Изгнанная из рая Стил Даниэла

Чтобы немного подбодрить ее, Питер сказал, что все ее соседи по пансиону передают ей привет и желают скорейшего выздоровления.

— Когда им можно будет навестить меня? — сразу спросила Габриэла, и Питер придал своему лицу весьма строгое выражение.

— Когда я разрешу, — сказал он с напускной суровостью. — Здесь я главный. Тебе нужно отдыхать. Кстати, как ты себя чувствуешь?

Он был серьезно обеспокоен той серьезной психологической нагрузкой, которая свалилась на нее сегодня. Сначала Габриэле пришлось произнести роковые слова, которые обрекали на многолетнее заключение человека, которого она когда-то любила, а потом — принять последствия этого своего решения.

Но Питер ошибался. Сознавать, что по одному ее слову Стив на долгие годы отправится в тюрьму, Габриэле действительно было нелегко, но зато теперь она окончательно поняла, что никогда его не любила. Стив опутал ее своими сетями, да так ловко, что она приняла за любовь сочувствие, обычную привязанность, привычку.

С другой стороны, какой бы сильной она ни была, ей, наверное, еще долго не удалось бы расстаться со Стивом; он был опытным мошенником, в то время как Габриэла по-прежнему оставалась весьма наивной и неискушенной в житейских делах. Освободила ее от Стива случайность, которая едва не стоила ей жизни, но теперь самое страшное было позади. Габриэла, во всяком случае, была в этом уверена.

— Так как мы себя чувствуем? — повторил Питер свой вопрос, и Габриэла с трудом улыбнулась.

— Спасибо, кажется — ничего… — Она и сама не знала, как она себя чувствует, — слишком многое свалилось на нее сегодня.

— Тебе, наверное, нелегко сейчас, — посочувствовал Питер. — Ведь ты считала его своим другом.

Но Габриэла покачала головой. Сначала она действительно думала, что Стив предал ее, но теперь… Теперь она не знала, что и думать.

— Сейчас я понимаю, что на самом деле я даже не знала его как следует. Он оказался совершенно другим, не таким, каким он мне казался…

Она быстро отвернулась, но в ее глазах Питер заметил что-то такое, что тронуло его чуть ли не до слез. Ему хотелось сказать ей какие-то теплые, дружеские слова, но Габриэла опередила его.

— Кстати, как долго я здесь пробуду? — спросила она, снова поворачиваясь к нему, и Питер сразу вспомнил пожилую леди из соседней палаты, которая требовала, чтобы ее отправили домой на второй день после того, как она сломала шейку бедра. О ней он рассказывал Габриэле перед самым звонком полицейского инспектора.

— Разве тебе тоже нужно к парикмахеру? — с улыбкой поинтересовался он.

— Нет, не совсем, — тихо ответила Габриэла, машинально сделав такое движение, словно хотела поправить волосы, скрытые под бинтами, и Питер на мгновение задумался, какого они могут быть цвета. Когда ее только привезли, он как-то не обратил на это внимания, к тому же голова Габриэлы была сплошь покрыта коркой запекшейся крови.

— Я просто так спросила.

— Ну, пройдет еще несколько недель, прежде чем ты снова сможешь сниматься в кино, танцевать чечетку или играть в бейсбол… Кстати, чем ты зарабатывала себе на жизнь?

Из ее больничного листка Питер знал, что Габриэле — двадцать три года, что она — не замужем, живет в пансионе на Восемьдесят восьмой улице и не имеет никаких близких родственников.

— Вообще-то я работаю в книжном магазине, — ответила Габриэла, и Питер машинально отметил, что с каждой минутой она говорит все лучше, хотя и давалось ей это с очевидным трудом. — Но я хотела бы стать писательницей. Говорят, у меня есть способности, — добавила она смущенно. — Это профессор так говорил. Ну, тот человек, который… которого…

— Я помню, — быстро сказал Питер, чтобы избавить ее от неприятных воспоминаний. — Что ж, писательниц у нас в травматологии еще не было… Ты уже где-нибудь публиковалась?

— Один раз. В мартовском номере «Нью-йоркера» напечатали мой рассказ.

Питер даже присвистнул от удивления. «Нью-йоркер» был престижным изданием, и сообщение Габриэлы произвело на него сильное впечатление;

— Ты, должно быть, и в самом деле здорово пишешь! — заметил он.

— Пока нет, — скромно ответила Габриэла. — Но я буду работать над собой. Мне бы хотелось зарабатывать на жизнь именно этим, и потом, так хотел профессор Томас.

