, что у девочки громко лязгнули зубы.

— Прекрати немедленно, Элисон! — заорала ее мать. — Иначе я прямо здесь спущу тебе штанишки и отшлепаю по голой заднице!

— Вы не сделаете этого! — сказала вдруг Габриэла с уверенностью, какой она сама от себя не ожидала. Кровь бросилась ей в голову, и она шагнула вперед, заслонив собой Элисон. Габриэла чувствовала, что эта женщина вполне способна привести свою угрозу в исполнение, и готова была помешать ей во что бы то ни стало.

— Это еще что такое?! — раздраженно спросила женщина. — Вас совершенно не касается, как я воспитываю свою дочь. Кто вы вообще такая?

Слово «воспитываю» подействовало на Габриэлу как удар хлыста. Оно словно открыло в ней какие-то шлюзы, и воспоминания, нахлынувшие на нее, заставили Габриэлу забыть, что она всего-навсего официантка в третьеразрядном заведении, а перед ней стоит дама в дорогой норковой шубке, скорее всего заглянувшая в кафе случайно по пути с Мэдисон-сквер на Парк-авеню[4].

— Вы не воспитываете ее, — ответила Габриэла голосом, который ей самой показался незнакомым. — Вы мучаете и унижаете дочь при всех. Это с вас надо снять штанишки и выпороть за то, что вы так обращаетесь с ребенком. Вы кричите на девочку вместо того, чтобы извиниться перед ней и вправить ей ручку. Ведь вы вывихнули ей локоть — снимите с девочки шубку, и вы сами в этом убедитесь!

Услышав подобное обвинение, богатая мамаша величественно повернулась к мистеру Бауму.

— Кто эта девчонка? — спросила она презрительно. — Как она смеет разговаривать со мной в подобном тоне?

С этими словами она попыталась схватить дочь за вывихнутую руку, но как только ее пальцы коснулись девочки, бедная Эдисон закричала так громко и жалобно, что у Габриэлы едва не разорвалось сердце.

Не думая о последствиях, она оттолкнула женщину в сторону и присела перед Эдисон на корточки. Расстегнув крючки, Габриэла ловко сняла шубку и сразу увидела, что она была права — поврежденная рука девочки бессильно повисла, а кисть была повернута к телу под прямым углом.

— Не смейте прикасаться к моему ребенку! — взвизгнула дама. — Эй, кто-нибудь! Вызовите-ка полицию — пусть они приедут и арестуют эту нахалку!..

Габриэла посмотрела на нее через плечо. Еще никогда в жизни она не испытывала такой ярости.

— Да-да, позвоните в полицию, — прошипела она. — Пусть они приедут, и я расскажу им, что вы сделали со своей дочерью. Быть может, если вас упрячут на пару месяцев за жестокое обращение с ребенком, впредь вы будете поосторожнее. А сейчас — заткнитесь, пока я сама вас не отшлепала!

У дамы от неожиданности отвисла челюсть. Воспользовавшись ее замешательством, Габриэла повернулась к девочке и, бережно взяв за руку, проделала то же самое, что когда-то делал ее отец. Резко повернув предплечье вокруг своей оси, она сильно дернула руку девочки вниз. Раздался отчетливый хруст, и Габриэла на мгновение испугалась, что по неопытности могла сломать Элисон руку, но все обошлось. Сустав встал на место, и уже через пару секунд девочка перестала плакать и улыбнулась сквозь слезы своей спасительнице.

В следующее мгновение мать Элисон тоже пришла в себя. Выхватив из рук Габриэлы шубку девочки, она накинула ее на плечи дочери и ринулась к дверям, волоча Элисон за собой. На полдороге она остановилась и крикнула, обернувшись к Габриэле:

— Если вы еще раз хоть пальцем прикоснетесь к моей девочке, я вызову полицию и добьюсь, чтобы вас арестовали!

Габриэла почувствовала, как ее пальцы невольно сжались в кулаки.

— А если вы еще раз хоть пальцем прикоснетесь к своей дочери, и я это увижу, — ответила она, — я сама подам на вас в суд, и тогда посмотрим, кого из нас арестуют!

Никакой благодарности она, разумеется, не ожидала. Габриэла была рада лишь тому, что ей удалось помочь маленькой девочке и помешать матери избить и унизить ее на глазах множества посторонних людей. Но Элисон снова плакала — на этот раз потому, что ей так и не купили обещанного пряничного домика.

— Но мамочка, — всхлипывала она. — Ты же обещала!..

— Не будет тебе никакого домика, Элисон! — взорвалась дама. — Ты безобразно себя вела и должна быть наказана. Сейчас мы пойдем прямо домой, и я расскажу папе, что ты тут устроила. Пусть он тебя отшлепает за то, что ты опозорила свою семью перед столькими людьми. Из-за тебя я чуть со стыда не сгорела!

Она смотрела только на дочь и не видела вытянувшихся лиц покупателей, которых ее поведение по-настоящему потрясло. Красивая, богато и изысканно одетая женщина обращалась со своей маленькой дочерью как со злейшим врагом. Это заставило многих растеряться. Во всем кафе Габриэла была, наверное, единственным человеком, которому подобное отношение матери к собственному ребенку не было в новинку.

— Но мне было больно! — горестно воскликнула Элисон, оглядываясь на Габриэлу в поисках поддержки и защиты. По ее глазам было видно, что эта незнакомая тетя была первым в ее жизни человеком, который заступился за нее столь решительно. Габриэла невольно вспомнила Марианну Маркс. Когда-то она дала примерить свою алмазную диадему маленькой Габриэле, которая так мечтала быть ее дочерью. Теперь вот Габриэла сама очутилась в роли Марианны, но, в отличие от нее и от многих других людей, которые почти не замечают чувств, разбуженных ими в израненных душах забитых и запуганных детей, Габриэла слишком хорошо понимала, что ощущает сейчас маленькая Элисон.

Видя, как дама в мехах, таща за собой дочь, вылетает за дверь кафе, Габриэла прекрасно представляла себе дальнейшее. Дама будет всю дорогу шипеть сквозь стиснутые зубы, что девочка не получила пряничный домик только из-за своего омерзительного поведения. Конечно, она отвратительная, гадкая, непослушная девчонка и заслужила любое наказание. Вот если бы она вела себя хоть капельку приличнее.

От этих мыслей Габриэлу буквально затошнило. Она поспешно отвернулась от закрывшейся за матерью и дочерью двери кафе. И вдруг столкнулась со взглядом побелевших от ярости глаз мистера Баума. Хозяин кафе, к которому присоединилась и миссис Баум, был до предела возмущен дерзостью своей работницы. Им еще никогда не случалось присутствовать при сцене, подобной той, что только что разыгралась на их глазах. О, как они негодовали на Габриэлу. Мало того, что она поставила их в неловкое положение, так еще и испортила безупречную репутацию заведения. Кроме того, один из пряничных домиков миссис Баум остался непроданным. Сам мистер Баум, наблюдавший за столкновением, пришел к выводу, что у Габриэлы, несомненно, что-то не в порядке с психикой. Была такая минута, когда он почти не сомневался, что Габриэла вот-вот бросится на женщину в норковом манто с кулаками.

И действительно лишь огромным усилием воли Габриэле удалось взять себя в руки и не ударить женщину по лицу хотя бы просто для того, чтобы она на своей шкуре почувствовала, каково это. Сама она всей кожей помнила удары, которыми осыпала ее мать, ту почти невыносимую боль и страшную ватную тишину, которая внезапно навалилась на нее, когда мать повредила ей барабанную перепонку.

— Снимите ваш фартук, мисс Харрисон, — прошипел мистер Баум, протягивая вперед руку, — вы уволены.

Его жена кивнула в знак того, что поддерживает решение мужа. Габриэла, развязав тесемки, медленно сняла фартук и протянула хозяину. Остальные официантки и клиенты в молчании наблюдали за этой сценой.

— Мне очень жаль, мистер Баум, — негромко проговорила Габриэла. Она вовсе не собиралась ни объясняться, ни спорить с ним. О своем поступке она не жалела, хотя это и стоило ей места. Она должна был вступиться за маленькую, беззащитную девочку, у которой в целом свете не было никого, кто любил бы и баловал ее — только мать и отец, которые «воспитывали» ее, учили «дисциплине» и «правилам приличного поведения».