— Только ты пока не пиши, — предостерег ее Питер. — Сперва тебе надо поправиться и набраться сил. Кстати, можно тебя спросить: где ты познакомилась с этим Стивом? На благотворительной дискотеке для бывших заключенных?

Габриэла снова улыбнулась, хотя ей это было и трудно, и больно. Этот врач очень нравился ей. Несмотря на некоторую внешнюю суровость, он был очень добрым и внимательным человеком, а его шутки действовали на нее лучше всяких лекарств.

— Стив жил в том же пансионе, что и я.

— Гм-м… — Питер задумчиво потер подбородок. — Не думал, что нью-йоркские пансионы могут быть опаснее улиц Гарлема глухой полночью. Наверное, теперь, когда ты выпишешься отсюда, ты предпочтешь собственную квартиру… — Тут он бросил взгляд на часы. — Кстати, о собственных квартирах… — добавил Питер. — Мне пора домой, иначе с двенадцатым ударом моя «Тойота» снова превратится в тыкву, и мне придется идти домой пешком. Постарайся не попасть в новую беду, пока меня не будет — мне полагается двое суток отдыха, и я намерен их проспать. С перерывом на обед, разумеется… — Тут он ласково похлопал ее по ноге. — Постарайся зато время как следует отдохнуть, Габриэла…

— Габи, — поправила она. Ей уже давно хотелось, чтобы он называл ее именно так, но она не решалась сказать об этом Питеру. Имя Габриэла казалось ей слишком формальным. Она уже считала Питера своим другом, и ей было жаль, что он уходит.

Когда через двое суток Питер снова заступил на дежурство, первым делом он отправился проведать Габриэлу. Ее успехи произвели на него потрясающее впечатление. Опухоль, уродовавшая ее лицо, спала, и она могла говорить совершенно свободно. Только смеяться ей все еще было больно из-за косметических швов, поэтому она старалась сдерживаться. Накануне вечером ее начали ненадолго сажать, а уже утром Габриэла сумела сесть сама, без посторонней помощи, и при этом — не потерять сознания. Врач, сменивший Питера, пообещал ей, что к концу недели она уже сможет ходить. Теперь Габриэла ждала этого дня, как дети ждут рождественских подарков.

Утром, за два часа до возвращения Питера, Габриэлу навестили мадам Босличкова и миссис Розенштейн. Они принесли ей открытки и подарки от всех соседей по пансиону, а от себя купили громадный букет роз, который теперь украшал собой ее тумбочку и благоухал на всю травматологию.

Но свидание получилось не самым веселым. Сегодня в «Нью-Йорк тайме» появилась большая статья, в которой перечислялись все преступления Стива. Мадам Босличкова переживала по этому поводу ужасно. Ей, правда, хватило ума оставить дома газету, в которой была фотография Стива из полицейского архива, но зато она почти дословно пересказала Габриэле содержание статьи.

— Подумать только, что такой человек жил рядом с нами! — то и дело восклицала мадам Босличкова, и миссис Розенштейн согласно кивала аккуратной седой головой. Обе почтенные дамы пребывали в расстроенных чувствах; несчастье с Габриэлой совершенно выбило их из колеи. А тут еще полиция занялась обстоятельствами смерти профессора, к которой Стив тоже мог быть причастен — расспросам нет конца. На следующий день обе ринулись в больницу в надежде, что Габриэла как-нибудь их утешит.

Но что Габриэла могла сказать им? Она только надеялась, что никогда больше не увидит Стива. При одной мысли о том, что она жила с ним в одной комнате, спала с ним и, в сущности, содержала его, внутри у нее все переворачивалось. Правда, рано или поздно ей все равно пришлось бы присутствовать в суде. Но Габриэла рассчитывала, что к тому времени она станет сильнее, увереннее в себе и спокойнее. Тогда, что бы Стив о ней ни говорил, его ложь не сможет причинить ей боли.

Когда мадам Босличкова и миссис Розенштейн ушли, позвонил Иан. Через дежурную сестру он передал, что собирается сохранить за ней место, и она сможет вернуться на работу, как только достаточно окрепнет. Это сообщение обрадовало Габриэлу — Иан ей нравился. Она хотела бы и дальше работать в магазине, хотя денег ей теперь вполне хватало. Переезжать из пансиона она также не собиралась — теперь, когда Стива больше не было, Габриэла чувствовала себя там в полной безопасности (уходя, хозяйка сгоряча пообещала ей, что не будет пускать новых жильцов без справки из полиции).