— Вы не имели никакого права вмешиваться, — сердито сказал Баум и отвел глаза. — Это ее дочь, и она может воспитывать ее, как считает нужным. Вас это не касается. Никто не должен вставать между родителями и их детьми, потому что…

Дальше Габриэла не слушала. Мистер Баум лишь повторял то, что считал непреложной истиной весь мир — тот самый мир, который позволял родителям безнаказанно избивать и калечить своих детей. Эти люди выходили из своей спячки лишь тогда, когда какой-нибудь несчастный ребенок оказывался убит или жестоко изуродован. Тогда они начинали возмущаться и требовать самого сурового приговора родителям-садистам. Но вскоре общественность успокаивалась. Матери и отцы снова получали полную, ничем не ограниченную свободу истязать и мучить своих чад. И опять никто не мог защитить несчастных детей, которые со страхом ложились и со страхом вставали. Лишь немногие — те, кто испытал это на себе, кто не сломался и был достаточно смел — могли позволить себе открыто вмешиваться в отношения между родителями и детьми, действуя на свой страх и риск, вопреки мнению трусливого большинства, которое — как супруги Баумы — считало, что «это никого не касается».

— Вы сами видели, что эта женщина сделала со своей дочерью, — твердо возразила Габриэла хозяину. — А что, если бы она убила Элисон здесь, прямо на ваших глазах, в вашем замечательном кафе? Может быть, она убьет свою девочку, когда вернется домой? Что вы будете делать, если прочтете об этом в завтрашних газетах? Будете продолжать принимать эту женщину и продавать ей пряничные домики? Вы скажете, что вы не знали?.. Вы все знали, мистер Баум! И вы, и все! Мы видим это каждый день, но проходим мимо, потому что это не наше дело. Мы просто не хотим этого замечать. Такие вещи пугают нас, смущают наши нежные души, и мы не вмешиваемся, потому что боимся последствий. Но что будет с ребенком, мистер Баум? Этой девочке было больно. Это ей, а не вам, не мне и не миссис Баум вывихнула руку хорошо одетая, состоятельная женщина, которую даже матерью не назовешь. Неужели вы на ее стороне?!!

— Уходите из моего кафе, Габриэла, — сказал мистер Баум, продолжая смотреть куда-то мимо нее. — Уходите и не возвращайтесь. Вы сумасшедшая, и вы… вы безответственный и опасный человек.

Он повернулся к клиентам, которые тоже хотели поскорее забыть все, что только что произошло на их глазах.

— Надеюсь, я действительно могу быть опасна для тех, кто бьет и унижает своих детей, — спокойно произнесла Габриэла. — И для тех, кто способен равнодушно на это смотреть — тоже. Именно те, кто закрывает глаза и отворачивается, представляют настоящую опасность, — добавила она, глядя на сидевших за столиками посетителей, которые, как и мистер Баум, старательно глядели в сторону.

Никто ничего ей не ответил. Габриэла, круто повернувшись на каблуках, направилась к дверям кафе, где висела на вешалке ее куртка. Только сейчас она увидела, что у одного из столиков стоит профессор Томас. Очевидно, он вошел, когда девочка начала плакать, и поэтому Габриэла его не заметила.

Из кафе они вышли вместе.

— Вы все видели? — шепотом спросила у него Габриэла. Теперь, когда все было позади, силы неожиданно оставили ее, и она чуть не плакала. Ее куртка из толстой верблюжьей шерсти была очень теплой, но, несмотря на это, Габриэлу знобило. Слишком велико было нервное напряжение.

— Я все видел, — подтвердил профессор и, взяв Габриэлу под руку, повел ее прочь от кафе. Ему хотелось сказать, что он еще никогда никем так не восхищался, но отчего-то в горле у него встал комок, и профессору потребовалось некоторое время, чтобы совладать со своими эмоциями.

— Ты замечательный человек, Габи, — промолвил он наконец. — И я очень рад, что мне выпало счастье познакомиться с тобой. То, что ты делала и говорила, было просто великолепно. Большинству людей один-два шлепка, которыми мать награждает своего ребенка, кажутся чем-то совершенно обыденным, не стоящим внимания. Но ты, похоже, разбираешься в этих вещах гораздо лучше, чем многие…

— Они просто боятся, — печально возразила Габриэла, прижимаясь к профессору, словно ища у него защиты. — Притвориться, будто ничего не замечаешь, гораздо легче, чем просто встать и сказать, что думаешь. Мой отец все время так поступал. Он делал вид, будто ничего особенного не происходит. Он позволял матери делать все, что ей хотелось, и никогда не вмешивался.

Впервые она заговорила с профессором о своем детстве, и даже по этим нескольким словам он сразу понял, что за этим стоит печальная, трагическая история. И ему показалось, что Габриэла почти готова рассказать ему все.