— Итак, чем ты занималась, пока меня не было? — спросил Питер, закончив осматривать ее. — Аэробикой? Танцами? Или как обычно?

— Как обычно. — Габриэла с трудом сдержала улыбку. — Вчера одна сиделка вымыла мне волосы. Но в ванную меня по-прежнему не пускают — сказали, что надо дождаться тебя. Зато я уже могу сама сидеть и есть!

Габриэла сказала это с гордостью — ее победы были еще очень скромными, но ей не терпелось похвастаться ими перед Питером, которого она была ужасно рада видеть.

— Что ж, с завтрашнего дня я, пожалуй, разрешу тебе вставать, — отозвался Питер, делая какие-то пометки в ее больничном листке. Габриэла действительно поправлялась на удивление быстро — ему еще не приходилось видеть ничего подобного. — Впрочем, дело было скорее всего не в биологических особенностях организма Габриэлы, а в силе ее духа. Ее как будто в одну ночь исцелил ангел Господень.

Потом Питер вспомнил кое-что еще и задал Габриэле вопрос, который ему захотелось выяснить, как только он увидел ее первые рентгеновские снимки.

— Когда ты попала в автокатастрофу, Габи? — спросил он, продолжая что-то черкать в листке предписаний. — На снимке я заметил следы старых переломов. Твоя грудная клетка выглядит так, словно по ней прошлись кувалдой.

— Довольно давно. Еще в детстве, — отозвалась Габриэла, но ее тон показался Питеру странным. Она как будто закрылась от него, спряталась в свою раковину точно улитка.

— Гм-м… — Ничего иного Питеру просто не пришло в голову, и он решил поговорить об этом как-нибудь в другой раз. Габриэла явно не хотела откровенничать, а его ждали другие больные.

Ближе к вечеру Питер снова зашел к Габриэле и принес ей бутылочку имбирного пива.

— Решил проведать, как ты поживаешь, — жизнерадостно заявил он еще с порога. — Пока мне не стало плохо… Дело в том, — пояснил он, заметив удивленный взгляд Габриэлы, — что я только что поужинал в нашей столовой. Там так здорово кормят, что рядом с кассой приходится держать специальный аппарат для промывания желудка на случай, если кто-нибудь отравится. Ты не поверишь, но нам приходится использовать его не менее четырех раз в неделю.

Он шутил, но Габриэла сразу заметила, что Питер выглядит усталым. Только сейчас она начала понимать, какая тяжелая здесь работа и как выматываются врачи, откачивая разных жмуриков. (Когда она впервые услышала от Питера это слово, она сразу просила: «И я тоже — жмурик?» Питер замолчал и долго смотрел на нее, потом сказал: «Нет, ты — наша Спящая Красавица, хотя по тебе пока этого не скажешь».) И, несмотря на это, Питер как мог подбадривал ее, рассказывал разные смешные истории, просто болтал с ней на разные темы. Вот и сейчас, привычно усевшись на стул рядом с ее койкой, он принялся расспрашивать Габриэлу о том, как она решила стать писательницей и училась ли она где-нибудь этому.

Потом разговор перешел на него, и Габриэла узнала, что Питер родом с Юго-Запада. Это ее почти не удивило — она уже давно заметила, что ее лечащий врач чем-то похож на ковбоя. Он был в меру высоким, поджарым и ходил обманчиво медлительной, почти ленивой походкой, каким-то образом ухитряясь в два шага преодолеть расстояние от поста дежурной сестры до дверей ее палаты. Она также обратила внимание, что под белыми больничными брюками Питер носит ковбойские полусапожки с острыми мысами и скошенными каблуками, которые придавали ему какой-то залихватский вид.

А Питер с удовольствием разглядывал ее глубокие голубые глаза, светлые и мягкие волосы и тонкие черты лица. Как он и предполагал с самого начала, Габриэла была очень хороша собой. И еще она казалась ему одновременно и очень юной, и очень старой. Габриэла была полна тайн, загадок, контрастов, и это восхищало Питера, хотя уже много, много раз он замечал в ее глазах выражение какой-то печальной мудрости. Разумеется, такого урока, что преподал ей Стив, было бы больше чем достаточно, однако за ее печалью Питер угадывал что-то большее. Какова вообще была ее жизнь? Габриэла явно не хотела вспоминать.

Именно поэтому он был рад, когда она стала расспрашивать о нем, однако и эта тема, похоже, не слишком увлекала ее. Питер все же решился заговорить о ее прошлом.

— Так где же ты все-таки выросла? — спросил он ее.

— Здесь, в Нью-Йорке, — коротко ответила Габриэла, умолчав о своем пребывании в монастыре. Эта страница ее жизни была перевернута и — как она надеялась — прочно забыта. Возвращаться к ней, во всяком случае, ей не хотелось.

Питер не стал настаивать. Вместо этого он опять стал рассказывать о себе. Единственный ребенок в семье, он закончил медицинский факультет Колумбийского университета, где когда-то училась сама Габриэла. Но этим, пожалуй, и исчерпывалось все, что было между ними общего. Во всем остальном они были совершенно разными людьми. По характеру Питер был открытым. В своей врачебной практике ему часто приходилось сталкиваться с последствиями жестокости и страданиями, но на себе он их не испытывал никогда. В Габриэле же было что-то такое, что заставляло его предположить: в свои двадцать три года она перенесла слишком много страшного — такого, чего вполне хватило бы не на одну жизнь. Но что это было, Питер так и не узнал. Двери ее души были для него закрыты, и он не знал, как подобрать к ним правильный ключ. Впрочем, сейчас Габриэла казалась ему больше задумчивой, чем печальной, и Питер решил, что не станет докапываться до ее тайн.

А потом — чисто случайно — он упомянул о своем школьном друге, который стал священником и с которым они продолжали поддерживать тесные дружеские отношения. Питер рассказывал о нем с такой теплотой и любовью, что, слушая его, Габриэла не сдержала улыбки. Питер же решил, что она смеется над ним, и, задетый за живое, стал убеждать ее, что священники — такие же люди, как и все остальные. Именно тогда он узнал, что Габриэла с десяти лет воспитывалась в монастыре. Но это было все. Ни в какие подробности вдаваться она не захотела.

Питер удивился. Он долго не мог поверить, что она чуть не стала монахиней, а потом спросил, что же заставило ее передумать.

И снова Габриэла поспешила отгородиться от него.

— Долго рассказывать, — ответила она и вздохнула.

Только сейчас Питер спохватился, что его ждет работа, и ушел, пообещав непременно заглянуть к ней завтра. Однако слова своего он не сдержал. Он вернулся два часа спустя и убедился, что" она спит. В начале первого ночи — вместо того, чтобы самому подремать хотя бы минут тридцать, — Питер опять зашел к Габриэле и обнаружил, что она проснулась. Несмотря на темноту, он еще с порога увидел, что она лежит с открытыми глазами, и это напугало его.

— Можно войти? — спросил Питер, тихо прикрывая за собой дверь. Весь вечер его тянуло сюда словно магнитом, но он не мог бросить остальных пациентов. Даже ради нее.

— Конечно. — Габриэла улыбнулась и даже приподнялась на локте здоровой руки. В углу палаты горела небольшая синяя лампочка, и от этого вся комната была погружена в мягкий, романтический полумрак, однако мысли Габриэлы были не очень приятными. Она проснулась уже минут сорок назад и тихо лежала, вспоминая своих родителей, особенно — отца.

— Что-то у тебя очень серьезное лицо, — шутливо промолвил Питер, подходя ближе. — Ты себя плохо чувствуешь или просто не спится? Может, сделаем укольчик?

— Нет, все в порядке, не стоит, — ответила Габриэла. — Просто я думала… обо всем.

Как печально, что все люди, которые когда-либо были ей небезразличны, исчезали из ее жизни, не оставив после себя ничего, кроме горьких воспоминаний. К счастью, это не относилось к профессору. Хотя бы о нем думать было легко.

— Если ты о том, что случилось, то не надо… — Питер положил ей руку на лоб, но Габриэла отрицательно покачала головой.

— Я думала не о Стиве, а о своих родителях, — призналась она, и Питер с сочувствием посмотрел на нее. В ее больничном листке в графе «Родственники» стоял прочерк, а это значило, что родителей у нее нет. Питер спросил, когда они умерли.

Габриэла ответила не сразу, и по одному ее молчанию Питер понял, что снова попал впросак.

— Они не умерли, — сказала она наконец. — Насколько мне известно, много лет назад мой отец жил в Бостоне, а мать, наверное, все еще в Калифорнии. Ее я не видела больше тринадцати лет, а отца — пятнадцать.

Услышав это, Питер был весьма озадачен.