— Так вот, значит, чем это обернулось для тебя, — проговорил он грустно. У него никогда не было своих детей, и все, чему профессор Томас только что стал свидетелем, не укладывалось у него в голове. Он не понимал, как можно быть таким жестоким и равнодушным по отношению к собственному сыну или дочери.

— Гораздо хуже, — честно призналась Габриэла. — Мать избивала меня так, что я порой просто теряла сознание, а отец… Он просто смотрел и молчал. Наверное, меня спасло то, что мать в конце концов оставила меня в монастыре, чтобы во второй раз выйти замуж. С отцом они уже развелись, так что я была единственным препятствием на ее пути к свободе. Но десять лет жизни с матерью дорого мне обошлись. Одним ухом я почти ничего не слышу, вся голова у меня в шрамах, несколько ребер сломано. Я перенесла несколько сотрясений мозга, о которых никто не знает, потому что мать не вызывала ко мне врача, даже когда я теряла сознание от побоев. Она просто оставляла меня валяться там, где я упала, а потом снова наказывала меня, если я пачкала кровью паркет или ковер. Мать в конце концов забила бы меня до смерти. Теперь я это понимаю и не устаю благодарить судьбу за то, что ей пришло в голову оставить меня в монастыре и уехать. В Калифорнию… — добавила Габриэла, припомнив ту ложь или, вернее, полуправду, к которой она прибегла, когда знакомилась с профессором и другими соседями по пансиону.

— О боже! — воскликнул профессор Томас, который неожиданно почувствовал себя очень старым. Ему было трудно даже представить себе тот, кошмар, в котором Габриэла жила целых десять лет, однако он верил каждому ее слову. История, которую он только что выслушал, объясняла многое в ее поведении. Теперь профессор понимал, почему Габриэла так осторожна при встречах с новыми людьми, почему держится так замкнуто и так сильно скучает по своему монастырю. Понимал он и то, почему многие люди, которым приходилось сталкиваться с ней, считали ее сильной. Габриэла и впрямь была наделена особой силой духа, которая позволила ей бросить вызов аду и победить. Несмотря на физические и душевные страдания, она сумела уцелеть — именно уцелеть, то есть остаться цельной, несломленной натурой. Вопреки всем усилиям матери, дух девочки закалился и окреп. Обо всем этом профессор поспешил сказать ей, пока, скользя по обледенелым тротуарам, они шли к пансиону мадам Босличковой.

— Наверное, именно поэтому мать так сильно меня ненавидела, — сказала Габриэла, гордясь тем, что не испугалась заступиться за маленькую Элисон. Пусть это стоило ей работы, однако Габриэла знала, что могла бы рискнуть и большим. — Она почувствовала, что не может меня одолеть. Теперь я точно знаю, что она хотела убить меня, но боялась!

— О матерях так обычно не говорят, — вздохнул профессор. — Это… это совершенно ужасно, но я верю тебе и нисколько не осуждаю. Кстати, — добавил он озабоченно и нахмурился, — с тех пор как твоя мать уехала в Калифорнию, она не пыталась связаться с тобой, найти тебя?

Габриэла покачала головой.

— Нет, насколько я знаю. Я даже не уверена, по-прежнему ли она живет в Сан-Франциско или перебралась куда-нибудь в другое место.

— Вот и хорошо. — с чувством сказал профессор. — И ты тоже не должна разыскивать свою мать. Никогда. Она причинила тебе столько страданий, что хватило бы на несколько жизней. Возможно, твоя мать была просто больна, но твоего отца я совершенно не понимаю. Как он мог допустить все это? Почему он не вмешался? Почему, наконец, не забрал тебя к себе?

И профессор недоуменно покачал головой. Он действительно не понимал. Дикие звери вели себя по отношению к своим детенышам лучше, чем мать и отец Габриэлы.

А Габриэла и сама не знала ответов на эти вопросы. Они до сих пор ставили ее в тупик, хотя порой ей казалось, что она начинает кое-что понимать. Но все было так неясно, так смутно и вместе с тем — так просто и безобразно, что она не отваживалась назвать вещи своими именами даже наедине с собой. Тем временем они подошли к пансиону, и профессор, продолжая придерживать Габриэлу за локоть, галантно отворил перед ней входную дверь.