— Ты, наверное, была непослушной девочкой и убежала с бродячим цирком? Или тебя похитили цыгане? — предположил он в своей шутливой манере, и Габриэла невольно рассмеялась нарисованной им картине.

— Нет, я убежала, чтобы поступить в монастырь, — ответила она в тон ему, но сразу же снова стала серьезной. — Это правда долгая история, Питер. Отец ушел из семьи, когда я была маленькой. А в десять лет мать оставила меня в монастыре. Ей нужно было оформить развод. Она собиралась вернуться за мной, но… так и не вернулась.

В устах Габриэлы это звучало совсем просто, но Питер уже догадался, что на самом деле все обстояло иначе.

— Это… звучит необычно, — осторожно сказал он. — Неужели ни мать, ни отец не могли тебя содержать?

— Нет, они были хорошо обеспеченные люди, — сказала Габриэла и сразу же подумала о том, как холодно звучит эта фраза. «Хорошо обеспеченные люди»… Можно было подумать, что она говорит о ком-то постороннем. — Просто мне кажется, что они не очень любили детей.

— Какая милая, достойная уважения черта, — заметил Питер, внимательно наблюдая за Габриэлой и борясь с желанием обнять ее и прижать к себе. Но он был на дежурстве, и она была его пациенткой. Питер и так проводил с ней времени больше, чем с другими. Ему не хотелось, чтобы кто-то это заметил.

— Отнюдь… — Габриэла неожиданно подумала о том, что не должна ничего от него скрывать. Питер был врачом, а ей казалось, что врачу можно доверить больше, чем обычному человеку. С ним ей было спокойнее, чем с кем бы то ни было. Во всяком случае, Габриэле захотелось открыть ему свой мрачный секрет.

— Ты спрашивал меня об автомобильной катастрофе, в которую я попала… Так вот, они и были моей катастрофой. Вернее, мать… Отец просто наблюдал за всем со стороны.

— Я, наверное, не очень хорошо тебя понял, — проговорил Питер и нахмурился. Габриэле на мгновение показалось, что — как и многие другие — он просто не хочет понимать, о чем она говорит. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду сломанные ребра, — с необычной для себя жесткостью сказала Габриэла, решив, что раз уж она проговорилась, надо идти до конца. — На протяжении нескольких лет подряд это был единственный мамин подарок дочке к Рождеству. Единственный и излюбленный — других она не признавала. Правда, существовал еще ремень, но им меня потчевали по другим, менее знаменательным поводам.

Она пыталась придать своим словам легкость в манере Питера, но — по крайней мере для нее самой — рассказ о том, что она пережила, продолжал оставаться жутким, какие бы слова она ни выбирала.

— Мать била тебя?! — потрясение воскликнул Питер.

— Ну, во всяком случае, я никогда не попадала ни в какие автомобильные катастрофы и не падала С лестниц… по своей собственной неловкости. Она сталкивала меня. Или, избив, заставляла говорить, будто я оступилась. Это продолжалось полных десять лет. Потом мать избавилась от меня, оставив в монастыре. И я от нее избавилась…

Не отдавая себе отчета в своих действиях, Питер поднял руку и коснулся щеки Габриэлы, потом взял ее прохладную тонкую кисть в свою ладонь. Сердце его буквально рвалось на части от жалости и возмущения. И от бессилия. Ему трудно было представить себе все, через что прошла Габриэла, однако еще труднее ему было смириться с тем, что его не было рядом и он не мог защитить ее.

— Габи!.. Как это ужасно! Неужели никто не мог остановить ее?

Это казалось ему совершенно невероятным. Маленькая девочка — и рядом никого, кто мог бы ее защитить. Защитить от родной матери…

— Нет. — Габриэла слегка качнула головой. — Отец все видел, но он никогда ничего не говорил и не вмешивался. Сейчас я думаю, что он, наверное, просто боялся ее. В конце концов он просто не выдержал и сбежал к другой женщине.