Первой, кого они встретили в вестибюле, была миссис Розенштейн. Увидев входящих в пансион Габриэлу и профессора, она озабоченно нахмурилась. Габи еще никогда не приходила с работы так рано. Миссис Розенштейн решила, что профессору стало плохо в кафе. Вероятно, девушка решила проводить его домой.

— Все в порядке? — спросила миссис Розенштейн, в тревоге переводя взгляд с профессора на Габриэлу и обратно.

— Все в порядке, миссис Розенштейн, не тревожьтесь, — поспешила успокоить ее Габриэла. — Просто меня уволили. С треском.

Она больше не дрожала, но в ее голосе звучало такое странное спокойствие, что профессор, выпустив ее локоть, поспешил подняться к себе в квартиру, где у него «на всякий пожарный случай» хранилась бутылочка бренди.

— За что?! — ахнула миссис Розенштейн, поднося к щекам сразу обе руки. — Чем вы могли не угодить хозяину, Габи?! Эта немецкая сосиска никогда мне не нравилась, — честно добавила она, — но я надеялась, что к вам, американке, он будет относиться без предубеждения!

Она была так возмущена и взволнована, что даже отказалась от рюмки бренди, предложенной вернувшимся профессором. Впрочем, профессор с удовольствием выпил сам.

— Дело не в предубеждении, — улыбнулась Габриэла. Она тоже выпила рюмку бренди и неожиданно почувствовала себя сильной и свободной, хотя крепкий напиток обжег ей язык. Достигнув желудка, он взорвался там словно небольшая атомная бомба, и Габриэла почувствовала, как по ее жилам ползет медленное, приятное тепло.

— Герр Баум никогда бы меня не уволил, если бы я не пообещала публично отшлепать одну из покупательниц, — сказала она и снова улыбнулась. Все происшедшее неожиданно показалось ей чрезвычайно смешным, хотя и она, и профессор отлично знали, что на самом деле проблема была очень серьезной.

— Боже мой! — воскликнула миссис Розенштейн. — Габи, девочка, я никогда не поверю, что вы нахамили клиентке! Несомненно, это она первая вас оскорбила. А может… — Тут она прищурилась и нацелила на Габриэлу длинный тонкий палец с наманикюренным ногтем. — Может быть, это была не клиентка, а клиент, который позволил себе, гм-м… распускать руки?

— Я вам все объясню, миссис Розенштейн, — вмешался профессор, который не спеша опрокинул еще рюмочку. — Только не сейчас, а несколько позднее, хорошо?

Но не успела миссис Розенштейн ответить, как на шум в вестибюль выглянула мадам Босличкова.

— Что случилось? — осведомилась она. — У вас что, вечеринка? А почему меня не пригласили?

— Да, мадам Босличкова, мы празднуем! — ответила Габриэла и рассмеялась, чувствуя себя беспричинно веселой. Несомненно, тут сыграло свою роль и бренди профессора, но главным было Другое. Сегодняшний вечер дался ей нелегко, но теперь, когда все было позади, Габриэла чувствовала, что стала еще чуточку сильнее.

— Что это такое вы празднуете в моем пансионе? — с улыбкой поинтересовалась хозяйка. — По-моему, до Рождества еще несколько дней.

— Я только что потеряла работу, — ответила Габриэла и хихикнула.

— Она пьяна? Это вы ее напоили? — Мадам Босличкова с укором взглянула на профессора.

— Поверьте, мадам Босличкова, Габриэла вполне заслужила эту капельку бренди, — любезно ответил профессор и вдруг хлопнул себя по лбу, припомнив, что у них есть еще одна причина для веселья. Собственно говоря, и в кафе-то он отправился для того, чтобы сообщить Габриэле приятную новость, но сцена, невольным свидетелем которой он стал, заставила его напрочь обо всем позабыть. Теперь же профессор вытащил из внутреннего кармана пиджака длинный голубой конверт и, многозначительно глядя на Габриэлу, с учтивым поклоном протянул его девушке. Ему было несколько неловко от того, что он мог забыть о такой важной вещи, но его до некоторой степени извиняло то, что письмо пришло слишком скоро. Профессор ждал его по крайней мере через месяц.

— Прочти это, Габи, — сказал он и подмигнул. — Если, конечно, ты не настолько пьяна, чтобы не различать английские буквы.