— Но почему он не забрал тебя к себе? — воскликнул Питер, и Габриэла пожала плечами. Раньше она не осмеливалась задавать себе этот вопрос, потому что не хотела знать на него ответ, но сейчас, когда рядом с ней был Питер, а детство казалось очень далеким, Габриэла неожиданно задумалась над этим.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Я до сих пор многого не понимаю и не могу объяснить себе их поступки. Почему Стив так обошелся со мной, мне более или менее понятно. Ему нужны были мои деньги, но я отказалась ему их отдать, и он… разозлился. Но почему мои собственные родители так ненавидели меня — это мне до сих пор непонятно. Что я им могла сделать? Мать все время твердила, что я — плохая, непослушная, испорченная, и что если бы я не лгала и не совершала на каждом шагу ужасные, непростительные поступки, ей не пришлось бы меня наказывать. Но ведь мне тогда было три, четыре, пять лет! Какое преступление может совершить пятилетний ребенок? Убить? Оскорбить? Украсть?.. Разве только по недомыслию, но ведь я никогда ничего такого не делала…

В последнее время этот вопрос все чаще и чаще тревожил ее, но Габриэла так и не смогла дать на него удовлетворительный ответ.

— Даже взрослым ворам и убийцам не ломают ребра за то, что они совершили, — жестко сказал Питер, и глаза его сверкнули. — Нет, Габи, я тоже не понимаю этого. Наверное, кроме твоих родителей, никто и не сможет тебе этого объяснить. Ты не пробовала теперь, став взрослой, поговорить с ними?

— Я никогда больше их не видела. Правда, я пыталась разыскать отца, но в адресном столе Бостона мне ничем помочь не смогли. Наверное, он куда-то переехал.

— А мать?.. — спросил Питер. — Впрочем, насколько я понимаю, от такого человека, как она, лучше держаться подальше, — тут же поправился он, и Габриэла кивнула.

— Ты прав, но в детстве я этого еще не понимала. Когда она оставила меня в монастыре, я даже скучала по ней… некоторое время. Но это только потому, что, кроме нее, у меня в целом мире никого не было, — честно ответила Габриэла и задумалась. Помимо ее воли этот разговор разбудил в ней старые воспоминания, и молчавшие до сих пор струны памяти ожили и зазвучали с новой силой.

— Иногда я спрашиваю себя, — добавила Габриэла некоторое время спустя, — может быть, за эти тринадцать лет она изменилась? Может быть, стала другой? Я могла бы попробовать разыскать ее и спросить, почему она меня так ненавидела и не жалеет ли она об этом теперь. Ведь эта ненависть… Она чуть было не погубила меня. Я думаю, что она отравляла жизнь и моей матери.

Тут Габриэла неожиданно подняла голову, их глаза встретились, и у Питера чуть не захватило дух — таким открытым, честным и бесстрашным был ее взгляд.

— За что она так ненавидела меня? — с нажимом повторила Габриэла. — За что?! Я имею право знать.

— Мне кажется, дело не в тебе, а в ней, — осторожно ответил Питер. — Я, конечно, не психоаналитик, но я все-таки врач. Похоже, с твоей матерью что-то было не в порядке. Ты не знаешь, она не была больна? Люди, страдающие какой-то неизлечимой болезнью, часто начинают вести себя как настоящие буйные сумасшедшие. Они не боятся ни общественного мнения, ни человеческого суда… а порой — и суда Божеского. Быть может, у твоей матери был рак или что-то в этом роде?..

— Нет, — ответила Габриэла, вспоминая вечеринки, которые устраивала ее мать. — Общественное мнение ее как раз очень беспокоило. Во всяком случае, она старалась сделать так, чтобы у меня не оставалось синяков на лице и на ногах. А если они все же появлялись, она говорила всем, что я упала с качелей, что я неловкая, неуклюжая и так далее. Нет, болезнь тут ни при чем… — уверенно закончила она, и Питер покачал головой. Ему много раз приходилось видеть детей — жертв родительской жестокости, и каждый раз его сердце готово было разорваться от жалости. Он очень хорошо помнил их испуганные глазенки и срывающиеся голоса, которыми они убеждали его, что их никто и пальцем не тронул и что они сами не слушались родителей и падали, падали с деревьев, с заборов, с лестниц, с велосипедов и прочего. Дети, как могли, выгораживали родителей, и Питер понимал их — ведь они были совершенно беззащитны перед своими папами и мамами, которые могли сделать с ними все, что угодно. Всего два месяца назад один такой ребенок умер у него в палате — родная мать зверски избила его, и спасти его не удалось. Это произошло в дежурство Питера, и спустить мамашу с лестницы ему помешало только то, что ею уже занималась полиция. Сейчас эта женщина находилась в тюрьме, а недавно Питер узнал, что адвокаты ходатайствуют о том, чтобы ее осудили условно.

— Удивительно, как ты смогла пережить все это, — сказал он. — Неужели тебя никто никогда не жалел и не защищал?

— Нет. Только в монастыре я узнала, что такое нормальная жизнь, жизнь без страха.

— А там… Там с тобой хорошо обращались? — Питер искренне надеялся, что да. Ему было бы очень тяжело знать, что мучения Габриэлы продолжались и после того, как она столь счастливо избавилась от материнской «опеки».

— Да, — лицо Габриэлы прояснилось, — там меня все любили. В монастыре мне нравилось, и я была счастлива.

— Но почему же ты ушла? — спросил Питер. Вопрос был совершенно естественный, однако он уже знал, что расспрашивать Габриэлу надо с особой осторожностью, чтобы ненароком не сделать ей больно. Но что сказано, то сказано.

— Мне пришлось уйти. Я совершила ужасную ошибку, и они… Настоятельница просто не могла позволить мне остаться, как бы ей этого ни хотелось.

За прошедшие месяцы Габриэла поняла это и смирилась или, вернее, почти смирилась со своей потерей.

— Что же это ты натворила? — Питер перешел на приветливый, шутливый тон, и в его глазах вспыхнул лукавый огонек. — Наверное, стянула у другой монахини ее лучшую накидку. Или сморкалась двумя пальцами перед алтарем. Я угадал?

В других обстоятельствах Габриэла с удовольствием посмеялась бы, но не сейчас.

— Из-за меня умер один человек. Я… Теперь мне придется жить с этим до конца моих дней.

От этих ее слов Питер растерялся. Он не знал, что сказать, а с ним это случалось достаточно редко. Обычно в подобных ситуациях ему на выручку приходил профессиональный цинизм врача-травматолога, однако сейчас он не посмел прибегнуть к этому испытанному средству. За тем, что сказала ему Габриэла, стояла совсем недавняя трагедия. Питер не стал расспрашивать дальше и промолчал.

Но Габриэле уже самой захотелось выговориться. Неожиданно даже для самой себя она решила, что может полностью довериться этому человеку. Еще каких-нибудь полчаса назад она была твердо уверена, что не станет доверять никому и никогда, но вот она увидела его глаза, и ее решимость растаяла, как тонкий весенний лед под лучами солнца.

— Он был священником и приходил в наш монастырь служить мессы и исповедовать. Случилось так, что мы полюбили друг друга и начали встречаться за пределами обители. Когда все открылось, я носила под сердцем его дитя. В конце концов он покончил с собой.

Услышав это, Питер сморщился как от сильной боли. Ад преследовал эту хрупкую девушку буквально по пятам.

— Давно это случилось? — спросил он машинально и тут же подумал, что это, наверное, не имеет никакого значения.

— Без малого год тому назад, — ответила Габриэла. — Но я до сих пор не понимаю, что на меня нашло. Раньше я даже не смотрела на мужчин и не думала о них — я готовилась стать послушницей. Наверное, ни я, ни Джо — его звали Джо — не понимали, что мы делаем и куда это может нас завести. А потом стало слишком поздно. Наши отношения длились почти три с половиной месяца. Сначала мы хотели уйти вместе — я из монастыря, а Джо из прихода, где он служил священником. Но он не смог расстаться со священством. Для него в этом заключался весь смысл его жизни. К тому же у него было свое прошлое, которое никак не отпускало его. Он не мог сложить с себя сан и не мог оставить меня. Душа его металась, ища выхода. В конце концов он нашел третий путь и… убил себя, оставив мне записку, в которой, как сумел, объяснил свой поступок.

— А ребенок? — Сам того не замечая, Питер сильнее сжал ее пальцы, но Габриэла не отняла их у него.

— Ребенка я потеряла. — Как именно это произошло, Габриэла помнила смутно; вся последовательность событий представала перед ней как вереница неясных, полуразмытых, почти сюрреалистических образов и картин, которые никак не были связаны между собой. Это, однако, не мешало ей почувствовать себя так, словно чья-то невидимая, холодная рука сдавила ей сердце.

— Потом мне сказали, что это был резус-конфликт, но выкидыш спровоцировали кое-какие обстоятельства, — добавила она.

Питер кивнул. Он знал, что у Габриэлы — как и у него самого — отрицательный резус, и был прекрасно осведомлен о том, что такое резус-конфликт и чем он может грозить молодой женщине.

— Бедная, бедная Габи! — тихо произнес Питер. — Для тебя это был тяжелый год.

А у нее вообще была нелегкая жизнь. Питеру оставалось только гадать, как Габриэле удалось не озлобиться, не сойти с ума и не отправиться вслед за Джо, как поступил бы на ее месте кто-то более слабый.