Чтобы подыграть ему, Габриэла с преувеличенной осторожностью сильно пьяного человека вскрыла конверт и развернула письмо. На самом деле бренди почти на нее не подействовало, хотя она пила его впервые в жизни. Она чувствовала только приятное тепло, но и только. И вдруг буквы и в самом деле запрыгали у нее перед глазами.

— О боже! — вырвалось у нее. — Как вы это сделали, профессор?!

Она повернулась к нему и вдруг заскакала на месте как девочка, получившая неожиданный, но долгожданный подарок.

— Что это? — немедленно спросила мадам Босличкова, сдвигая очки на кончик носа. — Наша Габриэла выиграла по билету Ирландского скакового кубка[5]?

— Лучше, гораздо лучше!.. — воскликнула Габриэла, поочередно обнимая хозяйку, миссис Розенштейн и профессора. — Милый, милый мистер Томас! Я просто не знаю, как я вам благодарна! — проговорила она, задыхаясь от счастья и волнения.

Старый профессор сиял как новенький десятицентовик. Дело было в том, что он, тайком от Габриэлы, послал ее последний рассказ в «Нью-йоркер», и редакция согласилась напечатать его в мартовском номере журнала. (Содержание письма, не вскрывая конверта, он узнал очень просто. Позвонив в редакцию и представившись литературным агентом мисс Харрисон, профессор спросил, нет ли какой ошибки в полученном на ее имя письме, на что раздраженный женский голос ответил, что никакой ошибки нет и что чек на сумму одна тысяча долларов будет выслан ей по почте в ближайшее время.) Конечно, профессор поступил с рассказом несколько вольно, однако он знал, что сама Габриэла никогда бы на это не решилась. Зато теперь она стала самой настоящей писательницей, и все это — благодаря ему.

— Как я могу отблагодарить вас, дорогой мой мистер Томас? — спросила Габриэла, все еще прижимая письмо к груди. Ответ из журнала подтверждал все, что говорили ей и профессор, и матушка Григория. Они были правы — у Габриэлы действительно был талант. Она и в самом деле могла! Теперь это стало очевидно и самой Габриэле.

— Отблагодарить?.. — Профессор сделал строгое лицо. — Единственная благодарность, которую я приму от тебя, Габи, это новые рассказы. Я могу даже стать твоим литературным агентом, если, конечно, ты не пожелаешь обратиться к профессионалу.

Разумеется, это была шутка: профессор понимал, что Габриэле пока не нужен никакой агент. Но вместе с тем он знал, что когда-нибудь — и, возможно, очень скоро — настанет такое время, когда литературные агентства будут драться за право представлять новую звезду. У Габриэлы было все необходимое, чтобы стать знаменитой писательницей, — профессору это стало ясно, как только он прочел первые несколько страниц ее прозы.

— Вы можете быть моим агентом, редактором, директором — кем угодно! — воскликнула Габриэла, не в силах совладать со своим восторгом. — Боже, боже мой! Я еще никогда не получала такого замечательного рождественского подарка!

Она уже забыла о том, что потеряла работу и что впереди ее снова ждали неизвестность и долгое обивание порогов. Габриэла чувствовала себя настоящей писательницей. Не все ли теперь равно, станет ли она пока мыть полы или перебирать грязные тарелки.

В этот день они с профессором допоздна засиделись в гостиной. Остальные обитатели пансиона, поздравив Габриэлу с успехом, уже давно разошлись по комнатам, а они все говорили и говорили, обсуждая происшествие в кафе и то, что оно значило для Габриэлы. Потом от прошлого они перешли к будущему. Профессор убеждал ее, что если она изберет карьеру профессионального писателя, то сможет добиться на этом поприще больших успехов. Габриэла призналась, что хотела бы работать в этом направлении, хотя ее прельщал не столько успех, сколько возможность свободно творить и приносить людям радость своими рассказами. И, самое главное, Габриэла поверила в то, что у нее все получится. И залогом этого было письмо из «Нью-йоркера», которое она ни на минуту не выпускала из рук.

Когда они наконец расстались и Габриэла поднялась в свою комнату, она все еще размышляла о своем неожиданном успехе. Потом ей вспомнился Джо. Как бы он сейчас гордился ею. Если бы все повернулось иначе, они, возможно, уже были бы женаты и жили в какой-нибудь крошечной квартирке — голодные, но счастливые, как дети. Сейчас они готовились бы встретить свое первое Рождество, и она была бы на пятом месяце беременности. Но жизнь, увы, распорядилась иначе. Или, вернее, не жизнь, а Джо, который отказался бороться за их трудное счастье.

И внезапно Габриэла поняла, в чем заключается основная разница между ними. Джо не был бойцом. Габриэла всерьез сомневалась в том, что, окажись он в числе участников сегодняшней сцены в кафе, он попытался бы защитить маленькую девочку от ее матери. Разумеется, Джо был мягким, добрым, глубоко порядочным человеком, но жизнь во всех ее жестоких проявлениях слишком пугала его. Именно поэтому в решающий момент ему не хватило мужества и отваги, чтобы преодолеть свой страх и стать свободным. И, наверное, еще ему не хватило любви, любви к ней.

Но, даже понимая все это, Габриэла не могла его ненавидеть. Напротив, ей казалось, что, как бы ни повернулась ее дальнейшая жизнь, она всегда будет помнить и любить Джо — своего первого мужчину с мягкими, теплыми, но слабыми руками и с печальными глазами, которые смотрели, но не видели.

Размышляя так, Габриэла подошла к окну своей крошечной комнаты и отдернула шторы. Ее лицо отражалось в темном стекле, за которым кружилась легкая метель и мерцали городские огни, но она видела перед собой только лицо Джо. Оно вставало перед ней как живое, и Габриэле захотелось поцеловать его. Она очень хорошо помнила эти голубые глаза, эту широкую улыбку, пушистые, как у женщины, ресницы и теплые губы, поцелуи которых она все еще ощущала на своей коже. Но когда Габриэла подняла руку, чтобы коснуться Джо, ее пальцы уперлись в холодное стекло, за которым падал снег и качалась под ветром ночная мгла.

И Габриэла внезапно поняла одну важную вещь. Джо оставил ее, но она не умерла. Она снова выжила и намерена была жить дальше. Но, главное, впервые за свои двадцать три года она смотрела в будущее не со страхом, а с надеждой.

Глава 6

За два дня до Рождества Габриэла зашла в большой книжный магазин на Третьей авеню, чтобы подыскать подходящий подарок для профессора Томаса. Ей хотелось купить ему книгу, которой еще не было на переполненных полках в его крошечной квартирке.

С поисками нового места она решила подождать. После рождественских каникул будет больше шансов найти подходящую работу. Тем более деньги у нее были. Баумы полностью рассчитали ее и даже выдали небольшую премию, к тому же еще в прошлом месяце Габриэла сумела отложить некоторую сумму, чтобы заплатить за пансион. Но сейчас она решила, что имеет полное право ее потратить. Правда, чек из «Нью-йоркера» еще не пришел, но Габриэла ожидала его в самое ближайшее время. По ее расчетам, тысячи долларов должно было хватить ей месяца на два. Неужели за это время ей не удастся найти себе новое место?

Подарки соседям по пансиону Габриэла уже купила. Стараясь представить, кому что понравится, она приобрела очень удачные вещицы. Миссис Розенштейн получила полфунта красивой шерстяной пряжи, мадам Босличкова — набор ниток и иголок, остальным тоже достались премилые сувениры. А что касается Стива Портера, Габриэла сочла, что знает его недостаточно хорошо, и нечего дарить ему.

Ей очень хотелось послать какой-нибудь подарок матушке Григории, но она знала, что настоятельница его не примет. Габриэла была уверена, что настоятельница любит ее по-прежнему. Но монастырская этика запрещала настоятельнице как-либо общаться с изгнанной из обители послушницей. Габриэла решила, что, когда ее рассказ будет опубликован, это само по себе доставит радость матушке Григории. И возможно, удастся отправить настоятельнице номер «Нью-йоркера», не накликав на нее неприятностей.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В нашей пишущей стране пишут даже на стене. Вот и мне пришла охота быть со всеми наравне!» Так в шу...
Любящий муж, спокойная жизнь – все есть у молодой женщины Анны Шульгиной. Но ее счастье длится совсе...
Ищешь одно, а находишь совсем другое. В этом убеждаются две предприимчивых сестры, отправившиеся в с...
Обидно стать соучастницей собственного похищения, не догадываясь об этом. Но вдвойне обидней узнать,...
Неужели прикованный к инвалидному креслу бизнесмен и вправду готов выложить миллион долларов тому, к...
Разве это не злая насмешка судьбы – встретить мужчину своей мечты, а через пару часов стать свидетел...