— Если ты имеешь в виду Стива, — сказала она, — то это совсем другое. Быть может, тебе это покажется странным, но наши отношения были почти честными и, если хочешь, примитивными. Не скрою, когда он предал меня, мне было очень больно, но в глубине души я всегда знала, что не люблю его по-настоящему. С самого начала я попала в ловушку, из которой мне нелегко было выбраться, но Стива я не любила. Никогда. Даже вначале.

— Для него ты была легкой добычей, — согласился Питер, глядя на нее и пытаясь представить, какой была Габриэла год назад и какой она стала сейчас. — Надеюсь, он получит чертовски долгий срок и просидит в тюрьме до самой старости. — Полицейский инспектор сказал ему, что это весьма вероятно, и Питер был искренне этому рад. — А ты? Что ты собираешься делать дальше?

— Я? — Габриэла, казалось, даже растерялась. — Не знаю. Наверное, начну все сначала. Буду писать, работать. Теперь я стала умнее… — тут она рассмеялась, но сразу снова стала серьезной. — С тех пор как я вышла из монастыря, я многому научилась. В обители я не знала, что такое реальный мир, — там я была защищена от всего и привыкла чувствовать себя в безопасности. Должно быть, страх потерять такую защиту и погубил Джо. Он просто не знал, как жить без этого. И как выжить…

Но Питер только покачал головой. Джо дезертировал в самый решительный момент, оставив Габриэлу совершенно одну. Накидывая на шею петлю, он думал только о себе. Его не остановило даже то, что Габриэла будет винить в его смерти себя. Нет, этот Джо определенно ему не нравился, — судя по всему, он был слабым, эгоистичным человеком, а эгоистов Питер не переносил.

Впрочем, Габриэле он ничего об этом не сказал.

— Тебе нужно время, — негромко проговорил он. — Время, чтобы успокоиться и залечить свои раны. Того, что ты уже пережила, хватило бы на десять жизней, и, прежде чем начинать жить сначала, тебе просто необходимо найти ответы на свои вопросы и расставить все точки над "и".

— Я надеюсь, что мне в этом поможет работа над рассказами, — ответила Габриэла. — Когда пишешь — легче разобраться в своих собственных чувствах. Мне трудно сейчас все объяснить, но… Профессор Томас, о котором я рассказывала, открыл мне новый путь, о существовании которого я прежде даже не подозревала. Этот путь… он ведет в мою собственную память и в мою душу — туда, где осталось что-то недовысказанное, недорешенное. Именно так я сумею в конце концов разобраться и с собой, и со всем, что со мной было. Только потом я смогу говорить со всем миром как настоящая писательница, которая не выдумывает сюжеты, а живет ими.

— Я, конечно, не писатель и ничего в этом не понимаю, — усмехнулся Питер, — но мне кажется, что ты всегда знала, где находится этот путь, и интуитивно, ощупью уже шла по нему. Профессор только ярче осветил его для тебя и, возможно, предсказал самые крутые участки и самые опасные повороты. В одном ты права: никто не сможет пройти этот путь за тебя…

Габриэла хотела что-то сказать, но в этот момент в палату заглянула дежурная сестра, которая разыскивала Питера. В больницу только что привезли подростка, которого сбила неизвестная машина.

— О господи!.. — воскликнул Питер и вскочил. Он готов был разговаривать с Габриэлой хоть до утра, но в данном случае ничего поделать было нельзя. Питер был врачом, и его работа состояла в том, чтобы спасать чужие жизни. И, попрощавшись с Габриэлой, он бегом выбежал из палаты.

После того как дверь за ним закрылась, Габриэла еще долго лежала без сна, думая о Питере и удивляясь себе. Она еще ни с кем не разговаривала так откровенно, и теперь он знал всю ее историю. И, как ни странно, Габриэла нисколько об этом не жалела.

Через три часа Питер вернулся. Он тихо зашел в палату, но Габриэла крепко спала, и Питер только молча постоял рядом с ней несколько минут. Потом он ушел в свой чуланчик и улегся там на походную кровать. Питер очень устал, но заснуть долго не мог: он вспоминал все, что рассказала ему Габриэла, и удивлялся, как человек может перенести столько боли и разочарований. Главное, чего Питер никак не мог понять, это почему в мире никак нельзя обойтись без страданий. Он не знал, что тот же самый вопрос задавала себе и Габриэла, но ответа на него не знал, наверное, никто на земле.